Текст книги "Мастерская дьявола"

Автор книги: Яхим Топол

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

Вы должны заинтересовать туристов, привлечь к себе внимание мира.

Только тогда, – говорила Сара, а мы ей внимали, – когда взоры всего мира будут прикованы к гибнущему Терезину, мы сможем начать процесс ревитализации города.

А ревитализация означает оживление или даже возрождение, объяснила она.

Сара занималась не только историей, этнографией, литературой, культурологией, религиоведением и тому подобным – все наши студенты, прежде чем попали к нам, обучались таким диковинным специальностям, исключение составлял один я, прошедший лишь училище, да и то не до конца… Сара, кроме того, умела рисовать, и однажды вечером, когда я под диктовку Лебо стучал по клавишам, она вдруг издала победный вопль – да такой, что мы аж подскочили… Сидя на койке, она показала нам майку, на которой, как она сказала, был изображен писатель Франц Кафка, эту майку Сара купила в Праге, но сейчас она начертала под портретом Theresienstadt^[7], а еще нарисовала виселицу и написала: «Если бы Франц Кафка не умер своей смертью, его убили бы здесь»… Вот это и вправду может сработать, заявила Сара и прибавила, что и не подумает обращаться ни в какую швейно-печатную фирму, майки мы будем по их шаблонам изготовлять сами, вручную и творчески, только такое в нашем случае имеет смысл.

Мы с Лебо кивнули, окей, мы верили ей, как-никак она пришла к нам из внешнего мира.

Тогда мы с Сарой уже отлично понимали друг друга, поначалу же, когда она, подавленная и с темной тучей в душе, блуждала среди руин, я незаметно следил, как бы ее, к примеру, не затянуло бесповоротно в образовавшуюся после паводка воронку или не унесло одним из потоков черной воды, какие местами, вырываясь из катакомб, заливали низко расположенные развалины… следил, чтобы она не заходила слишком далеко в здание старого цейхгауза с разрушенными стенами, где ей на голову мог упасть кирпич… Сара привыкла ко мне и моему стаду; я показал ей свой хлев, и ее не испугал даже бодливый Боек.

Саре были по душе мои козочки, а я ее однозначно любил, или как это назвать, хотя она меня, скорее всего, нет, этого я уже не узнаю… как бы то ни было, мы переживали друг с другом и порывы страсти, ведь для этого довольно было просто рухнуть в красную траву. Больше я об этом ничего не скажу. Потому что человека, который при всех без стыда болтает о таких вещах, я бы без колебаний поставил к стенке, совсем как в старые времена.

Под вечер мы поднимались и гнали стадо домой. Люди над нами все равно посмеивались, подшучивали надо мной и Сарой. Ведь пыль с крепостных кирпичей остается на волосах, въедается в одежду и в кожу, и все понимают, почему кто-то катается по траве.

В Праге мы останавливались в гостинице. Денег у нас хватало, в то время мы их уже даже не считали, а кроме того, наши поездки в Прагу были деловые и, само собой, тоже оплачивались из средств, поступавших благодаря контактам Лебо.

В случае необходимости Лебо, часто в сопровождении Сары или других девушек, отправлялся в банк и снимал нужную сумму. Девушки, конечно, иногда хотели купить кое-какие девчачьи мелочи, как говорил Лебо, так что некоторое время они проводили в пражских магазинах. За деньгами я не следил, обо всем, что требовалось для компьютерного уголка, заботилась Сара. Одежду мне тоже выбирала она.

Именно Сара приобретала майки и другие сувениры, планировала расходы на издание рекламного буклета, закупала ящики красного вина для наших вечеринок, то есть для учебы через игру, а я был в основном носильщиком, таскал за ней по городу рюкзаки, хотя мы и на такси частенько разъезжали – хорошо, что Сара меня к этому приучила.

Гостиничный номер на неприметной улочке вблизи Староместской площади полнился запахом Сары и был совсем не такой, как мой следующий номер в отеле.

Как раз сейчас мы с Сарой в Праге, в гостинице. За окном бесчисленные улицы, наша улочка – узкая, длинная и кривая, на выщербленном тротуаре тут местами валяется собачье дерьмо и всякий мусор. Но я тут чужой.

Терезин – город по-военному прямоугольный, так что тебе, деревенщине, легко там ориентироваться, а Прага – средневековая, вся в извивах, изгибах, загибах, объясняет Сара, почему без нее я бы в Праге заблудился.

В этом номере мы во время наших деловых поездок ночуем, разбираем покупки, обнимаемся, треплемся…

Этот ваш Терезин, мой милый старый пастушок, мне даже чем-то напоминает Венецию, говорит Сара, небрежно опершись о мое плечо; на полу вокруг нас сохнут майки с Кафкой – целая куча маек, у нас был поход за майками, и нас намочило ливнем, я дышу черной влагой пражского дождя в ее волосах… Понимаешь, святой Марк и гондолы – это ваш Музей, который власти содержат напоказ всему миру… а чуть дальше в ветхих домах живут нормальные люди – ну то есть как нормальные, покачала она головой, фыркнула и уточнила, что повсюду в Западной Европе о массовых военных захоронениях тщательно заботятся и оберегают их, а у вас в Терезине… просто диву даешься, что на месте казней старый пан Гамачек продает брюкву… и что там, откуда отправляли эшелоны на восток, в лагеря смерти, старые тетушки Боухалова и Фридрихова клянут свой бесконечно заедающий гладильный каток… и что вы детьми играли в камерах смертников и трогали друг друга в бункерах! Это же просто ужас, вы, должно быть, все извращенцы, только не знаете об этом… Всюду на Западе подобные детские прогулки были бы строго запрещены, объяснила она… Да ведь у нас тоже, ввернул я. Но вам на это плевать, возражает Сара… Ну да, соглашаюсь я, например, мне какие-то там запреты абсолютно пофигу, лишь бы не попасться… Она вертит головой. Так мы с ней разговариваем, а потом иногда ложимся в постель.

И вот случилось так, что боевики из Патриотических сил совершили вылазку на той самой улице, где по стечению обстоятельств была наша гостиница. Мы возвращались с покупками и смотрим: смуглые подростки разбегаются по подворотням, цыгане петляют по улочкам, а за ними гоняются молодчики в кожаных куртках, вооруженные ножами и битами. Какие-то люди высовываются из окон, аплодируя погоне и показывая, куда скрылись беглецы. Сара стоит, разинув рот, пакет с Кафками выпал из ее рук на землю.

Двое парней перегородили вход в нашу гостиницу. Они стоят спиной к нам, и я уже приглядываюсь, не валяется ли поблизости кусок трубы от строительных лесов или хотя бы доска, врезать бы им вот этак по-быстрому да сзади, на это бы меня хватило, хе-хе, но как раз сегодня они, видать, даже булыжники из мостовой для себя повыворотили, сволочи.

И мы слышим, как они маршируют, скандируя свои лозунги, по улице за нашими спинами, и вскоре всю ее целиком заполняет шеренга молодчиков из Патриотических сил в черных рубашках и с флагами, с такими лучше не встречаться, я о них наслышан, совсем недавно, к примеру, тетушки в гладильне рассказывали, что это самые настоящие нацисты, и я хватаю Сару за локоть, она только ругается на своем языке, парни дают нам пройти, и уже из гостиничного холла я слышу у себя за спиной: «Эй!» – и один из них, с наколотой на шее свастикой, подает мне Сарин пакет, я хватаю его и волоку Сару по винтовой лестнице наверх, в номер.

Она садится на кровать.

Слушай, я только что видела погром. У них даже форма есть. Мой первый погром! Это надо записать в моем девичьем дневничке, говорит Сара.

И что она все языком мелет? Могла бы и помочь мне. Нагруженный рюкзаком и сумками, я пытаюсь уложить майки на пол.

Снаружи доносится рев и вой полицейских сирен. Кто-то с криком пробегает по улице. Шум толпы понемногу удаляется.

Ты совсем не похожа на еврейку, и вообще. Хорошо, что ты светловолосая. А про меня они подумали, что я тоже турист, ха-ха-ха!

Это меня насмешило. Показалось и вправду забавным.

Меня сейчас вырвет, заявляет Сара, валится навзничь на кровать и смотрит в потолок.

Слушай, мы внешне похожи, говорит она, помолчав, у нас по две ноги, две руки, местами веснушки, мы кое-как объясняемся друг с другом по-английски, но это только сбивает с толку! В культурном смысле мы совсем разные. К примеру, я нисколечко не заражена большевизмом, а у тебя все мозги навыворот, хотя ты об этом и не догадываешься. Твои козы гадят в священных местах скорби, а до тебя это не доходит, вообще до вас всех здесь, в Восточной Европе, не доходит, в каком вы дерьме! Этим она меня разозлила, я таскаюсь тут с ней по Праге, рискуя, что поголовье моего стада еще больше сократится, Боек-то его точно не убережет!.. А говорят, у вас в Чехии есть свиноферма на месте бывшего концлагеря для цыган, это правда? Отвези меня туда, выпаливает она, а я на это, что про свиней вообще не слышал, у нас в Терезине их не было… Господи, тебе это кажется нормальным? Свиноферма на месте массового убийства? Ей не нравится, когда я пожимаю плечами, ну а мне не нравится, когда она кричит, так что я даже подумываю, не заткнуть ли ей рот подушкой… и я рассказываю ей, как Лебо получил свое имя, она ни гугу, но, приглядевшись, я вижу слезы у нее на глазах… Боже, ведь той повитухой могла быть моя бабушка… Ну да, твоя бабушка чуть не задушила маленького Лебо! Она тоже была такая злая, совсем как ты!.. Лебо, либо, лебо, либо, повторяет Сара, она немного учится говорить по-нашему, и я объясняю ей, что чешский язык – легкий, зато словацкий – ужасно трудный, его бы она не выучила, а сами словаки такими уж родились, для них это привычно, беседовать на своем языке… Молчи, козий царь, хрипит она в подушку… заткнись, пастушок! Ладно, я молчу… а вообще-то я радуюсь, когда она к нам пришла, это была тень девушки, а теперь она, черт побери, живая! А Сара говорит, что никогда еще не спала ни с кем моего возраста, но здесь она в этом не видит ничего особенного, потому что всё, абсолютно всё здесь такое искривленное, несообразное… Мне тоже все равно, отвечаю я, сколько тебе лет, я этого даже и не знаю: девятнадцать? двадцать? а может, уже двадцать один? Мне это, Сара, безразлично, утешаю я ее… Но ты не думай, опершись о локоть, смотрит на меня Сара, я не считаю тебя идиотом, культурное различие между нами – это что-то более глубокое… мы лежим на спине, повсюду на полу – горы маек с Кафкой, бутылки вина и еще какая-то мелочевка, чешское стекло, кружки и блюдечки, на которые мы нанесем надпись «Привет из Терезина», и всякая другая сувенирная ерунда в пакетах… и Сара вдруг начинает читать мне лекцию о Восточной Европе, эта ее образованность иногда не дает ей покоя… Я искала этот самый Восток, эту Восточную Европу… ведь отправиться в Восточную Европу – это как раз и значит все время искать ее, понимаешь, говорила она так, как будто меня это интересовало… Моя семья происходит из Словакии, сообщает Сара и набирает воздуха, чтобы поведать мне, как волны зла занесли ее родных в Терезин и понесли дальше… примерно так начинали свои истории все искатели нар, те, которые добрались до города-крепости автостопом или же вышли из автобуса с кондиционером и, доковыляв с обожженными крапивой лодыжками через заросшие свалки до наших развалюх, принимались осматриваться в городе смерти… Их предки неизменно оказывались родом из какого-нибудь искореженного историей восточноевропейского населенного пункта, где улицы насквозь пропитаны въевшейся в них грязью, а сам он покоробился, как старая черно-белая фотография, и название этого места, города или деревни, они выговаривали, сжав губы, как будто уже давно учились произносить его у себя дома перед зеркалом, в те часы, когда к сердцу подступал ледяной страх, бескрайний ужас… Что произошло с моими предками? И почему мои дедушка, папа, дядя, прабабушка из Праги, Брно, Убли^[8], Киева, Дрогобыча, Пинска, Кракова не бежали вовремя, к примеру, в Нью-Йорк? Так они говорили себе перед зеркалом, репетируя свои первые слова в нашем сообществе. Мне хорошо были знакомы эти исповеди нароискателей, они заранее их заучивали, часто посещая вначале различные курсы терапии, прежде чем в конце концов попадали на терапию к нам.

Мой дед был родом из Кошице, рассказывала Сара; отлично, в Словакии есть железные дороги, и там берет мобильник, оттуда и начну, решила я и отправилась в Кошице, а когда я там немного огляделась, посмотрела на все эти лавочки, магазинчики и кофейни на главной улице, да хотя бы уже и на залы ожидания на вокзалах, где подчас еще стоят те же самые жесткие деревянные скамьи, какие, наверное, были тут семьдесят лет назад, мне захотелось понять, что, собственно, представляет из себя эта Восточная Европа, с которой мы так похожи, но в культурном смысле так отличаемся… «Где он, настоящий Восток?» – не переставала я спрашивать, потому что словаки упорно твердили мне, что в своих поисках я не туда попала, что они – не Восточная, а Центральная Европа!.. точно так же, как, к сожалению, и эти придурковатые чехи, обитающие чуть подальше, не говоря уже о венграх, которые словно и не живут в Европе, на их территорию мне лучше не соваться, там меня и понимать-то не будут, объяснили мне в справочной на братиславском вокзале… так вот, там надо мной сжалились и, раз уж я настаивала, признались, что до настоящей Восточной Европы из Словакии рукой подать, нужно только пробраться между волками и медведями в Закарпатье… ага, ясно, Карпаты, найти их на карте – и в путь, говорила мне Сара… однако оказалось, что жители Закарпатья сердятся, когда их называют Востоком, они считают, что это чушь, и посылают тебя куда подальше, на настоящий Восток – в Галицию! Но в Галиции местные, как и все поляки, утверждают: мы Европа, причем вовсе никакая не Восточная, а самый центр самой что ни на есть Центральной Европы! И машут рукой: чтобы попасть на Восток, езжай на Украину, это еще целый шмат земли; при этом они горько и со знанием дела сплевывают – мол, на востоке Европы все еще нищета и разруха! Ну да, люди с Востока ездят на заработки на Запад, а не наоборот, кивнула Сара и тоже сплюнула… Украинцы посылают тебя еще дальше, в Россию. Однако русские ни за что не соглашаются с тем, что они – на Востоке, и даже считают это оскорблением, как это, ведь они – вообще центр всего цивилизованного мира! Впрочем, они готовы допустить, что настоящий Восток начинается где-то в Сибири: ладно, я проехала через всю Сибирь по железной дороге, по растянувшейся на многие тысячи километров Транссибирской магистрали, но когда я, совершенно разбитая, вылезла из поезда на конечной станции, во Владивостоке, то местные сказали мне: какой Восток, девушка, ты что, спятила? Тут у нас Запад, реально конец Запада, тут кончается Европа!

Сара, ну ты и путешественница! Потрясающе! А я нигде не был, как ты знаешь.

О том, что я много лет провел в Праге, хотя и не покидал тюрьмы, и что я там делал, я ей не говорил – она бы не поняла, и ей бы это, скорее всего, не понравилось.

Владивосток, гм. Что ж, покупаешь кое-какую еду, ну и водку, само собой, и едешь на край города – туда, где стоит одинокая скамейка, садишься на нее и смотришь на воду: все, конец путешествия, это Японское море. Стало быть, никакой Восточной Европы вовсе нет, успокоилась она наконец.

Ты права, Сара!

Ну а я не устаю благодарить Бога или еще кого за то, что родилась на Западе.

Да?

Почти всех моих родных убили в Терезине, но мой папа как еврейский ребенок из Словакии с помощью Красного Креста попал в Швецию, как ты знаешь. У него было нормальное детство, нацистов и большевиков он в своей жизни видел только в кино. Как и я.

Понятно!

Потому что культурную разницу между нами, козопас, создали десятки лет террора, угнетения и унижения, это же ясно. Поэтому вы не такие. И еще долго будете не такими.

Ты так думаешь?

Умный маленький папа, захлопала в ладоши Сара. Да, он попал в Швецию, поэтому я нормальная. Закончу учебу, паспорт у меня в порядке, обязательств никаких, я знаю мир и хочу, чтобы со временем у меня был ребенок или два, муж, дом и все такое.

Гм!

В Праге их погрузили в эшелон с табличками на шее, этих еврейских детей, и – вперед, в Швецию! Ты знаешь, что Швеция была в войну нейтральной страной?

Нет. Что это значит?

Да ладно, не бери в голову, не надо мучиться. Слушай, ты знаешь, почему мне нравится на Востоке?

Ну да, ты ищешь тут своих предков, свои корни и так далее.

Фигушки! Знаешь, почему мне тут хорошо?

Нет.

Я чувствую свое превосходство, понимаешь? У вас у всех комплексы по поводу того, кто вы и откуда. А у меня только свои собственные комплексы, личные, ясно? И – спокойной ночи!

Спокойной ночи, ответил я.

Только насчет «спокойной» она говорила не совсем всерьез. Невдалеке от нас гудела Староместская площадь. О драке уже ничто не напоминало. Мы долго с жаром обнимались. Но я был рад, когда она наконец заснула. Хотя бы майки я мог спокойно уложить в рюкзак. Сара очень тщательно следила за укладкой вещей. Не раз мы с ней паковались часами. А ведь даже если майки немного сминались, тетушки могли их выгладить. Это для них было обычное дело.

5.

На машине мы с Сарой добрались домой в Терезин за час, это только тогда с паном Гамачеком на раздолбанной «шкоде» мы тащились полдня.

Потом волонтеры специальным спреем наносили на майки дополнения по Сариному шаблону… и по мере того как наше движение за ревитализацию города крепло и в наши разрушенные кварталы наведывались всё новые и новые журналисты и нароискатели, мы с Сарой все чаще выезжали в Прагу за покупками, потому что наши майки, которые тетушки продавали туристам на маршрутах Музея, а позже и в нашем Развлекательном центре, шли нарасхват; кроме того, мы торговали и другими предметами, в том числе галькой с берегов текущих невдалеке рек Лабе и Огрже, из нее получались хорошие талисманы – нестираемым маркером мы писали туристам на этих камешках номера в зависимости от того, какими по счету посетителями Терезина они оказались… тут-то к нам и пришла Лея.

Ее заметил сам Лебо, когда она отделилась от своей экскурсионной группы и свернула с одного из обозначенных стрелками маршрутов в город… он обратил на нее внимание, потому что она шла, пошатываясь, в полуденном зное по центральной площади, Лея – под два метра ростом, с коротко стриженными рыжими волосами, короче даже, чем у меня, и вот так она пошатывалась в полуденном зное, из одежды на ней остались только зеленые трусы, все остальное она с себя сбросила, рюкзак тоже куда-то зашвырнула… Лебо заметил, как она бредет, медленно, нетвердым шагом, осторожно поднимая правую руку, словно ощупывая воздух, с выпученными глазами… позже она с улыбкой рассказывала, что якобы хотела дотронуться до электрических проводов, чтобы ее ударило током и все было кончено, чтобы выключить свой беспокойный измученный мозг, который хотел понять… все эти поездки довели ее почти до безумия… она объездила много лагерей смерти в Польше, но тот пуп земли, откуда ее родных давным-давно погнали к смертоносным проводам, был тут, в Терезине… и вот она здесь… и у нее жар… и ей жутко.

Знакомство с Сарой помогло этой девушке, которую мы тогда прозвали Большая Лея, она весь день и всю ночь проспала на Сариной койке, а потом, когда немного пришла в себя, затаив дыхание, слушала Лебо: наконец-то после чтения многочисленных энциклопедий, хождения по музеям и поисков перед ней был живой свидетель, в чьи раны она могла вложить персты и чьи речи оказывали целебное действие… также ей пошло на пользу то, что она могла вместе с Сарой, а потом и с Рольфом и другими касаться предметов, оставшихся от погибших или без вести пропавших мучеников, касаться находок из терезинских подземелий, которые мы детьми приносили Лебо… и, вероятно, благодаря этому, благодаря усилиям Лебо в головах людей, болеющих кошмарами прошлого, начинали рассеиваться черные тучи… поездившая по миру Лея много значила для нас, потому что она дала нашему сообществу имя.

И фирменное блюдо. Эту идею Большая Лея подхватила в бывшем краковском гетто, поэтому вкусная хрустящая пицца, которую она и тетушки принялись печь на нашей кухне, получила название «гетто-пицца», а особый колорит ей придавала тонкая обсыпка из терезинской травы, какая не росла больше нигде… позже появились еще две девушки, с которыми Большая Лея познакомилась на экскурсии в Освенциме… само собой, они тоже были во втором или третьем поколении потомками замученных, и мозг их мрачила черная туча, Лея отправила им весточку, они нашли нас и спустя пару дней решили остаться… позже эти наши новые студентки отвечали за павильон на главной площади, который мы назвали Развлекательным центром, там развевались разноцветные майки с Кафкой и пахло гетто-пиццей… и уже сам этот факт означал ревитализацию, потому что не только наши жители воспряли и – из-за аромата, красок и вообще оживления – повылезали из своих полуразваленных домов: к нам стало съезжаться все больше людей из внешнего мира, так что мы вскоре соорудили возле нашего первого павильона на центральной площади Главный стан, где Лебо говорил с людьми, а Сара и Лея были там с ним, отчасти немного ограждая его от наплыва новых посетителей… причем надо сказать, что у наших горожан Большая Лея вызывала чуть ли не благоговейный трепет, а дети ею восхищались, особенно когда она строила им забавные рожицы… рыжая великанша, обычно одетая в спортивный костюм зеленого цвета, возвышавшаяся перед входом в Стан, кроме всего прочего, следила за тем, чтобы ни один ловкач не проник внутрь, не заплатив… да-да, Сара на входе собирала деньги, ведь среди посетителей были и такие, кто пришел просто поглазеть на знаменитого Хранителя Терезина, и они обязаны были положить пару монет в мисочку… и теперь, когда я звал Сару к своему стаду, она только мотала головой: собственно, с того дня, как Лебо начал общаться с посетителями в Главном стане на центральной площади, Сара больше не приходила ко мне… может быть, еще и поэтому я начал слушать Алекса.

Уже тогда мы назвали нашу коммуну «Комениум». Ведь не кто иной, как Ян Амос Коменский, Учитель народов, утверждал, что школа должна быть игрой. А Лея приехала из Голландии – страны, где Ян Амос нашел себе пристанище, после того как его беспощадно изгнали из Чехии, и именно благодаря Лее прижилось название нашего учебного центра, в котором преподавалась история ужаса, а затем учащиеся проходили курс психотерапии в игровой форме, включавший и танцевальные занятия.

А Мастерские радости – это была идея Сары.

Речь шла о наших калеках и дегенератах. При социализме они не смели свободно шляться повсюду, ночевать в подземных логовах и клянчить деньги у туристов, при социализме дегенераты были или в кутузке, или в психушках, а сейчас в бункерах чадили костры и валялись завшивленные одеяла наших бездомных, так что дети уже не могли бы здесь бегать… впрочем, в Терезине детей уже и не осталось.

Как-то раз шел я с Бойком и несколькими козочками медленно-медленно… одна из козочек присела, и мы ее ждали, козы писают как девочки, мало кто об этом знает, и мы хорошо сделали, что остановились: вдруг вижу – в ложбине под нами… Сара! Дегенерат Каминек повалил ее в траву, я метнулся туда, ясное дело, да как заору на него… Каминек хватает костыли и кубарем катится прочь, словно мерзкое насекомое, сверкая в траве задницей и придерживая рукой спущенные штаны, Сара встает, майка у нее на груди разорвана, она в шоке и даже не ругается, мы с Бойком проводили ее… а вечером она объявила о своем проекте Мастерских радости.

Меня дегенераты избегали, я слышал об этом в гладильне от тетушек, пан Гамачек тоже об этом пару раз обмолвился, в общем, весь этот терезинский нужник, бурлящий сплетнями и пересудами… как-то я зашел к пану Гамачеку, а Каминек и еще один бродяга при виде меня сразу встали и двинулись прочь в своих потрепанных шинелях, стуча костылями; они медленно огибали корзины с брюквой и мешки с луком и подгнившей картошкой, не сказав мне ни слова. «С тобой, понимаешь ли, они не хотят разговаривать», – обронил пан Гамачек… пусть я и был правой рукой Лебо, о чем знали все, но эти меня не любили… я никому не рассказывал о том, что делал в тюрьме, да и с какой стати, но наши дегенераты это каким-то образом пронюхали, кто-то из их шумливого братства хищников в людском обличье, которых в тюрьме на Панкраце укрощали, а в мои времена подчас и убивали, меня опознал и сдал, передав по цепочке, все эти ворюги, уроды и отморозки составляли гигантское сообщество, которое повсюду раскинуло свои щупальца, все они так или иначе якшались друг с дружкой, но мне это было безразлично, я относился к ним как к насекомым.

Мастерские радости для них придумала, открыла и руководила ими Сара.

Она даже как-то согласовала их работу с городскими властями или с Музеем, это было неслыханно.

В Мастерских радости дегенераты делали метлы, а потом ходили с ними по городу и по маршрутам Музея, этим они даже зарабатывали какие-то деньги.

Со временем у них, несомненно, появится и гордость, говорила Сара.

На Каминека она обиды не затаила и как ни в чем не бывало фотографировалась в новехонькой майке на открытии Мастерской радости, сооруженной по ее инициативе рядом с майко-киосками неподалеку от пахучей гетто-пиццы. Для первой мастерской хватило камышового навеса от солнца, под ним прямо на земле сидели дегенераты в лоскутьях старой военной формы, трениках, фуфайках, в том, что они украли или выпросили, и делали метлы, которые быстро разваливались, поэтому в работе недостатка не было; эти заросшие, покрытые шрамами и струпьями трудяги почтительно кивали Лебо, когда он шел мимо, молча пялились на студенток, особенно на Сару, а меня в упор не замечали, и я их тоже.

Потом они ходили с этими метлами по городу и сметали ими в маленькие кучки мусор. Ни одну из наших студенток они уже своими лапами не трогали, но это, я думаю, не из-за какой-то там гордости – скорее потому, что за ними присматривали.

Им надо выйти на свет, им нужны радость и деятельность, объявила Сара в тот вечер, когда я вытащил ее из-под Каминека, после чего рассказала о своей идее – Мастерских радости, и Большая Лея кивнула, мол, да, верно, этакий человечный подход к человеческим развалинам – в духе идей Яна Амоса… и вот так Мастерские радости для дегенератов и пьянчуг сделались неотъемлемой частью «Комениума».

О том, чего стоит сообщество, судят по тому, как оно относится к самым убогим, объяснила мне Сара, когда я удивился, как странно она реагирует на попытку изнасиловать ее, а то и избить до полусмерти или подвергнуть мучениям в подземном логове… или черт знает что еще с ней сделать.

Послушай, если бы ты ему глаза выцарапала, никто бы тебя не осудил. А я бы его, пожалуй, еще и придержал.

Какое-то время она непонимающе смотрела на меня.

Ладно, не переживай, просто считай, что благодаря этим Мастерским мы будем иметь неплохую дотацию от ЕС – и в придачу неплохую репутацию, окей?

Тогда мы с Сарой еще разговаривали.

А потом начали приходить первые повестки.

Лебо сминал их в комочек и швырял на землю, отвечать на какие-то вопросы судебных инстанций у него не было ни времени, ни настроения, ведь он учил людей… а я, козий пастух, стоял на центральной площади и смотрел, как судебные повестки тонут в пыли, как их топчут туристы… я иногда выводил своих коз на центральную площадь ради развлечения детей, потому что к нам ездили и семьями… но сейчас я вложил веревку, привязанную к шее одной из последних козочек, в огрубевшую от трудов и годов ладонь тети Фридриховой, и она повела ее к столовой, а я поспешил в свой компьютерный уголок между койками, осознав, что больше не смогу заботиться об оставшихся козах так, как раньше… дела принимали крутой оборот.

Вскоре пришел и первый иск… Музей подал на нас в суд, утверждая, что сооружение Главного стана на центральной площади, откуда сотни тысяч людей отправлялись в лагеря смерти, есть грубое поругание памятного места… и вообще якобы все наше движение с подтанцовкой и подфарцовкой совершенно противозаконно… а Лебо привычно скомкал очередную бумагу из суда и бросил ее на землю, даже не заметив, как я, услышав слово «иск», покрылся липким потом, ведь я сделался бы рецидивистом… а мне больше не хотелось в тюрьму… я предвидел, что начальству какой угодно тюрьмы теперь, когда потребность в моей былой квалификации отпала, будет на меня наплевать, зато остальные сидельцы, особенно отпетые бандиты, кровавые садисты и насильники, которых уже никто не вешает, никогда не простят мне, что я сопровождал в Панкраце таких, как они, в петлю, они все знали друг друга, а в мире решеток и камер память живет десятилетиями, потому что эти звери сидят там подолгу.

Я твердо знал, что не хочу снова угодить за решетку.

Не вижу в этом ничего плохого.

Вот почему я решил выслушать наших белорусов, вот почему кивнул Алексу.

Я хотел сказать об этом Лебо… стерев для начала со лба холодный пот ужаса… но Лебо спешил на вечерний сеанс, ведь на крепостные валы уже опускался сумрак, а сеансы были для нашего сообщества самым важным… к тому же Лебо уже не слишком обращал на меня внимание, и неудивительно, ведь я перестал быть единственным человеком, кому он мог положить на плечо свою гигантскую лапу… Сейчас вокруг было много молодых людей, моложе меня, которые называли его «дядя Лебо»… и прибывали всё новые и новые… прямиком из автобуса посетители, к неудовольствию политиков и ученых из Музея, все чаще направлялись к нам; миновав Манежные ворота, пробравшись через свалки, заросли крапивы и поваленные заборы, они в конце концов находили тропинку, ведущую на главную площадь, и там, в майках с Кафкой, набивали рты гетто-пиццей и фотографировали Лебо в черном костюме как свидетеля жутких старых времен… само собой, они радостно снимали и Сару, потому что она красивая, и Большую Лею, такую великаншу во всем мире было поискать… а девушки неизменно предлагали посетителям подписать петицию «Нет бульдозерам!».

Как раз тогда нас снова навестил и Рольф, журналист, чья статья дала начало ревитализации Терезина… он слушал Лебо, все его страшные истории, которые часто кончались в лагерях смерти где-нибудь в Польше, Литве или Белоруссии… именно Рольф фотографировал новых нароискателей, которые, остановившись с растерянным видом в Манежных воротах, сразу затем шли к Главному стану… они уже слышали, что, хотя тут им никто не ответит на вопрос, как все это зло могло совершиться, они все же научатся жить с этим ужасом дальше… и фотографии Рольфа в цветных журналах всего мира, красивые фото красивых молодых людей в разноцветных майках, часто со всякими необычными рисунками, в шортах, пончо или пелеринах, с бритыми головами или с дредами, свисающими до пояса, привлекали много молодежи, которая приезжала выяснить, какая такая интересная тусовка собирается в этом городе, причем борьба за его спасение казалась им всем совершенно естественной… В мире, где все становится относительным, мы здесь имеем дело с этически однозначным конфликтом, объяснил мне Рольф, и вот я нашел свою собственную сенсацию, радовался он, и его глаза за стеклышками очков смеялись… Рольф часто с восхищением ходил по городу, приговаривая, что именно наплыв сюда молодежи дает ему фантастический материал, сами по себе истории Лебо уже мало кого заинтересовали бы, ведь все это было давно… «Вы работаете в самом сердце тьмы, погружаетесь в глубины ужаса, и это потрясающе!» – уверял он нас… толпы, заполняющие днем Главный стан, ночное сидение вокруг Лебо и наши ночные танцы в траве под крепостными валами – все это зачаровывало журналистов… «Ваш энтузиазм излучает мощный сигнал!» – твердил Рольф, наверное, имея в виду эту свою пресловутую память мира… короче говоря, в итоге он у нас поселился и начал проникаться будничной жизнью города… помогал старой Фридриховой таскать в гладильню на вокзале корыта с бельем, что ему, худышке, должно быть, давалось нелегко… и пока Фридрихова стирала, гладила и болтала, он задумчиво стоял на этом полуразрушенном вокзальчике и смотрел на рельсы, скользя по ним взглядом куда-то далеко, отыскивая мысленно ту равнину, что сразу за горизонтом переходит в Польшу, это тревожило душу – по крайней мере меня, привыкшего к крепостным стенам, это волновало… именно туда отправлялись все эшелоны из Терезина… но стоило Фридриховой позвать его, Рольф был тут как тут, готовый тащить корыто назад.