Текст книги "Исповедь одинокого мужчины"

Автор книги: Вячеслав Ландышев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

После того как Сагайдак сделал обход роты, он с важным видом ушел в каптерку – небольшую комнату-склад, поручив дальнейшее командование отделениями своим сержантам-«черпакам». Роту распустили. Однако считалось, что солдат не должен сидеть никогда без дела, поэтому нам приказали привести в порядок и так уже отглаженные одеяла на своих кроватях. Кровати должны были быть заправлены не просто аккуратно, а с зеркальным отображением друг друга. Две белые полосы на однотонных темно-синих шерстяных одеялах должны были на всех кроватях переходить друг в друга исключительно без искажений на всем протяжении от стены до стены. Подушки тоже должны были быть на одинаковом расстоянии от изголовья. Их параллельность выравнивали по длинной нитке, натянутой двумя солдатами между всеми кроватями. Ну и, наконец, самым верхом этой безрассудной работы было то, что края одеяла, подвернутого под матрас, нужно было сделать прямоугольными, а не овальными. Для этого солдат должен был взять табуретку, перевернуть ее кверху ножками и, придавливая стулом сверху одеяло по краям, бить сбоку по одеялу ладошкой или другим табуретом, чтобы создать прямоугольные стороны у одеяла, а не закругленные. И такая практика, как оказалось позже, была не только в этой учебке, а везде, где я служил. Следовательно, можно предположить, что об этом знали офицеры и это шло не от наших сержантов, а данный порядок шел от офицеров, возможно, даже с их военных училищ. В моем понимании такой порядок никак не связан с профессиональной армией. Скорее, это порядок для армии дебилов.

Ближе к вечеру, когда все одеяла, подушки, кровати, табуретки и тапочки (кожаные сланцы) около табуреток по ниточке поравняли, когда в десятый раз, где только можно, протерли всю пыль и вымыли полы, некоторые солдаты, не зная, что еще делать, сидели на табуретках около своих кроватей, ожидая построения на ужин. Таких свободных минут было немного, и молодые бойцы не могли ничем заняться, как только курить в курилке или сидеть тихо на табуретах около кроватей. Любой шум, громкий смех и разговоры строго воспрещались сержантами. В казарме был телевизор, но его включали для бойцов в основном чтобы посмотреть воскресную программу «Служу Советскому Союзу» и вечерние новости перед отбоем, поэтому в полутемной казарме был слышен только негромкий разговор солдат – соседей по кроватям.

В это время из сержантской комнаты вышел выпивший сержант – дембель Игнатов в тапочках, в брюках и майке. Он был коренастым малым 20–22 лет, ростом под 175 сантиметров, родом из какого-то села Костромской области. Я с ним раньше за 20 дней практически не встречался. Вечером он лежал в дальнем углу казармы на кровати, спал или что-нибудь читал. А днем, как уважаемый дембель, никогда почти в командовании бойцами участия не принимал, ибо этим занимались сержанты-«черпаки». Была суббота, и в этот день недели «деды» и дембеля часто напивались, зная, что офицеры точно в субботу вечером в казарму не придут. После того как сержанты выпили в каптерке пару бутылок водки, Игнатов вышел из кладовки и зашел в одно из отделений казармы, прошелся между кроватями, остановился посередине отделения, нагнулся к тапочкам, поднял один из них и бросил через два ряда коек в сидящего в другом отделении солдата со словами: «Вы что, совсем охренели, “духи”? Кто так тапки ставит неровно?». В том отделении казармы, где находился Игнатов, никого из солдат не было, а ближе всего к дембелю, метрах в 7–8 от него, сидели на табуретках четверо бойцов нашего отделения, в том числе и я, каждый около своей кровати. Сержант кинул тапочкой как раз в одного из нас. Все, конечно, видели Игнатова и следили за его действиями. Тапочек был запущен точно в лицо одному из солдат, но молодой боец увернулся от него. Дембель начал свирепеть.

«Ты что, гандон, уворачиваешься? Сидеть смирно!» – прошипел он.

Потом нагнулся за вторым сланцем и кинул вновь в того же солдата. В этот раз тапок пролетел мимо. Сержант тут же нагнулся за новым сланцем и вновь кинул в ту же мишень. Боец опять видел и замах, и полет тапочка, но не посмел ослушаться в этот раз старшего по службе, не стал уворачиваться, и тапок попал ему в грудь. Игнатов остался доволен попаданием, но зло скомандовал: «Быстро принеси на место все тапки и поставь ровно, где они стояли». Боец, в которого попали, рванулся исполнять команду. Но пока рядовой собирал разбросанную обувь, сержанту, видимо, стало скучно, и он решил, видя страх молодых солдат, покидать и дальше тапки, как в тире, по живым мишеням. Игнатов нагнулся за новым снарядом для метания, размахнулся и запустил тапок в другого сидящего солдата. Первый раз промазал. Запустил второй тапок и попал в плечо парню. Так же, как и первому солдату, Игнатов скомандовал собирать разбросанные тапки, и боец быстро бросился исполнять задание.

Такая забава понравилась пьяному сержанту, и он решил подбить тапками оставшихся двоих солдат. В этот раз Игнатов бросил сланцем в меня, и с первого раза его бросок оказался точным. Я видел, что тапок летит мне в шею и увернулся от снаряда.

«Сидеть смирно, козел! Я что сказал!» – проорал сержант и через мгновение метнул второй тапок с еще большой силой. И опять тапок точно летел мне в область груди. Я вновь увернулся. Сержант взбеленился: «“Дух”, ты что уворачиваешься? Ты что, чмо, совсем опупел?».

С трехэтажным матом он пошел ко мне быстрым шагом. Я вскочил со стула и решил не терпеть дальше унижения, встал в боксерскую стойку, выставил левую ногу чуть вперед, согнул руки, сжал кулаки и держал их на уровне подбородка, готовый ответить ударом на удар. Сам первым я не нападал, так как мне не нужна была победа в этом поединке, грозящая, может быть, избиением от всех сержантов, в том числе ночью втемную, когда тебе накидывают на голову одеяло и ты так и не узнаешь, кто тебя бил ногами по лицу и почкам. Однако природная гордость не позволила терпеть кидание в меня грязной обувью. Для меня это было унижением, поэтому я решился на конфликт с дембелем. Игнатов подошел на расстояние двух шагов и казался мне в тот момент очень здоровым парнем. Несмотря на то что он был ростом на пару сантиметров меньше меня, но зато более широк в плечах, упитан и накачан по сравнению со мной. Его вес примерно был 85–87 килограммов, я же, уходя в армию, активно занимался бегом на средние дистанции и был худ и строен с весом в 69 килограммов, а за первые три недели армейских условий с недоеданием и психологическими переживаниями похудел до 63 килограммов. Кожа да кости, а не солдат. Ветром сдувало. Кроме того, сержанту было по минимуму тогда 20 лет, а мне, как я уже писал, только семнадцать. А в возрасте до 25 лет, пока организм развивается, разница даже в один год очень внешне заметна и существенна. В школе семиклассника легко отличить от восьмиклассника, а тем более от десятиклассника. Сержант подошел на близкое расстояние и пытался нанести удар ногой. Я отступил на полшага назад, и пролетевшая нога противника меня не коснулась. В следующее мгновение уже я сделал выпад вперед и хотел ударить прямой правой рукой в голову сержанта. Но Игнатов отклонился в сторону от удара, сделал шаг назад, выпрямился и не решался больше подходить ко мне. Я почувствовал, что он трухнул и засомневался в своем успехе. Физическая сила была явно на его стороне, но то ли из-за того, что он давно уже не получал сопротивления от молодых солдат, то ли из-за того, что ему совершенно не нужны были какие-нибудь проблемы перед скорым дембелем, но сержант не стал продолжать агрессивных движений. Однако терять лицо ему тоже не хотелось, и он начал кричать на меня.

– Э, ты откуда такой борзый? – спросил он.

– Я из Алма-Аты, – ответил я зло.

– Ты почему приказы старших не выполняешь? На губу или в дисбат захотел?

– Я не считаю себя мишенью для грязных тапок. Такого пункта нет в Уставе.

К этому моменту рядом с Игнатьевым уже стояли четыре сержанта, которые вышли на громкий мат своего сотоварища, когда он ринулся ко мне. Среди них был Сагайдак Егор.

Он выступил чуть впереди сержантов и сказал мне достаточно спокойно:

– Хорошо, Ландыш, давай действовать только по Уставу. Подтяни, во-первых, свой ремень, у тебя он болтается. Так не положено по Уставу.

Я подтянул ремень, заправил гимнастерку, несколько вылезшую во время активных движений.

– Так, теперь внешний вид в порядке, – продолжал Сагайдак, – А сейчас будем тренировать всем отделением отбой-подъем за 45 секунд, которые положены по Уставу. Ваше отделение не справилось сегодня утром с этим нормативом, вот сейчас из-за твоих действий мы всех снова и потренируем.

«Отделение! Становись!» – крикнул Сагайдак, и через несколько мгновений все 10 человек нашего отделения уже стояли посередине казармы.

«Смирно! Отделение! Отбой!» – прозвучала команда сержанта, и все бросились быстро к своим табуреткам, чтобы раздеться до трусов и маек, аккуратно разложить на табуретке свою форму и залезть под одеяло. На все действие после команды сержанта отводилось 45 секунд. Я уже научился успевать за это время выполнить данное задание, но в отделении было много недавно прибывших туркмен, которые еще медленно раздевались и одевались. А итоги подводили по всему отделению. Поэтому из-за туркмен в тот раз нас гоняли минут 30 по команде «отбой» и «подъем» до самого ужина. А потом еще и перед отбоем. Но это меня уже не особенно тяготило, так как инцидент с тапочками разрядился для меня удачно. Я показал почти при всех сержантах, что готов на отпор любому, если он вздумает меня унижать.

Ночами наше отделение перестали будить, несмотря на то что из-за новоприбывших двух туркмен у нас всегда днем были замечания. Бедные азиаты были не городскими жителями, а из горных аулов, русского языка совершенно не знали, и первое время из-за них отделение что-нибудь не успевало или делало не так. Туркмены даже не понимали юмор, когда им со смехом переводили некоторые слова прапорщика или сержантов. Например, такие выражения из армейского фольклора, как: «Начинаем, когда услышите три зеленых свистка», «От меня до следующего пня, бегом марш», «Сегодня копаем от забора и до ужина» или «Куст – это несколько растений, произрастающих из одного места».

Однако в экстремальной ситуации туркмены быстро учились, так как получали пинки от сержантов. Первые русские слова один туркмен произнес уже на второй день в столовой. Это ребенок первое слово в своей жизни произносит «Мама», а туркмен в армии сказал с акцентом: «Дай масло». Жрать захочешь, быстро научишься говорить на любом языке. А первый русский мат туркмен произнес через три дня пребывания в учебке. Как-то наше отделение долго тренировали поздно вечером по команде «отбой-подъем». Наверное, час целый мучили. Потом наконец сержанты сказали: «Все, конец. Можно сходить в туалет и спать». Тогда один маленький туркмен, где-то всего полтора метра ростом, в больших синих трусах и серой майке, сел на кровати и, тоскливо смотря в окно, сгорбившись от усталости, глубоко вздохнул и тихо произнес не для кого-то, а самому себе, можно сказать, у него вырвался вздох души: «Ой, бля-я-я-ять».

Наверное, в туркменском языке нет слов, которыми можно передать вздох отчаявшейся души и для таких случаев подходит только мат из великого и могучего русского языка. Когда я услышал этого туркмена, то в первый раз за 20 дней пребывания в этом аду улыбнулся. А потом подумал, что кому-то здесь еще хуже, чем мне. Мне стало этого новобранца жалко. Тем более что туркмены и таджики, которых недавно к нам тогда забросили, хоть и были в основном малообразованные, но в целом были людьми хорошими, добродушными, открытыми и всем в отделении они были симпатичны.

Через неделю сержанты поняли, что научить азиатов говорить за полгода еще возможно, но обучить умению квалифицированно оказывать первую медицинскую помощь, ставить диагноз за это время просто маловероятно. Видимо, это поняли и офицеры и дали приказ – подготовить списки на выписку из учебки и направить всех плохо обучающихся солдат в войска.

Никто из молодых не знал, что скрывается под словом «войска», но сержанты в воспитательных целях нас постоянно пугали: «Боец, если будешь себя плохо вести, отправим в войска на лесоповал к азербонам, они тебя там в задницу будут каждый день иметь. Так что лучше будь дисциплинированным здесь, в учебке, глядишь, повезет, медбратом в санчасть определят, и там ты спокойно дослужишь свое. Будешь ночью в самоволки ходить, а днем в палате спать».

Как-то утром после завтрака построили всю роту в казарме и объявили, что часть роты сегодня направится в войска, так как у нас здесь перебор курсантов.

«Кого буду называть, делает шаг вперед», – сказал Сагайдак и начал зачитывать фамилии.

Все туркмены и таджики, человек 15, сделали шаг вперед. И в самом конце Сагайдак с нескрываемым удовольствием, глядя зло мне в глаза, произнес мою фамилию. Я сильно расстроился. Так не хотелось уезжать. Ведь уже начал обзаводиться здесь друзьями, почти адаптировался к таким трудным условиям, стал получать еженедельно письма из дома, а впереди ждала неизвестность, страшная, по описаниям сержантов. Но делать нечего, не умолять же этих уродов вычеркнуть меня из списка. Что будет, то и будет, такова судьба.

Всех солдат нашей роты, кроме тех, кто должен был ехать в войска, увели на плац для строевой подготовки, а к нам подошел сержант-«черпак» Косолапов, заведующий складом, и начал поочередно спрашивать размеры одежды. Потом сказал с сочувствием нам: «Всех вас там сломают». Но через несколько секунд добавил: «Может быть, только Ландышева не смогут».

«Ну, вот и первая похвала от командования», – кисло и тоскливо подумал я.

Отправки мы ждали целый день. В поезд сели только в два часа ночи. Всего было четыре полностью забитых плацкартных вагона с молодыми солдатами. Матрасов и белья не выдали. В нашем вагоне не было ни одного славянина. Купе с туркменами, купе с таджиками, купе с дагестанцами, с азербайджанцами и другими кавказцами. Все черноволосые, везде непонятная речь. Свет в вагоне выключили, и через некоторое время поезд тронулся. Я лежал на верхней полке, смотрел в окно и долго не мог уснуть, хотя обычно в это время в учебке засыпал мгновенно, как только оказывался в горизонтальном положении. Тогда я еще не верил в Бога, но помню, спросил у кого-то, скорее всего, у своей Судьбы: «Что же меня ожидает? За что такие мучения? Ведь не прошло еще и месяца, но уже так невыносимо тяжело, а впереди еще почти два года этого ада, этого бреда, этого рабства. Дай мне силы выдержать все это и вернуться домой уравновешенным и невредимым».

Я смотрел через окно на редкие поселки, на покосившиеся, почерневшие, деревянные срубы домов бедного, забытого цивилизацией, малонаселенного края, на темную, неизвестную тайгу. Тук-тук… тук-тук… тук… тук. Стучали колеса. Поезд шел на юг, в небольшой город Бикин, который стоит почти посередине между Хабаровском и Владивостоком в ущелье между сопками, в 18 километрах от границы с Китаем.

* * *

Здравствуйте, «войска»! Рано утром поезд остановился на станции Бикин, и около двухсот солдат из хабаровского эшелона отправили в большой актовый зал, находившийся в танковом полку на окраине города. В актовом зале солдаты расположились в креслах, как в кинотеатре, и ждали, пока их вызовут, чтобы передать какому-нибудь офицеру для дальнейшего сопровождения в роту постоянной дислокации. Я сидел сонный, утомленный дорогой и незнанием того, что будет в дальнейшем. Через некоторое время ко мне подошел офицер в звании полковника. Это было очень высокое звание для обычных войск, ибо в крупных городах высоких званий много, потому что много офицеров работают в штабах или учатся в военных академиях. А в действующих войсках, тем более на границе, старший лейтенант уже командовал ротой, а майор мог командовать полком. Полковник же в войсках был почти что богом. И вот один из этих богов подошел ко мне. Я встал, как было положено по Уставу. Полковник спросил:

– Это твоя фамилия Ландышев?

– Так точно, товарищ полковник. Рядовой Ландышев.

Он посмотрел на меня сначала с интересом, а потом несколько с презрением и, ничего не говоря, развернулся и ушел. Гораздо позднее я предположил, что, скорее всего, это был полковник Ландышев, мой однофамилец, занимающий одну из высоких должностей в командовании дивизией. Но, видимо, когда этот офицер увидел убитый внешний вид бойца, его растоптанные сапоги, мятую и не очень чистую форму, он не захотел афишировать общность наших фамилий. К сожалению, полковник увидел только форму, но не содержание. Он не увидел взгляда солдата, который дал бы ему понять, что его однофамилец не сломан духовно. Жаль, что офицер не имел представления, что даже такая моя одежда уже была достижением, учитывая условия, в которых я находился. Однофамильцев я по жизни встречал редко. Тогда не было Интернета, и, возможно, поэтому я встречал подобную фамилию лишь однажды – в книге «Говорят погибшие герои» прочитал о лейтенанте, сложившем свою голову в Великую Отечественную войну где-то на подступах к Москве, но это был не мой родственник.

Если бы полковник Ландышев не погнушался тогда со мной поговорить, глядишь, и служба прошла бы более спокойно где-нибудь в штабе, а так меня отвели в мотострелковый показной гвардейский полк, в 1-ю роту и назначили гранатометчиком АГС-17 (автоматического гранатомета станкового). Убийственное оружие, но тяжелое – больше 30 килограммов в снаряженном состоянии, поэтому и станковое, что означает на ножках, на треноге. И вот эту железную дуру я таскал на себе полгода, иногда на полигоне по пояс в снегу или грязи.

К моему изумлению, в войсках оказалось намного спокойнее, чем в учебке, при этом порядок и дисциплина поддерживались не хуже. Но не было этой беготни утром при подъеме и вечером при отбое. Не было звериных условий, при которых мы должны были поесть в столовой за четыре минуты, и мы спокойно ели в течение 10–15 минут, пока почти все солдаты отделения не заканчивали прием пищи. Кроме этого, в свободное время солдаты имели право в отличие от учебки находиться не только в казарме, но и могли выходить на территорию части, заниматься на спортгородке, посетить чепок (магазин на территории части), пойти в другую казарму или в технический парк, где стояли боевые машины пехоты, бронетранспортеры и танки. В общем, страшные рассказы сержантов о войсках не оправдались. Конечно, были свои сложности, те же драки, дедовщина, но в войсках в целом намного легче было служить, чем в учебке. Уже через полгода меня уважали в своей роте и старались не трогать, не задевать. А ближе к зиме пришло пополнение младшими сержантами моего призыва, среди которых пришли ребята из хабаровской учебки, в которой я был двадцать дней. Мне их было очень жаль. Я уже твердо стоял на ногах, а им еще предстояло в войсках полгода терпеть наезды, драться или унижаться. Военная программа подготовки предполагала, что младшие сержанты должны были командовать рядовыми в войсках, а выходило наоборот, так как все эти командиры из учебок приходили в войска зашуганными, изможденными, большинство из них были сломанными психологически. И этих младших сержантов начинали в войсках снова гонять даже иногда рядовые солдаты их призыва, которые за полгода обживались в части, понимали эти порядки, имели покровителей и были намного увереннее как внешне, так и внутренне своих новых командиров. Это, на мой взгляд, самая большая ошибка Советской армии (а может, она есть и до сих пор в современной Российской армии) – готовить в учебке сержантов из только что пришедших с гражданки призывников. То есть ошибка в том, что непосредственных командиров для войск, сержантов, подготавливают из юнцов, не нюхавших порох. При этом воспитывают сержантов такой унизительной для человека методикой, что всю его гордость и физическое состояние сводят к нулю. И эти сержанты, по сути своей, должны быть старшими в бою, вести за собой солдат, пользоваться беспрекословным уважением рядовых, ибо без этого не будет дисциплины и высокой боеготовности войск.

Когда смотришь фильмы о Великой Отечественной войне, где сержантами становились за храбрость в бою, за ум и лидерские качества и где сержанты были как отцы или старшие братья, то понимаешь, что где-то высокое военное начальство в наши дни дало сильный промах при составлении программы подготовки сержантского состава. Правильнее было бы посылать лучших бойцов из рядовых, прослуживших полгода-год в войсках, для дальнейшего обучения в учебку на должность сержанта. В течение первых месяцев войсковой службы в армейских подразделениях сами по себе вырастают лидеры среди рядовых солдат, которые и начинают командовать всеми остальными сослуживцами, независимо от их звания. И они становятся лидерами не только за счет физической силы, а также и за счет сноровки, находчивости, ума, работоспособности, опрятности в одежде, психологических качеств. Ведь проявлять каждому парню свои способности в экстремальной армейской обстановке приходится очень часто. Можно быть лидером и при разгрузке угля, и на учениях, и в физических упражнениях, в драках, на стрельбах, на строевой и боевой подготовке. Подобных лидеров среди солдат офицеры и сами замечают и в конце концов для лучшего управления ставят их командирами отделений, а в отсутствие офицеров поручают командовать взводом и ротой, нарушая, таким образом, армейские основы, так как рядовые командуют младшими сержантами и сержантами. Я также через полтора года службы получил сержантские погоны по представлению командира батальона, а командовать отделением мне поручали уже через полгода службы.

Еще одно явное отличие войсковых частей от учебки бросилось сразу мне в глаза. Это то, что в войсках командовали офицеры, а не сержанты. Может быть, это было из-за того, что наша войсковая часть была дислоцирована на границе, можно сказать, была на передовой, к тому же полк являлся гвардейским и показным и его инспектировал сам министр обороны СССР. Возможно, из-за этого офицеры практически всегда были днем в казарме и даже иногда дежурили по ночам.

Причем вспоминаю наших офицеров в войсках с уважением, все, от командиров взводов до командира батальона, были адекватными, строгими, но не жестокими людьми и пытались заботиться о солдатах. На самом деле они тоже, когда учились в школах, смотрели патриотические программы «Служу Советскому Союзу» и различные художественные фильмы об армии и, конечно же, с юности мечтали стать офицерами. Как правило, благодаря подобной государственной агитации в каждой средней советской школе лучшие ученики сначала пытались поступить в военные вузы, а потом уже, если проваливали экзамены, шли в «гражданские». Меня тоже хотели отдать после восьмого класса в Нахимовское военное училище, но спасибо бабушке – она не пустила, твердо сказав, что не будет в нашей семье военных. За что ей низкий поклон, ибо армия пострадала в период правления Горбачева больше всего: целое поколение офицеров бедствовали в войсках или приходили на гражданку, но не могли устроиться на нормальную работу, так как искусно владели только военным ремеслом. Кроме этого, в армии при сложившемся порядке деградировали лучшие сыны Отечества. У нас полком командовал маленький ростом и говнистый по характеру некто майор Хазаров. Видимо, у него была семейная неустроенность, и он не стремился вечерами, как все нормальные люди, пойти домой к жене и детям, в уют и комфорт собственной квартиры. Иначе зачем ему было часто объявлять построение всего полка ночью на плацу или созывать офицеров на заседание в два часа ночи. При этом говорили, что к его кабинету примыкала комната, где стояла кровать, и он каждый день там спал, а ночью гонял своих офицеров. А они гоняли всех нас. Вот такая хреновая жизнь была у тысячи солдат из-за одной жены командира полка. Правильно говорят – во всем виноваты женщины. Это я, конечно, пошутил. Уверен в обратном. Женщины, наоборот, делают этот мир намного лучше и добрее.

Еще одно отличие войск от учебки было в том, что в войсках большое значение имело землячество. Даже не землячество, а принадлежность к национальности. В войсках азербайджанцы поддерживали азербайджанцев, казахи – казахов, кавказцы – кавказцев, причем сначала свою народность, а потом других, к примеру, кабардинцы сначала помогали кабардинцам, а потом всем остальным представителям народов Северного Кавказа – ингушам, аварцам, лезгинам, балкарцам и другим.

Поэтому в войсках не было дедовщины как таковой, потому что если в роте командовали «деды»-кавказцы, то они прикрывали и не давали в обиду своих земляков независимо от пройденного срока службы, и часто кавказец через полгода службы уже гонял славянина или азиата, отслуживших намного больше его. В нашей роте в мое время командовали всем чеченцы. Их прибыло в наш полк в 1984 году очень много, и через год они взяли лидерские позиции почти в каждой роте. К тому же на Кавказе в те времена было хорошим тоном бегать от службы в Советской армии, и почти всех призывников забирали служить насильственно с помощью милиции и военкомата. Пока милиция отлавливала призывников на Кавказе, почти всем будущим солдатам переваливало за 20 лет. Были и такие кавказцы, которым было по 25–27 лет, т. е. мужики, а не пацаны вовсе, и, конечно, они были здоровее, жестче тех парней, которые в армию пошли сразу после десятого класса средней школы. Уже после армии я узнал от сослуживцев, что власть в нашем полку после чеченцев взяли казахи. Тоже в основном за счет численного превосходства. Целый эшелон из Казахстана пришел осенью 1986 года. А осенью 1987 года, говорят, была жуткая драка в полку, но так как основное число чеченцев-«дедов» к тому времени уволилось в запас, то казахи, призывом на год позже меня, в кровавой драке захватили все каптерки в ротах. А каптерки-кладовки – это стратегически важные места, потому что являются частью свободы для солдата. Данные каптерки закрывались на ключ, и в них можно было собираться землякам, чтобы что-нибудь обсудить, жарить ночами картошку, хранить деньги и ценные вещи, делать дембельские альбомы и даже отсыпаться иногда днями, спрятавшись между барахлом на верхних полках стеллажей.

Если говорят, что армия – это школа жизни, то в первую очередь это школа, где понимаешь, что полностью доверять можно только самому себе. В войсках мне пришлось с первых дней постоянно драться, ибо многие пытались меня заставить делать за них работу, так как работать в армии непрестижно, а дембелям и «дедам» – вообще западло. Командовать мною как «духом» хотели поначалу все – от сослуживцев моего срока призыва до дембелей. В тяжелых армейских условиях я считал каждый день, радовался его завершению, зачеркивал его в маленьком календарике и торопил время, торопил свою жизнь, молодую и здоровую. Помню, что отмечал ручкой в календарике пройденный день, зачеркивая его одной наклонной чертой. А те дни, когда у меня были драки, и не просто словесная перепалка, а махание кулаками и ногами, я зачеркивал крестиком. Так вот, первые два месяца у меня драки были по пять дней в неделю, несмотря на то что я по жизни не люблю конфликтов, ругани и даже матерщинных слов, так как не перевариваю с детства злобы людской в любом ее проявлении. Но пришлось передраться почти со всеми в нашей роте. В основном это были мелкие стычки с сослуживцами, отпахавшими 1–1,5 года. Но были и серьезные драки. К примеру, в первые же дни ко мне начал докапываться один ингуш, Секалов, прослуживший 1,5 года, но чувствовавший себя как дембель, так как чеченцы и родственные им по крови ингуши держали верх в нашей роте. Секалову было 22–23 года, роста он был моего, но весом под 90 килограммов. Мне же тогда только исполнилось 18 лет и, как уже было сказано, я весил всего 63 килограмма. Худоба и страхота. Вся рота в тот день заступила в наряд по столовой. Я получил приказ вместе с отделением мыть полы в столовой. У меня к тому времени уже выработался личный принцип поведения. Он заключался в том, что я был готов выполнять приказы по любой работе от командиров, если это соответствовало Уставу, который я обязывался чтить при присяге. Но я не делал ничего личного за кого-то (постирать ему одежду, почистить сапоги, пришить воротничок, принести ему ложку и т. п.), а также по этому принципу я не исполнял распоряжения от рядовых, т. е. равных мне по званию, несмотря на их продолжительность службы. Этот принцип и приводил к постоянным стычкам с «черпаками», «дедами» и дембелями, но это была моя вера и за нее я мог на многое пойти. А отступление от этого принципа, по моему тогдашнему менталитету, означало унижение.

В тот злополучный день Секалов получил приказ офицера мыть в столовой во время дежурства посуду – чашки, ложки, кастрюли, стаканы. Как правило, «деды» сразу не противились приказу, полученному от офицеров, потому что это могло привести к «губе», задержке в войсках при увольнении в запас, отправке домой последним этапом и даже к дисбату – армейской тюрьме за колючей проволокой, где, по слухам, ломали всех и делали рабами. Однажды я был свидетелем того, как к нам в роту прислали солдата, который провел два года в дисбате. Этот несчастный попал в дисбат за драку с офицером за три месяца до своего дембеля. Было жалко смотреть на этого когда-то грозного, по рассказам сослуживцев, «деда». После дисбата этот парень делал все. На строевом плацу при всем полку, когда его вызвали на середину плаца, он быстро побежал бегом из строя к офицеру. Почти все солдаты тогда с ухмылкой и презрением на него смотрели, так как, по понятиям, солдат не должен так пресмыкаться перед офицером. Но пробывший в дисбате, видимо, думал только об одном – как бы быстрее покинуть ряды доблестной Советской армии и через четыре года службы вернуться наконец-то домой, на родину.

Так вот, Секалов, может быть, боясь дисбата, напрямую не ослушался офицерского приказа заниматься недостойной для кавказского мужчины работой – мыть посуду в столовой. «Деды» и «черпаки» сами ничего не делали, но приказы выполняли, потому что, как только уходили офицеры, они находили молодых солдат и заставляли их делать свою работу. Офицеры обычно после отдачи приказов уходили, чтобы не идти на конфликт с негласными армейскими порядками, ведь главное для офицера – это выполнение приказа, а не средство его достижения. После того как офицер в тот день ушел, Секалов, оставшись за старшего, начал искать тех, кто выполнит за него порученное задание. Кавказец нашел одного бойца и поставил его мыть тарелки, но хотел быстрее сделать всю работу и для этого вдобавок решил поставить еще одного посудомойщика. Увидел посреди зала меня и окликнул: