Текст книги "Чёрная сабля (ЛП)"

Автор книги: Яцек Комуда

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)

Слабый стон сорвался с её губ. Яцек, чувствуя исходящее от неё тепло, приник к её устам, целуя жадно, отчаянно, словно стараясь передать ей частицу своей жизни.

– Ваша милость! Эй, ваша милость!

Он нехотя оторвался от девушки, осторожно опустив её на траву. На бледном лице Лигензянки проступил едва заметный румянец – жизнь возвращалась к ней.

Дыдыньский вскочил на ноги и встретился взглядом с перепуганным Ясеком, державшим поводья коня.

– Пресвятая Дева! – вскричал слуга. – Живы?! А панна как? Очнётся ли?

В этот миг лесную тишину разорвал грохот копыт. Из сумрака вынырнули взмыленные кони, залаяли псы. Нетыкса, Заклика и несколько панов-братьев спешились, и в воздухе заплясали отблески факелов на обнажённых саблях и пистолетах.

– Боже правый! Пан Дыдыньский! – воскликнул Нетыкса. – Вы целы? А где всадник? Где панна?!

– Жива она! – выдохнул Дыдыньский.

Удивительно, но слуги не выказали ни тени радости. Один лишь Заклика бросился к каштелянке – столь стремительно, что это не укрылось от внимания Дыдыньского. Шляхтич преклонил колени подле лежащей, коснулся её щеки и приник ухом к груди.

– Дышит! – возвестил он. – Благодарение Господу!

Тут взгляд его упал на разорванную одежду. Дыдыньский почувствовал на себе испепеляющий взор Заклики.

– Весьма вольно вы обошлись с панной, вашмость! – процедил тот сквозь зубы, выхватывая саблю и надвигаясь на Дыдыньского. – На дочь самого каштеляна руку поднял?!

Дыдыньский, всё ещё под впечатлением от недавнего мастерства противника, даже не потянулся к сабле. Заклика определённо не зря провёл время после их последней стычки. Пожалуй, даже слишком не зря. Но затевать поединок в такой час было бы чистым безумием.

– Не желаете ли прежде узнать, вашмость, что сталось с таинственным всадником?

– Довольно, господа! – Нетыкса решительно встал между ними. – Поднимайте панну! – приказал он слугам.

Заклика скинул делию. Вместе со слугами каштеляна они бережно уложили на неё Еву и подняли с земли. Заклика с нежностью коснулся её щеки.

– Живи, соколица моя, молю тебя, живи, – прошептал он чуть слышно.

– А я всё видел! – выпалил Ясек, отвешивая низкий поклон Дыдыньскому. – Ваша милость бились с самим нечистым! Выбили клинок из его лап и все кости ему переломали!

– Неужто правда?! – ахнул Нетыкса. – Пан Яцек? Вы и впрямь схватились с призраком?

Дыдыньский положил руку ему на плечо.

– Что там с каштеляном?

– Конь его изрядно помял. Но выкарабкается.

– Тогда поспешим!

6. Пароксизм и геральдика

– Ваша милость прекрасно знает, кто этот чёрный всадник.

– Довольно! – прохрипел Лигенза, отталкивая Ясека, склонившегося над медным тазом, куда тот пускал каштеляну кровь. – Я сказал: хватит!

Ясек отвесил поклон и принялся перевязывать руку Лигензы чистым бинтом. Каштелян в ярости оттолкнул его, зашёлся кашлем и, застонав, схватился за левый бок.

– Что ты сейчас сказал? Что я знаю всадника? Откуда такие мысли?

– Он вовсе не собирался убивать вашу дочь, – Дыдыньский пронзил Лигензу взглядом зелёных глаз. – Этот всадник намеревался её похитить.

– Чтобы убить! – вскричал каштелян, пытаясь подняться. Ясек торопливо поднёс ему кубок с горячим питьём, но Лигенза отмахнулся.

– Извольте испить, ваша милость! Хоть глоток! – взмолился слуга. – Эти травы лекарь...

– Молчать, проклятый! – Лигенза выбил кубок из рук слуги и наотмашь ударил его по лицу. – Всё одно помирать... – Он снова зашёлся в приступе кашля.

Ясек отпрянул, распластавшись по полу. Лигенза тяжело навалился на стол, на губах его выступила кровавая пена.

– Всадник – это кто-то из тех, кому отказали либо панна, либо вы сами, пан каштелян, – как ни в чём не бывало, продолжал Дыдыньский. – Вспомните-ка, скольким магнатским сынкам вы велели поднести чёрный суп.

– Их было больше, чем звёзд в небе. Не отдам дочь всякому сброду... И хватит допросов! Не то забуду о нашем уговоре!

– Вы дали мне, пан, благородное слово – nobile verbum, что когда сыщу убийцу, награда меня не минет. А слово каштеляна – не пустой звук!

Лицо Лигензы побагровело. Рука, указующая на Дыдыньского, тряслась всё сильнее.

– В первый наш разговор пан Нетыкса обмолвился о неком Веруше... Кто он таков?

– Простолюдин... – прохрипел каштелян. – Я... Против закона... – Лигенза осёкся, грузно рухнул в кресло, лицо его наливалось чернотой. – Господи Иисусе! Спаситель... воздуха нет! – Он судорожно рванул застёжку атласного жупана.

– Ясек! Нетыкса! Живо сюда! – Дыдыньский вскочил с места. Двери с грохотом распахнулись. В комнату влетели Ясек, слуги и замковый лекарь. Они подхватили хрипящего каштеляна, сражённого ударом, и поспешно понесли в соседние покои.

Дыдыньский протяжно вздохнул и вышел на галерею. Облокотившись о перила, он прислушался к доносившемуся снизу стуку молотков. Возле входа в замковую часовню столяр сколачивал кресты из брусьев, а двое слуг вносили внутрь простые сосновые гробы.

Дыдыньский побрёл к себе. Поднявшись по лестнице и миновав длинный коридор, он замешкался в портретной зале. Его внимание вновь привлекло полотно с изображением обоих каштеляничей – Самуила и Александра. Что-то в картине заставило его насторожиться.

Почему на ней два герба? Один – несомненно Любич Лигензов, а второй – диковинный, рассечённый столбом щит с четырьмя лилиями. Не герб Лигензов. И вовсе не польский герб.

Братья были написаны неестественно близко к правому краю полотна. Словно их потеснили. Должно быть, геральдический щит у их ног некогда красовался в самом центре картины...

Дыдыньский качнул головой и направился к своим покоям. Толкнув дверь, он заметил на полу сложенный вчетверо лист. Развернув его, прочёл:

Вельможный, Достопочтенный и Многомилостивый мне Пан Брат! Случились события, о коих я должен поведать тебе нечто важное. Ожидаю тебя нынче вечером в корчме «Под саблями» у корчмаря Берка на краковском тракте.

Подписи не было. Дыдыньский смял бумагу в кулаке. И невольно стиснул рукоять сабли.

7. «Под саблями»

Корчма «Под саблями», что стояла на тракте из Львова в Краков, снискала своё название за нескончаемые свары да сабельные потехи, что творились в её стенах. Здесь паны-братья сговаривались на поединки, а саму корчму исправно сжигали каждые несколько лет. В последний раз это учинили взбунтовавшиеся солдаты львовской конфедерации. Впрочем, и за минувший год в половицы, столы да лавки впиталось столько шляхетской крови, что хватило бы выкрасить все жупаны Русского воеводства в кармазин.

Корчма ломилась от люду. Дыдыньский едва протискивался сквозь толчею гербовой шляхты. С улыбкой кивал по сторонам, отвечая на приветственные возгласы панов-братьев. Как не приветствовать – его знали и привечали во всей Перемышльско-Саноцкой земле, а за дубовыми столами, иссечёнными ударами сабель да чеканов, гулял весь цвет шляхты с этого края Речи Посполитой. Доведись пану Дыдыньскому очутиться в каком-нибудь трактире далёкой Франции али Нидерландов, его бы окружали кислые бледные рожи тамошних щёголей, что куриными глотками тянут вино из бокалов. Зажиточных мещан да трусливых кавалеров в напудренных париках. Людишек чопорных да жеманных, что слова сквозь зубы цедят да трясутся, как бы не дай Бог каплю из бокала не пролить али под стол с перепою не свалиться.

К счастью, это была корчма в Речи Посполитой, и пана Яцека окружали разрумянившиеся простецкие лица польской шляхты, а в уши били пьяные песни да разудалые возгласы. Он видел рожи, расписанные шрамами от сабельных ударов, с шишками да следами пороха. Лица румяные и бледные, с носами, что багровели от хмельного, учёные, хоть и с бесовским блеском в глазу. Русые и тёмные бритые чубы, пышные усы – иные кривые, подрезанные соседом али соперником в борьбе за панну. Лица добродушные и открытые, захмелевшие, весёлые, но паче всего – честные.

Дыдыньский вглядывался в толпу, но не приметил, чтобы кто из гостей подал ему знак. Так он прошёл через всю залу, пока не заглянул в маленький альков. Заглянул – и остолбенел.

Нетыкса.

Шляхтич восседал над кружкой пива. Сонно покачивался, уставившись в никуда. Стало быть, поджидал?

Дыдыньский шагнул в альков. С грохотом пододвинул лавку к столу и развалился поудобнее. Нетыкса приоткрыл один глаз.

– Наконец-то пожаловал, пан Яцек. Заждался я тебя...

– Внемлю.

– Сам, чай, ведаешь, о чём речь пойдёт...

– О всаднике.

Нетыкса зыркнул вправо, после влево, будто опасаясь чужих ушей.

– Всадник тот на честь и доброе имя Лигензов замахнулся. А пуще всего – на то, что пан в Сидорове пуще жизни бережёт. На каштелянку!

– Под венец умыкнуть хочет?

Нетыкса усмехнулся, опрокинул остатки пива и отставил пустую кружку.

– Всадник на вороном коне, что из тумана является. Непобедимый, неуловимый. Быстрый аки змей, отважный аки лев и... справедливый аки сама смерть.

– Как имя его?! Молви!

Нетыкса уставился в пустоту. Повисла тишина, даже в общей зале примолкли пьяные голоса.

– Ведомо мне, кто сей всадник, – прошептал он. – Знаю всю его историю. И каштелян знает, да не откроет тебе вовек, ибо до сих пор не верит, что такое могло статься. Сей всадник – призрак.

– Призрак?!

– Думал я, не восстанет чёрный дьявол из могилы. Ан ожил, поднялся из мёртвых, хоть своими очами видел я отрубленные головы его товарищей.

Дыдыньский впился взглядом в очи Нетыксы.

– Так что же? Молви, молви, пан брат!

– Был у каштеляна слуга, – начал Нетыкса, – некто Христиан фон Турн. Выдавал себя за вюртембергского дворянина, но, сдаётся мне, был он не кем иным, как силезским ублюдком, что нагло присвоил себе чужой герб. Пан Лигенза, поверив ему, назначил начальником стражи и приблизил к себе. Когда молодые паничи повзрослели, отправил его с ними в чужие края. Привечал его каштелян при дворе, кормил-поил, милостями осыпал. И напрасно, ох напрасно! От господских щедрот у чёртова отродья совсем разум помутился. День ото дня всё наглее становился, всё дерзновеннее. И вот как-то раз поехал каштелян в Краков. А по дороге – как чёрт подстроил! – напала разбойничья шайка. Всю челядь перебили, гайдуков порубили. Быть бы и самому пану мёртвым, да тут Христиан подоспел. Явился вовремя со своими людьми и спас господское горло от лихой сабли.

– И чем же отблагодарил его каштелян? – подался вперёд Дыдыньский.

– Дал благородное слово – отдать всё, чего тот ни попросит, хоть замки, хоть целые староства. Но ублюдок... – Нетыкса сплюнул с омерзением. – Ублюдок запросил такое, от чего ясновельможного пана едва удар не хватил.

– Неужто денег?

– Куда там! Руки панны Евы потребовал, вот что!

– И что же, согласился каштелян?

– Дал слово шляхетское, что отдаст дочь. Только с одним условием – когда панне двадцать один год сравняется. Хитро придумал пан Лигенза, ничего не скажешь! Дело было аккурат перед разгромом под Цецорой. Христиан на войну собирался, даже роту рейтар получил в полку его милости пана Казановского, а панна-то совсем дитя была. Думал каштелян – либо сгинет ублюдок в битве, либо думать забудет про своё сватовство. Да не тут-то было! После Хотинской битвы объявился он в наших краях, да не один явился!

– С кем же?

– С целой оравой головорезов! Собрал вокруг себя вольных рейтар, которым жалованья не выплатили, и давай с ними сёла да города грабить. Каштелян трясся от страха, что явится тот за панной, но тут счастье улыбнулось. Христиан совсем озверел – убивал без разбору, над крестьянами особо лютовал. Тогда-то и пошла о нём недобрая слава – прозвали чёрным всадником али чёрным упырём. Всё в чёрных рейтарских доспехах разъезжал, лица никому не показывал. Да только сгубили его холопы. Сперва староста Красицкий его шайку разгромил, а после в какой-то деревушке настигли его разъярённые мужики и косами порубили. Его и дюжину рейтар заодно. Сам Христиан в бою пал, а рейтар мужики живьём взяли да всем головы посносили косами. Все думали – сгинул чёрный всадник, как не бывало. И вдруг... Минул май этого года, панне двадцать один год исполнился... И тут первый труп объявился.

Нетыкса закашлялся до хрипоты.

– Чёрный всадник вернулся, – прохрипел он. – В тумане прячется, смертью разит. Хочет утащить в преисподнюю то, что, мол, по праву ему причитается... Забрать в адово пекло панну Лигензянку...

– Еву?! – вскричал Дыдыньский.

– Панну каштелянку, истинно так, – кивнул Нетыкса. – Пан Лигенза дал ему слово шляхетское. А пан Лигенза своему слову никогда не изменял.

– Какой герб носил этот Христиан?

– Четыре лилии на щите, надвое рассечённом...

Яцек застыл как громом поражённый. Всё поплыло перед глазами. Тот самый герб с портрета! Туман в голове начал рассеиваться...

– Либо Христиан тогда не сгинул, – процедил сквозь зубы Дыдыньский, – либо кто-то прознал про эту историю и морочит всех, прикидываясь всадником. Я же с ним бился... Не упырь он, нет... Вставайте, ваша милость! – вскочил он. – Медлить нельзя!

– Куда это вы собрались?

– К могиле этого Христиана веди! Коли впрямь погиб – там его кости лежать должны. А коли нет – стало быть, жив он.

– Сейчас?! Ночью?!

– Ни минуты терять нельзя!

Нетыкса вскочил на ноги. Захромал прочь, стуча деревяшкой по полу. Дыдыньский поспешал за ним, чуть не наступая на пятки.

Выбрались в сени, оттуда потянулись к конюшне, что притулилась за корчмой. Дыдыньский с усилием отворил тяжёлую дверь. Ступили в просторное стойло, где густо пахло конским потом, прелым сеном и кислым навозом. Пока они вели беседу, опустилась глухая ночь. Одна лишь луна любопытно заглядывала в окна сквозь мутные стёкла.

Нетыкса зычно окликнул конюха, но в ответ – лишь гробовая тишина. Заковылял к огромным воротам, ведущим во двор, грохоча деревянной ногой по рассохшемуся настилу. Дыдыньский сам отыскал своего жеребца, набросил седло, затянул подпруги под брюхом, приладил мундштук с удилами... Глянул на ворота – и кровь застыла в жилах... Что-то было не так. Луна светила в полную силу, её свет пробивался в щель под створками, но посередине отблеск раздваивался, будто снаружи кто-то заграждал его чёрной тенью...

Донёсся едва слышный шорох, и он всем нутром почуял, как нечто огромное и зловещее преграждает лунный свет с другой стороны.

– Не трожь ворота, пан! – вскрикнул он в отчаянии.

Поздно!

Нетыкса с силой рванул обе створки. Ворота распахнулись с протяжным замогильным скрипом.

Господи Иисусе...

Всадник...

Дыдыньский успел различить только багровые, как угли в печи, глаза коня да зловещий блеск обнажённого палаша. Нетыкса кинулся прочь, всхлипывая на ходу.

Огромный вороной взвился на дыбы, заржав как исчадие ада...

Колченогий с воплем мчится к корчме...

Дикое ржание, смертоносный свист стали...

Нетыкса споткнулся, застыл, накренившись – деревянная нога намертво застряла меж досок. Дёрнулся раз, другой, да не смог вырваться из проклятой западни. С отчаянным криком рубанул саблей по деревяшке – раз, два, три.

Не поспел! Быстрый как сама смерть всадник пронёсся мимо. Лезвие палаша со свистом рассекло воздух, и отсечённая голова Нетыксы глухо покатилась к стене.

Всадник осадил коня, крутанулся в седле и ринулся к дверям, вылетел во двор как чёрный вихрь.

Дыдыньский молнией взлетел в седло, вонзил шпоры в конские бока и помчался следом.

Вырвались в непроглядную ночь. Вороной нёсся как сам дьявол, не ведая устали. Грозовой тучей промчались по тракту, а после – резко на юг. Проскакали вброд неглубокую речушку, где клубился молочно-белый туман, и влетели в дремучий лес. Узловатые ветви, словно скрюченные пальцы, мелькали перед глазами Дыдыньского. Полная луна просачивалась сквозь густые кроны, рассыпая серебристые блики по изумрудному мху и сочным папоротникам.

Всадник вылетел на просторную поляну, придержал коня, сбавил бешеный ход. Дыдыньский выхватил саблю.

– Стой, Христиан! Довольно беса тешить!

Всадник застыл как изваяние. Медленно, будто в жутком сне, обернулся к Дыдыньскому. У Яцека леденящий холод пробежал по спине, когда он узрел чёрные провалы в забрале. Не разглядеть было глаз, не видать адского пламени... Ничего... Лишь бездонная тьма.

Что таилось за этим забралом... Отдал бы коня со всей драгоценной сбруей, только бы увидеть лицо... Лицо чёрного всадника.

– Пан фон Турн! – крикнул он, и эхо разнесло его голос по лесу. – Открой своё истинное обличье!

Чёрный всадник занёс палаш для удара и, подобно урагану, ринулся на Дыдыньского.

Они сошлись посреди поляны, залитой лунным светом. Чёрный дьявол рубанул наотмашь, потом слева, справа и по запястью. Дыдыньский увернулся, нанёс ответный удар, парировал коварный выпад и обрушил короткий удар на голову противника. Они бились в неистовстве, задыхаясь, обменивались яростными ударами. Их кони с визгом бросались друг на друга, оскалив зубы.

Внезапно Дыдыньский отбил в сторону удар тяжёлого палаша. Затем нырнул под лезвием, готовясь нанести смертельный укол. Но в последний миг передумал. Стремительно, будто змея, выскользнул из седла и всем телом врезался в закованную в броню грудь противника, стиснув его в объятиях.

Вороной конь взвился на дыбы, чёрный всадник запрокинулся назад и вывалился из седла. Они рухнули на камни, отлетев друг от друга. Дыдыньский прикрыл голову, перекатился по земле, а всадник грянулся спиной о камни.

Пан Яцек мигом вскочил и настиг противника. Его сабля со свистом рассекла воздух, отбросив в сторону лезвие тяжёлого палаша. Шляхтич что было силы ударил ногой – пинком тяжёлого, подкованного сапога вышиб оружие из руки врага.

Затем припечатал левой ногой грудь всадника и приставил саблю к его шее, затянутой в кожу.

– Кто ты?! – прохрипел он. – Покажи своё лицо.

Чёрный всадник безмолвствовал, застыв неподвижно. Дыдыньский повёл остриё сабли выше, к шлему. Осторожно поддел забрало.

Лицо!

Сейчас он увидит лицо всадника!

Одним резким движением откинул забрало.

Конское храпение, грохот копыт.

Дыдыньский отпрянул в сторону, перекатившись по камням.

Огромный вороной конь с кроваво-красными глазами промчался над ним. Развернулся и двинулся на шляхтича, вытянув оскаленную морду. Прыгнул прямо на Яцека, намереваясь растоптать его копытами. Дыдыньский в последний миг увернулся, рубанул саблей сбоку по морде чудовища. Конь пронзительно заржал от боли, развернулся на месте. Дыдыньский отступил. За спиной раздался лязг стали. Он попытался оглянуться через плечо, но услышал свист лезвия, и что-то с силой ударило его в бок. Он провалился в бездонный тёмный колодец без стен и падал, падал, падал...

8. Nobile verbum

Он не рухнул в пустоту и не разбился о камни. Опустился на что-то мягкое. Лежал в тишине, вслушиваясь в потрескивание огня в очаге. Открыл глаза и увидел над собой побелённый потолок с балками, по которому плясали отблески пламени.

Он лежал на лавке в простой избе с земляным полом. В открытом зеве хлебной печи полыхал огонь. В его свете виднелись простой стол, деревянная бадья, поленница в углу, деревянное корыто, валёк для стирки и несколько глиняных горшков. Дыдыньский вскочил на ноги. Сердце гулко забилось – первой мыслью было, что он в плену. Однако эта изба походила скорее на каморку в крестьянской хате, чем на разбойничье логово. Едва встав на ноги, он ощутил острую боль в левом боку. Потрогал его и нащупал под пальцами плотную повязку.

«Жив, – подумал он. – Не убил меня».

Он прошёлся по горнице. Ставни были наглухо закрыты. Любопытно, подумал он, заперты ли и двери. Двинулся было к ним, да остановился. За печью что-то было спрятано.

В щели обнаружил саблю – простую баторовку с широким, плавно изогнутым лезвием, длинной крестовиной да скошенным основанием навершия.

Кроме сабли Дыдыньский выудил ещё кое-что. Малый свёрток, в котором блеснуло золото... Перстень! Шляхетский перстень с выбитым знаком овина. То был герб Лещиц.

Дверь скрипнула и отворилась настежь. Дыдыньский ухватился за рукоять сабли. В горницу вошёл приземистый, плечистый мужик в бараньей шапке да крестьянской свитке. А следом... Следом с виноватым видом прошмыгнул Ясек. Незнакомец застыл, узрев саблю в руке пана Яцека.

– Эй, полегче, пан рубака, – проворчал он. – Едва очнулся, а уж за саблю хватаешься?

– Его милость едва не порешили, – поклонился Ясек. – Сыскали мы вас у тракта, в лесу. Над вами конь стоял – перепуганный весь, искусанный.

– Погоди-ка, Ясек, – молвил мужик в шапке. – Как видишь, пан, не разбойники мы, а по-христиански выручили тебя из беды. Я – Миколай Веруш, отец твоего слуги Ясека. А ты, пан, держишь в руке мою саблю.

– Извольте получить. – Дыдыньский протянул ему баторовку. – Перстень, стало быть, тоже ваш?

– Истинно так.

Дыдыньский поглядел на перстень, после на Веруша.

– Как же так выходит? Ясек – холоп, сам сказывал, – а родитель его перстнем печатается?

– Отняли у меня шляхетство.

– Отняли? Разбойники? Подстерегли да хвать! – отобрали?

– Не разбойники. Один разбойник, самый лютый во всём повете. Пан каштелян из Сидорова. Пан Лигенза. Так ему по нраву пришёлся наш хутор, что оспорил наше шляхетство и обратил в холопов. Ясек тогда махоньким был. Прежде величался я Верушовским герба Лещиц. Ныне – просто Веруш.

– Не ведал я того, – пробормотал Дыдыньский. – Но всё едино благодарствую за помощь да спасение жизни, пан-брат.

– Тогда и ты мне услужи.

– Чем же?

– Брось гоняться за чёрным всадником.

– Что?! Отчего же?

– Всадник волю Божью вершит. По справедливости карает грешников. Неправедно властвовал пан Лигенза, попирал слово и клятвы, грабил соседей, брал, что душе угодно – чужих жён, девок и дочерей, сёла, замки да местечки. А ныне всадник отнял то, что Лигенза пуще всего любил. Его сыновей. И дочь заберёт.

– Оттого так молвишь, что ненавидишь Лигензу. Сколько безвинных душ загубил всадник? Скольких порешил?

– А тебя-то разве порешил?!

Дыдыньский потупил взор. Пощупал бок... Эта рана никак не могла быть смертельной.

– Он губил людей пана каштеляна. Его холопов, его гайдуков, его прихлебателей, – продолжал Веруш.

– Чем же провинился арендатор, коего он первым разрубил?

– Пан Любич был байстрюком каштеляна. Лютым псом над нами. Это он поставил батюшку моего Себастьяна на четыре ночи к позорному столбу, покуда старик Богу душу не отдал...

– Всадник – человек аль упырь?

Миколай кивнул Ясеку. Парень вышел в соседнюю горницу. Приволок тяжеленный холщовый мешок. Кряхтя, вздёрнул его на стол. Верёвка распустилась. Зазвенело злато, на стол посыпались свёртки червонцев, дукатов, серебряных грошей, прусских талеров, флоринов, квартников да медных шелягов...

Дыдыньский онемел. Опёрся о стол и с недоверием уставился на груду золота.

– Всяк ведает, что ты саблю за деньги в наём сдаёшь. Каштелян сулил тебе десять тысяч червонных. Так вот здесь двенадцать. Бери да езжай, куда душа пожелает.

Дыдыньский покачал головой.

– Не бойся, это не золото Верушовских. Не ТОЛЬКО Верушовских. Но мы тоже внесли свою лепту.

– Дело не в золоте! Я дал шляхетское слово. Verbum nobile debet esse stabile!

– Всё мало тебе?

– Не о деньгах речь.

Верушовский отстегнул от пояса тощий кошель и бросил на стол.

– Бери, бери всё.

– Не деньги держат меня здесь, – медленно произнёс Дыдыньский. – Я поклялся одолеть всадника, и честь свою блюду. Хочу увидеть, чьё лицо скрывается под забралом его шлема.

– А откуда знаешь, не своё ли лицо там увидишь?

Дыдыньский упёр руки в бока. Грозно посмотрел на Верушовского.

– Говори, что знаешь о всаднике.

– Ничего не скажу.

– Я мог бы отвести тебя к каштеляну. Под пытками ты бы и в распятии Спасителя нашего признался.

– Не сделаешь этого. Ты – Дыдыньский, не Лигенза.

– Спасибо тебе за заботу, пан Веруш. Если одолею всадника, уговорю каштеляна вернуть тебе шляхетство.

– Не уговоришь.

– Почему?

– Потому что погибнешь. Всадник тебя убьёт.

– А почему не сделал этого до сих пор?

– Ты выбил у него саблю, но дал уехать. А он человек чести, как и ты. И как ты, дал слово, что утащит каштелянку в преисподнюю. Чьё слово крепче, твоё или его? Не жди пощады во второй раз.

Наступила тишина. Дыдыньский прислушался к потрескиванию дров в очаге.

– Ясек, принеси жупан и делию!

– Пан Дыдыньский, – тихо сказал Верушовский, – всё было не так, как рассказывал Нетыкса. Христиана фон Турна не убили крестьяне, озлобленные грабежами. Он попал в западню, устроенную людьми каштеляна Лигензы. Его заманили в одно место и убили.

– Кто заманил его в западню?

Веруш молчал. Дыдыньский долго смотрел на него. А потом вышел из избы в тёмную ночь.

9. Exitus

Лигенза умирал. Тени свечей у ложа каштеляна отбрасывали золотистый свет на его лицо. Проступали чёрные круги под глазами, выпирали скулы. Это было лицо мертвеца. Привезённый из Львова художник уже закончил надгробный портрет на оловянной пластине, а на башнях Сидоровского замка развевались чёрные знамёна.

– Да, это правда, – прохрипел каштелян. – Жил когда-то Христиан фон Турн, которого я велел приютить при дворе, а он полюбил мою дочь. А теперь вернулся чёрным всадником. Не знаю, тот ли это байстрюк, или кто-то, кто под него рядится. Шесть лет назад я велел его убить, заманил в ловушку, но он восстал из могилы.

Каштелян закашлялся. Лекарь, дежуривший у ложа, подал ему зелье в чаше. Лигенза с трудом сделал несколько глотков.

– Он придёт сюда... Придёт за Евой, заберёт её. Но это уже не имеет значения.

– Почему?

– Я умираю. Мои владения... Всё добыто моей кровью. Смотри, – прохрипел он и указал рукой на столик, где громоздились стопки бумаг. – Уже знают. Уже собираются... Когда волк падает, щенки рвут его на части. Дочь не удержит имений. Даже если не убьёт её всадник, родичи и соседи возьмут под опеку и разграбят всё...

– Я дал тебе слово, пан, что убью чёрного всадника. И слово сдержу.

– Я обещал тебе десять тысяч. Но теперь хочу заключить с тобой новый договор, – с усилием продолжал Лигенза. – Спаси Еву, убей всадника, а... назначу тебя её опекуном. Получишь девушку и всё имение. Пятьдесят деревень, что я вырвал у дьявола из глотки... Эх-кххеееееееее. Эх-кхеееее!

Каштелян снова захрипел, схватился за грудь. Давился, захлёбывался собственной слюной.

– Рррразве не хороший уговор? Убьёшь всадника, а потом получишь опеку.

– Много даёшь. Слишком много для каштеляна Януша Лигензы.

– Выбора нет. Тттолько тыыы. Тыыы один вышел живым из схватки с ним. Другииие... Я нанимал других, Рожнятовского, Дембицких... Все погибли... Только тыыы сможешь его одолеть. И я знаю, что между тобой и Евой...

– Пусть это будет прописано на бумаге.

– Получишь... сейчас же, прикажу внести в замковые книги.

– Я хочу знать, где похоронили фон Турна.

– Эттто под Наружновичами... Там... Найди перекрёсток. Не сворачивай ни вправо, ни влево, иди на юг, прямо, где нет дороги. Дойдёшь до леса, до оврага. А в овраге стоит часовня со времён чумы. Там мои люди убили рейтаров и оставили тела.

– Его похоронили в доспехах?

– Прочь! – закричал каштелян. – Прочь отсюда! Чего встали. Я не, я не... Иисусе! Матерь Божья!

Дыдыньский вышел из комнаты. Лекарь и двое слуг кинулись к Лигензе. Один из них оглянулся, не смотрит ли кто, и быстро сдёрнул с руки умирающего перстень с рубином.

Пан Яцек вышел в галерею и поднялся по лестнице в зал с портретами.

Картина с братьями Лигензами висела на прежнем месте. Дыдыньский посмотрел на герб с четырьмя лилиями, потом взял тяжёлое полотно и снял с крюков. Подержал его перед собой и бросил на пол. Деревянная рама тут же треснула. Дыдыньский оторвал её от холста. Как он и предполагал, правый край картины не был обрезан, а смят и заправлен под раму.

Он расправил холст и вгляделся в портрет.

Неизвестный фламандский художник изобразил трёх мужчин. Там были Самуил, Александр и...

Третий.

Христиан фон Турн.

Высокий юноша в рейтарских доспехах. Без шлема. Но...

У него были длинные тёмные волосы, а проницательные глаза смотрели внимательно и спокойно. Однако Дыдыньский не видел его лица. Кто-то содрал краску ниже глаз фон Турна, соскрёб её ногтем так, чтобы никто и никогда не смог разглядеть черты лица юноши.

– Пан Яцек!

Он обернулся. Перед ним стояла Ева в чёрном платье. Она не прикрыла волосы ни вуалью, ни чёрным платком.

– Я была у отца, он назначил вас опекуном... Я... Вы защитите меня?

Дыдыньский молчал.

– Пан Яцек. Я люблю вас столько лет, с тех самых пор, как вы впервые приехали к моему отцу... Вы хотите меня?

Он выпустил портрет, и тот с грохотом упал на пол. А потом заключил её в объятия. Её губы сразу нашли его губы, её язык стремительно скользнул между ними, а руки Дыдыньского сжали тонкую талию, скользили по спине, забрались под платье, под фижмы. Она провела рукой по его лицу, он ощутил её ногти, будто когти, готовые разодрать ему кожу и изуродовать навеки, если бы только...

Если бы только она не любила его так сильно.

– Да, – выдохнула она между поцелуями, – ты убьёшь его, мой господин. А потом возьмёшь меня. И замки, и усадьбы, и поместья, и староства Лигензы... Только уничтожь его, прошу...

– Я поклялся, что он будет мёртв!

Он целовал её шею, распахнул вырез платья, добрался до груди.

– Ваша милость, эй, ваша милость! – раздалось сзади.

Дыдыньский оторвался от прекрасного тела Евы. В дверях стоял Ясек, и на его лице застыли изумление и ужас.

– Ах ты, холопский сын! – вскричала каштелянка. – Нос тебе вырву, а глаза прикажу выжечь! К позорному столбу отправлю! Какого чёрта припёрся!

– Ваша милость... Конь осёдлан, доспехи готовы...

– Мне пора, – прошептал Дыдыньский. – Но я вернусь! Вернусь за тобой!

– Я буду ждать... Ждать тебя, господин мой...

Дыдыньский чувствовал, как всё его тело охватывает лихорадочный жар. Он желал каштелянку так сильно, что в этот миг готов был убить любого, сжечь целый свет, захватить все замки на свете – только бы получить ещё один её поцелуй...

– Люблю тебя! – крикнул он. Она смотрела на него полными слёз глазами. Потом сняла с шеи крестик и протянула ему.

– Он принесёт тебе удачу.

Она слушала его шаги на лестнице. Затем подняла портрет с пола и швырнула в пламя очага.

– Отправляйся в преисподнюю! – прошептала.

Она хлопнула в ладоши и широко улыбнулась, услышав скрип открывающейся двери.

10. Часовня черепов

Овраг, по которому ехали Дыдыньский и Ясек, становился всё более диким и непроходимым. Они проехали уже больше трёх миль от перекрёстка, а часовни всё не было видно. Кони тревожно фыркали, перепрыгивая поваленные стволы, то и дело увязали в трясине или спотыкались о камни и корни. Вокруг всадников простирался дремучий бор – одно из диких урочищ на склонах гор Червонной Руси. В его глубинах водились дикие звери, иногда попадались одичавшие, опасные смолокуры или разбойники. По деревням судачили об оборотнях и упырях, что рыщут по этим лесам, а в усадьбах рассказывали, как не раз на охоте вместо волков и медведей ловили волчьих детей-чудищ, обросших шерстью, с огромными кривыми клыками и страшными мордами.