Текст книги "Достоин свободы"

Автор книги: Вячеслав Рыбаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

5

– Ребята знают? – спросил я, садясь.

Женька пожал плечами.

– Сережка давно выключил радио – знает, что мы бы звонили по десять раз на дню. А Вадик не поймет… наверное.

– Жека, – спросила Марина. – Ты действительно ничего не помнишь?

Секунду Женька пытался сдержаться. Я видел, как дергались его острые скулы, выпрыгивая из сети морщин и снова утопая в ней.

– Да!!! – завопил он. – Я все забыл! И уже не вспомню!

Марина съежилась от крика – ей показалось, он обвиняет ее. Мне тоже показалось. Преодолевая головокружение, я подошел к Женьке вплотную, краем сознания понимая, насколько я смешон в этой роли.

– Если ты еще хоть раз повысишь голос… – угрожающе сказал я, не доставая ему даже до плеча.

– Энди, – устало произнесла Марина. – Он не виноват.

– Я подлец, правильно они сказали! Но что я могу поделать! – Он схватился за голову ручищами. – Я не знаю, как делать из вакуума вещество! Не знал и не знаю!

– Спокойнее! – крикнул я.

– Я не могу больше. – Марина встала. – Скоро мы начнем кусаться.

– Включи телевизор, – попросил Женька едва слышно.

– Думаешь, там что-то новое? – пожав плечами, спросила она и коснулась контакта.

На полстены вымахнул перрон магнитолета: опутанные паутиной ярусных дорог глыбы домов вдали, радужное зеркало тротуара, люди у эскалатора. Один – в цветастой рубахе и шортах, с грушей транслятора на поясе – держал микрофон у лица молодого, модно одетого парня.

«…И руководство института, – говорил парень, – тоже выступает не в лучшем свете».

«Не о том вы, – произнесла женщина с маленькой девочкой на руках, подавшись к микрофону. Девочка с любопытством озиралась, размахивая громадным белым бантом, сидящим на затылке. – Вечно у нас так: вместо того, чтобы дело делать, виноватых ищут».

– Я выключу, – сказала Марина.

– Нет, – ответил Женька умоляюще.

«Ну неужели вы не понимаете, что свобода – это всего лишь возможность поступать по совести! – возмутился царственный старик, рубя воздух роскошной тростью. – А дайте возможность поступать бессовестно – будет не свобода, а хаос!»

«Да кто поступает бессовестно? – крикнули сзади. Все обернулись, корреспондент проворно поднял микрофон повыше. – Вы умеете поступать бессовестно? Нет? Так почему думаете, что кто-то другой умеет? Почему кто-то хуже вас?»

«Позвольте мне», – проговорил смуглый, усатый человек, стоявший поодаль от корреспондента.

Тот с готовностью поднес микрофон. Беззвучно подлетел магнитолет, выплеснул толпу.

«Представьтесь», – громко, для всех, попросил корреспондент.

«Хосе Алигьери, инженер завода паутинных конструкций. Здесь в командировке. Понимаете… Оказывается, есть такой парень, который чуть не двадцать лет назад мог решить махом все проблемы. Вакуум-синтез! Товарищи, это же – все! Дешево! Атомарно чисто, без малейших отходов! Только энергию давай, а энергии у нас полно, орбитальные гелиостанции на холостом ходу. И этот парень говорит: не хочу. Да какое он право имеет не хотеть? Гнусно жить, когда знаешь, что так бывает. Оказывается, где-то ходит человек, которому я, ни разу с ним не встречаясь даже, доверял. А он меня предал».

«Но если он действительно не в состоянии был двигаться дальше? – спросил модный парень. – Ведь в сводке сказано, Абрахамс даже не знает, как подступиться…»

Алигьери пожал плечами:

«Может, и так, конечно… Но бросил-то он работу не от того! Из-за каких-то своих душевных переживаний! Вот что омерзительно! Я что думаю? Ведь действительно, не он один физик, правильно. Раз ученые узнали такой путь, все сделают. Так? Но именно Соломина надо заставить участвовать в работе. Чтобы вылечить его от заскока. Ведь, как ни крути, заскок это у него, ведь не врожденный он эгоист, в самом деле! Он жить-то потом не сможет, совесть заест».

– Может, хватит? – опять спросила Марина, и опять Женька ее остановил.

«Разрешите», – попросил человек из приехавших на магнитолете и, осторожно раздвигая толпу, протиснулся к корреспонденту. Человек был очень стар. Серая, морщинистая кожа его лица, оттянутая – я сразу сообразил – длительными перегрузками, висела мягкими складками, и через щеку шел застарелый неровный шрам.

«Представьтесь, прошу вас», – сказал корреспондент, направляя на него микрофон.

Алигьери заулыбался и спросил:

«Ну вы-то со мной согласны?»

«В принципе, – ответил подошедший, и его шрам заходил вперед-назад вместе с безвольными колебаниями провисшей кожи. – Я хотел только добавить… а, да. Мехрангиз Брахмачария, в прошлом пилот-испытатель, теперь конструктор, работаю в гиперсветовой программе. Товарищ Алигьери прав, безусловно, в том, что Соломин не врожденный эгоист. У меня есть ощущение, что в нашем мире эгоисту просто неоткуда взяться. И мы в быту прекрасно это знаем. Но когда начинаем так вот страстно и бестолково испытывать чувства по поводу человека, которого вживе ни разу не видели, оказывается, это знание не стало для нас естественным. По-моему, только этим и объясняется происходящее. Ведь, строго говоря, такого рода публичные дискуссии – безнравственны. Я вообще осуждаю администрацию, предавшую информацию о прошлом Соломина гласности. – Он поднял левую руку, успокаивая загомонивших людей. – Сейчас поясню. Передайте мне, пожалуйста, микрофон, мне будет удобнее… Мне кажется, что смешаны две проблемы. Одна из них – проблема вакуум-мультисинтеза – лежит вне нашей компетенции, ее решат специалисты. Другая проблема – личный выбор Соломина. Она тем более вне нашей компетенции, ее может решить только сам Соломин. Смешав сгоряча эти две проблемы, мы получили абсурд, который столь поспешно назвали „рецидивом индивидуализма"».

«То есть вы отрицаете право любого человека судить о делах общечеловеческих, пусть и не входящих в область его специальных знаний? – не выдержал даже корреспондент. – Но это право закреплено в Конституции!»

«Опять! Где общечеловеческое дело? В Конституции закреплено равенство требований человечества к любому из людей – да. Но если бы фамилию Соломина не связали с синтезом, никому и в голову не пришло бы заставлять его бросить одно дело и заняться другим. Значит, сейчас налицо неконституционное завышение требований, не так ли?»

«Ну, знаете…»

«Нет и не может быть права вмешиваться в нравственные поиски взрослого, психически здорового индивидуума. Посмотрите. Диалектическая триада отчетливо прослеживается в развитии этого аспекта отношений. От невмешательства из равнодушия и страха – мол, хоть на голове стой, но меня не трогай; через безграмотное, пусть из благих побуждений, вмешательство – я добра желаю, делай, что говорю, я лучше знаю, как тебе жить… Наконец, к высокому невмешательству из уважения и заботы: я вправе лишь стараться понять и осторожно советовать, если моего совета спросили и мне кажется, он может помочь. Не более. Ибо доверяю человеку. Ибо если мне кажется, что он ведет себя не так, как вел бы себя я, это не значит, что он глупее или хуже меня».

«Но ведь факт преступления налицо! – крикнул старик с тростью. – Ученый по личным мотивам прекратил работу над общественно значимой проблемой! Это-то вы не отрицаете?»

«Отрицаю, – спокойно отозвался конструктор. – Талантливый ученый перестает заниматься делом, которому отдавал все силы. Налицо поступок, который кажется странным. Несомненно, он вызван каким-то чудовищным нравственным надломом, поиском выхода из неизвестной нам, но чрезвычайно болезненной ситуации…»

– Выключи, Жека, – попросила Марина. Женька не пошевелился.

«Вот это правильно», – сказала женщина с девочкой на руках.

«Вы эгоист похлеще Соломина!» – выкрикнул Алигьери.

«Вы лично зажарили бы человека, чтобы разнообразить меню?! – с неожиданным гневом спросил Брахмачария, повернувшись к нему, и ткнул в его сторону микрофоном. Тот отшатнулся. Брахмачария выждал, но ответа не дождался. – Тогда зачем советуете это нам? Важнее человека ничего нет».

«Есть, – сказал старик с тростью. – Человечество».

– Может, хватит все же? – сказала Марина с нарастающим раздражением.

– Нет, пожалуйста, – моляще, как ребенок, выговорил Женька. – Мне надо…

«Вы правы, конечно, – после короткого раздумья ответил Брахмачария. – Но человечество состоит из людей. Два века лучшие люди боролись за очеловечивание человечества, сталкиваясь с необходимостью убивать людей. Наконец человечество становится человечным. Если вернемся к прежнему – грош нам всем цена».

«Это так, – проговорил молчавший до сих пор мужчина в черном комбинезоне. Молния комбинезона была расстегнута на груди; в левой руке мужчина держал черный шлем с голубым кругом на лбу – символом чистой Земли. – Гжесь Нгоро, Неотложная Экологическая Помощь, Конго. Там очень непросто, вы знаете. – Он помедлил, потом решительно сказал: – Но просто никогда не будет. Нельзя оправдываться мыслью, что, пока трудно, можно все. Мол, потом, преодолев, отмоемся. Займемся собой. – Он покачал головой. – Не отмоемся. Беречь друг друга надо всегда, и особенно – именно когда трудно. Сломался человек – он уже не товарищ, не работник. Мы у себя это слишком хорошо знаем. – Он опять помедлил. – Я уж не говорю о том, что сломанные люди вообще никогда не выберутся из трудностей».

– Выключи. Я умоляю.

Женька не ответил. Тогда я с трудом встал – комната качалась, – подошел к экрану и переключил программу. Там тоже спорили, только другие люди, в другом месте. И я выключил. Изображение сломалось и померкло, стало очень тихо.

– Зачем ты? – спросил Женька после долгой паузы.

Там, за экраном, люди решали – решать им за нас или нет. Впрочем, почему за нас? За Женьку. Он один. И в том мире, и в этом он один-одинешенек. Теперь я мельтешу тут, делаю вид, что помогаю, возможно, ему даже кажется что я действительно ему помогаю. Но он совсем один.

– Марина устала, – объяснил я.

Марина вскинула на меня удивленный взгляд. И тут же отвернулась, спрятав лицо.

– Будь человеком, – попросил я, – свари мне кофе, если у вас есть. Я зверски устал.

Женька вскочил.

Марина поднялась и безвольно пошла за ним.

Я ученый. Я знаю: нельзя заставить творить. Неужели Чарышев не понимает? Что за бессмыслица, он же сам – один из крупнейших экологов… Творчество – это бесшабашная уверенность, раскованность, свобода…

Я очнулся от гудка вызова. Дал контакт – на экране возник Абрахамс.

– Где учитель? – спросил он, увидев меня. Словно я и должен был быть здесь, в квартире Соломина. – Понимаете, что-то забрезжило… Мне необходимо поговорить.

– Он не физик, – сказал я.

Абрахамс заморгал и судорожно улыбнулся.

– Я не могу в это поверить, – тихо ответил он.

– Энди, кофе готов! – раздался с кухни голос Женьки, и Абрахамс встрепенулся.

– Учитель! – крикнул он. – Доктор Соломин!

– Это Абрахамс? – шепотом спросил идущий мне навстречу Женька и отступил обратно в кухню, чтобы пропустить меня в дверь. Я кивнул. – Я его прогоню, – неуверенно пообещал он.

Мы остались с Мариной вдвоем.

Я вспомнил, как она потчевала меня в первое утро. Дурнота ненадолго отступила. Я ободряюще улыбнулся Марине, но она резко отвернулась, будто я ее оскорбил. Я взял чашку в обе руки и поднес к лицу. Кофе был горячий.

– Нам нужно было разойтись? – вдруг совсем беспомощно спросила она. Я не ответил. – Теперь ведь получается, что я во всем виновата, да? Втащила его в не его жизнь…

– В чем виновата? Марина, – я засмеялся, – ну честное слово! Где криминал-то?

– В том, что он… перестал. – На ее шее вспыхнули пятна. – Но он сам перестал, Энди! Сам! Сережке двух не исполнилось, я же помню тот вечер. Он сам сказал: все. Я поверить не могла, думала, это очередная хандра, у него бывает, когда что-то не получается… Я кричала: ты гений! Возьми себя в руки! А он только хихикает, как нелепый мальчишка, целоваться лезет – неинтересно, говорит, вы и так меня любите… Это – мужчина?!

Когда мы вошли в комнату, Женька внимательно слушал Абрахамса, шустро работая на невесть откуда взявшемся карманном компьютере. Абрахамс увлеченно излагал. Женька вдруг сказал: «Ого!» – и Абрахамс стал изгибаться и лезть из экрана, чтобы увидеть результат.

– Погодите, ребятки, сейчас, – пробормотал Женька не оборачиваясь. На ощупь взял со стола одну из появившихся там толстых пожелтевших тетрадей с торчащими уголками вложенных листков, стал рыться в ней. – А у меня тогда получалось… – бормотал он. – Сейчас… У меня получалось… – Нашел, всмотрелся. – Нет, это все тоже плешь собачья. – Задумался. Абрахамс ждал. Ждали и мы. У Марины подрагивали губы. – Вот что, – возвестил Женька наконец. – Плоский твой вакуум, конечно, нелепо. Но формально все преобразования верны. Попробуй представить себе эту нелепость во плоти. Когда я был ученым, – просто сказал он, – образность всегда помогала. Понял?

– Нет, – качнул головой Абрахамс.

– Вы просто устали, – нежно проговорил Женька, вдруг перейдя на «вы». – Имеется свертка по осям нашего пространства. Но это совсем не значит эн-мерной свертки. Вы же сами работали с подобными вещами, только по гравиполям. Покрутите оси!

У Абрахамса стала отвисать челюсть – ниже, ниже, потом он пробормотал едва слышно: «О боже…» – и отключился.

Женька стоял будто остолбенев. Изумление на его лице сменилось смазанным, забытым мимикой выражением гордости. Он высоко подпрыгнул и издал победный клич, восторженно хлопнув себя по голове ладонью и тетрадью.

– Работает! – заорал он. – Работает башка, Энди!

Я молчал. Стало очень тихо. Женька смотрел на нас, и во взгляде его гасло пламя. Тетрадь выпала из его руки, порхнули десятки листов, и вдруг Женька швырнул компьютер в экран. Раздался пронзительный короткий звон, по поверхностному слою экрана брызнули серебряные трещины.

– Нет!!! – крикнул Женька. – Нет! Марина, все останется!

* * *

…Наступила ночь. Я боролся со сном, накатывавшим, как обморок. Около полуночи Женька достал из какой-то коробки небольшое стереофото и протянул мне:

– Посмотри. Он звонил неделю назад, я снял с экрана. Ты ведь его так и не видел… – В голосе явно слышалось: «и не увидишь».

На фоне чахлого куста стоял длинный большеголовый парень в плавках и счастливо улыбался мне. У его ног, выставив смешные, совсем девчачьи еще коленки, сидела девушка. Она завороженно глядела вверх, на Сережку, и ей не было дела до объектива. Она вся словно светилась. Мы еще повоюем, дружище, сказал я Сережке.

– Отличный парень, – сказал я Женьке. – Очень на тебя похож. И девочка красивая, даже завидно.

Женька улыбнулся вымученно и благодарно.

– Старый греховодник, – проговорил он.

– Хотите есть, мальчишки? – спросила Марина.

Я не вбил бы в себя ни кусочка, но только повел рукой в сторону Женьки:

– Как хозяин.

– А что, – бесцветно согласился Женька, – мысль…

Они ушли на кухню. Сначала там было тихо, позвякивала посуда. Потом зазвучали приглушенные, сливающиеся голоса. Потом вышел Женька, сел, а Марина тихо заплакала там, на кухне.

– Странно, – задумчиво проговорил Женька. – Все-таки, значит, я эту штуку раздолбал там… – Он вздохнул. – Могу…

– Прекрати.

– Нет-нет, я не жалею. Просто дьявольски сложная штука. И интересная. Знаешь, в институте долго не верили, что стоит этой темой заниматься, я ее так пробивал… Очень здорово знать, что могу. Наверное, я все только для этого и делаю: узнать, могу ли.

– Можешь. Запомни. И успокойся. И езжай на свой атолл.

– Да, – ответил он почти шепотом. – Смотреть на небо и думать: я мог бы вернуть чаек. Обрабатывать Маришкины пробы и думать: я мог бы вернуть рыб. И все время бояться – как бы не вызвать переход. Опять – бояться, бояться…

Раздался вызов. Женька, глядя на меня, вопросительно поднял брови. Я пожал плечами. Он дал контакт.

Это был не Абрахамс. На экране возникли семь человек – пятеро мужчин и две женщины. Всех их я видел впервые.

– Доктор Соломин, – нерешительно сказал один из них. – Мы… тут подумали…

– Мы – это физики Канберрского центра, – вставил другой.

– Да. Собственно, никакого предложения, по сути, у нас нет. Иначе мы обратились бы к доктору Абрахамсу.

– Да будет мямлить! – прервала одна из женщин. – Мы хотим вам сказать только, чтобы вы не обращали на нас внимания. В смысле – ни на кого. Справимся. Не мучайтесь.

– Вот именно! – облегченно воскликнул первый мужчина. – Не думайте об этом. Никакой опасности нет, и это просто свинство, что они… Наш округ уже направил протест в Академию Чести и Права ООН. Живите спокойно, пожалуйста. Как вам хочется.

– Извините, что так бестактно вторглись, – робко попросила вторая женщина. И экран погас.

– Идем ужинать, – после долгого молчания сказал Женька.

Мы пошли ужинать. Едва мы вошли на кухню, Марина вышла, не глядя ни на меня, ни на мужа.

Мы не смогли есть. Молча сидели – каждый перед своей тарелкой, на которой остывала еда.

– Я ее теряю… – вдруг сказал Женька.

– Что?

– Она не понимает. А я смотрю на нее, и горло перехватывает: жива, жива… Она ведь не знает, что это только… – Он беспомощно шевельнул ладонью, не зная, как сказать.

– Горло перехватывает. Ты же ходишь мимо как чужой!

– Я глаз поднять не смею. Стыдно. И не могу правду сказать.

– Иди за ней! – прошипел я. – Быстро! Скажи, что она важнее всего!

Он замотал головой:

– Она не поверит.

– Она тебя любит.

– Она мне не верит.

– Она тебя любит!

– Не верит – и любит? Так не бывает.

– Все бывает. Иди! Ей хуже, чем всем нам!

И он пошел. Я включил окно. Сыпал косой осенний дождь. За сотни метров от меня, оглаживая слепые круглые колпаки, ветер нес острую мутную влагу.

– Ну помоги же им! – закричала Марина. – Почему отнекиваешься? Почему повинуешься Энди? Чего он хочет, ты мне можешь сказать?!

Я стиснул голову руками и, ничего не слыша и почти не видя, пошел из квартиры вон.

6

В лестничном холле стоял Чарышев. Нахохлившись, засунув руки глубоко в карманы своей мохнатой куртки, он несколько секунд молчал, чуть искоса глядя на меня. Я соображал медленно. Очень болела голова, и хотелось, чтобы все кончилось хоть как-нибудь, только поскорее. Я отступил в сторону, приглашая Чарышева войти. Он отрицательно покачал головой.

– Здравствуйте, доктор Гюнтер, – проговорил он, когда я закрыл стену квартиры. – Вы ужасно выглядите. Простите меня.

– Не прощу.

– Воюете…

– Конечно. Зачем вы все это затеяли?

– Странно, что вы спрашиваете.

– Давлением можно лишь сломать.

– Никакого давления нет. Извне – нет.

Я только головой покачал. Он пожал плечами.

– Моя работа кончилась, когда в печать пошли первые сообщения. Это было не так просто, поверьте. Редакторы отказывались публиковать такой интимный материал, их пришлось… убеждать. Но с той поры я только жду. Я знаю, чем все кончится, но это произойдет само собой.

– Ему нельзя ненавидеть этот мир! – вырвалось у меня.

– Я знаю, доктор, не горячитесь так, – тихо произнес Чарышев.

– Что вы знаете?!

Он помолчал.

– Это очень странно, но я знаю то же, что и вы. По меньшей мере нас двое осталось после того разлома возле солнышка.

Я очень долго смотрел на него, просто не понимая смысла слов.

– Вы не догадывались, да? Я как-то сразу вас почувствовал. А потом не так уж сложно было интерпретировать копии с ваших расчетов на Большом компьютере института…

Я молчал. Он смотрел мне прямо в глаза.

– Знаю, что вы хотите сказать. Но человечество создавало и будет создавать гениев. Никакой гений не создаст человечества.

– Как вам легко…

– Да, – жалко улыбнулся он. – Вечная разница между тем, как посылает на смерть сына Родина-мать и просто мать…

– Тогда была война! – крикнул я. А он ответил:

– Всегда война.

– А вы не ошибаетесь?

Чарышев сощурился, с подозрением вглядываясь в меня.

– Я ошибаюсь? – переспросил он. – Я?

Голова разламывалась от боли.

– Я сжег нефть? Я отравил химикатами реки и озера, гербицидами и вспашкой – поля? Ртутные и сернистые дожди – это моих частных заводов заслуга?! Попробуйте вы с этим разобраться, доктор Гюнтер! Может быть, я рвал водородные бомбы на Моруроа и в Синьцзяне? Я перфорировал озонный экран?!

– Простите, – сказал я.

– Война пока всегда. «Лишь тот достоин счастья и свободы, кто каждый день идет за них на бой…» Избитая цитата, к сожалению.

– Это уже не тот бой, в котором можно рисковать женщиной и двумя детьми! Они же на волоске висят!

Мне показалось, что Чарышев сейчас закричит. Но, наверное, у него просто не было сил закричать.

– Вы очень устали, – проговорил он ласково. – Вы опять ничего не поняли.

Кровь бросилась мне в лицо.

– Сядьте, доктор, – попросил Чарышев. Не разжимая челюстей, я помотал головой. – Сядьте, – настойчиво попросил он. – Право же, это смешно.

Я опять помотал головой. Он положил руки на спинку стоявшего в холле кресла и повел его ко мне. Кресло плыло над полом, приближаясь медленно и неотвратимо. Очень хотелось сесть, но я лихо засунул руки в карманы и расставил пошире ноги. Чарышев остановился.

– Ну, потерпите, – сказал он после паузы. – Уже скоро.

– Что – скоро?

Он вздохнул.

– Обратный переход. Сядьте, прошу вас.

Мы долго молчали.

– Там проблема уже решена, – задумчиво проговорил Чарышев. – Неужели вы думали, что я рискну начать здесь работу заново? Я предал бы людей, избравших меня, если бы проявил такую халатность. Не пройдет и двух часов, как мы будем там, обещаю. Я знаю людей, доктор, знаю Соломина. Он не сможет здесь жить. Люди сильны и добры… Только начав все это, я понял, каких замечательных людей удалось воспитать. Всего полвека назад сюда пришла бы толпа бить стекла. А Соломин бы всех ненавидел. А теперь они защищают его право на выбор и принимают ответственность на себя. Все понимают, что человек должен сам совершать свои поступки. Ему можно только помогать. Да и то с осторожностью величайшей, чтобы не исказить ни человека, ни его действий. Чтобы он быстрее видел последствия, больше думал… Помогать даже ошибкам. Как вы сейчас.

– Все дозволено?

– Да. Жизнь – это познание. Та же наука. Только каждый начинает со своего собственного нуля, Неповторимого, как отпечатки пальцев. Ощущение неиспользованных возможностей калечит психику. Человечеству не нужны калеки, которые не ищут и не творят.

– Соломин не ошибся, – сказал я. – Перехода не будет.

– Будет, конечно. Забота и решимость порождают заботу и решимость. Здесь ему нечем заботиться. А человек есть любовь.

Я молчал.

– Там вас, наверное, уже заждались…

– Нет, – усмехнулся я. – Там я тоже не нужен. Но не будет перехода! – крикнул я, твердо зная, что не прав.

– Кажется, я был бы этому рад.

* * *

Едва войдя, я понял, что случилось нечто важное. Марина сидела, безжизненно глядя в сторону Соломина, но не на него. Женька потерянно стоял посреди. Я вошел – они даже не шевельнулись.

– Как удивительно, – произнесла Марина чуть погодя. – А я всегда что-то чувствовала. Будто это уже не тот ты, по которому я тогда сходила с ума целых три года.

Женька оторопело взглянул на нее. Он не этого ждал.

– Значит, и впрямь ненастоящее. Значит, по-настоящему ты нас убил, а это – так, картон…

– Ты рассказал? – вырвалось у меня. Женька беззвучно шевельнул губами: «Да».

Свалил ответственность, подумал я и против воли крикнул:

– Тряпка!

Его хлестнула судорога.

– Да!!! Да!!! Восемнадцать лет тряпка! Вытирайте ноги! Всех предал, всех!

И снова стало тихо. От крика звенело в ушах. Марина резко встала, и Женька метнулся к ней, замер и стал падать, как падает в слабом гравиполе веревка, если ее перерезать сверху. Он медленно сломался в коленях, потом в поясе и приник к ногам жены.

Она положила руки ему на затылок и плотнее прижала к себе, голова ее запрокинулась.

– Все, Марина, – жалко пробормотал он. – Все. Не презирай. Я правда не могу. Уедем, а? Я помогать буду, аппаратуру таскать, водить катер, вести черновики… что скажешь. Возьмем ребят. Они рады будут, я им столько про остров рассказывал!

– Перестань кричать, – сказала Марина.

Он отстранился от нее, снизу заглядывая ей в лицо.

– Поедем! Хватит об этом, все будет хорошо, правда!

– Ну перестань же кричать! – жутко выкрикнула она, прижав кулаки к щекам и даже ногой притопнув, словно в негодовании.

– Да я… я не кричу же… – растерянно пролепетал он.

– Все кончилось, – произнесла она спокойно.

– Марина, какой вы еще ребенок. – Я старательно улыбнулся. – Да ничего не кончилось. Ложитесь спать, включите снотвор. Ненастоящее пройдет, настоящее останется. Просто вы устали.

– Настоящего нет.

– Нет, – вдруг согласился Женька, по-прежнему стоя на коленях. Она вздрогнула.

– Убей нас! – резко сказала Марина. – Убей нас опять!

– Маринушка! Ну чего ты хочешь?

– Чего ты сам-то хочешь? – спросил я.

– Я? Я сам? – Эта постановка его удивила. Он давно разучился хотеть сам. С тех пор, как решил, что его желания унизительны для нее. Он оглянулся на нее, ища взгляд, но она смотрела в сторону. – Мне противно и стыдно… Я не могу ни успокоить ее, ни порадовать, видишь?

– Всегда знала, – брезгливо сказала Марина, – что ты размазня, но настолько…

– Не смейте так говорить! – не выдержал я. – Вы поддерживать его…

– Ах, поддерживать! Что же мне говорить, Гюнтер? Спасибо тебе, любимый, бесценный повелитель мой, нежный, добрый, у тебя не получилось убить наложницу и детей, случайно не получилось, и других попыток ты не делал! – Она отрывисто, сухо рассмеялась. – Так? Ну нет! – Повернулась и почти выбежала в спальню. Стена закрылась.

Несколько минут мы молчали. Грязный дождь сек окно. Женька поднялся с колен.

– Темнеет…

– Ну и денек выдался, – сказал я.

– Осточертели дожди.

– Включи программу.

– Только солнца мне фальшивого не хватало… Там много солнца?

– Еще нет. Демонтировать колпаки начнут только осенью. От обогатителей дикие ветры.

– Ну конечно. – Он понимающе кивнул и прижался лбом к окну. – Еще бы… Тихо-то как.

– Вот и отлично. Хватит криков, надо передохнуть.

– Ко мне больше никто никогда не придет. Видишь, Энди, как все связано. Я всех предал и даже не заметил. А всплыло лишь теперь. Стал не собой – и этим предал и Маришку, и ребят, и Абрахамса. И даже тебя. Прости меня, Энди, пожалуйста.

– Не прощу.

Он пошел ко мне, но на полдороге передумал. Двинулся к спальне, но не сделал и трех шагов. Вынул из кармана радиофон, подержал у лица и спрятал. Пальцы у него дрожали.

– Сядь и успокойся.

Он послушно сел и стал смотреть на меня, как ребенок. Он будто ждал дальнейших распоряжений.

– Не кисни. Все пройдет через несколько дней. Видишь, ты же консультировал Ивана, и ничего не случилось. Со временем этот вариант стабилизируется, а ты постепенно будешь наращивать темп, постепенно вернешься в физику…

– Да плевал я на физику.

А за стеной ждал Чарышев. Чего он ждал?

– Все нормализуется, – упрямо и безнадежно твердил я. – Бессонная ночь, волнение – кто хочешь спятит. А пройдет неделя-другая… у моря, Женя, с Мариной, с ребятами, в тепле!

Он не реагировал.

– Ну что ты молчишь?

– Да вот думаю. Если я сигану, например, с крыши – это ведь все разрушит, да?

Внутри у меня все оборвалось.

– Не знаю, – сказал я. – Никто этого не может знать.

Он задумался, подпер подбородок кулаком. Знакомое мне выражение проступило на его лице – спокойное, пытливое. Женька кончался. Начинался доктор Соломин.

– По-видимому, да, – сказал он рассудительно.

– А если – нет? Если просто самоубийство? – безжалостно спросил я. – Очередное и уже бесповоротное бегство от ответственности?

На миг он размяк, потом снова взял себя в тиски.

– Они-то останутся, а меня это вполне устраивает. Даже лучше. Меня нет, а они есть. Трудно требовать от меня…

– От тебя вообще никто ничего не требует.

Он покачал головой:

– Да, действительно. Я сам требую. Твержу себе: хочу туда, хочу, хочу… А как я могу туда хотеть, когда они здесь. Но такой, как здесь, я никому не нужен. А там их нет.

– Что ты несешь? – немощно закричал я.

Он встал, и у меня снова все оборвалось внутри. Несколько секунд он, хмурясь, размышлял, потом лицо его посветлело.

– Придумал, – сообщил он. – Не стану пачкать улицу. Долбанусь в орнитоптере. – Он даже улыбнулся, доставая радиофон. – Примите заказ. Одноместный орнитоптер, если можно – голубого цвета. Ярко-голубого. – Он покосился на меня и просто сказал вполголоса: – У нее тогда был ярко-голубой… Да, спасибо.

Положил радиофон в карман и аккуратно застегнул молнию. Ободряюще улыбнулся мне:

– Знаешь, Энди, мне сейчас так хорошо…

Я молчал. Он пошел к выходу. Завернул к столу, где с ночи лежала фотография сына. Постоял секунду, потом, не прикоснувшись, решительно двинулся к двери.

Я попытался отлепиться от стенки, на которую опирался спиной все это время. Мне казалось – стенка прыгает.

– Нет-нет, – испугался Женька, – ты меня не провожай, пожалуйста! Сейчас все кончится, потерпи еще четверть часа, я быстренько… Только над облаками поднимусь. Марине не говори, а?

Я все-таки загородил ему выход.

– Ну Энди, ну честное слово, – жалобно сказал он.

Он даже не стал меня бить или хотя бы отталкивать.

Выждал немножко и аккуратно передвинул. И еще руку пожал.

До срока, назначенного Чарышевым, оставалось сорок минут.

Когда я вошел, Марина не обернулась. Она стояла неподвижно, глядя в серое сумеречное небо. Лохматые тучи бежали быстро и низко. Наверное, она смотрела на них.

А я смотрел на нее, зная, что вижу в последний раз. Я очень хотел позвать ее, но это было не нужно. Она так и не обернулась. Не знаю, сколько бы она еще так стояла, не оборачиваясь. Что-то мгновенно сместилось, стало темно, я понял, что лежу под одеялом, почувствовал, как это странно и чудесно, когда не болит голова, – и раздался крик. Я вскочил. Крик нарастал. Я бросился туда, споткнулся во мраке, и вдруг стало тихо – Соломин, длинный, тощий, сутулый, выбросился, как из ада, белеющей тенью. Он налетел на меня и тоже упал.

– Энди… – прохрипел он перехваченным от ужаса голосом. – Энди…

– Ты что это? – спросил я обеспокоенно и удивленно.

Он поднял ко мне узкое, меловое лицо.

– Энди, – бормотал он, успокаиваясь. – Энди. Энди. – Он глубоко вздохнул. – Энди… – обессиленно прошептал он.

– Сон, что ли, страшный? – спросил я.

Он поднялся – бледное привидение тягуче, неспешно вздыбилось из бездны.

– Сон, – сообщило оно. – Такой сон.

– Утром расскажешь. Между прочим, я приехал усталый и спать хочу. Нервы у тебя, однако… Успокоился?

– Да, – процедил он с ненавистью. – А вы эгоист, Гюнтер. Я вам не говорил еще этого? Вы мерзкий, равнодушный эгоист.

– Мне это многие говорили, – утешил я его. – Не ты первый.

– В конце концов, вы перестанете мне «тыкать» или нет?! – фальцетом выкрикнул он. – Фамильярность – самая отвратительная вещь на свете!

* * *

…В окно лилось фальшивое солнце, заливая комнату ослепительным резким светом.

– Должен заметить, коллега, – Соломин набирал на шифраторе код своего завтрака, – что эта пренеприятная ночь прошла для меня все-таки не без пользы.