Текст книги "Чёрная сабля (ЛП)"

Автор книги: Яцек Комуда

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)

– Вот и мне как раз о деньгах речь. – Дыдыньский положил на стойку кошель величиной со сноп пшеницы. – Эта калита вот-вот не лопнет. Пора ей облегчиться и в другой карман золото пересыпать.

– Ой-вей, я это вижу, – сказал Янкель с грустью, и даже слезинка появилась у него в глазу. – Но я ничего посоветовать не могу. Я ничего не знаю. И – скажу больше – я не хочу ничего знать.

– Жаль. – Дыдыньский не выглядел разочарованным. – А может, помнишь, кем был тот шляхтич, что уехал с Бялоскурским?

– Молодой панич, бедно одетый. Я его никогда не видел.

– Дыдыньский прикрыл глаза. А потом весело улыбнулся, отставил недопитое пиво и бросил на стойку серебряный грош.

– Прощай, Янкель.

Шляхтич быстро направился к двери. Он шёл, позвякивая шпорами, постукивая железными подковками сапог о деревянные, нестроганые доски пола.

– Пан Дыдыньский!

Яцек остановился. Он хорошо знал, кто его окликнул. Едва войдя в корчму, он сразу заметил среди гостей знакомую рожу.

С лавки у стены встал огромный шляхтич в малиновом жупане. У незнакомца не было левого глаза – он закрывал глазницу кожаной повязкой. Когда он шёл к Дыдыньскому, доски глухо гудели под его тяжестью. У шляхтича не было правой ноги – под коленом она заканчивалась деревянной култышкой. Для равновесия мужчина опирался на длинный бердыш. Когда он шёл, посетители в корчме уступали ему дорогу. Достаточно было взглянуть на его безобразную рожу, украшенную шрамами, на усищи и короткую чёрную бороду, чтобы убедиться, что это был не первый встречный шляхтич из захолустья. Его товарищи – усатые рубаки с высоко выбритыми чубами, исподлобья смотрели на Дыдыньского.

Огромный шляхтич положил свою громадную ладонь на плечо пана Яцека. Медленно, но решительно развернул его к себе. Однако Дыдыньский не схватился за саблю.

– Турки мне глаз выбили, – сказал безногий шляхтич, – так что я плохо вижу. Но ты, пан Дыдыньский, не слепой! Неужто меня так легко не заметить, пан-братец? Разве я совсем незаметен?

– Здравствуйте, пан Кулас.

– А куда это путь держишь? В бордель? В корчму? – спрашивал Якуб Хулевич, известный во всей Саноцкой земле как Кулас, что значит «Костыль» или «Хромой».

– Неважно. Но уверяю вас, что нам не по пути.

– Жаль, пан-братец, ведь в той службе, где я состою, высоко можно подняться.

– Полагаю, что даже слишком высоко.

– Мой господин, староста зыгвульский, зол на тебя, пан Яцек, – сказал Кулас. – Печалится он и меланхолия его одолевает, что ты отказался ему служить и к Корняктам примкнул, к его заклятым врагам.

– Eques polonus sum. Я свободен и служу тому, кому пожелаю!

– И что ты нашей компанией пренебрег, – продолжал Кулас чуть громче. – Что, мы для тебя дурно пахнем, пан Дыдыньский? А может, тебе не по нраву наш мед и пиво?

– Коли не по нраву, то горло перережем, – захохотал Паментовский, один из приспешников Куласа, известный во всем Русском воеводстве забияка, приговоренный к изгнанию за налёт, убийство двух шляхтичей и участие в рокоше воеводы Зебжидовского.

– Пан Дыдыньский уже к дворцам привык, – сказал он. – И к тому, чтобы девок в белоснежной постели ублажать. И манеры у него уже господские, а не наши, простые, шляхетские.

– У него уже французская болезнь на лице проступает, – пискляво произнес маленький и худой Писарский, сверля Дыдыньского гноящимися глазками. – Это от содомии с иноземцами.

Кулас одним взмахом руки утихомирил и этого приспешника.

– У меня к тебе два дела, пан-брат. Primo, пан староста зыгвульский велел тебе передать, пан Дыдыньский, чтобы ты ему в замке в Ланьцуте и во владениях на глаза не показывался. Потому как если он тебя увидит, то его снова меланхолия настигнет. Меланхолия – страшный недуг. А меланхолию старосты ничто лучше не исцелит, чем весть о том, что некий молодой панок по имени Яцек из Яцеков получил саблей по голове от пана Куласа. А у пана Куласа не было иного выхода, ведь он старосте зыгвульскому служит, а что пан прикажет – слуга должен исполнить!

– Это уже все?

– Погоди, я еще не закончил. Secundo, пан Дыдыньский, советую тебе оставить в покое Бялоскурского и того юнца, что при нем вьется.

– Того простолюдина, что с ним вместе выехал из Лютовиск? А зачем он тебе, пан-брат?

– Это уже не твоего ума дело. Я только по-доброму советую и по-дружески предупреждаю, чтобы ты, ваша милость, оставил их в покое.

– Посмотрим. Но благодарю за добрый совет.

– Тогда с Богом, пан-брат.

Кулас отвернулся и подошел к своим. С размаху ударил по уху Писарского, который нагло занял его место на лавке. Шляхтич рухнул на пол, опрокинув кружки, и получил еще несколько тумаков.

8. Отряд Дыдыньского

Перед корчмой в Лютовисках было полно людей. Ярмарка была в самом разгаре, вокруг лавок сновали люди, рёв скота, пригнанного на торг, смешивался с гоготом гусей и визгом свиней, а возницы осыпали проклятиями крестьян, неохотно уступавших дорогу. Дыдыньский направился к поленницам дров, возле которых собралась порядочная толпа из крестьян, цыган, русинов и нескольких погорян. Все склонились над бочкой, где шла игра в чёт и нечет. Толстый, немолодой казак с румяным лицом, бритой головой и оселедцем, закрученным вокруг уха, азартно соревновался с худым и стройным шабатником из-за венгерской границы.

– Каждый удаче поможет, каждый сегодня выиграть сможет! – воскликнул казак. – Почтенный горожанин, что кому написано, того не минует! Бросай, мужик, кости! Что выбираешь?

Шабатник с размахом бросил кости на бочку. Раздался стук, казак громко захохотал, и ему вторили окружающие крестьяне.

– Нечет! Нечет! – закричал казак. – Две пятёрки!

Не пускайся, брат, в путь далёкий,

Ждёт тебя там удел нелёгкий,

Слуга немало украдёт,

И сам ты сгинешь без забот!

– пропел он и сгрёб в шапку кучу медяков. Шабатник смотрел на него косо, усы у него встопорщились от злости, но казак мало обращал на это внимания. Он оглядел толпу и замахал рукой крестьянам.

– Эй, кто ещё?! Кто ещё?! Давайте, испытайте удачу. Кому фортуна написана?! А о чём это я говорил раньше? О взгляде женском! Знал я одну госпожу, что, выглянув из окна своего замка во двор, увидела рослого мужа, очень статного сложения. Когда он справлял нужду на стену того замка, ей пришла охота отведать такого пригожего и знатного сложения, и вот, опасаясь оскорбить промедлением своё желание, велела ему через пажа встретиться с ней в тайной аллее парка, куда она и отправилась. И там она с ним так усердно любилась, что живот у неё, словно барабан, вырос. Вот к чему послужил взгляд у той госпожи! А кем же был тот знатный муж? Я сам собственной персоной!

– Савилла! – прошипел Дыдыньский. Казак схватил кости, пинком перевернул бочку под ноги удивлённым крестьянам и в три прыжка добрался до шляхтича.

– Я здесь, здесь, – выдохнул он, вытирая пот со лба. – Что нужно вашей милости?

– Ты плут и мошенник, тёртый калач, – сказал Яцек из Яцеков. – Так что сделай фокус с конём. Мне нужно узнать, куда поехал Бялоскурский. Уж кто-кто, а конюх из корчмы нам всё выложит.

– В мгновение ока!

Казак подскочил к коню Яцека Дыдыньского. Ловко подсунул кошелёк под седло так, чтобы из-под чепрака выглядывал только ремешок. Дыдыньский наблюдал за этим краем глаза. Он видел, как казак подвёл коня к корчме. Крикнул конюху. Вскоре из корчмы выбежал низкорослый мужичок в меховой шапке. Савилла отдал ему поводья коня, отругал и отошёл в сторону. Мужичок завёл коня в конюшню.

Дыдыньский подошёл к коновязи. У корыта на богато украшенном гусарском седле восседал немолодой мужчина с лицом, изборождённым шрамами, и длинными седыми усами. Облачён он был в добротный суконный жупан и делию. На его широком поясе висели два пистолета. Он склонился над самопалом, который держал в руках, и начищал тряпицей длинный, изящный ствол. Оружие в руках мужчины было необычным. Длиной чуть менее двух локтей, слегка расширяющееся к дулу, оно имело странное утолщение и металлический цилиндр между ложем и стволом. Это был не аркебуз и не бандолет. Не фитильный петриналь, не рушница и не полумушкет. Загадочное оружие не походило также на карабин, чешинку или гулдинку, его никак нельзя было сравнить с гаковницей. Сие было творение истинного мастера огнестрельного оружия, единственный такой экземпляр в Саноцкой земле – уникальный шестизарядный револьвер. Оружие с кремнёвым замком и вращающимся барабаном, вмещающим шесть зарядов пороха и пуль.

– Миклуш!

Слуга вскочил в мгновение ока. Отточенным движением опустил револьвер. Было видно, что он служил в войске.

– Слушаюсь!

– Идём.

Холоп послушно двинулся за Дыдыньским. К ним присоединился ещё Савилла. Яцек направился к корчме. Быстро переступил порог, прошёл через длинные сени, затем осторожно заглянул в стойло. Мигом отыскал взглядом своего коня – пегий жеребец был уже расседлан, а конюх суетился подле скакуна.

Кивнул Миклушу и Савилле. Они вскочили в стойло, настигли конюха.

– Попался, ворюга! – прошипел Дыдыньский, ибо нигде не видел кошеля, который Савилла подложил под седло. – А где мошна? Где злато?

Мужик оцепенел, пал на колени, съёжился, будто уменьшился.

– Помилуйте, ваша милость, – заскулил он. – Не виновен я! Верну, всё верну.

– Вернёшь, да только паршивую жизнь свою, – пробурчал Савилла. – Палач правду из тебя вытянет. Ведомо ли тебе, холоп, что за воровство бывает?

– Руку отсекают и клеймо выжигают, – бросил Миклуш.

– А коли уже что-то крал прежде, – молвил Дыдыньский, – так прямиком на виселицу отправишься. Кайся в грехах, хам, ибо скоро с костлявой спляшешь.

Мужик заскулил, сжался в комок.

– Злато верни!

Конюх покорно извлёк из-за пазухи тощий кошель.

– Дарую тебе жизнь, хам, – процедил Дыдыньский, – коли поведаешь мне, что здесь вчера творилось и куда отбыл пан Бялоскурский.

– Поведаю, всё поведаю, ваша милость, – с готовностью согласился мужик. – Вчера в полдень пана Бялоскурского застали крестьяне в нашей корчме. Получил обухом по темени и в оковы попал. Они, Колтун, стало быть, Ивашко и ещё молодой шляхтич, что вызвался, отправились в Перемышль с паном Бялоскурским, дабы к старосте его доставить. На Чарну подались. Нынче, верно, уже за Чарной. А далее на Устшики держать путь намеревались и на Перемышль.

Дыдыньский на миг задумался.

– Повезло тебе, хам, – фыркнул он. – Даже не ведаешь, сколь сильно. Седлай коня! Господа, в путь!

9. Кто дорогу сокращает, тот судьбу свою ломает

Сразу за Чарной они поскакали галопом, не давая даже минуты отдыха лошадям. Перед ними был плоский, лесистый хребет Жукова, напоминающий ровный, насыпанный человеческими руками вал, который тянулся от Ухерцев до самого Днестра. Весеннее, тёплое солнце с каждым днём поднималось всё выше, но леса у подножия холмов ещё не покрылись зеленью. Они выделялись серыми и тёмными пятнами на фоне голых, мрачных вершин и возвышенностей. Грязь брызгала из-под конских копыт. С полей стекали ручейки воды, питая лужи у дороги, переливаясь через них и стекая вниз по долинам гор, до Чёрного Потока и до Сана.

До Жукова они не доехали. Когда добрались до Жлобка, и вдали показалась чёрная крыша старой церквушки Рождества Пресвятой Богородицы, Евфросиния остановила коня.

– Не поедем через Устшики, – бросила она. – Даже бабы на ярмарках знают, что в Лютовисках поймали Бялоскурского. В Устшиках сидит Тарнавский, а в Телеснице Ошваровой – паны Росинские. Идём волку прямо в пасть.

– Ваша милость, – заныл Колтун, – да мы же целый день потеряем...

– Обойдём Телесницу с запада. Пойдём на Ральске и Хревт, переправимся через Сан, потом поедем через горы и вернёмся на Хочев.

– Вы, пани, смелая, – причитал мужик. – А в Ральском... Туда страшно ехать, потому что под горами тревоги...

– Какие тревоги?

– Там с незапамятных времён на трактах, – прошептал Колтун, – одинокие люди пропадают. Чёрт живёт в лесах. Игрища устраивает, а ведьмы на мётлах летают. А в Творыльном и Хрывом лесные люди живут, дикие и страшные. Кто бы хотел туда ехать, над тем содомию творят, а даже, – голос Колтуна задрожал, – оскопить могут и ещё худшие вещи сделать!

– Какие вещи? Говори по-человечески! – заинтересовался Бялоскурский.

– В задницу железные гвозди вбивают, – прошептал мужик и перекрестился.

– Не неси чушь, мужик. Какие ведьмы на мётлах? Какие черти? Какие содомии? Где ты это слышал?

Колтун побледнел и перекрестился.

– Если боишься, то айда в Лютовиски! – проворчала панна. – Мне трусы не нужны!

– Как же так? – пробормотал Колтун. – Ведь это я изгнанника взял... Награда пропадёт.

Панночка без слова свернула налево, на первую полевую дорожку. Они ехали тропами и полями вдоль Жукова. Узкие, наполовину стёртые пути вели их на Соколову Волю, Росолин и Панищев. Был уже поздний полдень, когда они обошли с запада Остре и добрались до Поляны. Промчались через деревню, так что куры с кудахтаньем разбегались из-под копыт, и погнали в сторону Ральского – маленькой деревушки, которая лежала сразу за долиной Чёрного Потока; в месте, где Сан переливался через скальные пороги между двумя цепями гор – Полониной и Отрытом. Отрыт был лесистый, полого спускающийся к реке. Полонина Ветлинская возвышалась над ним – больше и круче. Пологие склоны, покрытые буковыми лесами, тянулись далеко вверх, до самого неба, ощетинившись на краях зубцами немногочисленных скал, покрытые полонинами и выцветшими лугами. От них спускались величественные и грозные гряды острых хребтов, идущих вниз, в сторону Дверника, Крывого и Насичного.

Перед Ральским Сан яростно пенился на валунах и каменных порогах, а затем, вырвавшись из-за стремительных склонов Полонины и Отрыта, уже спокойно тёк, описывая небольшие полукруги среди каменистых отмелей и мелководий.

Солнце скрылось за облаками, когда они остановились у брода. Бялоскурский беспокойно оглядывался, не обращая внимания на боль в посиневших запястьях, вывернутых назад суставах и ногах. Ему было до жути любопытно, когда из мрачных буковых лесов и таинственных оврагов, простирающихся по северной стороне гор, появятся бесы, о которых упоминал Колтун. Бялоскурский грустно улыбался. Как обычно, однако, не бесы и черти оказались самой большой угрозой для него.

– Колтун, – решительно сказала Евфросиния, когда они остановились на мостике, – я снова передумала. Мы не едем в Хочев. Двинемся на Терку, Цисну и Балигруд.

– Как же так?! – воскликнул Колтун. – Ведь мы в Перемышль идём, а не в Венгрию! Милостивая пани, вы предпочитаете шабаши, разбойников и чертей золоту, что в городе ждёт?!

– Бабушка, что меня растила, говаривала, что кто дорогу сокращает, тот судьбу свою ломает, – пробормотала панна Гинтовт. – Но у нас нет другого выхода.

– А где дедушка?! – захохотал Бялоскурский. – Был бы у него какой-нибудь добрый совет в этой беде? А может, от страха жилка бы у него лопнула?

– А, к чёрту дедов и бабок! – проворчала Евфросиния. Одним быстрым движением она выхватила пистолет из кобуры, подбросила, прицелилась и выстрелила Колтуну прямо в лоб!

Лошади заржали от грохота выстрела. Сила пули отбросила мужика назад. Колтун упал с седла, рухнул между валунами, полетел в бурлящую воду, в водовороты и омуты. Панна повернулась к Бялоскурскому. Изгнанник стоял ошеломлённый, но даже если бы хотел, не мог убежать. Ноги у него были связаны под брюхом лошади, а руки – сзади, за спиной. Разве что поводья зубами схватить.

Панна посмотрела вниз, не выплюнула ли вода тело Колтуна. Спрятала пистолет, презрительно сплюнула, а потом схватила поводья коня разбойника.

– Думаю, вашей милости хватило этого хама.

– Малая потеря, короткая печаль, – прохрипел Бялоскурский. Однако его голос утратил обычную уверенность. Шляхтич закашлялся, а холодный пот потёк у него вдоль спины. В последний раз он вспотел от страха, когда князь воевода Острожский застал его у своей любовницы. Хотя нет, пожалуй, он действительно испугался лет десять назад, когда его хотели изрубить в Судовой Вишне за разгон сеймика.

– Теперь поедем сами, – хрипло сказала панна. – Поедем, но совсем не туда, куда бы ты хотел попасть. Говорю тебе, молись, пан Бялоскурский. Молись и кайся в грехах.

Она подогнала коня. Они переехали через брод и двинулись по узкой тропинке вдоль левого берега Сана прямо на Хочев.

Бялоскурский, пожалуй, впервые в жизни задумался, не начать ли ему читать «Богородице Дево». Однако воздержался. Ещё было для этого слишком рано.

10. Гадание Савиллы

– Были они здесь, пан ясный, провалиться мне на месте, коли вру! – Ондрашкевич бил себя в грудь. – Двое мужиков: юнец молодой и старый седой хрыч, что кровью харкал от чахотки. Устроили мне в корчме дебош, паршивцы, с панами Рытаровскими. Слугу их прикончили, а потом пана графа... Ну, как его... Пана Симонта из Рокеров!

– А, верно, графа Эйсымонта-Роникера, – пробурчал Дыдыньский.

– Ей-богу, точно так его и звали. Рубились они часа два, а потом одолел молодой шляхтич и тотчас уехал. Мужика, что с ним был и которого в драке подстрелили, велел оставить в корчме, но едва мы ему рану перевязали, как он уже сбежал, собачий сын, и даже еврею ломаного гроша за уход не оставил!

– Так значит, уехало их только трое? Юный Гинтовт, Бялоскурский и еще один мужик?

– Какой там юный, – прошептал армянин. – Сударь, тут содомский грех был. Когда они с панами Рытаровскими бились, шапка у него слетела, а под ней косы и венок скрывались. Девица это в мужском обличье. Тьфу, что я говорю, девица! Дьяволица, Лукавым посланная на искушение рода человеческого! Ваша милость, она в корчме одна всех Рытаровских порубила, из-под сабли от них ускользала. Колдовство тут было, не иначе! Я уж подумывал, не послать ли весточку в Жешув, отцам доминиканцам, чтобы разузнали, не в сговоре ли она с нечистым. А коли не с нечистым, то с духами какими. А коли не с духами, то уж точно с евреями-ростовщиками из Леска. А если даже не с евреями, то с Хаимом Каббалистом, что вторую корчму тут рядом поставил и дела мне портит, да и чернокнижием наверняка промышляет! Эх, будь это в Речи Посполитой или в другой не столь дикой стране, мигом бы я ему костер разжег.

– А Бялоскурский? – прервал его Дыдыньский. – Здоров и цел вышел из драки?

– Бялоскурский даже не пискнул, потому что связанный на лавке лежал, как, не к ночи будь помянут, тот полугусь, что тут на потолке висит.

– Куда они поехали?

– На север, наверное, в Перемышль, потому что там суды городские и палач, лютый до безобразия на своевольников. Да и пан староста гультяям не спускает.

Дыдыньский бросил корчмарю королевский десятигрошевик. Повернулся к Савилле и Миклушу.

– Что вы об этом думаете?

– На Перемышль двинулся, – пробурчал Миклуш. – Догоним негодяя в Устшиках, а если не там, то за Кросценко, на тракте.

Савилла покачал головой.

– Во всех корчмах и в окрестных деревнях только и говорят о том, как какая-то девица потрепала Рытаровских и убила самого графа Эйсымонта, у которого от водки разум в голове помутился. Если бы это был какой-то неизвестный простолюдин, может, его и оставили бы в покое, но раз это женщина... Уж кто-то, но братья Росинские и их батька не упустили бы случая скрестить с ней сабли. Поэтому я думаю, что девица поехала другой дорогой.

– И еще больше рисковала? В горах есть разбойники и ведьмы.

– Без риска нет и прибытка.

– Так как нам ехать? На Перемышль? На Ральске?

– На пиво! – гаркнул Миклуш, ставя на дубовый стол три оловянных кружки, полных пенистого напитка.

Выпили. Савилла вынул из кошелька странную шестиугольную монету с дыркой посередине. В свете свечей на ней заблестели завитушки и знаки. Казак бросил монету на стол, поставил ее, закрутил, аж зашуршало, и запел:

От предков мудрых я слыхал,

Что водка – зелье злое.

Не одного она сгубила,

Забрав с собой в могилу!

– Если решка, то поедем на Перемышль! – воскликнул он. – А если король, то на Ральске.

Не очень понятно было, чем отличалась решка от короля, потому что на обеих сторонах монеты были похожие значки. Однако когда монета звякнула и упала на стол, Савилла улыбнулся от уха до уха и воскликнул:

– На Ральске!

Миклуш и Дыдыньский схватились за кружки.

– Ну, за Ральске, – провозгласил Дыдыньский и одним махом осушил сосуд наполовину.

11. Бялоскурскому страшно

После расставания с Колтуном Ефросинья больше не спешила. Уже почти вечерело, а они всё ещё не добрались до Хочева. Они остановились на привал над Саном, на каменистом холме у реки. Шляхтянка спешилась, перерезала верёвки на ногах Бялоскурского и столь резко столкнула его с лошади, что шляхтич рухнул на камни. Девушка расседлала коней и отпустила их пощипать засохшую траву, а сама, схватив ольстры с пистолетами и какую-то набитую сумку, спрыгнула по валунам на берег реки. Бялоскурский видел, как она зачерпнула рукой воду, а затем... То, что произошло потом, заставило его содрогнуться. Панна Ефросинья Гинтовт сбросила жупан, рубаху и начала омываться в реке.

Изгнанник смотрел. Он жадно разглядывал её округлости, напоминавшие купола прекраснейшей церкви Бескид, а более всего то, чего он не мог разглядеть вблизи, так как лежал слишком далеко – прелестную рощицу, скрывающую источник любви, готовый напоить жаждущего коника...

Чёрт побери!

Внезапно Бялоскурский замер. Краем глаза он заметил, что из вьюков, небрежно брошенных на камни в нескольких шагах от него, торчала рукоять его сабли. Разбойник с трудом поднялся. Медленно, осторожно он двигался вправо, не сводя глаз с силуэта панны Гинтовт там, внизу. Ещё мгновение, ещё чуть-чуть... Он добрался до сабли. Опустился возле неё и связанными за спиной руками схватил рукоять.

Вдруг в лёгких у него захрипело, он поперхнулся слюной и кровью, сердце забилось неровно. Чёрт бы всё побрал, только кашля сейчас не хватало, чтобы привлечь к себе внимание. С усилием он подавил дыхание, вытащил клинок наполовину, прислонил к нему путы и начал пилить их, двигая руками вверх-вниз.

Он издал сдавленный хрип, так как в лёгких вновь громко забулькало. Проклятая чахотка настигла его восемь лет назад, в походе на Валахию. Он боролся с ней, притворялся, что ничего серьёзного не происходит, но прекрасно понимал, что из-за этих проклятых лёгких ему когда-нибудь придётся станцевать со смертью. Однако не сегодня, не сейчас.

Внизу, на берегу реки, Ефросинья замерла. Она стояла и прислушивалась. Чёрные пятна закружились перед глазами Бялоскурского. Он с напряжением ждал любого движения панны Гинтовт. Однако... шляхтянка не обернулась.

Путы ослабли, поддались!

Ещё мгновение, ещё один миг...

Ефросинья вернулась к умыванию, отбросила назад длинные, чёрные, мокрые волосы...

Путы спали. Бялоскурский отпрыгнул в сторону, схватил свою саблю. Обычно такое оружие называли зигмунтовками, в честь Его Королевского Величества Сигизмунда III, однако пан Мацей, бывший рокошанин, защитник свобод и привилегий, не любил монарха, который перенёс столицу Речи Посполитой из великолепного Кракова в захолустную мазовецкую Варшаву. Поэтому вместо зигмунтовки он называл свою саблю рокошанкой.

Впрочем, сейчас это не имело большого значения. Пан Бялоскурский стоял, вглядываясь в Ефросинью, которая на берегу Сана обливалась водой. Изгнанник растёр онемевшие ладони, сплюнул, раскашлялся, а потом двинулся назад. Он повернулся, медленно вошёл между деревьями и... закричал от ужаса!

Ефросинья стояла перед ним!

Одна!

С саблей!

В делии!

Это была уже не панна из захолустной глуши, которая в мужском обличии явилась в Лютовиски, чтобы отвезти Бялоскурского к старосте. Ефросинья изменилась, стала внушительнее... На ней был не выцветший, коротковатый жупанчик, а малиновая делия, обшитая чёрным волчьим мехом, рысья шапка, просторный красноватый жупан, подпоясанный узорчатым поясом.

Панна вскрикнула предостерегающе и нанесла удар. Бялоскурский едва успел парировать, но сила удара отбросила его назад. Не успел он поднять оружие, как Ефросинья атаковала снова: мощным движением она отбила клинок Бялоскурского в сторону, повалила шляхтича на землю, ударила плашмя и выбила саблю из его руки. Клинок, описав дугу в воздухе, со свистом вонзился в ствол векового бука, где и закачался. Бялоскурский попытался отпрянуть, но не успел. Девушка, стремительная как змея, крутанулась словно турецкая танцовщица, замахнулась саблей, но не ударила острием! Вместо этого она со всей силы обрушила на голову Бялоскурского плоскую сторону клинка. Шляхтич пошатнулся, схватил Ефросинью за воротник, но в то же мгновение панна Гинтовт с размаху ударила его в грудь и добавила пинком.

Бялоскурский рухнул на бок, издав хриплый стон, и сплюнул кровью. Шляхтянка подскочила ближе и хладнокровно пнула его в живот. Изгнанник попытался подняться, но тут же получил удар по лицу, снова свалился и перекатился. Очередной пинок отбросил его на камни. Бялоскурский получил удар плашмя по голове, выплюнул два зуба и перевернулся на бок. Тут женщина снова пнула его в бок – аж хрустнули ребра. Разбойник застонал, а потом завыл от боли. Она встала над ним – гордая, бледная, с гневом, пылающим в прекрасных черных глазах.

– Помнишь меня?! – прошипела она, словно гарпия. – Помнишь, сукин сын, стихоплёт за три гроша? Помнишь, как увёз меня из дома, как нашёптывал нежности? Называл великой любовью?! А потом бросил, как обычную потаскуху, как паршивую девку на тракте под Львовом.

Бялоскурский задрожал. Господи Иисусе! Да... Это была она... Шляхетская дочь, которую он обольстил... Когда? И которая это была? К чёрту, Бялоскурский никогда не забивал себе этим голову. За свою жизнь он лишил невинности стольких женщин, что не мог сосчитать – была ли это Сонка из-под Галича, панна София из сенаторского рода, супруга кастеляна или воеводы, или же обычная красотка-мещанка из Санока?

– Про... прости, ваша милость, – солгал он сквозь разбитые губы. – Я не... хотел. Я тебя действительно любил... Я был глу...

Она набросилась на него быстрее, чем он успел съёжиться между камнями. Два точных пинка и удар плашмя саблей выбили из него дух.

– Семь лет, сукин сын! Семь лет я ждала момента, когда смогу забрать тебя туда, где ты искупишь все свои грехи! Я потеряла всё, продала даже собственную душу, лишь бы отплатить тебе той же монетой.

Ефросинья приставила острие сабли к шее шляхтича, прижала так сильно, что Бялоскурский не мог даже шевельнуться.

– Тебе ещё многому нужно научиться, пан Бялоскурский. Позволь, милостивый государь, я буду твоим наставником во время нашего короткого путешествия. Вот первый урок. Так выглядит страх. Отведай его, брат, ибо там, куда ты направляешься, его будет в избытке.

– Куда мы едем? – прохрипел Бялоскурский. – В ад?

– Теперь ты поедешь без оков. Однако не пытайся бежать. Сделаешь шаг вправо или влево, и я переломаю тебе все кости. Я умею делать это так, чтобы ты мог двигаться только ползком, как червь или медяница, но оставался живым. Ибо, клянусь, я довезу тебя живым туда, где ты заплатишь за все свои грехи!

Бялоскурский даже не помыслил о том, чтобы ещё раз попытаться сбежать. Он боялся, боялся так, как никогда в жизни. А страх был чувством почти неизвестным его душе.

И ещё одно чрезвычайно интриговало его. Почему Ефросинья не носила крестика? Неужели она и впрямь продала душу дьяволу?

12. Колтун

Они въехали в брод. Лошади ржали, с грохотом ударяя копытами о мокрые камни. Их ржание перекрывало шум воды, падающей со скальных порогов и разбивающейся на брызги о камни внизу. Дыдыньский ехал первым, за ним гайдук Миклуш с вынутым из кобуры револьвером. Замыкал шествие Савилла. Они внимательно оглядывались по сторонам. В этом месте часто устраивали засады разбойники и прочий сброд.

– Ваша милость! – крикнул Савилла. – Человек какой-то на скалах внизу!

Они осадили лошадей. Дыдыньский посмотрел вниз, прищурился, пытаясь разглядеть среди водяных брызг человеческую фигуру.

– Где ты человека увидел, мужик? – сказал Миклуш. – Горилка тебе глаза застила?

– Там он, вон, видите, карабкается из воды. Живой он, а я думал, что это труп. Или утопленник.

– Проверим.

Они доехали до конца брода, свернули под деревья, спустились вниз, объезжая мелкие разливы и завалы веток. Выехали на каменистый берег, некоторое время двигались между огромными валунами и острыми скалами. Савилла указал направление. И впрямь! Вскоре они заметили какой-то движущийся силуэт во впадине между двумя скальными плитами. Подъехав ближе, они услышали тихий стон.

Между камнями барахтался мужик в рваной свитке. У него была разбита голова, из которой сочилась кровь. Он дрожал от холода и пытался встать. Получалось у него плохо – ноги скользили по мокрой скале, руки не находили опоры.

– Помогите! – простонал он.

Дыдыньский кивнул. Савилла и Миклуш спрыгнули с лошадей, схватили раненого под руки, поставили на ноги, подтащили к своему господину. Мужик громко застонал.

– Кто ты?

– Я Колтун, панок... Колтун из Лютовиск. Чуть не убили, в голову стреляли...

– Кто? Когда?

Мужик рыдал, дрожа от холода. Савилла молча достал из вьюков корпию, пожевал кусок лепешки, а затем осмотрел рану на голове незнакомца. Она была болезненной, но поверхностной. В мужика стреляли с близкого расстояния – кожа вокруг ранения была обожжена порохом. Миклуш придержал Колтуна, а старый казак быстро промыл водкой ссадину от пули. Колтун взвыл, затрясся, а потом обессилел, обмяк и чуть не потерял сознание. Савилла быстро перевязал ему голову корпией, а Миклуш поднес бурдюк с водкой. Мужик отхлебнул немного, закашлялся, сплюнул.

– Говори, как было!

– Не бейте, господин, я не виноват, – зарыдал Колтун. – Это началось в Лютовисках. Янкель-жид – вот всему злу зачинщик! Он первый ударил обухом по голове ясновельможного пана Бялоскурского. А потом велел отвезти его к старосте, потому что награду хотел получить. Вот и я поехал – простите и не бейте – потому что думал, что еще мужики по дороге шляхтича убьют, и виселица для нас будет, а не золото. Не бейте! – закричал он. – Я ничего плохого пану шляхтичу не сделал.

– Да говори по-человечески, хам! – прошипел Дыдынский. – И не трясись, как осиновый лист. Мы не люди Бялоскурского.

– Так вы не из роты Бялоскурского? – обрадовался Колтун. – Правду говорите, благородный господин?

– Чистую правду и только правду, – сказал Савилла. – Смотри, мужик, это пан Яцек Дыдыньский, о котором, хамская душа, ты должен был слышать – голову на отсечение даю.

Мужик сложил руки, как для молитвы. И как пристало черной, хамской душе, упал перед Дыдыньским на колени.

– Помилуйте, господин пресветлый! Я расскажу, как было... Никто не хотел изгнанника к старосте отвозить. Ну и вызвался панич Гинтовт. Но это все равно вина Янкеля! Вот я и поехал с паном. А потом всё у нас пошло наперекосяк. Во время привала на Остром кто-то убил мужика Горилку. Так мы и убежали в Чарную. А там, в корчме, встретили мы шляхтичей, которые хотели пленника у нас отобрать и самим награду получить. А это все равно вина Янкеля! Пан Гинтовт страшно их порубил. А Ивашку подстрелили – да он Янкелю задаст, когда на ноги встанет!