Текст книги "Очаг на башне"

Автор книги: Вячеслав Рыбаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 61 страниц) [доступный отрывок для чтения: 22 страниц]

– Да пес с ними, Асенька, – сказал Вербицкий хрипло. – Вы слишком на этом концентрируетесь. Пустяки. Бумажки. Захотите – так прочтете, когда опубликуют. Меня же быстро публикуют.

Зачем я это, подумал он. Из-за чего горячусь? Через четверть часа я стану для нее богом, молча и без усилий – уже одиннадцать минут... Да сядь ты, дура!! Откуда я знаю, можно тебе ходить или нет?!

Она отложила тряпку.

– Пойду чай поставлю, – сказала она и двинулась из комнаты, и Вербицкий, уже не владея собой, вскочил с воплем:

– Не надо!

Она остановилась, изумленно глядя на него.

Эта заминка ее спасла. Микроискажения подсадки и без того уже были на грани летальности. Положение усугублялось тем, что внешний спектр подсаживался без фильтрации, всплошную, через случайные резонансы отнюдь не всех латентных точек, зато вместе с участками, не имевшими отношения к делу – такими, например, как садомазохистский регистр, – отламывая и перекрывая недопустимо обширную для одного сеанса область психики. Если бы Ася к тому же вышла из зоны облучения до окончания операции, ее смерть была бы неминуема.

– Правда, – выдохнул Вербицкий. – Не стоит. Я не хочу. Я уже пойду сейчас.

Она пожала плечами и сказала:

– Ну, мои захотят. На улице духота, а Симагин чай любит...

И пошла, пошла мимо...

И вдруг запрокинула голову, накрыв лицо рукой. Видно было, как ее качнуло, – она едва не упала. Что это с ней, с испуганным раздражением подумал Вербицкий и тут же сообразил – Симагин ведь хвастался прошлый раз, она ждет ребенка. Затошнило, наверное. Будь я женщиной, невольно подумал он, ни за что бы...

Ася напряженно опустилась на краешек кресла и обмякла, окунув лицо в ладони, уложенные на стол. Ее волосы растеклись бессильной темной пеной.

– Что с вами, Асенька? – озабоченно спросил Вербицкий. – Вам нехорошо?

Она с усилием подняла голову и исподлобья глянула на него.

– Мне хорошо.

У нее была восковая кожа и потухшие глаза – оставалось только удивляться стремительности перемены. Эта перемена решила все. Мгновения отслаивались, отщелкивались все быстрее. Вербицкий всей кожей ощущал их упругое проскальзывание. И с каждым мгновением эта женщина становилась его. Быть сторонним наблюдателем этого было легко и странно. Пощелкивали рельсы, он ехал в вагоне, работал машинист, тепловоз работал, он лишь ехал. Они молчали.

Словно какой-то будильник прозвенел. Время истекло. Вербицкий дрожал от возбуждения, лицо его горело.

– Я ухожу, но... запомните. Я не хочу оставлять вас. Мне страшно оставлять вас, – он облизнул губы. Теперь она должна понять, ведь все это правда. Ведь у них одна правда уже. – Здесь вы разучитесь чувствовать и мыслить, я же знаю...

Ася встала и тут же опять рухнула, со всхлипом втянув воздух.

– Господи, – едва не плача, пробормотала она, – ну где же Симагин?

– Что?! – не веря себе, переспросил Вербицкий. Внутри у него все оборвалось. – Что?!

В замке звякнул ключ, и, совсем как в первый день, непостижимым и неподвластным сверкающим сгустком женщина пронеслась мимо, черный костер волос опалил Вербицкому щеку своим летящим касанием.

Он. Долгожданный, надежный. Она льнула к Симагину, пытаясь, как вода, растечься по нему, чтобы не быть самой. Теперь все будет хорошо. Пришел – и сразу легче. Так и всегда. Прогони его, прогони. Я так ждала. А теперь что-то случилось. Но я все равно ждала. Только у меня нет сил, даже стоять не получается, идем скорее в комнату, только прежде прогони, я не могу видеть этих пустых глаз, мне хочется драться, но сил не стало, я сперва решила, что это твой, наш, во мне, подал первый знак, но это не он, ну скорее...

– Дядя Витя погиб, – сообщил Антошка из-за спины Симагина.

– Да, – она шевельнула губами, но даже не услышала себя.

– Валерка... Здравствуй, Валерка. Ты давно здесь?

– С час.

– Знаешь?

– Ася сказала.

Прогони его, милый! Ты даже не увидишь, что мне так плохо, только если умру, увидишь, но я не умру, как же я могу тебя оставить, я же знаю, что тебе нужна, прогони...

– Асенька... Заждалась нас? У, ладошки-то какие холодные, – он взял ее руки в свои, поднес к губам, и она зажмурилась даже, запрокинулась, перетекая в свои ладони навстречу его целительному дыханию. – Сейчас кофейку выпьем. Представляешь, на углу растворяшку выбросили. Из окон траурное сообщение, а народ банки хватает, по штуке в руки... И я схватил... А ты что, уходишь? С ума совсем!

– Да знаешь, я просто по пути зашел – справочник вернуть.

– Брось, Валера, посиди еще, куда спешить. Воскресенье.

– Это у вас воскресенье отдых. Работаете от звонка до звонка. Наш рабочий день не нормирован, и выходных нет.

– Да перестань...

Их голоса доносились как сквозь вату. Ася почти лежала на груди Симагина, ноги подгибались. Мир кружился то быстрее, то медленнее – она боялась открыть глаза.

– Нет, Андрей, я спешу. Спешу! Ну не уговаривай!!

Вербицкий не мог здесь больше оставаться. Он был на грани истерики – воздух жег, жег пол через подошвы туфель; хотелось истошно завыть и расколошматить об стенку, нет, об симагинскую самодовольную морду этот нестерпимо тяжелый портфель. Сволочь! Подлец! Обманул – меня, друга, мы же с детства вместе! Что он соврал мне, чего не досказал – разве выяснишь теперь? Какой позор! Какое унижение – не удалось!!

Ничего не могу, ничего. Одни словеса, не нужные никому.

– Ну, как знаешь, – грустно сдался Симагин. – Я понимаю... Ты извини, мы сегодня неприветливые. Заходи, как сможешь.

– Конечно! – в лихорадке кричал Вербицкий. – Обязательно!

Симагин бережно отстранил Асю и протопал на кухню. И недомогание накинулось снова. Она даже застонала, или ахнула протяжно, когда тошнотворный ком вдруг болезненно скользнул в горло, а оттуда толкнулся в голову и превратился в ледяной обруч, натуго стянувший виски. Удивленная и напуганная, она откинулась на стену спиной. Сейчас, уговаривала она себя. Потерпи. Вот он вернется, и все опять пройдет. Погода замечательная, пойдем в парк. Ему же надо сил набраться. До конгресса неделя, а знаю я эти конгрессы, прошлый раз вернулся от усталости сизый. С чего это я расхандрилась? Свинство какое! Дрыхла чуть не до полудня, пока мужики по очередям маялись, – и привет. А ну, Аська, кончай дурить! Ох, я тоже так устала.

– Слушай, гений, – громко и развязно спросил Вербицкий, – ты никак опять меня провожать собрался?

– Угу, выйдем вместе. Я до почты дойду, телеграмму дам Витиной жене. Ох, Валера! Как Витьку-то жалко! Он ведь сам этот телескоп и конструировал. Не один, конечно... Все кричал: орбитальный! Уникальный! Разрешающая способность! Вот как бывает. Сам придумал, и сам...

– Кто на Голгофу лезет, крест для себя всегда на себе тащит... Уж если лезешь – будь готов...

Лязгнула, закрываясь, дверь, и стало тихо. Это хорошо. Прошлепал к себе Антошка. Это хорошо. Стены валились на Асю, ее знобило. Пока он вышел, надо выздороветь. Что бы принять? Анальгин? Корвалол? Корвалол, кажется, кончился... Успею. Успею-успею. Она ничком упала на диван. Витя погиб, а тут еще я отсвечиваю... Надо было взять подушку. Надо было укрыться. Уже не встать. Да что я, не болела никогда? Миллион раз! А кто это видел? Никто. И сейчас не увидит. Он вернется, я встану, как ни в чем не бывало, и все будет хорошо. Все будет хорошо. Он войдет, я встану и улыбнусь, и даже не надо будет себя заставлять – просто он войдет. Головокружение не ослабевало, Асе было очень холодно, и вдруг резкая, короткая боль прошила ее по позвоночнику. Она вскрикнула, судорожно распрямившись на диване. Боль тут же прошла, и лишь слабый ее отголосок, память тела о внезапном страдании, медленно таял там, где полыхнул стальной огонь. Ася осторожно вздохнула, и тут ее ударило еще раз – она, не издав ни звука, скорчилась и прокусила губу. Да что же это?! Она была в панике. Что вдруг?! Из глаз выхлестнули слезы – от страха, и негодования, и бессилия. Он сейчас уже придет! Она с усилием раздвинула веки – свет был болезненным и едким, она не успела разобрать, что показывают часы, глаза захлопнулись вновь. Еще удар, сильнее прежних, грубо и подло распорол ее ослепляющим лезвием. «Симагин!!» – закричала она в ужасе, но не услышала себя. Язык был громаден и сух, чудовищной шершавой массой загромождал рот. Кровь гудела в ушах, нестерпимый колючий обруч снова стиснул голову так, что перед зажмуренными глазами брызнули искры. Господи, да что это? Откуда? Я умираю. Симагин, я умираю! Как же так вдруг?.. Словно издалека она услышала звук двери и, не в силах разорвать сросшиеся веки, вышвырнула себя из дивана, поставила на ноги. Глаза открылись, ломающийся в диком танце пол бросился в лицо, руки сами нашли какую-то опору – кажется, стену... устояла. Вошел Симагин – маленький, изогнутый, словно в перевернутом бинокле.

– Наконец-то, – проговорила Ася, едва проворачивая удушающую глыбу языка в ссохшемся рту. – Я уж заждалась, Андрюша. Дал телеграмму? От меня не забыл подписать? Как погода?

Далекое лицо Симагина странно дергалось. Ася хотела еще что-то сказать, но тут стену будто вышибли. Диван косо налетел снизу. Что так смотришь? Видишь, не могу. Мне казалось, я все могу, но что-то смещается, и ничего нельзя сделать. Ну не смотри, я не должна быть такой, когда ты рядом, ты же чудотворец, ты всегда мог снять любую усталость и любую боль, и теперь это из-за меня, это я виновата, что ты не можешь... посиди тихонько, с Тошкой поиграй... Обед разогрей, я полежу – и пройдет. Она уже ничего не видела. Тело разламывалось от блуждающих взрывов ослепительной боли, стало чужим, и сквозь эту чужесть она ощущала бесконечно далекие, бесконечно слабые прикосновения. Кажется, подложил подушку. Кажется, укрыл. Ласковый, ласковый – а я!! Даже сейчас она чувствовала, с какой пронзительной заботой его руки укладывают и укутывают ее сломанное, измочаленное непонятной бедой тело – проклятое, оно предало эти руки, оно не отзывалось, оно не могло!

– Симагин, – напрягаясь, выговорила Ася. – Ты не беспокойся, я сейчас... – он, прильнув к ее губам ухом, едва разбирал мучительный, надтреснутый шепот. – Ты поешь пока... Ты не бойся, у меня так уже было, когда Тошку ждала... Ничего особенного.

...Ася проснулась и долго не могла понять, почему она спит, а за окном светло. Потом вспомнила. Происшедшее казалось кошмарным сном – нигде не болело, мир был тверд, ярок. Дикое желание, словно сладким уксусом, пропитывало плоть. Она осторожно, еще боясь, еще не веря, откинула одеяло и спустила ноги с дивана. Ничего не произошло. Она тихонько засмеялась. И встала.

Дело шло к шести. Наползли лохматые красивые тучи и повисли, готовые пролиться. Ася опять засмеялась. На кухне едва слышно бубнили. "А вот эти фото передал "Пайонир". Видишь, как здорово. Называется Красное пятно. Никто не знает, что это за штука такая". У Аси даже во рту пересохло от симагинского голоса. Все сжималось внутри, горячо обваливаясь вниз, навстречу... Покрутилась по комнате, размахивая руками. Чуть поташнивало, но от этого уже не уйти. Интересно, он чувствует, что я проснулась? И зову? Я всегда чувствую... Симагин.

– Пойду гляну, как мама спит, – сказал на кухне Симагин. – Посиди пока.

Слышит, ликовала Ася. Он все понимает, все чувствует... Да разве есть еще такие люди в мире? Она спряталась за дверью, и, когда Симагин вошел и замер, растерянно уставившись на покинутый кокон одеяла, Ася закричала и бросилась ему на спину. От неожиданности он чуть не упал.

– Аська! – ахнул он. Она взахлеб целовала его в затылок, в шею, по коже у него побежали заметные мурашки. – Аська, черт! Ты живая? Подожди...

Она отпрыгнула, смеясь, и он сразу повернулся к ней.

– Ничего не хочу ждать, – заявила она. – Все сейчас.

– Аська... – он еще не мог прийти в себя и озадаченно, опасливо улыбался.

– Все прошло, – не задумываясь, сказала она. – Это я вчера перевеселилась, – она воровато глянула на дверь и лихо захлопнула ее ногой; одним рывком расстегнув рубашку, сдернула к подбородку захрустевший лифчик. Восторг переполнял ее, организм ликовал, празднуя какую-то одному ему известную победу. С девчачьим взвизгом она опять бросилась на Симагина, обхватив коленями, повисла на нем и самозабвенно запрокинула голову, выгибаясь, вдавливаясь ему в лицо – он прижал ее к себе, целуя в грудь. – Жуй меня... Ешь скорей... живьем глотай, пожалуйста... – умоляла она. Из коридора послышались скребущие звуки, и Антошкин голос спросил: "К вам можно, или как?", и Симагин уронил ее, она отпрыгнула к окну, стремительно приводя себя в порядок, и звонко закричала: "Еще бы нельзя! Только тебя и ждем!" Тошка вошел, и тогда она подхватила его, как только что ее – Симагин, и принялась начмокивать в макушку, в затылок, в щеки, а он растерялся сначала, потом стал отбиваться, но она все крутила его, кружила, что-то приговаривая, а Симагин смеялся рядом, и глаза его сверкали.

– ...А не поздно гулять-то?

– Время детское, не дрейфь!

– Аська! – он смеялся. – Ну, тебя кидает! Тошку возьмем?

– Натурально. Анто-он! – закричала она, как в лесу. – Пойдешь гулять?

Антошка высунулся из своей комнаты.

– Пойду, – заявил он и скрылся.

– Неужели все прошло? – спросил Симагин. – Ты такая веселая... А ведь было что-то ужасное. Ты не притворяешься?

– Я тебе сейчас за такие слова!.. – свирепо воскликнула Ася и стала дергать Симагина за нос. Симагин мычал и нырял головой. – Ах ты, слоненок! Ты кому не веришь? Разве есть такой закон – чтоб любящим женам не верить? Ты скажи! Есть? Если есть, я к депутату пойду, пусть отменит!

– С пустяками к депутату не пускают...

– Прорвусь! Ты что, не знаешь, что для влюбленной женщины нет препятствий? Попру, как бульдозер! – она изобразила бульдозер и, взревывая моторами, покачиваясь на ухабах, поползла на Симагина. Загнала в угол и опять стала целовать в подбородок, в шею, в расстегнутый ворот рубашки, потом упала на колени, прильнула. Он смеялся, запрокидывая голову:

– Нет, ты с ума сошла. Правда, ты с ума сошла...

– Да! – отпрянув, закричала Ася и начала делать страшные гримасы. – Я с ума сошла! Я Клеопатра, – величественно возвестила она, принимая позу. – Нет, я мадам де Богарне, – сказала она с французским прононсом, принимая другую позу. – Ой, я же вся с поросячьими ресничками!

– Не надо! – безнадежно взмолился Симагин.

– Ничего не понимает, – деловито сообщила она в пространство. Она уже стояла у зеркала, раздирая косметичку, движения были поспешны и суетливы. – Тупой, грубый, неотесанный, – она выставила один глаз к зеркалу. – Неужели тебе не сладостно видеть, как я становлюсь красивее? Лицезреть. Вот я... – доверительно призналась она немного странным голосом, потому что лицо ее было неестественно напряжено, – вечно обмираю, когда ты бреешься. Мужское таинство, вот что это такое. А ты... эх, ты.

– А браво у тебя выходит раздеваться, – завороженно следя за ней, сказал Симагин. – Я думал, все пуговицы брызнут.

Ася хихикнула и тут же ойкнула, потому что где-то что-то положила не так.

– Женщина, – справившись с аварией, сказала она, – которая не умеет мгновенно раздеваться, не стоит и кончика мужского мизинца. Вас же надо на испуг брать. Лови момент и рви пуговицы. Тогда еще есть надежда на ломтик простого бабьего счастья. Не надо печалиться, вся жизнь впереди – разденься и жди...

– У нас парни пели – напейся и жди.

– Каждому свое... Все, готова! – она отшвырнула косметичку и стала моргать на Симагина новыми ресницами. – Здорово? Где Тошка?

– Жду, когда позовете, – ответил Антон, высовываясь из приоткрытой двери. – Меня отпустили, – сообщил он важно, – хотя момент очень ответственный. Микромодуль маневрирует неправильно, – пояснил он в ответ на вопросительный взгляд Симагина. – Хорошо, что цапфы выдержали.

Было начало девятого, когда они вошли в парк. Ну надо же, думала Ася, слушая Симагина. Он опять открытие сделал. Вот так вот болтаем, целуемся, за нос его дергала – а он что, и впрямь гений? С ума сойти. Телепатия. Только телепатии и не хватало. Вербицкого бы протелепать – что он тут вьется. Она попыталась всерьез представить то, о чем рассказывал Симагин, и не смогла. Это было совершенно несовместимо с обыденным миром. Не может этого быть, все-таки. А вдруг, все-таки, может? На краю какой бездны он стоит, подумала она и даже головой качнула, представив. И лицом разрубает ледяной ветер этой жуткой беспредельности. Кажется, так все тепло можно растерять, а он – вон какой. Живой и весь светится. Она прильнула к нему. Вот какой. Теплый. Нежный. И как я заслужила эту честь – быть ему ближе всех? А сколько времени не верила, что он такой. А он и не был. Он бы таким и не стал, если бы меня не оживил. Потому нам нельзя теперь врозь, разрежь – и все. Странно, надо бы ущербность чувствовать, что сама по себе не можешь, – а вот поди ж ты, гордость.

Странно, думал Симагин, рассказывая. Быть рядом с такой женщиной – это... это... Надо горы сворачивать, чтоб хоть как-то оправдать это. Чтобы быть достойным ее. Как она чувствует все, как откликается на красоту – вечерний лес вокруг, и она сразу, как этот лес, тиха, отуманена нежностью и покоем. Как бы я жил без нее? Как я жил до нее? С полуденной ясностью он понял, что весь прорыв последних лет, позволивший лаборатории Вайсброда далеко обогнать всех биоспектралистов мира, возникновением своим обязан Асе, и только ей.

Антон чинно двигался рядом и даже не пытался обследовать, как обычно, беличьи скворечники – постучать по стволу дерева, прижав ухо к твердой коре, поглядеть вверх и отойти, по-хозяйски отметив: спит... Тоже заслушался.

– ...Опять все раскидал, – укоризненно сказала Ася, складывая Антошкины штаны и рубаху и вешая на спинку стула.

– Я забыл, – ответил Антошка виновато и, предвосхищая следующий пункт вечерней программы, накрылся одеялом по грудь и положил руки поверх. Победно глянул на Асю. – Мам, а мам... Я спрошу, ладно?

– Ладно, – Ася присела на краешек постели, и Антошка немедленно ухватил ее за ладонь.

– Мам, а у меня правда скоро будет братик?

Ася улыбнулась потаенно и счастливо. Нагнулась и поцеловала Антошку в лоб.

– Правда, – ответила она. – Или сестричка.

– А почему так – не было, не было, и вдруг будет?

– Когда мама и папа очень любят друг друга, раньше или позже у них обязательно появляется сынок или дочка.

Лоб Антошки собрался маленькими, симпатичными морщинками. Антошка размышлял.

– А тогда... мам, – нерешительно спросил он. – Значит, ты... раньше очень любила не папу?

Ася прикусила губу и тут же улыбнулась.

– Я была чуть старше тебя и гораздо глупее, – объяснила она. – И мне показалось, понимаешь? Если кажется, то некоторое время оно будто есть на самом деле. Это чтобы поскорее учились отличать настоящее от того, что кажется. По-настоящему я всегда очень любила папу. Только мы не сразу встретились.

Антошка внимательно смотрел на нее.

– Тут есть что-то, чего я не понимаю, – совершенно по-симагински сказал он. – Наверное, это неразрешимый вопрос... Мам, а мам?

– Что, милый?

– А ты никого больше не полюбишь?

– Да ты что, Антон? – Ася звонко рассмеялась. – Кого? Ты разве не видишь?

– Вижу, – ответил он. – Я почему-то уже плохо помню, как было до папы, вроде папа всегда был. Но когда вспоминаю, вижу, что ты стала веселее и добрее.

Ася почти с испугом всматривалась в его лицо. Тошка, думала она, клопик мой... Кажется, вчера родила тебя – и вот уже.

– Я тоже, когда вырасту, буду добрый, – сообщил Антон.

– Разумеется, – ответила Ася.

– Мам, – опять спросил он, – а ты больше не заболеешь?

– Ну кто же болеет два раза на дню? – засмеялась Ася. – Спи спокойно, Тошенька.

– Мы очень испугались, – сказал Антошка. Глаза у него стали, как у засыпающего Симагина, – щелочками.

– Ничего не бойся, – сказала Ася и потрепала его по голове. Он зажмурился от удовольствия и открывать глаза уже не стал.

Симагин старательно делал вид, что спит. Ждет, с восторгом поняла Ася. Сердце колотилось все отчаяннее. Будто впервые. Она бросилась в ванную и несколько минут извивалась под душем – сначала горячим, потом холодным, чтобы Симагин ее отогрел. От душа головокружение, усилившееся к вечеру, прошло напрочь. Спеша, дрожа, Ася сорвала купальное полотенце и прехитро в него замоталась – как бы наглухо, но при каждом шаге левая нога во всю длину выпрыгивала из таинственных складок и, заманивая, мгновенно утягивалась вновь. С видом блистательной куртизанки она проследовала к Симагину, погуляла по комнате под его жадным, ощутимо разгорающимся взглядом. Бесцельно потрогала что-то на полке, переставила чуть-чуть русалочку. Потом повернулась к постели.

– Симагин, – спросила она едва слышно, – ты спишь?

Глядя на нее во все глаза и улыбаясь, он захрапел, изображая беспробудный сон. Она сделала шажок к нему.

– Можно я тебе приснюсь?

– Какой чудесный сон, – произнес он блаженно. Мягким шажком Ася подошла вплотную и замерла; Симагин обеими руками потянулся к ней, но ее улыбка лопнула, словно взорванная изнутри, руки вскинулись изломчато и страшно, полотенце мягко повалилось на пол, но в этом не было уже ничего, кроме боли и катастрофы, и Ася, простояв еще секунду с судорожно бьющейся, исступленно натягиваемой обратно на лицо улыбкой, гортанно закричав, упала. Раскинулась. Вновь закричала, ее бросило на бок, потом на спину. Симагин был уже рядом, подхватил запрокинутую голову в ладони, но Асю ударило вновь, она вывернулась из его рук, со стуком ударилась затылком и обмякла. Он поднял ее, перепуганно бормоча: "Асенька... Ты меня слышишь? Ася!!!" Словно мертвая, она висела у него на руках, только дыхание выдавало жизнь – короткое, скрипучее, сухое, рот был страшно разинут. Он уложил ее, укутал, что-то еще бормоча. На лице ее выступил ледяной пот, и тогда Симагин кинулся в коридор, набросил на голое тело плащ, бормоча: "Сейчас, Асенька! Сейчас!" Последнее, что он увидел в квартире, был Антошка, выбегающий из своей комнаты. Уже с лестницы, в закрывающуюся дверь он крикнул сыну: "Маме плохо!"

Когда Симагин вернулся, Антошка напряженно стоял у постели, По-Асиному прижав кулаки к щекам. Он повернул голову, и Симагина встретил взрослый, напряженный взгляд.

– Когда приедут?

– В течение двух часов. Что тут?

– Успокаивала меня, а потом опять...

Симагин взял Асю за руку – рука была холодной и рыхлой, как талый снег.

– Симагин... – выдохнула она.

– Асенька! – закричал он, едва не плача. – Я врача вызвал, сейчас приедут. Что мне делать? Может, ты попить хочешь?

Она послушно сказала: да, чтобы хоть чем-то наполнить его желание помочь. Ей была отвратительна самая мысль о питье. Симагин метнулся на кухню, но когда вернулся, всю душу вложив в этот чай – ровно той крепости, сладости и теплоты, что предпочитала Ася, – она снова была невменяема.

– Она велела мне уйти, – глухо проговорил стоявший поодаль Антон.

– Выйди, Тошка, выйди, да, – пробормотал Симагин. – Асенька... Я принес...

Она открыла глаза. На Симагина глянули одни белки. Симагин вскрикнул, едва не выронив чашку – Асину любимую, голубую, с узорчатой ручкой... Веки упали.

– Сим... – выдохнула она. – Сим, холодно. Ляг рядом. Приласкай. Зачем я гулять... Надо сразу. Как я по тебе соскучилась... – Распухший язык едва шевелился между лиловыми губами. Он, не глядя, ткнул на столик плеснувшуюся чашку. Ася была промерзшая, влажная, напряженная, словно в постоянной судороге; он стал гладить ее плечи, грудь, живот, ноги, она не чувствовала. Судорога усилилась, Симагин обнял Асю, бережно согревая, – она хрипела и время от времени выдыхала: "Сим...", и он отвечал: "Я здесь, радость моя..." Она не слышала.

Потом опять что-то изменилось. Дрожь погасла. В свистящих выдохах угадывалось: "Не дам... не дам..." – словно в ней рушилось нечто, и она из последних сил сопротивлялась разрушению. "Что ты, солнышко, что?" Она не отвечала, но вдруг он почувствовал, как она принялась лихорадочно и бессильно ласкать его влажными, ледяными ладонями. Он заплакал. Пробормотал: "Я принес, ты пить просила, чайку..." – "Нет, – сипела она, не слыша. – Нет. Ведь не так. Я тебя люблю". Симагин осторожно высвободился, чтобы налить грелку, принести рефлектор – Ася страшно мерзла. Огляделся, растирая щеки. Комната была чужая.

В дверях стоял Антон.

– Папа, – позвал он.

– Да?

– Мама не умрет?

Симагин вздрогнул.

– Ты... ты не смей так говорить! Так говорить нельзя!

– А если мама умрет, – упрямо выговорил Антошка, – мы с тобой тоже умрем?

Симагин замер с пустой грелкой в руке.

– Да, – сказал он негромко, – мы тоже.

Антон кивнул.

В начале третьего приехал молодой, пахнущий кэпстэном и «Консулом» широкоплечий парень и стал спрашивать, одергивая Симагина: «Спокойнее... у страха глаза велики...» Ася лежала тихо, ей, вроде, полегчало, только, несмотря на грелки и одеяла, она дрожала по-прежнему. Врач смерил давление, выслушал сердце, как-то еще поколдовал, потом вернулся к столу и начал писать. Он был спокоен, уверен. Написав, задумался, с прищуром глядя на свет торшера, и вдруг резким движением скомкал бумажку.

– Надо госпитализировать, – сказал он, и сейчас же тишину комнаты распорол визжащий, протяжный крик:

– Не-е-е-ет!!! Кричала Ася.

Симагин рухнул на колени у постели; врач, морщась, обернулся к ним.

– Нет... не надо... не поеду, – быстро-быстро, едва различимо, говорила Ася. – Не отдавай. Он ничего не понял, – она цеплялась за его ладонь ломкими пальцами, заглядывала в глаза, умоляла. У нее опять стали колотиться зубы. – Мне надо с тобой...

– Вы же взрослая женщина, – сказал врач. – Вы должны понимать...

– Доктор, – сказал почерневший Симагин, – что с ней? Лицо врача чуть исказилось пренебрежением и досадой.

– Какой-то нервный шок, – нехотя ответил он. Казалось, все это ему надоело. Давно. – У меня еще много вызовов, – сообщил он. – Я не могу полночи вас уговаривать, – он достал бланк и опять стал поспешно писать. – Когда передумаете, вызовите транспорт.

– С каким диагнозом ее отправят? – тихо спросил Симагин. Перо врача запнулось на серой бумаге.

– Я же сказал – нервный шок, – проговорил он.

– Ну тогда хоть успокаивающий укол, – просяще сказал Симагин. – И сердце поддержать. У нее сердце слабое...

– Со слабым сердцем у вас уже был бы инфаркт, – вставая, ответил врач. – Вот направление, в уголке – телефон.

Симагин не ответил, но вдруг неуловимо стал непробиваемой стеной на пути. Скулы его прыгали. Не двигаясь с места, врач покусал губу.

– Я хочу того же, чего и вы, – сказал он. – Чтобы ей помогли. Понимаете?

Стало тихо. Всхрипывая, дышала опрокинутая на подушки Ася.

– Какая больница дежурит? – спросил Симагин с усилием, и опять раздался крик:

– Не-е-ет!

Симагин резко обернулся и успел увидеть, как выгнувшееся тело опало под одеялами.

– Ася, – жалобно выговорил он, но она выдохнула:

– Ни-ку-да...

Врач молча раскрыл ящичек и стал готовить шприц. Он работал нарочито спокойно, но чувствовалось, что нервы у него тоже сдают. Симагин наблюдал.

– Что это?

– Снимет напряжение, – сквозь зубы бросил врач. – Она уснет.

Ася с усилием выпростала руку. Симагин погладил предплечье – вся кожа дрожала мелкой, едва уловимой дрожью.

– И кордиамин, – сказал Симагин. Врач коротко оглянулся на него и выполнил приказ, ни слова не говоря.

– Направление действительно до утра, – сказал он затем и решительно прошел мимо Симагина.

– Хорошо, – ответил Симагин. – Благодарю вас.

Врач коротко склонил голову и вышел. Симагин снова опустился на колени. Вошел Антошка и встал, прижавшись плечом к косяку.

– А попить у тебя можно? – напрягаясь, спросила Ася. – Только не чаю, простой воды...

Выпадая из тапок, Симагин рванулся на кухню. Только тогда Антошка решился подойти к постели.

– Мам, – сказал он. – А мам.

И больше ничего. Но она сразу поняла.

– Да я же не заболела, Тошенька, – выговорила она и улыбнулась, а потом закрыла глаза. – Я просто немножко устала.

Странно, думала она. Неужели можно вот так вот, дома, умереть? Антон стоял рядом, она смутно припомнила, что у нее закрыты глаза, но она прекрасно видела его, и пошла на кухню, и сказала: что же ты возишься, и Симагин, роняя чашку, обернулся, но чашка не разбилась, а покатилась, будто пластмассовая, и у Симагина не было лица, Ася отшатнулась, нет, лицо было, странно знакомое, не его, одутловатое, отвратительное...

Когда Симагин вернулся, Антон сказал:

– Мама закрыла глаза и уснула.

В пять Симагин запихал сына в постель, а сам вернулся в спальню. Асино дыхание выровнялось, и щеки порозовели – к шести она была обыкновенная спящая Ася, безмятежная, разметавшаяся, теплая. У нее даже улыбка промелькнула на сонных мягких губах, и Симагин заулыбался в ответ. Он задремал прямо в кресле.

Первыми в лабораторию пришли Карамышев и Володя, а чуть позже – Вайсброд, которому Карамышев тоже позвонил вчера. Около часа они молча ждали, все больше беспокоясь. Ровно в девять, как всегда, задорно цокая каблучками, влетела Верочка. «Привет! – улыбаясь, сказала она Володе. – А где маэстро? Ты что, один в такую рань?» И тут увидела стоявших за изгибом пульта Вайсброда и Карамышева. Ее оживление как рукой сняло, даже румянец пропал. Поникнув, она подошла к окну и осталась стоять, глядя наружу. Там шел спокойный, прямой дождь.

К половине десятого собрались все. Кроме Симагина.

Без четверти десять Вайсброд не выдержал. "Как же он разговаривал с вами?" – "Очень бодро, – тихо ответил математик. – Чувствовалось, что кипит". – "Вы никому не рассказывали?" – спросил Вайсброд после паузы. Карамышев отрицательно покачал головой. Потом наклонился к Вайсброду и совсем тихо проговорил: "Я даже Володе сказал только об идее электронного эха". Вайсброд кивнул и предостерегающе шевельнул бровями. Карамышев, не меняя тона и не оборачиваясь, тихо произнес: "И главное, ради чего эти хлопоты? Чтобы вместо обыкновенной, удобной, нормальной стенки загромоздить комнату престижной махиной". Вадим Кашинский, неслышно подошедший сзади, остановился было и вдруг опять двинулся куда-то в сторону, пробормотав: "А, вы же некурящие..." Вдруг Верочка рывком отвернулась от окна и звонко, свирепо крикнула: "Ну неужели ни один не мог пойти в местком и стукнуть кулаком по столу, чтоб ему поставили телефон?! Знаменитости!" Разговоры затихли. Верочка, словно от сильной боли, замотала головой и опять отвернулась. А потом с грохотом растворились двери, и влетел Симагин.

Когда улегся шум, Вайсброд подошел к нему и сказал негромко:

– Андрей, когда пройдет первая серия, давайте пообедаем вместе. Тут за углом есть пельменная. Вы не против?

В пельменной было чадно, людно и шумно. Они нашли свободный столик, отгребли на край гору грязной посуды и осторожно, боясь испачкаться в крошках и лужицах на столе, расселись.