Текст книги "Мастерская дьявола"

Автор книги: Яхим Топол

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

В Музее это тоже знали.

И Лебо знал, что одна-единственная часть города, которая останется в неприкосновенности, это Музей с учеными, которые за свои тучные пребенды^[5], как он это называл, будут заодно с властями, и им безразлично, что город собираются стереть с лица земли.

Поэтому дядя Лебо был одержим каждой скобой, каждой табличкой, каждой гильзой, каждой косточкой, какие мы приносили ему со своих прогулок.

Он хотел все это спасти.

Мальчишкой мне и в голову не приходило спросить его зачем. Как и никому из нас. Да он и не разговаривал ни с кем о том, почему надо сохранить город. Ответ на этот вопрос для широкой публики уже позже выдумал журналист Рольф. А если сейчас мне захочется спросить, почему в конце концов не дать этому городу зла обрушиться, не дать зарасти травой всей этой давней боли, давним смертям и ужасам, не позволить всему этому просто исчезнуть, то Лебо мне уже не ответит… я услышу лишь тихий шорох в траве, шелест растений, что переползают через почерневшие от огня обвалившиеся бревна, вместо ответа я слышу уже только эхо шагов в развалинах, мерную капель подземных вод в катакомбах – все кончено, больше мне никто не ответит, потому что это случилось: город Терезин пал.

Пан Гамачек ехал не торопясь, и я глазел по сторонам… в те времена, когда я еще был на свободе, по дороге порой проносились вереницы правительственных «татр-613», это когда была какая-нибудь военная годовщина… а в основном тряслись лошадиные упряжки, тарахтели трактора сельхозкооперативов, и только иной раз попадалась пара машин – жалких, как колымага пана Гамачека… теперь же тут один за другим мчались автомобили, и пан Гамачек объяснил мне, что, пока я сидел, Чехия объединилась с Европой и к нам понаехало бессчетное множество новых авто всевозможных марок… Еще меня поразили бензозаправки, такие чистые и исполненные величия, какими в моем воображении до сих пор рисовались разве что межпланетные корабли… и когда пан Гамачек остановил на одной из них свою медлительную «шкоду», я предпочел не выходить из машины, потому что это огромное пространство снаружи раздавило бы меня, я даже в окно не стал глядеть… а ведь я еще не догадывался, как изменился сам Терезин!

С нетерпением высматривал я транспарант с надписью С СОВЕТСКИМ СОЮЗОМ НА ВЕЧНЫЕ ВРЕМЕНА И НИКОГДА ИНАЧЕ, который всю мою жизнь обозначал границу выпаса козьего стада; но он исчез, его больше не было, сразу за крепостными стенами тянулось длинное размокшее поле – и мы въехали прямиком в город.

Меня встретила тишина поселения еще не мертвого, но захиревшего, которое, когда его оставила армия, пришло в ужасающее запустение.

Сюда больше почти никто не приезжал.

Только группки туристов бродили вокруг Музея и по тем маршрутам памяти о геноциде, что проложил здесь Музей.

Пан Гамачек проехал через Манежные ворота^[6], остановил свою дребезжащую «шкоду» на центральной площади – и я оцепенел.

Хотя я и подкрепился молоком, салом и яйцами, ноги у меня подкосились, стоило мне увидеть, что мои тетушки (одни из немногих оставшихся коренных жителей города, которым просто некуда было деваться) выглядят совсем старушками… а еще несколько человек, что с разных сторон поодиночке ковыляли к нам, перешагивая через валявшиеся на каждом шагу кирпичи, камни и балки, были похожи на потерпевших кораблекрушение… их волосы развевались на ветру, и они встречали меня как сына этого города – старики, бабульки и горстка немолодых уже, отяжелевших мужиков, дегенератов и инвалидов, сплошь отставных военных: все они, искалеченные судьбой каждый по-своему, ютились теперь в городских трущобах.

Уже тогда подземные коридоры под Терезином понемногу заваливало обломками стен, везде хлюпали черные подземные воды, а мощные ворота, спроектированные так, чтобы выдержать залпы прусских пушек, мало-помалу рассыпались, и никто больше не выкашивал траву на крепостных валах.

Стадо коз? Мои либо издохли, либо так одряхлели, что я их не узнал. Неведомо откуда объявилась среди них и парочка молоденьких козочек. И один-единственный самец Боек, бодливый и дурной, почти слепой старый козел – да, этот, кажется, когда-то еще маленьким с бесконечной козлячьей нежностью жался к моим поцарапанным мальчишеским коленкам. Эту старую привязанность я не забыл. Буду считать, что это он.

Меня предупредили, что дегенераты крадут коз и едят их или продают; я принял это к сведению – и, едва обосновался, сразу же вернулся к своей прежней обязанности заниматься стадом.

Лебо и старый пан Гамачек поселили меня в одном из домов на главной площади, который они заняли, так что он стал центром разрушающегося Терезина.

Они обитали в помещении, почти до отказа заполненном старыми койками. Вроде бы Лебо незаконно явился на свет как раз на одной из таких вот коек.

Музей собирался разместить здесь разные офисы, но строптивцы помешали ему в этом.

На одну из коек я бросил свой полиэтиленовый пакет с зубной щеткой и полупустым тюбиком пасты – больше у меня с собой ничего не было.

Мочалку, свитер, носки и еще кое-какие вещи, оставшиеся от людей, которые уехали из города, мне дали тетушки – и я начал жить.

В этом доме, который вскоре стал известен под названием «Комениум», был сквот, здесь самовольно поселились Лебо и еще несколько человек, чьи жилища, как и мой родной дом, уже снесли. Это был клуб строптивцев, которые решили остаться в городе. Или вынуждены были остаться, потому что их никто нигде не ждал.

На нижний этаж тетя Фридрихова, которая по-прежнему держала свою гладильню, и другие тетушки натащили сковородок, кастрюль, поварешек и прочего и оборудовали тут общественную столовую.

Ничего особенного: если сравнивать с гарнизонными столовыми, гудевшими от солдатских голосов, или с казино для офицеров, таких как мой отец, это было жалкое заведение. Но суп и чай здесь можно было получить почти всегда.

Ученые, исследователи и чиновники из Музея к нам не заглядывали. Они за государственный счет следили за своими туристическими маршрутами, повествующими об ужасах войны, и вместе с назначенными властью инженерами водили пальцами по картам исчезающего города, подтверждая его обреченность.

Лебо разругался с чиновниками и учеными из Музея. Над его бескомпромиссным требованием, чтобы из города и в наши дни не исчез ни один кирпич, как он выражался, смеялись, хотя и не в открытую… ведь Лебо родился в войну в Терезине, и уже от одного этого факта у многих стыла кровь в жилах, так что издевательски фыркнуть прямо в заросшее лицо Лебо ученым и чиновникам было как-то неловко.

Поэтому ученые сперва выставили против Лебо кое-кого из тех, которые были в Терезине заключенными, и те без устали твердили: да, пусть наконец-то город смерти и унижений провалится в тартарары! Пускай наконец-то снесут железнодорожную станцию, откуда сотни тысяч людей были отправлены на восток и не вернулись! Пусть это останется уже только в учебниках!

Другие, однако, придерживались иного мнения, дискуссиям не было конца, а кирпичи тем временем разрушались.

И власти, с подачи ученых, приняли решение.

Сохранить только Музей, но не город, поскольку на него нет денег.

Лебо не вступал в споры, а ретировался из Музея в город. Пройдя закалку в Терезине еще младенцем, он имел преимущество во времени перед другими узниками, которые были намного старше. И это преимущество он не хотел растрачивать на дискуссии.

Старые дома. Выщербленные мостовые. Струи грязной воды, что текли из лопнувших канализационных труб. Прибежища кошек и голубиные гнезда в развалинах казарм. Весь этот разрушенный город у подножия Музея.

Здесь мы были не ко двору. Мы мешали бульдозерам. Горстку утративших бдительность дегенератов не составило труда изловить и запихнуть в психушки. Некоторые бабушки и дедушки дали задурить себе голову, согласившись переехать куда-то в многоэтажки, и следы их на этом свете затерялись.

Но мы, последние жители города, не сдавались.

Большинство из нас поселилось в доме на центральной площади.

Лебо в Музее не жаловали. Но это были еще цветочки по сравнению с тем, как его невзлюбили позже, когда мы установили связь с миром и Лебо стал Хранителем Терезина.

Первые дни я просто слонялся по печальному городу и укреплялся в своем унынии. Лебо меня не трогал.

Но скоро я понял: отныне Лебо – дядя только для меня.

Всех моих однокашников, всех из той ватаги, которая под предводительством Лебо лазила по катакомбам, шлепала по подземным потокам и находила предметы времен его детства, всех их разбросало по миру, и кто мог, покинул Терезин.

В тот вечер я один смотрел вниз с крошащихся крепостных стен, окидывал взглядом высокую, годами никем как следует не кошенную траву на валах и думал о городе.

Козочек я загнал в хлев, обмотав дверь цепью; это был знак, предупреждение, что я опять тут, я вернулся, поберегитесь! Я не хотел, чтобы дегенераты убили и съели оставшихся коз; оборванцы Каминек или Кус – вот кого я опасался в первую очередь, они наверняка бы с радостью скрылись с добычей куда-нибудь в подземелье, где у этих бездомных были свои логова с одеялами и тряпьем, и зимой они сползались туда, поближе к трубам горячего водоснабжения… Да, мое стадо было распродано, вырезано и опустошено, как город; старый козел Боек, когда-то бодливая бестия, уже едва таскает ноги, прихрамывая, но ты не бойся, Боек, я тебя не брошу, пообещал я ему.

– Куда все подевались? – спрашивал я у молчаливых крепостных стен.

И вдруг я понял, что стою ровно на том самом месте, где мой отец после короткой борьбы со мной рухнул со стены спиной вниз, в красную траву.

Должно быть, задумавшись, я произнес что-то вслух. И в ответ услышал голос дяди Лебо.

– Тут как будто никогда не ступала нога человека, верно? – сказал он.

Лебо пришел за мной. В своем черном костюме он сливался с мрачной тяжестью вечернего неба. Только глаза его сверкали.

Знаешь, твой отец тоже не одобрил бы гибели города. Он был ему предан. Ведь как раз где-то здесь, махнул Лебо рукой со стены туда, где в сумерках багровела трава под нами, он вытащил из могилы твою мать.

Ну, не то чтобы из могилы, продолжал он, помолчав и сглотнув. Яма это была. Я по тогдашнему своему малолетству этого не помню, но, говорят, такие ямы были тут на каждом шагу.

– Что?! – заинтересовался я, потому что эта глава их жизни была мне неизвестна.

Ну да, вытащил, ответил Лебо. А потом на крепостной стене, погрузившейся в сумерки, поведал мне то, что ему когда-то рассказывал мой отец.

Понимаешь, вконец измотанные они были, все эти советские солдаты, освободители Терезина, когда их части вошли через Манежные ворота на центральную площадь. В городе был тиф, они и воды здесь не могли напиться, разве что у кого-то из них оставалась во фляге водка, но только не у твоего отца, ведь он был совсем мальчишка и чуть не до земли сгибался под тяжестью военного барабана.

И вот тут, внизу, повел Лебо правой рукой со стены, он решил передохнуть, положил барабан на траву возле ямы – и вдруг глядь! Что там в этой яме шевелится? На горе трупов сидит голая девчонка – чисто скелет – и машет ему. Ну, он оторвал ремень от барабана, бросил ей конец и вытащил ее из ямы. Девчонка оказалась чешкой, как он сразу понял по шепоту, что слетал с ее иссохших, потрескавшихся губ, и это был просто праздник для него, чешского парня, услышать снова родной язык, ведь во время боев и наступления Красной армии, которая спешила на помощь сражающейся Праге, он бил в барабан и с гражданским населением, ясное дело, не общался.

Красноармейцы подобрали его в какой-то вырезанной чешской деревне в Карпатах, а может, на Украине – ну да, родитель твой был сын полка.

Стало быть, вытащил он девчонку, уложил на траву и тут же сдернул с себя гимнастерку, чтобы прикрыть ее жуткую костлявую наготу… стоял солнечный майский день, когда твои родители вот так встретились. А потом он услышал смех старшин, что как раз вместе с восставшими вооруженными чехами вели в тифозный концлагерь, тогда уже опустевший, пленных немцев, наверное, тысячи четыре их было… сотни женщин и детей там поумирали, может быть, какая-то часть костей, записок и пряжек, которые вы мне приносили, принадлежала им – я между ними различия не делаю. Так вот, русские и чехи гнали мимо тифозных ям в лагерь немцев, но у крепостной стены двое-трое старшин отделились от конвоя и подошли к твоему папаше, их однополчанину, с водой! Конечно, они и девчонке дали напиться. «Ну, девчонку ты теперь не можешь бросить! – подмигивают старшины и как-то так плутовски ухмыляются. – Гляди-ка, девчонку себе нашел, молодец! Так сыграем свадебку, а?» Вообще-то это была просто солдатская шутка, но твой отец на радостях, что утолил жажду, будто бы с жаром кивнул, сочтя женитьбу на чешской девчонке делом решенным. Военные фельдшеры ее вопреки всем ожиданиям выходили – само собой, у нее был тиф, а кроме того, она, сказывали, совершенно ослабела от родов: да-да, представь себе, говорит Лебо, и я чувствую его руку у себя на плече и не хочу его ни о чем расспрашивать.

Знаешь, почему она оказалась в яме? Лагерное начальство приказало ее убить, потому что она в Терезине забеременела, в этом и была ее вина, рассказывал Лебо.

Но русские пришли так быстро, что немцы не успели прикончить всех обреченных. Вот так ты и появился на свет, понял?

Я не знал этого, а теперь мне уже неинтересно, ответил я и притопнул ногой, так что в воздух поднялись небольшие облачка красной пыли.

Понимаю тебя, сказал Лебо, мне тоже давно уже стало безразлично, кто мог быть моим отцом, все равно же его почти наверняка убили, пожал он плечами.

И вот мы стоим, глядим со стены… мама махала папе из ямы, которая была примерно в том месте, где он рухнул с крепостного вала, это мне кажется немного странным.

Ладно, пусть так, пожал я плечами совсем как Лебо.

Он снова положил свою огромную лапу мне на плечо. Мы посмотрели друг на друга. И в этот момент словно заключили между собой уговор, что о родителях больше толковать не будем.

А ведь не каждая женщина сумела бы выкарабкаться из этой ямы так, как моя мама, подумал я.

Лебо кивнул и опять пожал плечами, и я тоже – ага, стало быть, я подумал это вслух.

А потом Лебо рассказал, что старшины устроили свадьбу, военную свадьбу в Терезине… Твой папа остался здесь с мамой и со временем создал на пустом месте самый знаменитый в Чехословакии полковой ансамбль, военный оркестр Терезина, известный и за пределами города, а это для поначалу жалкого, прибившегося к армии паренька, ничтожного барабанщика, было не так-то легко, уж поверь! Твой отец отдал свои силы городу, ты же знаешь. Ты обязан продолжить его дело.

И тут Лебо впервые раскрыл мне свой план спасения города. Сам он, пользуясь своими контактами, уже долго просил, и клянчил, и бил в колокола на все стороны света.

Знаешь, родитель тобой гордился бы, сказал он, махнув рукой туда, где глубоко внизу под нами от порывов вечернего ветра тревожно трепетала в сумерках рослая крепостная трава.

Там мой отец испустил дух.

Если бы он не погиб вот так, он точно не пережил бы погибели города, заключил Лебо.

Наверное, он был прав.

Какой там в этих развалинах может быть военный оркестр, победитель всяческих смотров, с горделивыми звуками медных труб?!

Так отец хотя бы видел в последнее мгновение своей жизни величественные городские стены, вдоль которых летел. Тогда, в момент его падения, этим стенам еще ничто не угрожало. Особенно для освободителя Терезина это была хорошая смерть, внушал мне Лебо.

И я решил связать свою дальнейшую жизнь с его планом спасения города.

В ту же ночь мы приступили к работе.

Свое детство я отныне считал законченной главой.

Дома мы сразу же пошли к моей койке. Лебо придвинул к ней столик, посмотрел на меня и с улыбкой показал на розетку для интернета в стене, точно такую же, как в Панкраце, маленький блестящий четырехугольник.

Я кивнул. Музей хотел оборудовать здесь свои офисы.

Лебо, ты знаешь, что я делал в тюрьме?

Он пожал плечами. Знал или не знал?

Больше мы к этому не возвращались.

Потом Лебо извлек старую сумку, набитую бумажками и блокнотами, свою сумку, куда он складывал скопированные надписи, выцарапанные ногтями, – порой там попадались имена, некоторые из этих людей или их родные выжили и в наши дни разбросаны по миру.

У Лебо были десятки лет на то, чтобы отыскать их; а еще он хранил в сумке бесчисленные записки, которые мы, дети, находили для него в утробах города, вырванные странички из энциклопедий, научных трудов, мемуаров и тому подобного, и вот он придвинул ко мне эту свою память и начал диктовать, плетя сеть связей и контактов, которая должна была спасти Терезин.

Да, уже в ту ночь и в последующие дни и ночи мы писали письма, вопили о помощи, стучались во множество дверей, просили, отправляли слезные послания людям, которые здесь когда-то жили, их родным и знакомым, и боролись за гибнущий город. Мы били в набат.

Вскоре мы выгородили досками мою койку с интернет-уголком. Столик быстро заполнили блокноты с заметками, груды дискет. Но перебираться из этого помещения куда-то еще мы не хотели.

Ни за что.

Я сидел за компьютером, бегая всеми десятью пальцами по клавиатуре, Лебо иногда ходил из угла в угол, но чаще садился на койку и диктовал.

И если позднее случалось, что в комнате, устав от вечерних сеансов, спали какие-то наши студенты, нам с Лебо это было все равно, мы работали.

Лебо знал всех важных людей, к которым мы адресовались. Для их поисков у него были десятки лет, а теперь интернет и я. Он знал, к кому обратиться.

На некоторых из тех, кто до сих пор был жив, он как будто смотрел из своей терезинской колыбели – спрятанной под койкой обувной коробки, откуда он сейчас диктовал. Ему нужны были деньги выживших, их влияние, а также влияние их родных и друзей.

И я бы не поверил в космически успешный старт нашего начинания, если бы сам не зачитывал Лебо их отклики, потому что таких, которые немедленно принимались помогать ему, было много, и именно таких людей он искал, людей, которые без раздумий ответили бы на вопрос, не снести ли старый город зла, которые нимало не сомневались в том, что должны сохраниться каждая щепка от всех нар и каждый выщербленный кирпич, каждый уголок этой старой крепости, что каждый миллиметр Терезина должен остаться навсегда и, если получится, как написал позднее Рольф, питать память мира.

Но для меня дело было не в какой-то памяти, а в том, чтобы остаться где-то жить.

Я очень надеялся, что Лебо спасет город. И что его контакты будут питать и нас. Я думал обо всех живых, а может быть, и полуживых людях, о своих тетушках, других стариках и старухах, как и о пьяницах, калеках и дегенератах, которые не могут уйти из Терезина. Да-да, если пригонят бульдозеры, нам некуда будет идти, это я уже говорил.

И в тот вечер, когда мы вдвоем вернулись с крепостных стен, Лебо принялся рассылать людям во всем мире известие об уничтожении города. Потом мы писали эти письма каждый день, часто не прекращая работу и ночами.

Со временем начали приходить ответы. Те, кто уже знал Лебо, писали остальным, что он нормальный. И скоро многие захотели своими глазами посмотреть на Хранителя Терезина, как представила Лебо мировая пресса.

Среди первых к нам явился Рольф, журналист, который написал о Лебо ту самую статью под названием «Хранитель Терезина».

Я тоже там фигурировал, торчал из-за коек в нашем сквоте на фото с подписью, что я – правая рука Лебо. Это, впрочем, была правда.

Именно благодаря этой первой статье меня потом сразу же узнала Сара.

Репортаж о нашей благородной деятельности дополняла фотография великана Лебо, одетого в черное, который смотрит с крепостных стен в пурпурные сумерки и говорит: «Город кошмарных ужасов необходимо сохранить ради памяти человечества». Правда, насчет памяти человечества журналист Рольф присочинил, Лебо никогда не произносил таких высоких слов о своей деятельности. И на деньги, полученные благодаря связям, пожертвованиям и кампаниям по сбору средств, он хотел не питать какую-то там память мира, а кормить погибающих обитателей терезинских жилых кварталов.

Тут-то наша работа словно бы только и началась.

Поскольку статью Рольфа перепечатали на разных языках, она прогремела на весь белый свет, так что от имени Терезина уже не могли выступать только официальные ученые, назначенные властями, которые не хотели вкладывать в разрушающийся без армии город ни миллиарды, ни хотя бы даже миллионы; представителями Терезина больше не были исключительно члены городского совета и ученые, жирующие на свои пребенды и скрывающие от мира ожидаемое появление бульдозеров. Нет-нет, теперь мир узнал о нас. К нам стали наведываться и другие гости.

И это стало началом «Комениума».

4.

Один из краеугольных камней в основание терезинской студенческой коммуны «Комениум» был заложен тогда, когда летним знойным днем я увидел, как по центральной площади бредет, спотыкаясь, чудесная девушка в шортах и майке, русая коса ниспадала на ее потную спину… я медленно гнал свое маленькое стадо, тех нескольких козочек, которые не были проданы и не угодили в глотки дегенератов, вонь Панкраца из меня уже давно выветрилась, и она узнала меня, да-да, она приехала из-за статьи Рольфа, чтобы примкнуть к нам… ей хотелось бы познакомиться с Лебо и вообще помогать нам в нашем деле, сообщила она мне… Пораженный явлением этой девушки, я молча сопровождал ее в клубах пыли, которую вздымали над иссохшей землей козьи копытца, и мечтал о сумрачно-багровой траве, желая наступления сумерек, может быть, затем, чтобы незнакомка не заметила, что я сам краснею, пунцовею то ли от смущения, то ли от уже овладевшей мной дерзкой горячности, внезапной склонности к этой девушке, которая, пока я ее вел, вопросительно смотрела на меня… а вел я ее к Лебо… в развалюхах на нашем пути местами шевелились занавески… люди выглядывали из приоткрытых окон… сандалии девушки хлопали по мостовой… тогда на наши улицы мало кто забредал… разве что на официальные площадки Музея приезжали автобусы с туристами… Сара отправилась из Швеции в Терезин искать нары, которые будто бы стали когда-то последним пристанищем для ее дедушки с бабушкой, пока их не убили, она была одной из нароискателей… а таких мы в Терезине уже знали, часто это были молодые люди, которым не давало покоя мрачное прошлое, все те кошмары, что выпали их родителям, дедушкам и бабушкам, их родным, и вообще все то, что случилось тогда… и может случиться вновь? Как далеко способен зайти человек? И как так вышло, что это произошло, например, с моей тетей или двоюродной бабушкой, а меня миновало? А как я бы себя вел… или вела, если бы это меня гнали на смерть? И может ли такое повториться?.. Нароискатели изводили себя этими больными вопросами, в них словно вселился демон… давние смертоубийства, увы, уже и в наши дни пробуравили им мозг настолько, что они вполне созрели для визита к психиатру… некоторые из них на свой страх и риск пускались в путь куда-то на восток, с рюкзаком за плечами и родительской кредиткой в кармане, и обшаривали отсыревшие развалины в Польше, в Литве, в России… короче, всюду, где давние массовые захоронения – это обычное явление… и вот эти искатели, подобно черным каплям, вливались в подземные воды таинственного континента, каким для них был Восток, поэтому не удивительно, что нередко, объятые ужасом, они впадали в полную депрессию… в Терезин кое-кто из них тоже иной раз наведывался… искателям нужно было освободить мозг из мучительных тисков, это были не рядовые туристы, которым хватало пройтись по нескольким маршрутам памяти о геноциде, что поддерживал напоказ миру Музей, простые туристы осматривали Терезин так же, как, к примеру, средневековый замок, в застенках и каменных мешках которого посетители делают более или менее удачные фото и видео для семейного просмотра; нароискателям же подобная дурость не приходила в голову, где засели безумная боль и вечный вопрос: если такое истребление произошло один раз, произойдет ли оно снова?.. Для них Терезин и другие подобные места – это было совсем не то, что средневековые замки, тут они ощущали себя в бездне, где разверзлась земля, попадали в беспощадный мир, в котором было возможно все… и это разъедало их мозг… Такой больной сюда пришла и Сара, поэтому она хотела обследовать весь город… У меня такое чувство, говорила она под цокот копыт моего стада, что мои где-то тут оставили сообщение… для меня.

Поначалу Сара ходила по маршрутам, проложенным Музеем, а потом спустилась в наши разоренные кварталы… Я хочу обойти все стены города смерти, хочу узнать, понять, ощутить, твердила она упрямо в клубах пыли под блеяние моего стада… она выглядела обессиленной… и я отвел ее к Лебо.

В тот день так же, как и во все другие дни, я пас коз до наступления сумерек; когда же тьма поглотила последние оттенки красного, я погнал свое стадо по траве назад, мимо комнаты Лебо на первом этаже, и в освещенном окне увидел Сару!.. Она уже успела подкрепиться, тетушки Боухалова и Фридрихова принесли ей кое-какую снедь, она была важной гостьей, ее приход стал началом пробуждения интереса к нашему обреченному городу, следом за ней к нам словно бы ворвался вихрь, вокруг забурлила жизнь, и тетушки это как будто почуяли.

Она слушала Лебо, человека, который тут, в эпицентре урагана, посреди всех этих ужасов, сделал свой первый вздох… не исключено, что прямо рядом с теми нарами, где обреталась Сарина бабушка… Сара слушала Лебо – а он раскрыл перед ней свою черную сумку с записками, которыми обменивались узники, скобами из подвалов, ржавыми гильзами из расстрельных камер… я уж и забыл, что еще детьми мы нашли где-то в катакомбах даже два ногтя, которые, может быть, царапали штукатурку, позже смытую подземными водами… Лебо извлек их для Сары, и она могла к ним прикоснуться… она жаждала знать все подробности жизни в городе смерти, и Лебо не таился перед ней… все искатели нар приезжали к нам, они жаждали подробностей, их очень волновало то, что творилось здесь когда-то… они хотели услышать, что, несмотря на все страшное, что пережили тут их родители или дедушки с бабушками, невзирая на все это – и с этим всем – они могут жить дальше… и искатели нар рассказывали друг другу о Лебо, так что приезжали всё новые и новые, чтобы послушать свидетеля, который родился посреди ада, выжил в нем и продолжает жить в наши дни… и такая встреча с живым Лебо и его коллекцией помогала им пронзать и рассеивать раскаленным острием воображения черные тучи, что омрачили их сознание, когда они впервые узнали о зверствах, учиненных над их предками… а некоторые, как Сара, остались с нами.

Сара! Не только ее дедушка с бабушкой испустили здесь последний вздох – человек двадцать из ее родни погибло в Терезине или где-то в польских лагерях… лишь ее отцу удалось спастись, с помощью Красного Креста он попал с эшелоном детей в Швецию. Сару не занимали те несколько улиц, которые будут сохранены по решению городских властей и правительства… ей было интереснее бродить вдоль ветшающих крепостных стен, лазить по заросшим канавам, водить пальцами по бороздам, в которых все еще могли остаться последние приветы идущих на смерть… с удовольствием участвовала она и в нашей жизни – жизни тех, кто не сдавался, и это было как раз то, что надо, поэтому мы ее любили… а еще она охотно слушала рассказы горстки старожилов, что покуривали на обшарпанных скамейках, стоявших на безлюдной центральной площади, они с гордостью вспоминали те времена, когда тут маршировали полки… а иные из них и сами маршировали в составе этих полков Чехословацкой народной армии либо даже во главе их… Сара навестила пару семей из немногих оставшихся в городе, поговорила с ними по-немецки, этот язык все старики помнили, для местных шведская девушка, прибывшая из другого мира, была явлением – знамением жизни… они сперва опасливо приглядывались к ней из-за занавесок, наблюдая, как она всюду ходит, смотрит, завороженно слушает – здесь, посреди кладбища, которое в Праге списали со счетов, обрекая на окончательное разрушение и гибель…

Вскоре перед ней распахнулись все двери; тетушки, кажется, видели в Саре какую-нибудь свою внучку или племянницу, они с охотой рассказывали ей о своих молодых годах в Терезине – может быть, они знали ее бабушку, даже наверняка знали… и тетушки в своих квартирках, которые пока никто не тронул, принимались вытирать тряпочками пыль с пластиковых салфеток на столе и шарить в буфетах с застекленными дверцами между расфуфыренными куклами, фарфоровыми оленями и замысловатыми чашечками и ложечками, они доставали рюмки и с верхом наливали их для Сары, после чего она иной раз возвращалась в наш сквот, что-то выкрикивая, или, наоборот, сразу молча забиралась в свой спальный мешок на койке, и, пока я молотил по клавиатуре под диктовку Лебо или зачитывал ему сообщения, поступавшие с разных концов света, Сара сопела во сне, и мы с Лебо старались работать тихо, мы были рады, что она у нас есть… С Сарой скоро начали здороваться все наши старики, не исключая пьяниц, даже безнадежные дегенераты порой робко брели за девушкой по городской пыли, как будто бы она могла вывести их отсюда… когда тетя Фридрихова в ее честь отрубила курице голову и бросила эту голову из окна в речку под городскими стенами, как водилось у нас издавна, Сара пришла в восторг… а пану Гамачеку она с готовностью помогала доставить на главную площадь корзину с брюквой или мешок картошки; включилась Сара и в работу столовой – к примеру, разливала там чай… Сара решила остаться жить в городе смерти, и у меня возникло ощущение, что повседневная жизнь в этом городе действует на девушку умиротворяюще, что она выбирается из своего угнетенного состояния искательницы нар и освобождается от того отчаяния, которое черной тучей заволакивает мозг и – особенно у молодых, пока еще совершенно невинных людей – способно вызвать шок внезапного прозрения, то есть осознания того, насколько чудовищным может быть зло.

Сара предложила съездить в Прагу, которая была совсем недалеко, за сувенирами, чтобы мы могли что-то продавать тем редким туристам, которые к нам иногда забредали. Туча в ее голове мало-помалу рассеивалась. А Сара была девушка практичная.

Она понимала, что мы с Лебо делаем полезное дело, когда, сидя за компьютером, устанавливаем контакты, организуем сбор средств и бьем тревогу, но, может быть, именно потому, что она была новенькая и смотрела на разрушение нашего города глазами человека со стороны, она утверждала, что мы сможем гораздо успешнее бороться с бульдозерами, если привлечем в город побольше людей.