Текст книги "Военная"

Автор книги: Вячеслав Сукачев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)

Глава одиннадцатая

И пришел Матвей. Была уже осень. С вечера зарядил нудный кислый дождь, к ночи перешедший в проливной. Матвей пришел промокший и пьяный, по-хозяйски разулся у порога и босиком, наступая на шнурки от кальсон, протопал по комнате, постоял у печки, погрел над ней руки и сел к, столу. Редкие мокрые волосы разметались по лбу, лезли ему в глаза, он не замечал этого и долго сидел молча, сосредоточенно глядя прямо перед собой.

Серафима смотрела на него, и стало ей жаль мужика, но жалость эта была без любви, без чувства родства. Она давно ждала Матвея, знала, что он придет, и готовилась к трудному разговору, а теперь вот, когда увидела его, жалкого и пьяного, все как-то вылетело из головы, и осталось лишь одно удивление – да неужто с этим человеком жила она пять лет? Пять лет делила с ним одну крышу и постель, родила от него дочь, стирала ему нижнее белье и портянки. Не верилось во все это Серафиме, таким далеким и чужим увидела она то время. Казалось, его и не было никогда, а если и было, то жила в то время Другая Серафима, к ней никакого отношения не имевшая.

– У тебя чай есть? – глухо спросил Матвей.

– Найдется.

Серафима достала кружку, налила Матвею чаю, а сама опять села на топчанчик и закурила.

– Навоевалась? – Он ухмыльнулся и осмотрел полупустую комнату. – Одна осталась, не скучаешь?

– Скучаю, – Просто ответила Серафима.

– По ком же? – Матвей дернулся на табуретке, покривился, потом хрипло, через силу засмеялся. – По фронтовикам?

– Нет, Матвей, по дочери.

– Ишь ты, – притворно удивился Матвей, – четыре года не скучала, а тут вспомнила. Позднехонько, а, Серафима?

– Матвей, ты зачем пьяный-то пришел? Для смелости?

– Для смелости.

– Тогда ступай домой. Разговора у нас не получится.

– А может, я мириться пришел?

– Мы с тобой не ссорились, Матвей. А разговаривать я с тобой буду, когда Олю приведешь…

Матвей умолк, что-то туго соображая, и вдруг злые огоньки загорелись в его глазах, лицо расплылось в понимающей ухмылке:

– Ну да, я рылом не вышел. Там, поди, офицеры были, а то и генерал захаживал? А, Серафима? Чего молчишь? Я для тебя теперь не тот сорт. Фруктов, конфеток у меня нет, а ты, наверное, теперь к ним привычная. Молчишь. Сказать неча? Конечно, где уж мне с тобой разговаривать. Ты геройски воевала, а я тут просидел, груши околачивал…

– Матвей! – Серафима нахмурилась, и заболело, заныло в плече. – Иди домой.

– Гонишь? А я, может быть, у тебя хочу остаться. Я, может быть, люблю тебя. Неужто спать меня, своего законного мужика, не положишь?

– Нет, Матвей, не положу.

– Так, – Матвей угрожающе засопел, – брезгуешь после офицерья?

Он неожиданно быстро вскочил и бросился к ней, Серафима успела лишь приподняться, как сильный удар по голове опрокинул ее назад, на топчанчик. Всей тяжестью тела Матвей навалился на нее, схватил за горло и начал душить. Серафима не сопротивлялась. Мягко и сладко закружилась голова, кончики пальцев обожгло жаром, и перед глазами засияли ослепительно яркие радуги. И вдруг припомнилось Серафиме лицо Рыбочкина. его равнодушно-ленивый взгляд и шепелявый голос, и показалось ей, что это его руки на шее, его тяжелое жилистое тело навалилось вновь на нее, и рванулась Серафима с такой силой и яростью, что Матвей отлетел на пол, стукнувшись головой о стол. Не помня себя, накинулась Серафима на Матвея и принялась бить его по щекам, всхлипывая и давясь слезами…

И сидели они потом в тишине, и рассказывала Серафима притихшему Матвею все, как на духу выложила, задыхаясь от обиды.

Долго молчал Матвей, и хмеля его как не бывало. И ничего не сказал про Рыбочкина, а про Пухова спросил:

– Любишь его?

– Люблю, Матвей, – тихо ответила Серафима.

– Что же не уберегла?

– Не смогла.

– А я сволочь, Сима, – вдруг с тоской сказал Матвей, – Ольгу для тебя не сберег. Сам-то уж ладно, а о ней вот и не подумал. Ведь Варька-то ее по своей мерке воспитает.

– Может, ты ее все же уговоришь? – с надеждой спросила Серафима.

– Уговаривал уже, – вздохнул Матвей, – нет, добром она ее не отдаст.

Уже рассветало, когда уходил Матвей. Серафима проводила его до порога. Постояли в молчании. Матвей робко сказал:

– Я уж буду изредка проведывать тебя?

– Приходи, Матвей.

– Может, чего помочь?

– Нет, не надо, Матвей. Лишние разговоры пойдут. Я сама…

– А я еще поговорю, Серафима, но сильно сомневаюсь – не поймет…

И Матвей ушел, оставив в ней грустную боль и далекие воспоминания…

В районе ее снова долго слушали, отправляли из кабинета в кабинет, удивлялись, звонили в Покровский сельсовет, но так и не дозвонились. Наконец какой-то маленький и верткий человек сказал ей:

– Хорошо, Лукьянова, поезжайте домой. Мы пришлем представителя. Там, на месте, и разберемся.

Представитель приехал через неделю и оказался тем же маленьким зырким человеком по фамилий Петухов. Вначале он долго беседовал в Совете с Варькой, а потом пригласил и Серафиму.

– Очень сложная ситуация, – сказал он ей, ерзая на стуле за столом под красным материалом, – ведь вы, Лукьянова, фактически значитесь погибшей. Никаких других сведений на вас с фронта нет.

– Да какие же сведения, – удивилась Серафима, – если я – вот она?

– Минуточку, – строго поднял руку Петухов, – не перебивайте меня… Учитывая то, что вы сами вернулись с фронта и предъявляете претензии на девочку Олю Рындину…

– Какая же она Рындина? – не выдержала Серафима.

– Минуточку! – Петухов покраснел. – Иначе я умываю руки. Вас что же, на фронте дисциплине не учили? Так вот, повторяю, так как вы предъявляете претензии на девочку Олю Рындину, официальную дочь Варвары Петровны Рындиной, на том основании, что якобы являетесь ее фактической матерью, мы проведем сейчас очную ставку.

– Какую очную ставку? – не поняла Серафима. – Зачем?

– А такую, – невозмутимо сказал Петухов. – Варвара Петровна приведет сюда девочку, и кого она назовет своей матерью, тот и будет считаться и фактическим., и официальным родителем. Только, прошу вас, никаких эксцессов.

– Чего?

– Вести себя пристойно и… и руки не распускать. Мы этого не допустим.

– Да ведь она меня четыре года не видела, – заволновалась Серафима, – когда я ушла на фронт, ей только три годика сравнялось. Нельзя так, товарищ Петухов, вы пойдите в село, вам любой скажет, что я, я ее мать!

– Я уже ходил… Люди на стороне Варвары Петровны! – хлопнул рукой Петухов. – И командовать здесь буду я, а вы, если не хотите, чтобы я умыл руки…

– Так спросите хоть отца, – устало попросила Серафима, чувствуя какую-то пустоту и равнодушие в душе.

– Повторяю вам, все будет решать девочка. И еще раз повторяю – в противном случае я умываю руки.

– Да что вы, – не выдержала Серафима, – утром их не моете, что ли?

– Попрошу моей личности не касаться, – подпрыгнул за столом Петухов, – думаете, если вы воевали, так вам все позволяется, гражданка Лукьянова? И на вас законы найдутся.

Серафима поморщилась и промолчала…

Вошла Варька, ведя за руку Олю. Лицо Варвары Петровны было скорбно и печально. Не глядя на Серафиму, она села на черный диван и рядом посадила Олю. Серафима не шелохнулась, с тоской и болью вглядываясь в лицо дочери, потом, боясь не выдержать и расплакаться, отвернулась к окну, ничего за ним не видя.

– Оля, девочка, подойди ко мне, – сказал Петухов, – перекладывая на столе бумаги.

Оля посмотрела на Варвару Петровну и робко пошла к столу.

– Скажи мне, девочка, – тонко и умильно заговорил Петухов, ерзая на стуле, – тебе дома хорошо?

– Да, – шепотом ответила Оля.

– Ты никуда из дома не хочешь уходить?

– Нет.

– Тебя никто дома не обижает?

– Нет, – торопливо ответила девочка.

– Ну вот, молодец, Оленька, хорошая девочка. А скажи мне, Оленька, кто твоя мама? Покажи мне…

– Вот, – Оля с готовностью показала на Варвару Петровну.

– Хорошо… А вот эта тетя говорит, что она твоя мама.

– Нет, – убежденно тряхнула головой Оля. – Она меня бросила.

– Ну вот, видишь как, – озабоченно и укоризненно сказал Петухов. – А ты, Оленька, хочешь пойти к этой тете жить?

– Нет! – испугалась вдруг Оля. – Я не хочу, – и покосилась на Серафиму как на совсем чужого человека. И этот взгляд дочери на многие годы все предрешил: углядела в нем Серафима не только отчуждение родного дитя, но и детский гнев, а главное – недоумение. В этом коротком взгляде Оленьки так хорошо разглядела она приговор себе, своей незадавшейся судьбе: чего, мол, пристает эта тетя к нам, чего ей, противной, надо от нас?..

Не выдержав, Серафима поднялась и молча вышла из Совета. Странно, ей очень захотелось соленого. Она быстро шла по улице, и в голове мутилось – так ей хотелось чего-нибудь соленого. Дома, едва переступив порог, она бросилась в казенку, достала из небольшой бочки целую кетину и тут же, отрезав кусочек, принялась есть. Потом пошла в избу, попила чаю, почувствовала легкое головокружение и прилегла на топчанчик. Ее тут же стошнило, но убрать за собой она уже не смогла…

Очнулась Серафима только через неделю. Мотька возилась у плиты. В доме было чисто прибрано, пахло лекарствами. Серафима тихо позвала:

– Мотя.

Мотька вздрогнула от неожиданности, оглянулась и радостно заулыбалась:

– Сима, наконец-то, гос-споди…

– Что со мной, Мотя?

– Горячка у тебя была. Думала, не оздоровеешь, – Мотька подошла, присела на топчанчик, – вся ведь огнем пылала, Сима, даже страшно было. Фельдшер тебе уколы ставил, а ты в бреду кричала, ругалась что-то, немцев поминала.

Серафима смутилась. Спросила Мотьку:

– При фельдшере ругалась?

– Да при всех. Тут и Матвей был, и Сергей Иванович, и Никишка пришлепал с малиновым вареньем.

– Сильно ругалась-то?

Мотька засмеялась:

– Ну, значит, ожила, раз беспокоишься. А ругалась – так это ерунда. Лишь бы выздоровела. Сейчас я тебя покормлю. Лежи, лежи! – прикрикнула она, увидев, что Серафима пытается встать, и вдруг спросила – А Пухов, это кто, Сима?

Серафима покраснела и отвернулась. Не сразу сказала:

– Командир наш. Погиб.

– Ну ничего, – вздохнула Мотька, – бабий век долгий, авось и нам счастье отломится. Бывает же оно, счастье-то это… А, Сима?

– У меня было уже, – сухо ответила Серафима, – другого не хочу.

Вечером пришел Матвей. Долго мялся у порога, вытирал ноги о половичок. Потом достал из кармана бутылку молока, поставил на стол.

– Выздоравливаешь, Сима? – спросил с приглушенной лаской.

– Выздоравливаю, Матвей, – слабо ответила она, так как устала за день.

– Садись, чего встал у порога? – Мотька за столом вязала чулок.

– Да я на минутку, – замялся Матвей. – Сима, слышь, может, привести тебе Ольку? Пусть остается. Она-то, Варька, сюда побоится сунуться. А Ольга быстро поймет, что к чему.

– Нет, Матвей, не надо, – твердо ответила Серафи ма, – мы и так уже ее задергали. Надо было раньше думать. А теперь – не надо. Ни к чему. Подрастет, сама поймет. Хоть здесь, на глазах, и то ладно. Не трогай ее.

Матвей нахмурился, еще неловко потоптался и ушел.

– Чего не согласилась, Сима? – удивленно спросила Мотька. Не дождавшись ответа, с жалостью сказала: – Сошлись бы вы, что ли.

Серафима молчала, да и как бы она могла объяснить Мотьке, которая на жизнь смотрела легко и просто, что война не только ограбила ее, но и наградила тем чувством, которого она так ни разу и не испытала к Матвею….

И потянулись дни, месяцы, годы, прожитые в одиночестве. Оля росла, закончила школу, поступила в педагогический институт, получила диплом. Серафиму обходила стороной, а когда встречались все же случайно, бросала короткое «здравствуйте» и спешила дальше. С годами боль Серафимы притупилась, но не пропала. Теперь она хотела только одного – поговорить с дочерью. Хоть час, хоть пять минут. Но подойти к ней почему-то стеснялась. Ждала, что Ольга сама подойдет, но Ольга не шла. И ей была до боли удивительна черствость родной дочери. Ведь не могла она не знать, кто ее настоящая мать, родившая и выболевшая ее жизнь в муках…

Глава двенадцатая

– Сима, что это с тобой?

Она очнулась и увидела, что рядом стоит Никита, удивленно глядя на нее.

– Я тебе – Сима, Сима, три раза позвал, а ты молчишь, – говорил Никита, – что это ты?

– Задумалась, – улыбнулась Серафима, радуясь Никите, его беспокойству, довольному виду и даже рыбьим чешуйкам, что пристали к его сапогам. – Как съездили, Никита?

– Отлично, Сима! – Никита заулыбался. – Рыбалка у вас – во!

– Сейчас пойдем уху варить. Я только теплоход встречу, и пойдем. А то ступай один, отдохнешь, ключ под крылечком.

– Ну нет, – отказался Никита, – вместе и пойдем.

– А где Осип?

– В лодке.

– Чего он там?

– Рыбу караулит, – засмеялся Никита.

И хорошо стало Серафиме от его смеха, так хорошо, как уже долгие годы не было. И она сказала Никите:

– А другой раз подумаешь, Никита, не война, так я бы тебя не знала, Пухова, Хворостина. И жили бы мы теперь в разных концах, не зная друг друга. Народ-то, вишь, Никита, не зря приметил, нет худа без добра. Конечно, не приведи господь еще раз такого худа, а только и мы добром не обойдены…

После ухи, наваристой и круто перченной, Никита сказал Серафиме:

– Ну, Сима, ты тут убирайся, а нам с Осипом инструмент подавай. Наведем, так сказать, текущий порядочек в хозяйстве.

– Отдыхали бы, чего там, – слабо запротестовала Серафима, но Никита решительно заявил:

– Не дашь работы – уеду.

И принялись они с Осипом вначале за крышу, потом летнюю кухоньку поправили, потом и за ограду взялись, перевесили калитку, заменили подгнившие столбики, сменили штакетины. Серафима, управившись по хозяйству, вышла на улицу, хотела помочь мужикам, но они запротестовали. Тогда она закурила и присела на завалинку. Ей любо было видеть, как возятся мужики во дворе, давно не знавшем настоящей хозяйской руки, как незнакомо меняется облик ее немудреного хозяйства, от которого за версту несло сиротливым вдовьим неустройством. Играючи работая топором, Никита говорил Осипу:

– Так-то оно все так, но не только потому мы отступали. Нет, Осип, не только потому. Он против нас танковые дивизии, самолеты, даже мотоциклами не побрезговал, вот и попер…

Серафима прислушалась к разговору мужиков и впервые удивилась тому, что как бы ни были тяжелы воспоминания, а память все возвращается и возвращается туда, в войну, которую теперь, через тридцать лет, хочется понять как-то по-иному. Может быть, возраст тому виною или время, а может быть, и то, что война для всех них осталась как память молодости, но только неизбежен такой разговор, стоит лишь встретиться двум фронтовикам, с болью и боем прошедшим войну.

– Он, подлец, на танке прет, да еще и постреливает на ходу, – продолжал Никита. – Нет, Осип, не только в неожиданности было дело. Да и как можно было его не ожидать, когда он два месяца выходил к нашим исходным рубежам, автострады построил, аэродромы, танки перегнал…

– Так у нас ведь замирение с ним было, чтобы не нападать, – хмуро возразил Осип. – Кто думал, что у него совсем совести нет и он наплюет на это замирение?

– Должны были думать. Придержи этот конец, нет, поверни, ага, вот так. – Никита, ведя спор с Осипом, про дело не забывал, и оно в его крепких руках хорошо спорилось, и смотреть на работающего Никиту Боголюбова было удовольствие, как и на воюющего. Любому делу, за которое Никита брался, он придавал какой-то домашний уют, крепкую русскую хозяйственность. – Ты вот Серафиму спроси, Она не даст соврать, как мы от их чертовых танков бегали, вместо того чтобы лупить по ним.

– Бегали, – задумчиво кивнула Серафима и неожиданно припомнила небольшой березовый лесок под Орлом и одну из немецких контратак, когда вражеские танки прорвали наши позиции на левом фланге и неожиданно вышли на батарею с тыла. Завязался бой.

В первые же минуты было выведено из строя два орудия – танки сумели слишком близко подойти к березовому лесочку. Задымила одна фашистская машина, разбило гусеничные траки у второй. Но еще три танка упрямо двигались к батарее. До них уже оставалось не более трехсот метров, и Серафима завороженно следила за ними из своего укрытия, невольно щурясь от дыма и копоти. «По танкам бронебойными – огонь!» – срывая голос, кричал старшина Боголюбов, и вдруг она увидела, как подломились у него ноги и он медленно осел на землю, пряча голову в коленях. Она бросилась к нему, боковым зрением машинально отметив, как еще один танк завертелся волчком и замер. Его тут же прикрыл «фердинанд», перший к батарее напролом. Подхватив тяжелого старичину под мышки, она вместе с ним стала пятиться в глубь лесочка, обратив внимание на покореженное орудие и перевалившегося через станину заряжающего Колобкова. «Жив ли?» – подумала с беспокойством, отметив для себя, что первый и третий расчеты продолжают вести бой. У старшины она обнаружила рваную, осколочную рану бедра, быстро перевязала ее, смочила спиртом ссадину на голове. Боголюбов застонал и пришел в себя. Удивленно посмотрел на Серафиму, глухо спросил: «Что с батареей, Сима?» – «Лежи! – приказала она ему. – Батарея сражается. Колобков, кажется, убит. Пойду за ним…»

К разбитому орудию она с немецким танком выскочила почти одновременно. Чуть левее в дыму прорисовывался силуэт еще одного танка, кажется, «тигра». Серафима попятилась в испуге, споткнулась о ящик и упала. Падая, успела заметить, что в ящике лежат несколько связок противотанковых гранат. Прямо под гусеницы она швырнула одну за другой три связки. Еще один бросок – и наконец танк охватило пламенем. Кашляя, вытирая слезы, она удивленно разглядывала горящее черное чудовище и вдруг увидела, как рванулся к ней тот проклятый «тигр». Раздавив пушку и заряжающего Колобкова, танк, словно бы приподнимаясь над землей, неумолимо двигался на нее.

В ящике гранат уже не было, и Серафима, очнувшись от страха, бросилась бежать. Немцы в танке не стреляли. Она лишь слышала, чувствовала каждым нервом, как все приближается и приближается к ней лязгающая траками, ревущая сильным мотором многотонная стальная машина. Хоть и была перепугана Серафима до смерти, но бежала она в сторону, противоположную той, где лежал старшина Боголюбов. И когда уже почувствовала жар перегретого двигателя, запах сгоревшего масла – земля ушла у нее из под ног и она полетела куда-то вниз, в кровь раздирая колени и руки о кусты шиповника и боярки. Сверху трижды ухнула пушка, длинная пулеметная очередь прошла невысоко над головой. «Тигр» несколько раз газанул, развернулся, подминая молоденькие березки, и шум двигателя стал стихать.

Минут через десять Серафима выбралась из оврага и наугад пошла к березовой опушке. Боголюбов встретил ее встревоженным, вопросительным взглядом. Без сил она упала рядом со старшиной и, сдерживая подступающие слезы, рассказала обо всем, что увидела и пережила. Никита выслушал ее молча, потом, чутко улавливая звуки стихающего боя, хрипло сказал: «А ведь не будь тебя, Сима, лежать бы мне под гусеницами вместе с Володькой Колобковым… Ты мне жизнь спасла, Сима, – век не забуду!» – «Да ну, не выдумывай», – отмахнулась она. «Нет, Сима, я знаю, что говорю, – с трудом выдавливал слова старшина батареи. – Считай, что после матери ты меня второй раз родила… Такое, Сима, не забывается… А теперь, сестричка, надо бы разведать, как там у нас, на батарее?» И она, пересиливая неимоверную усталость во всем теле и еще не совсем пережитый страх, с трудом поднялась с земли…

– А я вот чего скажу, – вступил Осип, – ты, Никита, вчера хоть и складно говорил о том, как немец и Иван в наступление ходили, а только не потому мы победили. И потому, конечно, но главное в том, что он нашего солдата не уважал. За человека не считал. Вот тут у него главная промашка и получилась…

– Бог в помощь! – подошел дед Никишка. – А я слухаю, наверху топоры тюкают, ну, думаю, кто же это там строиться затеял. А вы тут Серафимины хоромы ладите. А это кто такой будет, что-то не признаю? – уставился дед на Никиту.

– Жених, дедушка, свататься приехал, – засмеялся Никита, – отдадите за меня Серафиму?

– Это посмотреть надо. К ней ведь и не такие подкатывались, да от ворот поворот получали.

Дед Никишка пошмыгал носом, еще посмотрел на работу мужиков и пошел на завалинку к Серафиме.

– Здорово живешь, Серафима.

– Здравствуй, дедушка.

– Все куришь?

– Курю!

– А кто это?

– Однополчанин. Вместе воевали. Никита Боголюбов.

– Женатый?

– Да.

– А чего он?

– Шутит.

– Так-то мужик видный.

– Видный.

– Я еще даве его приметил, как вы с рыбой шли.

– Что в городе не гостили?

– А че гостювать, – нахмурился дед Никишка, – суда еще не было. Отвез ребятишкам гостинцев, да и домой. Я к тебе черемухой разжиться. Старуха животом мается, так к тебе отправила. Может, дашь?

– Дам. У меня ее с прошлого года еще три банки.

– Будь добра, дай, как-нибудь сочтемся.

Серафима сходила и принесла деду черемухи.

– Слышь, Серафима?

– А?

– Эта… заноза, говорят, опять тебя поносила?

– Да бог с ней, – отмахнулась Серафима.

– Горбатого, видно, могила исправит, – удивился дед Никишка, – и чего ей-то еще от тебя требуется? Мужа сманила, дочери начисто лишила, а все ярится. Чудно. Говорят, оркестр они из района заказали.

– Зачем?

– А шут его знает. Теперь вроде бы всех при музыке хоронят, вот и оне заказали. Конечно, денег много надо, да у нее-то их куры не клюют. Сама-то пойдешь?

– Пойду.

– Сходи. Пусть еще немножко побесится.

– Да я ведь не потому.

– А и потому тоже сходи, – строго сказал дед Никишка, – пусть не располагает, что она тебя вконец одолела… Поясница ноне болит, с самого утра так и ломает, к дождю, что ли?

– По радио не говорили.

– Так они потом скажут.

– Не надо бы его сейчас.

– Знамо дело.

– Ишь, куют мужички. И Осип не пьяный… Сколько Матвею-то?

– Пятьдесят седьмой пошел.

– Молодой ишшо.

– Нестарый…

– До моих годков-то жить да жить.

– Что делать, она не смотрит на годы.

– Не смотрит. Я вот зажился, а ничего, бог милует.

– Живите.

– Да поживу еще годков пять. Ну ладно, Серафима, спасибо за черемуху. Пойду старуху лечить. Чего надо – прибегай.

– Прибегу.

– Покурите, мужики, замаялись, – задержался дед Никишка у калитки.

– Нанимай нас, дедушка, мы тебе дачу отгрохаем. – Никита ловко поддел ломиком столбик и довольный посмотрел на деда.

– Вас найми, – не расплатишься. Только напоить – Амура не хватит.

– А мы щелбанами возьмем, недорого.

– Так я ведь не поп, – нашелся дед Никишка, покхекал от удовольствия и не спеша направился домой.

– Слышь, Никита, – повеселел и Осип, – давай уж и этот… ну, сортир, что ли, отшаманим.

– В один момент.

– Осип, – окликнула Серафима, – а ты бы Мотьке оградку-то все-таки отремонтировал, а?

– Сделаю, – пообещал Осип.

– Так сделай.

– Ну не сейчас же.

– Потом. Ей-то самой не осилить.

– Еще бы.

Уже сумерки опускались над Амуром и где-то далеко, в северной стороне, вспыхивали громадные зарницы, когда Никита весело сказал:

– Ну, Сима, принимай работу…