Текст книги "Чёрная сабля (ЛП)"

Автор книги: Яцек Комуда

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)

– Куда ты так рвёшься, пан Бялоскурский? – процедил Гинтовт. – Неужели не хочешь доехать живым до Перемышля? Ещё пару дней птичек послушать, на деревья посмотреть? Подумать о бренности бытия...

Бялоскурский сплюнул. Захрипел и закашлялся, а потом начал плевать кровью.

– Пан Гинтовт, – сказал он немного более покорным тоном, – на кой чёрт ты хочешь тащить меня по горам и лесам? За мою голову назначена цена, две тысячи червонцев. Ты получишь их, если доставишь меня целым к старосте, а ведь по дороге может всякое случиться. Так зачем тебе трудиться?! Вот, у меня тут недалеко зарыт сундук с червонцами. Дам тебе ровно столько, во сколько оценивает мою голову пан Красицкий – две тысячи дукатов. Думаю, это достойная плата.

– Тебе бы о душе подумать, а не о дукатах, пан Бялоскурский, – прошептал Гинтовт. – Не верю я тебе. И поэтому, – он холодно улыбнулся, – пора, братец, тебе, наконец, начать молиться, потому что мы всё ближе к Перемышлю, а там... Право слово, даю голову на отсечение, что когда увидишь старостинский замок и шляхетскую башню, упадёшь на колени и будешь исповедоваться в грехах.

Бялоскурский выругался. Упал на спину и уставился в небо. Разборка с Гинтовтом и крестьянами оказалась значительно труднее, чем он думал.

4. Смертоносный попутчик

Горилка открыл глаза. Дым от тлеющего костра поднимался к небу, на востоке уже занималась заря. Медленно, словно нехотя, рождалось туманное утро. Высоко в горах сверкали полосы света, но внизу, в чаще леса, царил мрак, а долину заволакивал густой туман. Не было ни ветра, ни пения птиц. Огромная белая луна висела в небе, заливая своим мертвенным светом деревья, коней и спящих у костра людей.

Горилка проснулся не для того, чтобы любоваться суровой красотой Бескид. Прислушавшись к дыханию товарищей и убедившись, что Гинтовт крепко спит, он жадно схватил свою сумку. Быстро развязал верёвки и вытащил заветный бурдюк с горилкой.

Окинул взглядом спящих. Ни один мускул не дрогнул на их лицах. Все спали, как невинные младенцы. Ведь во сне даже самый отъявленный негодяй похож на ангела... Или нет? О нет... Только не Бялоскурский. Шляхтич и во сне ухмылялся, словно насмехаясь над всеми – над Гинтовтом, над Горилкой, над старостой Красицким, а может, и над палачом, ожидающим его в Перемышле с острым мечом в руках.

Гинтовт во сне тихонько всхлипнул. Горилка замер, на мгновение ему даже показалось, что он перестал дышать. Затем он осторожно отошёл к деревьям. У костра оставаться было опасно – товарищи могли проснуться, а им вряд ли понравилось бы то, чем он собирался заняться. Опустошать бурдюк следовало в одиночестве. Как обычно. Он откупорил его и сделал большой глоток. Ах! Мир сразу заиграл яркими красками. Кости перестало ломить, голова прояснилась. Он направился вниз, к ручью. Минуя гладкие стволы могучих деревьев, он спустился к воде, петляя между узловатыми, переплетёнными ветвями старых буков. Мертвенный лунный свет выхватывал из темноты их скрюченные, словно когтистые, ветви, а над ручьем клубился легкий туман.

Внезапно в темноте что-то зашуршало. Горилка резко обернулся, прижимая к груди своё самое дорогое сокровище – бесценный бурдюк. Что-то двигалось среди деревьев... Наверное, филин или сова. А может, лиса?

Он сделал ещё несколько больших глотков. Пил, пил, пил, пока краски вокруг не стали ещё ярче, а ночные шорохи – громче.

Горилка подошёл к месту, где ручей тихонько журчал по каменистому дну.

Раздался всплеск. Что-то зашевелилось позади. Зашелестели ветви буков, злых буков, хотя ветра не было. Горилка с беспокойством огляделся.

Что-то было там, под деревьями. Что-то скользило во мраке, неслышное, как призрак, хитрое, как волк, беспощадное, как валашский упырь... Оно пряталось в чаще, в безлистных ветвях старых деревьев, голодное и жаждущее. Волосы на голове Горилки встали дыбом. Он пятился назад в ужасе. Осознавал, что совершил ошибку, удалившись от лагеря, но было поздно. За спиной раздался лязг металла. Горилка съёжился, прижимая к груди драгоценный бурдюк, и медленно обернулся...

– Госпожа! – всхлипнул он, задрожав всем телом. – Г-г-г-г-г-о-с-п-о-ж-а. Я не... Я ничего... Это горилка... Это всё она...

Мрачная фигура не шелохнулась.

– Я не... Нет... – простонал Горилка.

Клубы тумана на мгновение поднялись над ручьём, скрывая луну. В темноте раздался короткий, прерывистый свист стали, а затем долину потряс ужасающий, пронзительный крик Горилки...

Алая, дымящаяся кровь брызнула на камни, смешиваясь с водой ручья...

5. На рассвете

Все вскочили как по команде. Первым – Белоскурский, за ним – Ивашко, а потом – Колтун. Они испуганно вглядывались в ночную темноту. Ивашко выпрямился.

– Горилка!

– Напился, пьяница! – прошипел Колтун. – Я ему покажу...

– Тссс! – прошептал Ивашко. – Стереги пленника.

Он схватил чекан, лежавший возле костра, и бросился к деревьям. Забежал под первый бук и... столкнулся с чем-то мягким, но крепким. Сила удара отбросила его в сторону, он даже упал на колено среди жёлтых листьев. Он даже не успел испугаться...

Это Гинтовт стоял в тени деревьев с обнажённой саблей в правой руке и пистолетом в левой. Молодой шляхтич вглядывался во тьму, прислушиваясь.

– Что происходит?

– Тихо, – прошептал Гинтовт. – Горилка водку забрал. Пошел пить. Я уже знал, чем это кончится.

– Христе помилуй! – Ивашко набожно перекрестился. – Дитко его настиг и задушил... Горе нам! Горе!

– Где Колтун?

– Шляхтича стережёт.

– Бери чекан, хам, – прошипел Гинтовт. – Прикрывай мне тыл. Идём!

Они двинулись во тьму. На небе светлело. Медленно занимался день, лунный свет побледнел, сжался... Они спустились в долину, под ветви вековых буков, а Ивашко снова перекрестился, увидев пугающие, мрачные силуэты деревьев..

Гинтовт шёл смело. Ступил в туман, обошёл камни, торчащие на берегу ручья. Перед ними открылась большая поляна, залитая лунным светом... Они сразу заметили тёмную фигуру в крестьянской свитке. Гинтовт бросился к ней, наклонился и вздрогнул.

Горилка лежал на земле, изрезанный, изрубленный почти на куски. Отрубленная правая рука всё ещё сжимала бурдюк с водкой. Выпученные глаза смотрели прямо в небо, а на губах запеклась рубиновая юшка... Тело было покрыто красной, густеющей кровью.

Ивашко зарыдал, выронил чекан, упал на колени. Гинтовт в ужасе раскрыл рот, задрожал. Он огляделся вокруг, бессмысленно водя саблей в воздухе.

– Уходим! – прошептал он. – Ивашко! – простонал и вытолкнул крестьянина с поляны. – К коням. Уходим!

Они бросились в сторону лагеря. У них было ощущение, что вот-вот что-то вынырнет из тумана и прыгнет им на спину... Ветви хлестали их по лицам, они спотыкались о корни и камни. Задыхаясь, они выскочили из леса, добежали до костра. Гинтовт с облегчением вздохнул, увидев бледного как стена Колтуна и распростёртого на земле Бялоскурского, который, казалось, вовсе не переживал по поводу всего этого.

– Седлать коней! – простонал он. – Быстрее.

Крестьяне бросились к лошадям. Гинтовт вытер пот со лба. А Бялоскурский? Бялоскурский разразился долгим кашлем, сплюнул кровью и злобно усмехнулся.

– Ой-ой-ой, – сказал он. – Кажется, уменьшилась наша компания. Пан Горилка exitus. Какая потеря! А кто же будет следующим?

6. Господа Рытаровские

Уже рассвело, когда они добрались до Чарной, расположенной на пересечении дорог из Хочева и Перемышля. Село, основанное сто лет назад на магдебургском праве, кипело жизнью. Вдоль тракта, куда ни глянь, тянулись большие крестьянские избы из тесаных бревен, скрепленных на углах в ласточкин хвост. Это были просторные и ухоженные дома под высокими желтыми соломенными крышами, побеленные или разрисованные коричнево-белыми или черно-белыми полосами. Дворы были обнесены заборами с подсолнухами, некоторые дома щеголяли навесами и даже крылечками, напоминая шляхетские усадьбы. Тут и там возвышались длинные шесты с колесами на верхушках – аистиными гнездами. Четыре деревянные ветряные мельницы и одна голландская, дающая муку белую как снег, мололи зерно на лугу перед селом. В двух кузницах ковали сталь и железо, в сукновальне чесали шерсть, а в корчмах с утра лилось пиво и мед. В селе также было полно еврейских лавок. Над соломенными крышами возвышались башни и колокольни двух церквей, костела и синагоги с затейливой крышей. Церковь Святого Димитрия была обычной, деревянной, с простой двускатной крышей – почти как три сарая, составленных вместе. А вот от церкви Святого Кирилла глаз было не оторвать. Круглая и пузатая, с тремя колокольнями под гонтом и золотыми маковками, с уютными навесами, крыльцом и оградкой, с крошечными окошками, в которых сверкали витражи.

По другую сторону села темнела замшелая крыша костела, а дальше виднелась еврейская святыня. В Чарной все было устроено по божьему промыслу. Крестьяне собирались на рынке, шляхта – в корчме, а евреи – на крыльце синагоги.

В селе царило оживление. Крестьяне ехали на рынок, вели крупных, жирных коров с всклокоченной бурой шерстью. Торговцы раскладывали товар. Гинтовту и спутникам приходилось проталкиваться сквозь галдящую толпу, ругаться, отпихивать мужиков и батраков.

Остановились они на рынке, в армянской корчме Ондрашкевича. Оставив лошадей во дворе, уселись в алькове. Гинтовт тут же велел подать крепкого венгерского, а для начала – водки. Это подняло настроение мужикам из Лютовиск. Колтун перестал трястись, Ивашко повеселел; только Бялоскурский по-прежнему холодно улыбался.

– Кто же это... натворил? – выдавил наконец Колтун.

– Нечистая сила, – буркнул Ивашко.

– Скорее какой-нибудь зверь, – проворчал Гинтовт. – Хорошо хоть не люди Бялоскурского. Те бы сразу своего пана освободили.

– Что же нам теперь делать?

Гинтовт промолчал. Сидел, обхватив голову руками, уставившись в стену.

Он словно оглох и ослеп. Даже не шелохнулся, когда во дворе загремели копыта, раздался грозный окрик, а потом дверь с грохотом распахнулась.

Крестьяне вздрогнули, увидев вошедших. Ивашко, приглядевшись к незваным гостям, тут же пожалел, что так легкомысленно согласился ехать с паном Гинтовтом в Перемышль. Колтун и вовсе оцепенел. Только прикинул, далеко ли до ближайшего окна. Но окно оказалось узким, а рама – забитой гвоздями. Чтоб не вышибали во время очередной пьяной драки. Тогда Колтун глянул под стол – прикидывая, не спрятаться ли там. И лишь Бялоскурский не растерялся – толкнул локтем Гинтовта и кивнул на вошедших.

Они сразу бросались в глаза. Впереди шагал высокий, тощий мужик в кафтане, с крахмальным воротником под горло и в шотландском берете. Кафтан когда-то был роскошным, богато расшитым серебром. Видно было, что хозяин его не одну корчму обошёл, а главное – не из одного притона вылетел в канаву. Одежду «украшали» бурые пятна то ли от вина, то ли от крови, уродливые потёки воска, разводы от грязи, воды и бог знает чего ещё. Некогда белоснежный воротник, туго стянутый на шее, обтрепался и посерел от грязи. Не лучше выглядела и физиономия. Когда-то, верно, надменная и породистая, теперь она заметно поистрепалась. Длинный горбатый нос, слезящиеся глазки, жидкие усишки уныло обвисли над губами, за которыми не хватало нескольких зубов.

За этим мужчиной следовали двое шляхтичей, похожих друг на друга, в добротных, хоть и потрёпанных и растянутых малиновых жупанах. Один носил турецкий шлем с длинным султаном, другой – волчью шапку, украшенную перьями цапли. На боку у обоих висели чёрные сабли, а их лица, суровые и усатые, были покрыты шрамами. Нетрудно было их узнать. Это братья Фабиан и Ахаций Рытаровские из-под Львова – известные смутьяны и буяны. Руки они держали на рукоятях сабель. Позади шёл их слуга с двумя пистолетами.

– Вот, бродили мы, бродили и нашли! – обрадовался мужчина в иноземном наряде, увидев развалившегося на лавке Бялоскурского. – Говорил я, что на Перемышль поедут. Как раз этим трактом.

Он окинул внимательным взглядом Гинтовта и двух крестьян.

– Ну, пусть убираются! – прошипел он, и молодой шляхтич почувствовал от него запах горилки. – Пусть уходят. У нас дела к пану Бялоскурскому. Важные дела, которые не терпят отлагательств. Allez vous!

– А кто вы такой, сударь? – процедил сквозь зубы Гинтовт. – Не мешало бы представиться.

– Как это? – изумился худой. – Пгошу так не обгащаться со мной и не титуловать непочтительно. Как же так, не знаете меня? Я – Зеноби Фабиан Эйсымонт-Роникер, граф Рониславицкий. А вы хоть шляхтич? Я в этом сомневаюсь. Я в этом очень сомневаюсь. Как у вас хватает наглости называть себя благородным, если о ваших благородных деяниях я не слыхивал. Я не верю, что вы шляхтич, мне нужно было бы сначала увидеть ваше пожалование дворянства. А поскольку пожалования у вас нет, стало быть, вы должны уступить более благородному. Так знай, мальчишка, что я – граф Роникер и урождённые паны Рытаровские имеем дело к его милости Бялоскурскому. Так что исчезни. Уезжай, чтобы нам не мешать!

– Эй, граф, за щеку брав, – бесцеремонно вмешался старший Рытаровский, явно не питавший никакого уважения ни к светлейшему Зеноби Фабиану Эйсымонту-Роникеру, графу Рониславицкому, ни к его титулам. – Кончай, ваша милость, речь толкать, позора избавь. За сабли, что там с хамами разговаривать! Нужно изгнанника отбить и награду забрать.

– Молчи, простолюдин! – возмутился граф. – Ведь negotionibus, переговоры тут у нас.

– Послушай, – обратился он к Гинтовту, который встал и вышел из-за стола. – Ты поймал Бялоскурского, это похвально, но уступи достойнейшим, чтобы никто не сказал, что ты выскочка! Мы сами займёмся изгнанником и отведём его в Перемышль. Pro fide, lege et rege – во имя веры, закона и короля, то бишь.

– Пан Зеноби pro fide это сделает. А мы pro pecunia – деньжат ради, потому что мы не какие-то там графы или пудреные щёголи, а изгнанники и рокошане, а при том достойные рыцари, – захохотал младший Рытаровский.

– Эх, что говорить! – Старший из братьев харкнул и сплюнул. – Я тебе это, кавалер, простыми словами растолкую. Отдавай нам Бялоскурского, а если не отдашь, то по башке получишь саблей и такого пинка под зад добавлю, что из этой корчмы через дымоход вылетишь. Мы уж о пане Бялоскурском позаботимся и проследим, чтобы он нам по дороге не околел.

– Вот правильные и справедливые слова, – подтвердил Зеноби Фабиан Эйсымонт-Роникер, граф Рониславицкий. – Не ищи с нами ссоры, кавалер, а то здоровье потеряешь. При этом веди себя, как подобает твоему жалкому положению.

– Боюсь, что сильно огорчу светлейшего пана графа, – спокойно произнёс Гинтовт. – Сочувствую пану графу безмерно, ибо, к сожалению, мы не во Франции или в габсбургских дворцах в Вене. Мы в Речи Посполитой, где живут шляхтичи вроде меня, которые не знают ни хороших, ни красивых манер. Куда им до салонов, куда им до Европы! Скажу больше – эти простаки не только не признают графских титулов, но и имеют скверный и ужасный обычай, совершенно недостойный и невиданный во Франции или в Италии. А именно – жестоко бьют по корчмам всяких щёголей, графов, кавалеров и прочих галантов, а также содомитов.

– Что я слышу?!

– Мне ужасно жаль пана графа. Потому что через минуту пан граф будет избит, оскорблён и унижен таким выскочкой и простаком, как я. Ваша графская милость потеряет зубы, пальцы и голову разобьёт, не говоря уже о побитой сифилитической роже вашей милости!

Маленькие глазки Зеноби Фабиана Эйсымонта-Роникера сузились ещё больше и стали очень, очень злыми. Пан граф схватился своей костлявой рукой за рукоять графской рапиры, желая в праведном гневе наказать мерзавца и выскочку. Увы, не успел. Прежде чем он вытащил из ножен длинное лезвие, Гинтовт с размаху рубанул его по макушке, лбу, носу и половине графской физиономии.

– Sacrebleu! – тонко пискнул Зеноби Фабиан Эйсымонт-Роникер и по-графски повалился навзничь. Потом всё завертелось.

– Бей! Убивай! – гаркнул старший Рытаровский. Братья схватились за сабли, бросились на юношу, их слуга опустил пистолеты и выпалил из обоих стволов, но Гинтовт снова оказался проворнее. Он нырнул под кривым лезвием, перепрыгнул через опрокидывающуюся лавку. Пули пролетели мимо него, просвистели рядом с Бялоскурским. Одна попала в икону Николая Чудотворца, висевшую на стене за изгнанником и загаженную мухами, а другая... Ивашко повезло меньше. Заинтересованный затянувшейся тишиной, он высунул голову из-под стола и получил прямо в плечо; он даже не охнул, только сполз на пол, залитый кровью. В корчме поднялся шум, раздались крики, вопли. Крестьяне бросились к дверям, а Ондрашкевич, привыкший к ссорам и потасовкам, предусмотрительно спрятался под стойку.

Гинтовт растолкал Рытаровских, бросился к слуге, всё ещё державшему дымящиеся пистолеты. Тот отбросил их, схватился за саблю, но молодой шляхтич проскользнул мимо него, на ходу полоснув концом баторовки по животу и боку. Слуга закричал и рухнул на пол, воя и крича, удерживая вываливающиеся внутренности, а его кровь потекла на белые, вычищенные доски пола.

Рытаровские набросились на Гинтовта с двух сторон. Старший рубанул плашмя, с полуоборота по кисти, младший с размаху, прямо в голову и шею!

Гинтовт со звоном парировал клинок младшего из братьев, крутанулся на месте и чудом, почти дьявольским трюком, увернулся от сабли старшего. Уклоняясь от лезвия, он наклонил голову, его колпак съехал, и из-под подвёрнутого края на плечо юноши выпала длинная, тяжёлая чёрная коса...

Выпрыгивая вперёд, Гинтовт рубанул в сторону баторовкой, разрубив правое плечо младшему Рытаровскому. Шляхтич даже не поморщился. Только закричал и бросился в погоню за юношей.

Старший из братьев – более тяжёлый и выращенный на пиве – не успел остановить саблю. Промахнувшись мимо Гинтовта, он перерубил цепь деревянного подсвечника, низко свисавшего с потолка. Доска с огарками свечей с гулким стуком упала на пол, загрохотав по доскам. Братья бросились в погоню за убегающим. Юноша как молния вскочил на лавку, затем на стол, сбросил с него кружки и миски, а потом, падая на колени, чтобы уйти от удара младшего Рытаровского, ударил быстро, как змея. Лезвие баторовки обманным движением миновало блестящий, зазубренный клинок и располосовало бок Фабиана. Шляхтич споткнулся, упал на лавку, рухнул как срубленный дуб, застонал от боли, сдерживая обильно текущую кровь.

Ахаций бросился к Гинтовту, рыча от ярости сквозь стиснутые зубы. Они сошлись в центре корчмы, среди перевёрнутых лавок. Рубились широкими взмахами сабель. Рытаровский рубанул наотмашь, Гинтовт парировал в грудь, Ахаций в кисть, а молодой шляхтич отскочил и нанёс коварный удар крестом, справа и вверх. Сабли задрожали, зазвенели. Корчмарь из-за стойки и несколько смелых крестьян, выглядывающих из-за окон, наблюдали за схваткой панов.

Рубя, отскакивая и защищаясь от ударов, Гинтовт вывел Рытаровского на середину комнаты, а затем перестал наносить удары и перешёл в глухую оборону. Ахаций удвоил усилия, бил словно молотом по наковальне, напирал на юношу, и тогда...

Одним быстрым движением Гинтовт пнул лежащую на земле лавку и подсунул её под ноги Рытаровскому. Шляхтич споткнулся, замахал руками в воздухе, а затем, когда враг напал на него сбоку, упал на колени, прошаркал по доскам до стола... Он хотел ещё вскочить, но было уже поздно. Гинтовт рубанул его сзади, рассекая колпак, перо, брошку с висюлькой-трясенем и бритую голову... Рытаровский только вскрикнул и упал бездыханным на доски.

Гинтовт остановился посреди комнаты, тяжело дыша, мокрый от пота. Колпачок съехал с его головы, обнажая вороные волосы, связанные в тяжёлую длинную косу, спадающую ниже пояса. Во время боя расстегнулись и лопнули пуговицы жупана, открывая лебединую шею и два гладких, круто поднимающихся холмика, ранее стянутых и сжатых под слоями ткани. Именно они заставили пана Бялоскурского не уйти из корчмы, не пытаться пробиться к двери или развязать путы, а только сидеть на лавке, вглядываясь в пару прелестей, лишь малая часть которых выглянула на свет. Но даже этот маленький кусочек округлостей позволял догадываться, как они выглядят, когда не стянуты тесно скроенным жупаном.

Девушка лишь через мгновение осознала, что Бялоскурский смотрит на неё хищным взглядом. Она быстро прикрыла прелести и прыгнула к столу, за которым раньше сидела вместе с крестьянами. Шляхтич недоверчиво покачал головой.

– Вашмилость, – сказал он голосом, в котором звучало чистое восхищение, – неужели вы демон, дьявольская суккуба, посланная искушать праведных рыцарей?

– Я дьяволица, – рассмеялась панна Гинтовт. – Однако боюсь, что вам не суждено отведать моих прелестей. Единственная любовница, пан Бялоскурский, которая вас ждёт, худа и костлява. Но зато ловко машет косой. Любите ли вы таких?

– Складный из вашмилости гайдучок, тьфу, что я говорю, челядничек из лучшей хоругви! Не думаете ли вы сделать небольшой крюк? Я был бы очень рад приветствовать вас в моей роте.

Она взглянула на Бялоскурского из-под прищуренных век и взвесила в руке окровавленную саблю.

– Дедушка говаривал, что коли конь – то турок, коли мужик – то мазурек, коли шапка – то магерка, а коли сабля – то венгерка, – сказала она, вытирая баторовку о полу жупана младшего Рытаровского. – Так что, ваша милость, не отклоняйтесь от темы, а читайте молитвы, ибо Перемышль уже близко.

– А как ваше имя, панна?

– Для вас пусть я буду Евфросиньей.

– Красивое имя.

– Слишком красивое для тебя, пан Бялоскурский.

– Итак, панна Евфросинья, три тысячи.

– Что такое?

– Три тысячи червонцев за то, чтобы отпустить меня живым. Оплата наличными. Это больше, чем даёт за мою голову староста Красицкий.

– О нет, пан Бялоскурский, – прошептала Евфросинья. – Это мало, слишком мало.

– Четыре?

– У нас, пан Бялоскурский, есть неоплаченные счёты. О чём вы, кажется, запамятовали?

– Что такое? О чём вы говорите, панна?

– Вы ещё вспомните меня, пан Бялоскурский. У нас есть время. А теперь сидите и молчите!

Ондрашкевич, для которого панская ссора в корчме не была чем-то необычным, метнулся в кладовку, чтобы собрать паутину, а затем предпринял обычные в таких забавах меры. Бялоскурский увидел через открытое окно, что к корчме уже направлялся еврей-цирюльник с большой сумкой, слуги начали выносить побитых Рытаровских, а также графа и слугу, а служанки притащили вёдра с водой и принялись тереть доски тряпками, чтобы смыть кровь. В комнате запахло мыльной водой и щёлоком. Панна Гинтовт толкнула подкованным сапогом Колтуна, который нагнулся, чтобы подобрать кошельки Рытаровских.

– Эй, холоп! – сказала она. – Вы, похоже, забылись! Не годится грабить такое добро. Строго наказал бы вас за это дедушка. Седлай коней!

Колтун покивал головой, а затем побежал в конюшню. В обычных обстоятельствах он не был бы так проворен, особенно учитывая, что он, как и Бялоскурский, был весьма удивлён поистине дьявольским превращением Януша Гинтовта в Евфросинью. Однако, когда он вспомнил, как ловко девушка расправилась с Рытаровскими, он согнулся в поклоне и поспешил в конюшню.

– Дедушка говаривал, что кому в дорогу, тому пора, – Евфросинья приблизилась к Бялоскурскому. – А что ваше время, пан Бялоскурский, приближается, это верно. Уже там палач вас ждёт, да и горожане рады бы новое зрелище увидеть.

Разбойник сочно сплюнул. Но это, в сущности, было единственное, что он ещё мог сделать. Он всё ещё видел перед глазами расправу с Рытаровскими и на самом деле не мог поверить, что эта маленькая шляхтянка так быстро справилась с четырьмя рослыми сорвиголовами. Поистине намечалась интересная забава.

7. Яцек из Яцеков

Янко-музыкант влетел в корчму Янкеля, споткнулся о порог, чуть не ударился головой о стойку, затем схватился за край массивной доски и выпалил прямо в лицо Янкелю:

– Пан Дыдыньский приехал!

Еврей в очередной раз проклял тот момент, когда Бялоскурский переступил порог его корчмы. Он проклинал его регулярно с тех пор, как весть о поимке в Лютовисках одного из самых печально известных смутьянов Саноцкой земли разлетелась по всем окрестным деревням и усадьбам. С утра его корчма переживала настоящую осаду. Если бы к нему заглянули крестьяне, жаждущие послушать россказни Янко-музыканта, который надувался от важности и хвастался, будто это именно он в одиночку поймал опасного разбойника, еврей потирал бы руки от радости, предвкушая богатую выручку. Увы, в корчму вваливались лишь бездельники с большой дороги, прознавшие о награде, назначенной за Бялоскурского старостой Ежи Красицким, и рассчитывавшие отбить негодяя, чтобы самим доставить его в Красичин или Перемышль. Каждый из них покрикивал на бедного еврея, бряцал сабелькой, а когда Янкель уклонялся от ответов, на него сыпались брань и угрозы, его таскали за пейсы и бороду, грозили побоями, проливали вино, не платили за напитки, опрокидывали столы и лавки. Знай Янкель, какой оборот примет дело, он никогда бы не придумал план поимки Бялоскурского и не поделился бы им с Колтуном. А так у него теперь была одна лишь суматоха. И почти никакого гешефта!

На бледном рассвете, ещё затемно, в корчму ворвались братья Рытаровские со своим компаньоном Роникером, выдающим себя за самозваного графа из Рониславиц, что якобы лежат где-то между Пёсьими Кишками и Бердичевом. Прижав к стенке еврея и Янко, они помчались сломя голову в Чарну, хотя Янкель ловко солгал, будто Бялоскурского похитили неизвестные шляхтичи и увезли прямиком в Балигруд. После Рытаровских нагрянул старый казак Дытько с тремя сыновьями – все мошенники и негодяи, промышлявшие наймом к шляхте для налётов и экзекуций. Во время их визита еврей лишился зуба и половины бороды, а Янко обзавёлся подбитым глазом и надорванными ушами. Затем заскочил с коротким, но отнюдь не дружеским визитом пан Полицкий со своими людьми. Позже явились какие-то оборванцы, величавшие себя товарищами из хоругви кварцяного войска старосты Яна Потоцкого, хотя в глазах Янкеля они не тянули даже на обозных слуг. Однако жест и фантазию имели совсем как гусары – потребовали лучшей еды и напитков, палили из единственного бандолета, чуть не спалили корчму и, разумеется, не заплатили за пиршество. Потом, после полудня, прикатил грузный шляхтич с одним глазом и деревянной ногой; к счастью, он не буянил и никуда не рвался, но пил крепко вместе с компаньонами, горланил, задирал крестьян и девок, а от песен, выкрикиваемых пьяными, охрипшими голосами его людей, у Янкеля распухли уши.

Неудивительно поэтому, что когда Янко-музыкант выкрикнул новость о прибытии очередного гостя, Янкель почувствовал, как земля уходит у него из-под ног. Еврей схватился за бороду и пейсы и застыл воплощением нищеты и отчаяния, пока дверь в гостевую комнату не распахнулась настежь и в ней не появился тот, о ком возвестил музыкант.

Яцек Дыдыньский на вид не выглядел грозно. Он был среднего роста, смуглый, худощавый, гибкий как кот. По высоким, жёстким красным голенищам сафьяновых сапог было видно, что он богатый пан. Дыдыньский был одет в зеленоватый, расшитый жупан из отменного адамашка, застёгнутый на сверкающие пуговицы с петлицами. Поверх жупана он накинул ферезию, подбитую леопардовым мехом, с широким воротником, спускавшимся до середины плеч. На высоко выбритую голову он надвинул рысью шапку, украшенную цаплиным пером и трясенем. На правом предплечье красовался блестящий наруч, покрытый чёрной эмалью, украшенный листьями и звёздочками. Шляхтич был опоясан широким, тяжёлым кольчужным поясом, на котором висели пистолет, пороховница и сабля. Это была не обычная, тяжёлая баторовка или зигмунтовка с коротким, прямым эфесом, а чёрная гусарская сабля, только входившая в моду и поступавшая на вооружение. Её эфес изгибался на одном из концов в дужку, защищавшую тыльную сторону руки и доходившую почти до навершия, а изящные усы опускались на изогнутый клинок. Оправленная в чёрную кожу и серебро сабля имела ещё палюх – небольшую дужку у эфеса для большого пальца. Благодаря этому в руках опытного фехтовальщика она ходила как молния: когда пан Дыдыньский хотел подбрить противника, она наносила сильнейший удар, а если он выбивал саблю из рук гайдука или слуги, то благодаря палюху мгновенно переходил от защиты к ударам от локтя и запястья.

Яцека Дыдыньского, сына стольника саноцкого, называли в Саноцкой земле Яцеком из Яцеков, ибо не знали лучшего мастера сабли, чем он. Дыдыньский занимался ремеслом столь же почтенным, сколь и полезным. Он был заездником, и эта профессия обеспечивала ему уважение во всём уезде.

Яцек из Яцеков был мастером в организации «заездов». Если кто-то из шляхтичей намеревался силой исполнить судебный приговор, защититься от нападения соседа или захватить чужие владения, достаточно было дать знать Дыдыньскому, и пан Яцек быстро являлся по вызову с вооружённой свитой. Дыдыньский был человеком чести и никогда не нарушал данного слова, никогда не предавал работодателя. «Полагайся на Дыдыньского, как на Завишу», – говорили в корчмах Санока. «Дыдыньского на вас надо!» – кричал в гневе сутяга, разрывая в клочья судебную повестку, которую только что прислал ему родственник или сосед-помеха. «Ещё вас Дыдыньский научит!» – предупреждал мелкопоместный шляхтич, выселяемый из имения могущественным магнатом.

Неудивительно, что Янкель задрожал при виде столь знаменитой персоны. Тем временем Яцек из Яцеков подошёл к стойке и пристально посмотрел на еврея зеленоватыми глазами. Еврей мигом наполнил лучший кубок билгорайским пивом. Дыдыньский взял его, отпил немного, а затем отставил.

– А что же это ясновельможный пан изволит? – начал Янкель. – Чем это я, простой еврей, могу услужить вашей милости?

– Хотел бы я с тобой поговорить, Янкель, – улыбнулся Дыдыньский. – А как ты думаешь, о чём могут беседовать еврей и шляхтич? Об аренде? О деньгах? О займе и ростовщических процентах? О красоте девушек в Лютовисках? Признаюсь, я уже проверил – они красивы. Прости, но я выберу другую тему. Например, почтенный Янкель, был ли в твоей корчме недавно какой-нибудь знатный шляхтич? И не звали ли его, случайно, Бялоскурским?

Еврей огляделся вокруг, ища поддержки.

– Если бы я всё знал, то я бы, ой-вей, раввином бы стал. Ну, я скажу, всё скажу. Был тут ясновельможный пан Бялоскурский. И он с другим шляхтичем уехал. А я не знаю, кто это был. Потому что я нос не сую между дверей. Потому что мне нет дела до дел великих панов. Потому что я только чтобы деньги брать. Хорошие деньги. Талер, червонец, голландский талер, серебряный грош. А уж тернаров и обрезанных шелягов не беру. Потому что видите, пан шляхтич, одни хорошие деньги делают другие хорошие деньги. А когда вместе две денежки, то из них делается третья.