Текст книги "На исходе ночи"

Автор книги: Вячеслав Рыбаков

Соавторы: Константин Лопушанский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

– А эскатамон?

– Что эскатамон! – взрывается оператор. – Ты знаешь, какие боли даст эскатамон? Это же не лекарство, просто стимулятор!

Он умолкает. Ему становится совестно и за свой крик и за горький взгляд гостя.

– У тебя есть еще продукты? – тихо спрашивает он.

– Да…

– Попробуй сходить на биржу. Неделю назад там можно было достать обезболивающее. Банка консервов – ампула… У меня ничего нет, – в голосе его звучит отчаяние. – Никаких лекарств.

Снова входят двое солдат, поспешно выносят еще один приборный блок. Оператор провожает их взглядом, затем встает, закрывает за солдатами дверь.

– Скоро отлет. Тебя включили в список?

– Не знаю. – Ларсен помолчал. – Я еще не решил, стоит ли лететь.

– Ты это серьезно?

– Вполне. По крайней мере, сначала хочу разобраться.

– Что ты имеешь в виду?

– Многое… Ну, скажем, радиомолчание. Ведь оно началось с первых же часов после взрывов. Разве это реально – за пару часов уничтожить все радиостанция мира? Это чересчур… Тут что-то другое…

– Что?

– Трудно сказать… Может быть, купол глушения.

– Предположим. Только зачем?

– Это можно выяснить, если электронный центр уцелел хотя бы частично… Надо добраться туда. Тем более, что там можно узнать многое другое.

– Например?

– Была авария на этой ракетной базе или нет…

– Это слухи.

– Не исключено. Но все-таки надо проверить.

– Зачем? В лучшем случае ты узнаешь, как все началось. Что это изменит теперь, когда все погибло?

– Зависит от того, что я узнаю…

Оператор долго смотрит на Ларсена.

– Ты не сможешь попасть в электронный центр, – наконец говорит он, понизив голос. – Туда никого не пускают. Ты даже подойти к нему не сможешь. Усиленная охрана. Стреляют без предупреждения.

– Что же делать?

– Ничего… И вообще, не надо об этом кричать. Понимаешь?

– Нет, – удивленно поднял глаза Ларсен.

– Слухи об аварии – это панические слухи. Они мешают нашей борьбе за спасение оставшегося человечества. Их надлежит пресекать. Беспощадно. Теперь понимаешь? Это последние новости из центрального бункера, – добавляет шепотом оператор. – Я был там вчера…

Ларсен идет вдоль развалин казармы радарной станции. Откуда-то из тумана доносятся крики команды, звон лопат и удары кирок. Ларсен сворачивает на черный асфальт шоссе идет по краю огромной ямы невероятной ширины. Несколько десятков солдат углубляют и без того фантастическую по размерам могилу. Ларсен проходит мимо офицера, который держит перед собой большую карту-схему захоронения. Рядом свалены кучи бирок с номерами.

Обгоревшие стены биржи возвышаются над руинами. Прячась от ураганного ветра, насыщенного пеплом, группы людей жмутся по углам бывшего центрального зала. Внутри все завалено обломками и засыпано черным песком, но огромное табло сохранилось. На нем различимы названия фирм и корпораций, чьи акции котировались в тот трагический день. Вероятно, эта мысль и поразила Ларсена. Он останавливается у табло, завороженно смотрит на почерневшие буквы. «Нью уорлд сэрвайвл», «Локхид», «ТРВ», «Перкин – Элмер», «Чарльз старк дрепер»…

Порывы ветра несут сквозь проломы в стене мятые деньги. Они кружатся вдоль коридора, словно листья, устилая собой пол. Какой-то человек в противогазе, но без защитного костюма, просто в старом мятом пальто, суетливо собирает их, набивая деньгами два больших портфеля.

В конце коридора сидят, негромко переговариваясь, несколько человек в противогазах. Увидев Ларсена, они умолкают. Ларсен подходит ближе, достает из глубокого кармана своего обмундирования банку консервов, бросает ее в песок. Сидящие встрепенулись. Один из них достает из нагрудного кармана прибор со счетчиком Гейгера, прикладывает к банке. Видимо, он удовлетворен – консервы не радиоактивны. Он прячет прибор, вынимает из прекрасно сохранившегося «дипломата» небольшую ампулу. Ларсен берет ее, долго рассматривает, затем отрицательно качает головой.

– Просто новая упаковка, – объясняет торговец.

– Откуда может быть новая? – Ларсен недоверчиво крутит ампулу в руке.

– Вчера самолет упал на побережье.

Приятель торговца поспешно закивал. Ларсен насторожился.

– Подожди. – Он присел возле торговца. – Где упал? В каком месте?

– Возле башни. – Торговец усмехнулся, по-своему истолковав вопрос Ларсена. – Не ходи, все уже подчистили. Даже лампы вывернули… Ну, будешь брать? Или как?

– Беру. – Ларсен медленно поднимается.

В комнате Анны едва тлеет лампа. Одеяло лежит на поду. Возле постели сидит пастор, бормоча молитву по-латыни. Ларсен стоит у дверей, ждет. Ему видна тумбочка возле кровати Анны – темные флаконы лекарств, стакан с водой, на дне которого еще видна нерастворившаяся таблетка. Рядом стоят песочные часы, тонкая струйка песка беззвучно скользит вниз.

Входит девочка, держа на весу шприц. Подходит ближе, беззвучно плачет. Шприц вздрагивает в ее руке.

Пастор выходит из комнаты Анны, скорбно кивает Ларсену. Девочка тут же исчезает за дверью и через пару секунд выходит – шприц пуст.

Ларсен подходит к Анне, садится на краешек кровати.

– Как хорошо… – говорит Анна. – Укол…

Ларсен гладит ее по руке.

– Ну, что ж, Ларсен… Ларсен, – повторяет она его имя, словно пробуя на вкус. – Прощай… Теперь вряд ли увидимся… – Она неожиданно улыбается. – Как на вокзале…

– Что? – спрашивает он. – Ты о чем?

– Не помнишь? Я всегда терялась, когда приходилось прощаться на вокзале… Ждешь, волнуешься, понимаешь, что времени мало осталось. А говорить вроде не о чем…

– Что говорить, я люблю тебя… – говорит Ларсен тихо.

Анна не отвечает. Кажется, что она засыпает, но неожиданно вздрагивает, дотрагивается до его руки:

– Я подумала… Если ты сможешь… принеси фотографии Эрика… Пусть они будут здесь, у тебя.

– Я попробую, – говорит он.

– Он погиб на улице, – продолжает она шепотом. – Ничего не видел. Ослеп. Шел, тыкался рукой, все горело вокруг…

– Откуда ты знаешь? – изумленно спрашивает Ларсен.

– Я во сне видела, сегодня… – Анна закрывает глаза, лежит неподвижно. – Ты иди, не надо ждать… Я хочу быть одна.

Большое полутемное помещение с земляным полом. Несколько холмиков возвышаются над землей. Здесь похоронены погибшие сотрудники музея. По краям возле стен лежат оторванные доски пола… В углу – остатки какой-то мебели.

Ларсен роет могилу, выбрасывает ком за комом черную землю, отдыхая после каждого взмаха. Пастор сидит на стуле, вращая педали энергопитания. Провод тянется вверх, к большой голой лампе, свисающей с потолка.

– Я видел, в соседней комнате какой-то человек, – говорит пастор. – Может, попросить его?

– Не стоит, – отзывается Ларсен. – Он сумасшедший.

– Вероятно, Тереза может теперь вернуться к нам? – помолчав, говорит пастор.

– Да, конечно.

– Честно говоря, мне тяжело приходится без нее.

– Я понимаю… Как ваш приют? Как дети?

– Приют… – вздыхает пастор. – Восемь душ осталось.

– У вас есть продукты?

– Благодарю, пока есть.

Ужин проходит в молчании. Шелестят под столом педали. Посуды много, и она вполне хороша, но еда скудна. Ларсен ест машинально, как автомат. Отец и сын Хюммели, как всегда, совершают церемонию. Тешер ест деловито и сосредоточенно, поглядывая на часы. Девочка сидит возле Ларсена, рядом с ней пастор.

Виолончелист в дальнем конце стола, отдельно от всех. Он ест, продолжая читать книгу, громко перелистывая страницы. Он абсолютно безучастен ко всему происходящему за столом.

Госпожа Тешер сидит, словно окаменев, не притрагиваясь к еде. Чувствуется, что ей очень не по себе. Она берет вилку, но рука предательски дрожит, задевая край тарелки. Все сидят, стараясь не замечать ее состояние.

Молчание нарушает Хюммель-отец. Он явно взволнован, хотя пытается держать себя в руках.

– Мой сын считает, что надо идти в центральный бункер завтра, после обеда. Перед стартом могут возникнуть беспорядки… Как вы думаете? – обращается он к Ларсену.

– Не исключено.

– Откровенно говоря, все это пока не укладывается в сознании.

Старший Хюммель помолчал, задумавшись. Обводит взглядом сидящих, словно ожидая подтверждения своим словам.

– Погубили одну планету, теперь полетим дальше, – саркастически замечает Тешер.

– Не спорю, это серьезная моральная проблема, – соглашается Хюммель-отец. – Но что делать? – Он снова поворачивается к Ларсену: – Ведь это единственный шанс, других нет.

– Возможно… Но я решил остаться. Я не лечу.

Звяканье посуды вмиг прекращается. Ларсен сидит, глядя в стол, но чувствует, что все взгляды обращены на него. Хюммель замирает на стуле.

– Ах, вот как… – мертвым голосом говорит он. – Вот как… Что ж, может быть, вы правы.

– Я не верю, что мир погиб, – говорит Ларсен спокойно.

– Вы можете доказать это? – холодно спрашивает Хюммель-сын.

– Нет, конечно. Доказать пока ничего нельзя, одни предположения… Тут даже дело не в доказательствах, если хотите…

– Мой покойный отец, – вздохнул пастор, – всегда говорил: «Надежда – дар божий»… Мне не дано.

– У каждого свое безумие, пастор, будем снисходительны, – заметил Тешер негромко.

– И придет бог судить землю, и низведет огонь с неба, – произнес пастор. – Все было предсказано, все…

– Свежая мысль, – хмыкнул Тешер. – И главное, очень убедительно…

– Хватит вам ерничать, – вспыхнул Хюммель-отец. – Могли бы хоть сегодня не оскорблять никого…

– Приношу свои извинения, – раздельно произносит Тешер.

– Я читала одну научную книгу, – вдруг говорит госпожа Тешер неестественно бодрым голосом. – Там сказано, что человек очень быстро эволюционирует… и ко всему может приспособиться! Да-да, ко всему!.. Нужно только, чтобы тело дышало… Кожа должна быть обнажена. Понимаете? Я хочу завтра попробовать… Я начала уже дыхательные упражнения…

Никто не проронил ни слова.

– Тебе надо отдохнуть, – тихо говорит Тешер. – Пойди… отдохни немного.

– Я говорю глупости? – госпожа Тешер неожиданно конфузится. – Надо же что-то делать! – неожиданно кричит она. – Вы что, не понимаете? Что вы сидите?! Ведь мы умираем, умиряем!

Задыхаясь от рыданий, она торопливо уходит в свою комнату.

– Она очень впечатлительна. Смерть Анны… Вы должны понять, – бормочет Тешер.

– Да, конечно, – говорит Хюммель-отец. Словно пытаясь заполнить неловкую паузу, он начинает рыться в карманах, достает листок бумаги, разворачивает его, кладет рядом с собой на стол. Затем снимает очки, надевает другие. – Я позволю себе ненадолго задержать внимание присутствующих. – Голос его становится особенно торжественным. – Полагаю, что наша работа в музее подошла к концу, и пора осмыслить нашу деятельность… Конечно, наши возможности были более чем ограничены, и спасти все прекрасное, что создала человеческая культура, оказалось практически невозможным. Но мы сделали все, что смогли. Сделали, теперь я могу это сказать, чрезвычайно много… Тешер негромко хмыкнул, но промолчал.

– Вчера, после нашего памятного спора, – Хюммель смотрит на Тешера с холодной вежливой улыбкой, – я позволил себе набросать черновой вариант некоего послания к будущей цивилизации, которая, смею надеяться, возродится когда-нибудь на нынешнем пепелище… – Он наливает в бокал немного воды и оглядывает сидящих, дожидаясь окончания трапезы.

– Простите, коллега, я не совсем понял, кому адресовано послание, – с едва скрываемой иронией замечает Тешер.

Хюммель несколько стушевывается.

– Не знаю… Кому угодно. Кто-нибудь наверняка все-таки будет. Пришельцы из космоса… Мутанты… Или, быть может, в глубинах океана существуют какие-то носители разума и теперь они выйдут на поверхность.

– Понятно. – Тешер резко встает. – Прошу прощения, я должен идти. Очень много работы…

Тешер скрывается в своей комнате, закрывает дверь, и почти сразу же оттуда доносится преувеличенно громкий голос, диктующий текст, сопровождаемый стрекотом машинки.

Хюммель-старший смотрит на свой листок, не зная, как поступить.

– Я думаю, отец, обсуждение текста можно перенести на завтра, – говорит сын примирительно.

– Да, пожалуй, сегодня не стоит, – торопливо соглашается отец. – В такой печальный день… Конечно.

Хюммель-старший придвигает свою тарелку и начинает сосредоточенно есть. Однако невольно, как и остальные, прислушивается к голосу Тешера.

– Пора наконец признать, – доносится из комнаты, – что история человечества – это история затянувшегося самоубийства живой материи, которую космическая случайность наделила способностью мыслить и которая не знала, что делать с этой случайной, роковой способностью. И не нашла ей лучшего применения, как создание наиболее эффективных способов тотального самоубийства. От веревки незабвенного Иуды – до новейшей нейтронной бомбы, генетического, бактериологического и еще черт знает какого оружия! Восхитительный прогресс! Расцвет разума! Воровство – вот сущность науки. Воровать тайны природы, совсем не для нас предназначенные, убийственные для нас, оставаясь на пещерном уровне этики. Что сделал Прометей, воспетый нашим искусством? Украл огонь. Не изобрел, не открыл, а украл! Вот сущность! И с тех пор наука не стала менее аморальна. А в это время наше уважаемое искусство занималось тем, что выдавало желаемое за действительное…

– Культура не исчерпывается наукой! – громко выкрикивает Хюммель.

– Неужели? – доносится из-за двери. – Зато наука с успехом исчерпала всю культуру вместе со всеми нами. В сущности, культура так и не началась.

– Боже, и это мой ученик, – стонет Хюммель-отец, словно каждая фраза Тешсра причиняет ему физическую боль, – ученик, которого я воспитывал в поклонении красоте, который плакал вместе со мной перед шедеврами итальянцев.

– Перестаньте, отец, прошу вас, – раздраженно шепчет Хюммель-сын. – Не устраивайте сцен. Не обращайте внимания.

– Как же – не обращать?! – все более накаляется отец. – Это же святотатство, надругательство над искусством!

– Много шедевров вы собрали в музее, а? – доносится голос Тешера. – Два-три десятка картин, две сотни книг и дюжина пластинок. Вот и все ваши шедевры! За шесть тысяч лет! Зато горы трупов и реки крови!

– Это становится невыносимым! – взрывается Хюммель и решительно идет к комнате Тешера.

– Пора наконец признать, – доносится оттуда торжествующий голос, – что мы фатально не состоялись, что мы опозорились, не использовав и сотой доли того, что дала нам природа… Вот с этого и начинайте послание! С этого!

– Замолчите! – стонет Хюммель, сотрясая запертую дверь. – Вы варвар! Не смейте кощунствовать здесь, слышите?! Ваше вульгарное критиканство не способно растоптать великие ценности! Мне стыдно слышать вас! Я ухожу!

И он, как оглушенный, идет к себе в комнату, шумно закрывает за собой дверь. В тишине, поскрипывая, продолжают шелестеть педали под столом. Потом шелест перекрывается глухими мужскими рыданиями. Тешер тут же смолкает, дискуссия потеряла для него смысл.

Все сидят молча. Сын машинально продолжает вращать педали.

– Пойду подышу свежим воздухом, – говорит вдруг виолончелист, грустно улыбаясь. Зажав книгу под мышкой, он на цыпочках выходит из холла.

– Коллега Тешер, конечно, многое преувеличивает, – говорит Хюммель-сын снисходительно, поворачиваясь к пастору. – И, как всегда, не видит главного… Но кое в чем он, пожалуй, прав…

– Что вы хотите сказать?

– Ветхие ценности уничтожены. Они оказались несостоятельными. Там, в космосе, – Хюммель-сын поднял палец вверх, – мы создадим новое человечество. Дадим ему новую мораль и новые заповеди: ненавидь ближнего своего, ненавидь дальнего, ненавидь самого себя!

– Мало вам ненависти? – горько вздохнул пастор. – Мир погиб от нее, и все еще мало?

– Я говорю о ненависти к человеку как виду. Он должен быть изменен с помощью генной инженерии. Мы будем добиваться коренных мутаций. Люди с самого раннего детства будут знать, что они – лишь материал для кропотливой работы биологов.

– Ну, как можно убедить человека в том, что он – материал?

– Человека можно убедить во всем что угодно.

– Представляю, что вы создадите… – Пастор горько улыбается.

– Я не удивляюсь тому, что вам это чуждо. Вы очень похожи на моего отца. Вы, простите за откровенность, последние гуманисты. В своем роде, мамонты…

– Спасибо и на том. – Пастор медленно встает. – Нам пора идти.

– Я провожу вас, – говорит Ларсен, затем добавляет, обращаясь к Хюммелю-сыну: – Если у вас будет время, перечитайте историю третьего рейха… Я думаю, вам будет это полезно.

Серый дождик шелестит в тумане по черным лужам. Мокрые обугленные стены развалин блестят в сумеречном свете.

Ларсен, Тереза и пастор движутся вдоль развалин, постепенно истаивая в тумане.

Ночь. Ларсен, вращая педали, сидит за столом в своей комнате. Он что-то подсчитывает, вычерчивает какие-то стрелки, линии. Рядом – раскрытые таблицы, справочники. За его спиной раздаются шаги и, после паузы, несмелый стук в дверь.

– Да, – говорит Ларсен.

Входит Хюммель-отец.

– Я слышал, как вы пришли, – говорит он. – Я подумал…

– Входите, присаживайтесь.

Тот садится, с интересом следит за работой Ларсена, оглядывается по сторонам, словно ищет что-то.

– Не знаю, насколько удобно говорить об этом сегодня, – начал осторожно Хюммель, – но я хотел просить вашего согласия… взять кассеты. Я хочу приобщить их к экспозиции большого зала.

– Какие кассеты? – Ларсен удивленно смотрит на Хюммеля.

– Я имею в виду… коллекцию Анны, запись ее бесед с посетителями…

– Ах, вот вы о чем. Разумеется, вы можете взять их.

– Благодарю вас. – Хюммель поспешно встает. – Еще раз простите меня, бога ради… Не буду мешать. – И выходит из комнаты.

Ларсен никак не может заснуть. Ворочается с боку на бок, поглядывая на светящиеся стрелки часов, тлеющий волосок лампы аварийного света. Она мигает еще какое-то время, потом гаснет.

Он встает, освещая себе дорогу фонарем, выходит в холл, а затем в коридор, ведущий к музею.

На экране видеомагнитофона – лицо женщины. Она несколько растеряна, ей трудно сосредоточиться – какие-то голоса, шаги доносятся издалека, они мешают ей. Слышно, как кто-то закрывает дверь. Становится тихо.

Теперь видно, как Анна подходит к женщине, садится рядом.

– Я много думала об этом… Я скажу сейчас ужасную вещь, но это, к сожалению, правда – мы уже похоронили человечество. Ведь уже примирились с самой возможностью гибели… Приучили себя к мысли, что можно спокойно спать на бомбах, покупать убежища, смотреть по телевидению, как убивают беззащитных людей на другом континенте и испытывают на них химические снаряды. Разве не так? Мы произносим много слов, но совершаем мало поступков, позорно мало! Да что говорить!.. Сейчас все говорят о каком-то скачке сознания, который вот-вот произойдет и решит все проблемы человечества. Не знаю… Какой скачок? В чем он? Может, он в том и заключается, чтобы не только произносить слова, но и начать наконец– то совершать поступки! Пока право поступков мы отдали военным, безумным политикам, всякой амбициозной сволочи, а себе оставили право на слова. Очень удобно, ничего не скажешь… Я никак не могу забыть историю с этой женщиной из Норвегии, которая продала свой дом и на все свои деньги организовала марш мира… А что сделала я, мои друзья, знакомые, мой муж? Он, кстати, состоятельный человек, известный ученый. И он прекрасно знает, что его разработки используют военные. Он возмущается, да… Он произносит слова, но он не совершает поступок. Не знаю, я путано говорю, но, по-моему, тут есть различие… И это трудно, очень трудно – совершить действие. Я знаю по себе… Я смотрела по телевидению, как женщины в Англии осаждали базу с ракетами… Ну, вы помните, конечно… У нас на острове тоже была подобная история, но я узнала о ней только из газет. А ведь это было совсем рядом. Я боюсь, я чувствую… это может произойти со дня на день… Ведь так не может продолжаться до бесконечности… Оружие, оружие, только и слышишь везде… Об этом все пишут, все говорят. Но в том-то и дело – говорят… Все говорят, но мало кто совершает поступки. Я опять о своем, но это мучает меня. Мне кажется – в этом все дело… Это как во сне, чувствуешь, что надо что-то сделать, а не можешь. Мне часто такое снится: бежишь, не можешь убежать или что-нибудь в таком роде. Я думаю, многим знакомо это чувство. Потому что мы все так живем, как во сне. Ну, может, не все, но большинство – это точно, это можно сказать с уверенностью… – Женщина замолкает и вдруг испуганно смотрит прямо в объектив телемонитора. – Впрочем, это не надо записывать. Мой муж – известный человек, вы понимаете… У него могут быть неприятности.

Экран гаснет.

Ларсен сидит перед видеомагнитофоном. Рядом, на стене, ряды репродукций, наклеенных на картон. Он сидит и машинально смотрит на безыскусный пейзаж, такой знакомый каждому живущему на Земле, написанный с любовью и нежностью к вечному чуду живой природы.

Утро. Полутьма. Среди развалин музея – две фигуры, Ларсен и виолончелист. Сгибаясь под ураганным ветром, они тащат остатки обугленного бревна к открытому люку. С трудом опускают его в люк, закрывают тяжелую крышку. Идут к куполу входа в бункер. Из жестяной трубы возле люка клочьями вырывается черно – грязный дым…

…Тесное помещение возле топки завалено обугленным деревом – дверцы, доски, обломки бревна. Ларсен и виолончелист, в резиновых плащах, но без противогазов – в марлевых повязках, бросают в огонь обугленные обломки. Выходят, закрывают за собой тяжелую дверь с большим квадратным иллюминатором. Сквозь нее видна топка, огненные языки, качающиеся под порывами ветра.

Виолончелист тут же срывает повязку, сбрасывает плащ. Он судорожно дышит, откашливаясь и отплевываясь.

Ларсен подходит к трубам, тянущимся вдоль стен, пробует их рукой.

– Теплые? – спрашивает виолончелист.

– Чуть – чуть.

– Я перебираюсь сюда, – решает виолончелист. – И вам советую. По случаю начала ледникового периода….

Он снова начинает кашлять, машет рукой, затем уходит. Ларсен остается возле дверцы, долго смотрит сквозь стекло на огонь.

Вскоре возвращается виолончелист с грудой тряпок и футляром с виолончелью. Футляр пристраивает в углу, тряпки сваливает на деревянной скамье. Ложится, зарывается в тряпки с головой.

– Провались оно все пропадом, – бормочет он, – к чертям собачьим….

В холле – полутьма. Однообразно стучит пишущая машинка из комнаты Тешеров.

Ларсен достает из кухонного шкафчика упаковки с таблетками, аккуратно, как всегда, раскладывает их на столе.

Хлопает дверь, появляется Хюммель-сын.

– Доброе утро. – Хюммель подходит к шкафчику, тоже достает таблетки, высылает прямо в ладонь и методично заглатывает их одну за другой. Его движения размерены до автоматизма.

Ларсен уставился в стол, общаться с Хюммелем-младшим ему явно не хочется.

– Доброе утро, – раздается вдруг звонкий и бодрый голос.

Ларсен к Хюммель оборачиваются и замирают. К ним приближается госпожа Тешер.

На ней ничего нет, кроме набедренной повязки. Вздрагивая от холода, она, тем не менее, улыбается, старается держать себя непринужденно. Не торопясь, она достает таблетки из шкафчика и так же медленно возвращается к себе, бросив на ходу:

– Я себя чувствую другим человеком. Просто поразительно, какая легкость! Полная адаптация!

Перед массивной дверью со смотровым глазком, прикрытым металлическим щитком, стоит Ларсен и давит на кнопку звонка. Чувствуется, что он стоит уже давно. Порывы ветра несут сверху пепел и каменистое крошево. Наконец щиток натужно сдвигается. Ларсен непроизвольно вздрагивает. Потом занимает позицию прямо перед глазком и, понимая, что его осматривают, показывает пустые руки. Металлическая дверь медленно раскрывается.

В тамбуре Ларсен снимает противогаз и резиновый плащ. Сквозь стекло иллюминатора следующей двери на него смотрит ссохшийся старик, Кушкаш. На его лице видны темные пятна, признаки далеко зашедшей болезни.

Старик открывает дверь, и Ларсен входит в тесную прихожую. Прямо на него смотрят ручные пулеметы, от двери к ним тянутся провисшие провода.

– Ларсен, – говорит старик сварливо, – я ждал вас два дня назад. Отметьте себе: деловой человек не опаздывает. Идемте. Я все помню: вам нужен акваланг. Я мог бы расторгнуть контракт из-за вашей неорганизованности… неуважительности, я даже сказал бы, но не стану этого делать. Скажу по секрету: я надеюсь, что от единичных сделок мы постепенно перейдем к постоянному деловому сотрудничеству. Моя полная монополия лишает мою жизнь разнообразия.

Они идут между стеллажами, переходя из комнаты в комнату. На стеллажах всевозможные товары – от стиральных порошков и велосипедов до цветных телевизоров и игрушек. Везде – одна и та же надпись: «Сэрвайвл».

– Прошу прощения, господин Кушкаш, – виновато говорит Ларсен. – Я не мог прийти раньше, меня задержали дела.

– Ладно, ладно, прощаю. Я сказал уже, что не склонен придавать происшедшему чересчур большое значение. Отметьте себе: какова подготовка! Он обводит рукой вокруг. – Здесь есть все! Вы один из первых моих покупателей… Сказал бы даже – первый, но боюсь слишком вам польстить. Люди еще не могут без вещей. Не могут жить, не могут умирать. Я понял это еще в детстве… Вот ваш акваланг. Возьмите сами, мне тяжело.

Ларсен достает из своего мешка банки с консервами и аккуратно, в ряд выстраивает их на столе. Кушкаш придирчиво их осматривает, держа в руке счетчик радиоактивности. Проверяет каждую банку со всех сторон.

– Вы честный бизнесмен, – говорит он наконец удовлетворенно.

Ларсен поднимает акваланг и хочет уйти.

– О нет! – говорит Кушкаш. – Так не полагается. Первую сделку нужно обязательно отметить.

Появляется бутылка коньяка, две маленькие рюмки. Кушкаш наполняет их. Ларсен безропотно принимает рюмку, чокается с хозяином.

– Я не буду много, но вы не обращайте внимания, пейте, – говорит Кушкаш, пригубив. – Вкусный коньяк, не правда ли?

– Великолепный, – говорит Ларсен.

Кушкаш удовлетворенно, счастливо смеется, вытирает пальцами уголки глаз.

– Я знал, что вы оцените. Что ж, – говорит он, поднимая рюмку. – За наше деловое сотрудничество! Я, кстати, никуда улетать не собираюсь. Вы, как я понимаю, тоже… У нас прекрасные перспективы взаимовыгодного обмена! За наше процветание!

Кушкаш чокается с Ларсеном и делает еще глоток. Ларсен допивает рюмку, и Кушкаш мгновенно, с неожиданной быстротой наполняет ее вновь.

– Вы присядьте, – говорит Кушкаш. – К вашему сведению, склонен считать этот прожект с отлетом бессмысленным расточительством. Лететь… Куда? Не все ли равно, где жить? Важно – как жить! Я вовремя позаботился об этом и устроился, как вы могли убедиться, очень неплохо. Я теперь, возможно, самый богатый человек на земле… Должен вам сказать, что я был одним из первых, кто понял, что нужно вкладывать деньги в космические вооружения…

– За вашу предусмотрительность! – говорит Ларсен, чуть усмехнувшись.

Кушкаш растроган.

– Благодарю вас… благодарю. Но это справедливая похвала. Я знал, я давно понял, что это неизбежно. И я готовился. Если помешать нельзя, значит, надо использовать. Это мой принцип. И вот результат – мир погиб, но ничего страшного, вновь начинается бизнес. Он переживет всех, будьте уверены. Он будет и там!.. – Кушкаш поднимает вверх палец.

– Где?

– Там, – многозначительно, повторяет Кушкаш и добавляет шепотом: – На том свете… Я убежден.

Ларсен, стараясь не смотреть на хозяина квартиры, берется за ремни акваланга.

Над водой движется едва заметный туман. Сквозь серую муть неба проникает багрово-желтый, необычно резкий свет. Пустая лодка покачивается на воде.

На глубине, под водой, сумеречно и тихо, слышен лишь звук стравливаемого воздуха, тянутся вверх гроздья пузырьков. Ларсен вплывает в просторное помещение лаборатории, под ним приборы, полузасыпанные песком. Он останавливается возле сейсмографа, осторожно берет в руки ленту, которая тянется из прибора. Полуистлевшая лента тут же рассыпается от его прикосновения, превращаясь в мутное облачко…

…Ларсен плывет по затопленной улице. Аккуратные коттеджи почти не повреждены. У одного из них Ларсен разворачивается и над поваленной изгородью, над остатками кустов подплывает к дверям. Под ним, на дне, уже тронутая коррозией бензокосилка для газонов. Он дергает дверь, и она беззвучно вываливается ему навстречу, подняв облако мути.

На дощатом поду дома – осколки стекол, песок, под потолком плавают стулья. Открыв следующую дверь, Ларсен попадает в следующую комнату, а затем добирается до кабинета. Открывает нижние дверцы книжного шкафа, роется в ящиках, потом отплывает, держа в руках коробку. Останавливается возле письменного стола. В окно видны черные тени деревьев и песчаная дорожка, теряющаяся между ними.

В холле музея все сидят за столом на своих местах. Пустует только место виолончелиста. Шелестят под столом педали. В неровном свете больших, низко висящих ламп мерцает стекло бокалов. Вдоль стены несколько больших чемоданов и сумок – все говорит о близком отъезде.

Тешер украдкой поглядывает на часы, он нервничает, очень боится опоздать. Эта церемония кажется ему совершенно лишней. Его супруга курит с отсутствующим видом. Хюммель-сын с подчеркнутой медлительностью разливает шампанское.

Все смотрят на Хюммеля-отца. Выдержав положенную паузу, он встает. Его лицо словно стянуто мертвой маской, но губы и глаза выдают волнение, граничащее с отчаянием. Он долго перебирает листки, затем откладывает их в сторону. Смотрит на сына, но тот отводит глаза, сидит недвижно, глядя прямо перед собой.

Ларсен с тревогой смотрит на старшего Хюммеля. Чувствуется, что сейчас прозвучит нечто большее, чем обычная ритуальная речь, как всегда, тщательно записанная и немного витиеватая. Но, словно застыдившись своей минутной слабости, отец вдруг резко выпрямляется и произносит с предельной сдержанностью, почти безразличием:

– Итак, уважаемые коллеги, мы дожили до исторического дня, когда каждый из нас получил полное право записать в своем дневнике: «Двадцать четвертое, среда. Сегодня закончилась история человечества»… Что ж, пора подвести итоги, и, думаю, нужно сделать это спокойно, без вульгарной аффектации… Есть, согласитесь, неизъяснимая, сладкая горечь в сознании того, что ты – последний… Я чувствую какое-то потрясающее облегчение… Я чувствую какое-то высшее единство с вами, единство, которого нам так недоставало всю жизнь. И теперь, сегодня, я могу наконец говорить с вами, как мертвый с мертвыми, то есть откровенно… Итак, несколько слов в защиту человечества как биологического вида… – Он глубоко вздохнул, словно набирая побольше воздуха в свои слабые легкие. – Это был трагический вид! Возможно, и впрямь изначально обреченный. Но именно в силу своей трагичности, он создал такие образцы красоты, достиг таких вершин эмоций, до которых никто больше не мог подняться! Роковая и прекрасная наша участь заключалась в том, что мы стремились прыгнуть выше самих себя, быть лучше, чем положено нам природой. Мы находили в себе силы сострадать, хотя это противоречило законам выживания, испытывать чувство собственного достоинства, хотя его всегда топтали, создавать шедевры искусства, понимая их бесполезность и недолговечность. Мы находили в себе силы любить… Господи, как это было трудно! Ибо неумолимое время предавало тлению и тела, и мысли, и чувства. Но человек продолжал любить, и любовь создала искусство, которое запечатлело нашу неземную тоску по идеалу, наше бесконечное отчаяние и наш вселенский крик ужаса – вопль одиноких мыслящих существ в холодной и безразличной к нам пустыне космоса… Здесь, в этих стенах, прозвучало много слов ненависти к человеку, презрения к нему и насмешек. Но я сегодня не брошу в него камень. Нет! Я скажу так: я любил человечество и люблю его сегодня, когда его нет, еще больше, именно за его трагическую судьбу. И я хочу сказать вам, коллеги…