Текст книги "Не успеть"

Автор книги: Вячеслав Рыбаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

Спаситель

– Здравствуйте, Глеб Всеволодович, – сказали там. – Узнали?

– Конечно, Александр Евграфович, – ответил я и на обмякших ногах опустился в кресло, – Доброе утро.

– Ценю ваш такт, – сказали там. – Утром еще и не пахнет. Но с вечера я не мог вас застать – сначала занято, потом – никого… Поэтому решился побеспокоить ночью – время, как вы лучше меня понимаете, дорого.

– Почему время дорого? – с каким-то предсмертным нахальством делая вид, что ничего не понимаю, спросил я.

– Мы в курсе ваших неприятностей, – сказали там.

Животный ужас, вколоченный в грациозные, беспомощные и податливые, как девичьи лона, спирали ДНК Скуратовым, Ромодановским, Ежовым… да сколькими, сколькими!.. на миг погасил рассвет.

– Каким образом? – сипло спросил я.

– О, не волнуйтесь, на сей раз никакого «стука», – по тону чувствовалось, что там улыбнулись, – Что вы! Просто ваш Архипов дал мне знать, что вы в затруднительном положении. Дозвониться до вас он не смог, и, поскольку спешил на самолет, передоверил дело мне, памятуя о нашем с вами давнем знакомстве. Я хотел бы встретиться с вами как можно скорее, потому как не исключено, что мы сумеем вам помочь. Хотите, я подъеду?

– Хочу, – сказал я.

Знакомство действительно было давним. Еще в восьмидесятом, в аспирантские мои времена, Александр Евграфович – тогда, кажется, капитан, руководил маленькой группой, которая, до инфаркта перепугав мою мать и деликатно перетряхнув мой дом, удалила из него кучку произведений, в последние годы наперебой публикуемых всеми лучшими журналами. Фатальных последствий не было, мне даже дали защитить свой диссер, но изредка, раз в два – два с половиной года, Александр Евграфович позванивал мне, как приятель, чтобы задать какой-нибудь вопрос или дать какой-нибудь совет. Первое время я нервничал, потом привык на вопросы отвечать нелепыми советами, а на советы – нелепыми вопросами.

Брезгливо смахнув газетой тараканов, он уселся напротив меня, и кресло придушенно пискнуло, словно в его хрупкую плетеную чашу уселся своими котлами, валами, фрикционами, поршнями и заклепками весь тысячетонный государственный аппарат, выкованный на вековых оборонных заводах.

Государство пришло ко мне снова.

Он тоже постарел.

– Ничего не переменилось, – сказал он, озираясь и закуривая. – Все как стояло, так и стоит. Даже креслице это… Только книг сильно прибавилось. Хватает времени на книги?

– Как когда.

– Понимаю вас, понимаю… У меня тоже руки редко доходят. «ГУЛаг» только сейчас и прочел толком… раньше-то, если попадался, сразу по описи сдавать приходилось. Поднаврал старик в деталях – но в целом проза крепкая.

– А я с тех пор и не перечитывал как-то.

– Что разрешено – то неинтересно? – усмехнулся он, держа сигарету в отставленной руке. Дымок поднимался вверх почти без извивов. Свечой. Я промолчал. – Конечно, вам-то не в новинку… хотя, помнится, в те поры чтение Солженицына вы категорически отрицали. Ну да ладно, это, извиняюсь, теперь для широких масс забава. «Самолет по небу катит, Солженицын в нем сидит. „Вот те нате, шиш в томате!“ – Белль, встречая, говорит!» – продекламировал он с нарочитым нижегородским прононсом. Затянулся, прищурился, посерьезнел. Кресло пискнуло. – А вы, значит, решили обойтись без самолета?

Я промолчал.

– Негоже, уважаемый доктор, негоже. В такое время покидать страну. Бросать! Когда каждый порядочный человек на счету! А семью, значит, сынишку трехлетнего, значит – под колеса локомотива истории?

Я промолчал.

– Карьеру вы сделали. Зарабатываете для гуманитария неплохо, да и жена, врач, кое-что в клювике приносит. Не бедствуете. У начальства на счету на хорошем. Мы вам никогда никаких препон не чинили – в симпозиумах участвуете, защищаете честь отечественной науки… Что вам не нравится? Пора перебеситься, пора!

– Не нужен я никому, – вдруг сказал я. Он даже крякнул.

– А вы, батенька, что думали? Конечно, не нужны! Не те времена, чтобы сидеть в башне из слоновой кости! Изящными искусствами страну не накормишь. Но представьте, вынесет вас куда-нибудь, где вам ухитрятся найти применение! Статьи-то ваши переводят, стажеры ездят благоговейные… письма такие пишут – зачитаешься! Хотя, между нами говоря, я думаю, просто с жиру бесятся… не могу я себе представить, чтобы нормальный здоровый человек всерьез интересовался, извиняюсь, социоструктурной этикой… Но, скажем, найдут. Это ли нам не плевок? Пишите здесь! В стол пишите, побольше, чтобы груды начатых разработок лежали, черт возьми, может, и пригодятся! – он разгорячился, видно было, что говорит о наболевшем. – Малевич полвека в запасниках гнил – а теперь выставки, выставки, валюта стране! Булгаков, когда помирал, не всем даже почитать мог дать свой гениальный роман – а глянь: на все языки мира переведен, вон она, советская литература, какая, – не Фадеев проспиртованный! Или этот… ну, первый в мире словарь крючков каких-то восточных составил… расстреляли его случайно как японского шпиона, но нынче-то сорок мировых университетов на его пыльные тетрадки молятся! А вы?! Вам все при жизни подай, на блюдечке, как зарплату! Негоже!

– Булгакова жена любила, – сказал я, – Она его рукописи берегла. Она по редакциям ходила…

– Ну, тут уж что можно сказать, – он развел руками. – Романтическая натура, до революции воспитана. А может, он просто, извиняюсь, как мужик покрепче вашего был? Вы витаминов побольше ешьте… чем на крылышки-то соки тратить. Коньячок тоже помогает – грамм пятьдесят перед… ну, перед.

– Ох, не травите душу, Александр Евграфович. Что ж я, нарочно, что ли? Вам ли незнать, что это болезнь…

– Болезни лечить надо, Глеб Всеволодович.

– Надо, – согласился я. И вдруг сорвался: – Да я бы черту душу заложил, чтоб отстричь этот горб!.. Вы что, не понимаете?! Душу бы!.. – у меня перехватило горло. День был слишком тяжелым – нервы рвались, и опять, как кислотой, подступившими слезами прожигало глаза изнутри.

Он помедлил.

– Ну что ж, это ответ. Значит, я не ошибся в вас.

– Дайте закурить.

Он протянул мне широкую, сверкающую синевой и золотом пачку «Ротманс». Дал огня.

Мне тоже захотелось сидеть непринужденно, развалясь, с сигаретой в расслабленной руке. Этот срыв был непереносим, унизителен. Но сигарета не помогла, тряслась в воздухе вместе с пальцами, и дым шел не свечой, а робким барашком. Только голова закружилась еще сильнее.

– Думаю, мы сможем вам помочь, – сказал Александр Евграфович.

– Каким же это образом? – спросил я холодно, кинул ногу на ногу и попытался расслабиться. И опять непринужденной позы, подобавшей беседе двух равных, не получилось – я забыл про горб; он уперся в спинку и оставил меня высунутым вперед.

– Терапевтическим.

– Умирать я тоже не хочу, – проговорил я. – Тем более, в муках.

– Речь не об операции. Разработан новый метод. – Александр Евграфович глубоко затянулся и помолчал, тщательно обивая пепел в карандашницу. – Риск, конечно, есть, но… В сущности, нам нужен доброволец. Когда Архипов позвонил мне, я понял, что это судьба. Я был уверен в вас и даже определенным образом поручился за вас генералу. Почему-то… почему-то те, кто недоволен страной, когда приходит час испытаний, как правило, наиболее склонны жертвовать собой ради нее.

Не сговариваясь, мы. глубоко затянулись оба. Как равные. Пепел медленным карликовым снегопадом осыпался мне на колени.

– В чем состоит метод?

– Консервация зародышей. Горб, конечно, останется, но… горбатых вы, что ли, не видели? Умные, вежливые люди, просто с физическим недостатком. Мало ли у вас физических недостатков? Но зато останетесь здесь. С друзьями, с семьей!.. Да что я вам объясняю… Потому я так и спешил, чем раньше начнем, тем меньше горб, он же у вас пухнет, как бешеный…

– Кем разработан?

Александр Евграфович помолчал. Снова тщательно отряхнул пепел.

– Опытными специалистами.

– Если эмбрионы будут убиты, ткань может загнить. Заражение… гангрена… Мне не очень верится.

– Вас будут наблюдать.

Он помолчал, и мы опять, не сговариваясь, затянулись одновременно.

– Риск, конечно, есть, – честно повторил он. – На животных тут проб не проведешь.

Алый клок восхода неспешно влетел в комнату сквозь узкую щель между домами напротив. Вдали грохотал первый трамвай.

– Вы вправе отказаться, – проговорил Александр Евграфович. – Хотите лететь – летите. Но уж тогда имейте совесть сознаться: хочу улететь. И никто вам слова худого не скажет… – скулы у него запрыгали, и вдруг он хлопнул ладонью по столу, выкрикнув с болью: – Но мы должны остановить отток, должны! Ведь если так пойдет, здесь, может, вообще никого не останется, кроме безнадежных алкоголиков и большого начальства!

– У меня условие, – хрипло сказал я,

– Я вас слушаю.

– Я должен повидаться с семьей.

Он покивал.

– Понимаю вас, понимаю… Разумеется, Глеб Всеволодович. «Волга» с шофером ждет в проходном дворе, распоряжайтесь.

Я отвернулся. Пепельное душное солнце всплывало над крышами.

– В случае… нежелательных последствий, – сказал Александр Евграфович, – о вашей семье позаботятся. В этом можете быть уверены, товарищ Пойманов.

– Надеюсь, – сказал я и встал.

И не смог сделать ни шагу. Ноги будто приросли.

Александр Евграфович понял; слышно было, как он грузно поднялся из кресла у меня за спиной. Кресло освобожденно пискнуло. Оно пищало одинаково и когда его сдавливали, и когда его освобождали.

– Я жду вас в машине, – тяжко вздохнув, проговорил Александр Евграфович и, не глядя на меня, чуть горбясь, вышел из комнаты. Через секунду в коридоре лязгнула дверь и стало совершенно тихо. Только отдаленный, пробуждающийся шум улиц нарастал.

Обвел взглядом кабинет. Нестерпимо захотелось посмотреть фотографии. Поправил бумаги на столе, завязал тесемки на папке с недочитанной диссертацией. Все было на своих местах – стеллажи, книги, в карандашнице еще чуть дымилось. Розовый свет захлестывал стены. Я поднял трубку и тут же положил обратно на безмолвные рычаги. Телефон снова был отключен.

«Волга» покатила по быстро заполняющимся магистралям, аккуратно обгоняя переполненные трамваи и троллейбусы, вежливо притормаживая в узостях, птицей перелетая мосты. Александр Евграфович вновь попытался закурить; плотный бьющийся поток из полуоткрытого окна сметал пламя зажигалки, и Александр Евграфович, пощелкав немного, с неприязненным лицом закрутил стекло вверх до упора.

– Дайте и мне, – сказал я так, будто это уже само собой полагалось мне по рангу. Он протянул пачку; дал огня. Затянулись мы одновременно.

– Давно курите, Глеб Всеволодович? – спросил он, не глядя на меня. Курить было неудобно – машину колотило на латаном асфальте, упругая спинка сиденья то и дело, как боксер в грушу, била меня по горбам, и я мазал фильтром мимо рта.

– Всякий, кто этим воздухом дышит – курит, – ответил я. – И днем, и ночью «Беломорина» на губе.

– А все же не нравится вам здесь, не нравится, – с горечью произнес Александр Евграфович. Я промолчал. Нас с силой повезло по сиденью вправо – «Волга» слетела с Ушаковского моста, нырнув под только что зажегшийся желтый свет, и зарулила, почти не тормозя, на Приморский проспект. Сколько было связано с этим местом, с этим поворотом даже – здесь всегда отдых был близко впереди, залив, необозримые песчаные пляжи с валунами, чистые леса… Слева тянулись за узкой зеркальной полосой Невки зеленеющие Острова; мелькнула, утопая в разливах сирени, прибрежная беседка с эхом, которую когда-то показала мне жена – накатывала ночь, беседка плыла, медленно рассекая серую воду и серое небо, я ломал цветущие ветви и говорил: «О!», и потолок беседки отвечал: «О!», и жена отвечала: «Ого!»

Проскочили буддийский храм. Шофер крутнул баранку, огибая что-то, но опоздал, и нас кинуло вверх на плохо подогнанном, перекошенном канализационном люке.

– Болит… штука-то? – осторожно спросил Александр Евграфович.

– Нет. Онемела совершенно. Мешает только.

Он затянулся; приоткрыв окно, коротко выставил сигарету наружу, и ветер слизнул седой хвостик пепла.

– Спешить надо.

– Делаю, что могу, – сказал шофер. Я впервые услышал его голос.

– Я не тебе, Володя. Ты работай. – Он повернулся ко мне, – я даю вам час.

– Три, – сказал я.

– Я думаю, торг здесь неуместен, – голосом Остапа Бендера сказал Александр Евграфович. Я усмехнулся кривовато, а Володя вдруг громко рассмеялся и на короткий миг обернулся к нам, вспышкой показав веселое смуглое лицо.

– Машин мало, – сказал я. – Странно. Когда-то в такую погоду шел сплошной поток…

Ездить особо некуда стало, – угрюмо проговорил Александр Евграфович. – Залив прокис, в озерах то гепатит, то менингококк…

– Да не в этом дело, Александр Евграфыч, – снова подал голос Володя, – Народ в Сосновом Бору в ХЖО купается, и ничего…

– Что это? – спросил я.

– Хранилище жидких отходов, – ответил Александр Евграфович. – Могильник.

– Во-во! Так даже нравится – всегда теплая, говорят… А вот налоги на дороги опять так вздули! Кто может столько выложить, кроме мафиози? И, главное, все как в прорву улетает, вы посмотрите на покрытие! Это же убийство, а не покрытие! Частники сейчас от машин избавляются…

Мы затянулись одновременно.

– Единственная хоть сколько-нибудь убедительная теория, – вдруг сказал Александр Евграфович, – то, что улеты – это какая-то приспособительная реакция. Эскулапы наши считают, будто заболевают те, у кого оказались исчерпанными адаптационные возможности. Если жарко – человек непроизвольно потеет. Если холодно – непроизвольно начинает стучать зубами и подпрыгивать. Ну, а если сил нет как хреново – непроизвольно взлетает абы куда… Так, примерно.

– Интересно, – процедил я.

– Да уж куда как интересно, – угрюмо сказал он; прикурил вторую сигарету и, уже не спрашивая и не дожидаясь просьбы, протянул мне пачку. Я закурил. Во рту щипало и жгло, – Ведь сердце кровью обливается! Царь жал, душил, голодом морил – сидели смирненько, трудились. Сталин жал, душил, голодом морил – сидели, коммунизм строили с пеной у рта. А теперь, когда всем бы действительно навалиться плечом к плечу… полетели. Пташки!

– Может, это как облучение, – предположил я хмуро. – Дозы накапливаются, накапливаются… оседает, оседает стронций в костях, и вроде даже привычно с ним, подумаешь – обычное дело: стронций, без него вроде и никак уже… а потом все-таки: бац!

– Глеб Всеволодович, – чуть помедлив и почему-то понизив голос, всем корпусом повернувшись ко мне, произнес Александр Евграфович. – Скажите честно. Что называется, не для протокола. Вы действительно считаете, что… что наша жизнь – это… извиняюсь… стронций?

Я промолчал.

– А я вам вот что скажу! – почти выкрикнул он, подождав и поняв, что ответа не дождется. – У них там есть и другие теории! В апреле группа медиков из Лос-Анжелеса опубликовала статью, где доказывается, что наши улеты – это начало некоего грандиозного, глобального процесса перемешивания. Генофонд вида ощутил региональное закукливание генной информации и пытается его парировать. Дескать, в условиях нашего стремительно меняющегося техногенного мира человек не успевает развиваться синхронно со своими произведениями, приспосабливаться к ним, и чтобы подстегнуть приспособление, надо усилить мутагенный фактор; а что для этого? – для этого как можно быстрее и хаотичнее перемешивать расы, народы…

– Тоже интересно, – сказал я. – Но очень сложно.

– Для вас сложно, – почти со злобой сказал Александр Евграфович. – А вот там обыватели быстро разобрались, что к чему. Зар-разы сытые! Как представили себе, что, ежели так, скоро тоже начнут взлетать из своей Айовы, из Новой Зеландии своей, и опускаться у нас в Нечерноземье, или, извиняюсь, в Кулундинской степи… Ведь от страха офонарели! От наших там шарахаются сейчас – заразиться боятся. Позавчера, – он совсем почернел и буквально грыз фильтр, – позавчера был первый достоверно зафиксированный случай линча. Близ Кальтаджироне парнишка сел, даже крылья не отвалились еще. Зверье… Не приближаясь ближе чем на сорок метров, его спалили из армейских огнеметов, и потом еще минут десять прожаривали труп и почву кругом, пока кости не истлели! Мы случайно сняли со спутника…

Я смолчал. Я представил себе молодую пару, так безоглядно, так предрассветно взлетевшую сегодня. Потом я представил Кирю.

– Я вам больше скажу, – проговорил Александр Евграфович, – ВОЗ уже дважды делала представления нашему правительству. Чтобы мы как-то их оградили… Дошли до того, что намекнули даже… – он мотнул головой, сгоряча не в силах связно подбирать слова. – В общем, чтобы силы ПВО страны сбивали улетчиков над границей. Сами они мараться на государственном уровне не хотят – но дрейфят! И, понимаешь ли, мы же сами, нашими же МИГами чтоб сбивали наших же людей! В целях, извиняюсь, укрепления доверия между Востоком и Западом… И я не уверен, что у наших хватит духу отказывать раз за разом.

Я думал о Кире, и не мог думать ни о чем ином. И вдруг почему-то вспомнил – всей кожей вспомнил, всем телом – как легко и сладко было вчера с Тоней.

Постоянно болевшее, словно проткнутое, сердце на миг упало со своего вертела в пляшущий костер.

В Сестрорецке мы забуксовали среди массы людей. Даже не понять было, что стряслось – кто-то хохотал возбужденно, кто-то всхлипывал, кто-то горячо говорил… Поодаль, встав на урну, бородатый кряжистый человек выкрикивал речь, но его было почти не слышно.

– В чем дело? – жестко спросил Александр Евграфович, выглянув в открытое окно, пока «Волга» пробиралась, слегка лавируя, между неохотно расступающимися людьми.

– Спидоноску придушили! – с кретинической радостью крикнул лохматый небритый паренек в шортах и драной майке, поверх которой болтался прицепленный впопыхах вверх ногами нательный крестик.

– Что?! – крикнул Александр Евграфович. Вены на его шее набухли, стали лиловыми. Паренек в восторге ударил кулаком по капоту «Волги». Сосредоточенный Володя вздрогнул и ругнулся вполголоса, будто ударили его самого – но даже не повернул головы.

– Вроде женщина-то приличная, колечичко на руке, – с готовностью застрекотала аккуратно одетая бабка и, одной рукой катя коляску с равнодушно глядящим оттуда младенцем, потащилась с нами рядом. – А выходит из раболатории, где анализ-то берут – и плачет! Ясно дело – положительный! Ну, а у ребят-то у наших тут в кусту дежурство организовано круглосутошно, блюдемся…

Перекрывая гомон, бородатый поодаль надсаживался, триумфально размахивал рукой – до нас долетали обрывки: «Физическое и нравственное здоровье русского народа идут рука об руку!.. Кризис требует кардинальных мер, и любые будут оправданы, ибо ставка предельно высока!.. На действенную помощь Кремля, раболепствующего перед инородцами, рассчитывать не приходится!.. Мы вправе спросить: Горбачев, где обещанные презервативы? Ты отдал их казахам!.. Убийственный вирус СПИДа, выведенный в тайных масонских лабораториях еще при Лорис-Меликове, которого в действительности звали, как известно, Лейба Меерзон…»

Мы прорвались. Володя, наверстывая время, погнал на предельной скорости. Асфальт летел под шипящие, утробно екающие на выбоинах колеса.

– А презервативов действительно нет, – заметил Володя.

– В том-то и дело, – с тяжелым вздохом отозвался Александр Евграфович.

– Этими-то хоть вы занимаетесь? – большим пальцем показав назад, спросил я.

Володя хохотнул горько. Александр Евграфович, глядя прямо перед собой, долго молчал.

– Эх, Глеб Всеволодович, – сказал он безнадежно, – до всего просто руки не доходят… Что говорить! – его голос затрепетал от скрытой боли. – Нам ведь даже фонды магнитной ленты заморозили! Можем отрабатывать только тех, к кому подключились когда-то, а захочешь сейчас внепланового «жучка» вколоть – изволь за свой счет…

– И куда все девается, – сказал Володя, не оборачиваясь.

Больше мы не разговаривали до самого Рощина.

Здесь был рай. Дощатая пристройка утопала в свежей июньской зелени, утренний воздух благоухал; в тишине перезванивались вечные, нормально крылатые птицы. Киря стоял на цыпочках, положив подбородок на край переполненной бочки и, держа в вытянутой руке еловую шишку, сосредоточенно водил ее по воде вправо-влево.

– Кирилл, – сказал я, – здравствуй. Он обернулся ко мне.

– Шишка купается, – сообщил он так, будто мы расстались полчаса назад. Сначала я обмер, мне показалось, что он где-то упал совсем недавно и стесал кожу с лица. Но это был диатез. Вот тебе и свежий воздух.

– Замечательно, – сказал я, – шишке хорошо. А у тебя рукава мокрые.

– Рукава не мокрые, – серьезно возразил он.

– Ты чем-нибудь другим заняться не хочешь?

– Другим не хочешь.

Рукава были насквозь мокрые. Я закатал ему рукава. Номерков у него на руках еще не было, так что можно.

Жена сидела у газовой плиты нога на ногу, к двери спиной, и что-то читала. На плите булькало, из-под слегка сдвинутой крышки кастрюли курился парок. Газ шел еле-еле. А кран был открыт полностью. Баллон пора менять.

– Здравствуй, – сказал я. Она обернулась. Будто мы расстались полчаса назад.

– Привет, – приветливо сказала она, не закрывая книгу. – Какими судьбами?

– Заехал проведать, – объяснил я, стараясь держаться очень прямо и как-то втянуть предательски раздувшие пиджак горбы на лопатках. – Друг подбросил… ненадолго. У него тут дела, он на машине. Через час обратно.

– Какие у тебя друзья появились, пока нас нет. С машинами. Мужчина или женщина?

Она подзагорела. Чуть-чуть. Но выглядела она страшно устало, просто-таки измочаленно. Под глазами темные мешки, губы бледные…

– Мужчина, представь. Как вы тут? Не болеете?

– В пределах допусков, – ответила она. – Горло все время, особенно с утра. Тепленького попьешь – вроде проходит… А этот совсем не спит. И мне не дает, естественно… Ну, как водится.

– Бедняга… Комары не заели?

– Начинают заедать. Хозяин говорит – это еще что, вот через недельку…

– Что читаешь?

Она закрыла книгу и пихнула ее куда-то в груду посуды на столе.

– Некогда мне тут читать. Стирка-готовка-прогулка, прогулка-стирка-готовка…

– Суп варишь?

– Третий день один пакет мусолим, – она сунулась в ведерко за плитой и показала мне пустой пакет из-под супа «Новинка». – В лабазе – шаром кати. Сперва еще ничего было, а сейчас дачники наезжают экспоненциально… Ты ничего не привоз?

– Нет. Как-то не догадался.

– Во! – она постучала костяшками пальцев по столу, намекая, что я дубина, – В морозилке же курица лежит!

– Знаешь, даже не посмотрел.

– Привези. Просто хоть траву лопай…

– Кору с деревьев.

– Лебеду.

– А ты знаешь, как лебеда выглядит?

– У хозяйки спрошу.

– А как они фураж достают?

– Черт их знает. Неудобно спрашивать. Ты же знаешь, сейчас у всех свои маленькие хитрости… Они уж пару раз мне подбрасывали. Тоже не очень жируют, знаешь…

Протопал под оконцем Киря, повозился на лавке около двери и заглянул к нам.

– Шишка загорает, – сообщил он, подошел к матери и полез к ней на руки прямо в башмаках. Она вяло отбивалась. Я перехватил его за плечики.

– Кирюша, не надо. Мамочка очень устала.

– Мамочка очень не устала.

– Мамочка очень устала, – убеждающе повторил я, держа его к себе лицом и глядя в глаза. Он моргал, губки – бантиком; слушал смирно. – Мамочка все время о нас заботится, а на это надо очень много сил. Мешать нельзя, мамочка нам готовит вкуснющий суп, у нее это так замечательно получается…

Еще когда Киря был в проекте, мы с женой много говорили о том, что при ребенке, с самого рождения, очень воспитательно будет с настойчивостью произносить друг о друге только хорошее, как можно больше и чаще, и очевидно отдавать друг другу, например, лучшие куски, лучшее место перед телевизором… Я свято держался этой линии, жена тоже старалась – правда, с модификациями. Она говорила: «Папочка у нас очень умный, только руки у него не тем концом вставлены» – и лукаво косилась на меня, или: «Папочка у нас хороший, но затюканный». Тексты о лучшей доле она тоже переосмыслила: «Сегодня папочка заслужил вот этот вкусный кусочек мяса…» или «этот замечательный ломтик папочка честно заработал…» Сначала я обижался, но быстро привык; да и не лаяться же из-за обмолвок всякий раз, тем более, что проскакивают они быстро, незаметно, беззлобно… да и, что греха таить, зачастую справедливы…

Кирилл послушал-послушал, заскучал и вышел на улицу, аккуратно притворив хлипкую дверь.

– Он стал чище говорить, – заметил я. – Почти все слова понимаемы. Все-таки перемена обстановки подстегивает развитие, правильно мы пошли на эту дачу…

Я осекся. Про полезность перемены обстановки мне не стоило сейчас говорить.

Впрочем, жена не обратила внимания на мои слова. Она тем временем расстегнула халат до пояса и спустила с плеч. Лифчика не было.

– Ты все-таки подзагорела немножко, – сказал я. – Сейчас хорошо видно.

– Посмотри, что тут у меня, – сказала она и приподняла левую грудь ладонью. – Бугорок какой-то. Третий день трогать больно, а самой никак толком не заглянуть, зеркало мы с Кирей кокнули.

Я посмотрел.

– Угорь. Закраснелся чуток. Наверное, купальником натерла.

– Тьфу, пакость… Выдави.

– Ой, не могу. Такое место… боюсь больно сделать, правда.

Она покусала губу и натянула халат обратно на плечи.

– Ладно, – сказала она, застегиваясь. – Ни о чем тебя просить нельзя… Пойду у хозяев зеркало попробую поклянчить. Последи тут, чтоб суп не убежал… Да, кстати, хорошо, что приехал. Видишь, баллон издыхает совершенно. Сходил бы на газостанцию, а? Тем более, ты на колесах.

– Попробую, – сказал я. – Во всяком случае, переговорю.

– Пустой вон в углу. Вот проверочный талон, вот свидетельство на право пользования, – она тяжело поднялась, шагнула к двери. – Не скучай.

– Постараюсь.

– Как ты сутулишься, – проходя мимо меня, заметила она. – Говорю тебе, говорю…

Я улыбнулся.

– Горбатого могила исправит.

Она фыркнула. Протяжно заскрипела дверь, от сотрясения задребезжало плохо закрепленное стекло в окошке.

Я прилег на лежанку. Солнце било сквозь листву, радостные безветренные пятна света лежали на стене неподвижно. Сдержанно, мягко бормотала кастрюля. Было так уютно, так спокойно и тихо, что мне показалось, будто я смогу сейчас уснуть. Все-таки добрался. Ноги гудели, гудела голова. Едва слышно что-то как бы переливалось или перекатывалось в глубине спины. Вошел Киря, у меня не было сил даже голову повернуть к нему. Он протопал ко мне, встал у лежанки, посапывая и ласково заглядывая мне в лицо.

– У! – сказал я.

Он засмеялся и ответил:

– У!

– Ы-ы! – сказал я, выпятив челюсть, и двумя пальцами пощекотал его живот, проглянувший, как луна сквозь тучи, между разъехавшимися полами рубашки. Он вывернулся. Наклонился ко мне; ухмыляясь, медленно сунулся носом мне в нос. Когда носы уткнулись друг в друга, он нежно сказал:

– Дысь.

– Дысь, – ответил я с наслаждением. Это у нас было такое приветствие. Нос у него был маленький и гладкий, а глаза большие. А щеки и подбородок – словно ошпаренные. Можно сделать великое открытие, можно повеситься, можно выйти на площадь с транспарантом «Долой!!!» – диатез это не лечит. Диатез лечит только уменьшение номеров на руках. Киря полез на лежанку, я подцепил его рукой, помог. Он уселся у меня под мышкой. Со двора донесся заискивающий голос жены: «Просто не знаю, как вас благодарить… Вы меня так выручили…» Я приподнялся было на локте, чтобы в окошко посмотреть, чем ее облагодетельствовали – и лег обратно, почувствовав вдруг: неинтересно. Мало ли чем! Может, угорь выдавили. Киря сидел, подпирая одним башмаком мой бок, и с удовольствием строил мне рожи. Мысль о том, что я, скорее всего, сижу с ним в последний раз, была непереносима: я старался не думать, не вспоминать, и только самозабвенно строил рожи ему в ответ.

Вошла жена с пластиковым пакетом, тяжело опустилась на расхлябанный стул.

– Ох, – сказала она и, вдруг глянув на меня исподлобья, улыбнулась почти виновато. – Замоталась я тут совсем… Коленка болит. Вроде и не стукалась… Ладно. Во! Десяток картошек хозяева отвалили. Ублажить любимого человека.

– Ой, нет, я не буду, ешьте…

– Ну, как знаешь, – она поставила пакет у стены, и он с внутренним раскатывающимся стуком осел на полу. – Пригодится… А в следующий раз обязательно куренка захвати.

– Хорошо.

– Как ты-то живешь? Нормально?

– Нормально, – ответил я. – Суечусь…

– Ничего стоящего опять не успел?

– Да нет…

– Уж и мы не отсвечиваем, а ты все равно сачкуешь. Жаль, – она вздохнула, а потом, потирая колено, озабоченно оглянулась на плиту. – Мечта юности была – сдувать пылинки с гениального тебя.

– Ну… кое-что… Французы вот приезжа…

– Совсем газ кончается. Так заправишь баллон?

– Не заправишь, – сказал Киря, почему-то решивший, что просьба обращена к нему.

– Заправишь, – сказал я и встал.

Володя, привалившись задом к капоту, медленно курил, с удовольствием озираясь на безмятежный зеленый мир. Александр Евграфович, запрокинув крупную голову на спинку заднего сиденья, приоткрыв рот, беззвучно дремал в распахнутой машине. Впрочем, дремал он профессионально. Шагов за пять он услышал меня, закрыл рот, потом открыл глаза, потом легко вылез из машины.

Я чувствовал себя последним идиотом.

– Ну, как она? – осторожно спросил Александр Евграфович.

– Ничего, – ответил я.

– Мужественная женщина.

Володя, отшвырнув окурок подальше, поглядел на меня уважительно и полез на свое место.

– Тут вот какое дело, – промямлил я и выставил перед собою красный, чуть облупленный баллон, – Газ кончился, мне надо сперва баллон заправить. И вы знаете… раз уж мы ездим… все равно ведь: часом раньше, часом позже, мне горб не страшен. Курицу надо из города привезти, я в холодильнике забыл.

Руки Володи свалились с баранки. Александр Евграфович затрудненно сглотнул.

– Вы… серьезно?

– Им лопать нечего! – заорал я, тряся баллоном.

– Да что она, курицу сама купить не может? – побагровев, гаркнул Александр Евграфович и нервно полез за сигаретами.

– Вы в здешний магазин заходили? На полках только искусственные цветы, кооперативные свечи да «Стрела» с «Беломором»!

– И за «Беломор» спасибо скажите, – пробормотал, раскуривая «Ротманс», Александр Евграфович. Руки у него тряслись от возмущения.

– Дайте сигарету.

Он спрятал пачку в карман. Цепко, с прищуром посмотрел на меня, выдохнул дым. Как когда-то.

– Слушайте, Пойманов. Вы помните, какие книги мы у вас изъяли? Ума не приложу, как я не засветил ему баллоном. Наверное, потому что очень устал.

– Помню, – сказал я. – «Континенты» с Гроссманом, Замятина, обоих Оруэллов «Посевского» издания… «Слепящую тьму» в машинописи… Роя Медведева пару отрывков…

– Ведь замечательная литература! – выкрикнул Александр Евграфович, размахивая сигаретой прямо у меня перед носом. – Умная, честная! И вы тянулись к ней! Рисковали, сознательно рисковали – но тянулись, понимания вам хотелось, истины, высокого чего-то! Масштабного! Помню, привели вас – щенок, соплей перешибешь… видно, как поджилки трясутся, но – гордый! Нога на ногу, собой владеет – сто процентов, даже голос не дрожит. И на мордочке прям написано: сейчас, дескать, меня пытать начнут! А завтра про меня «Голос Америки» на всю страну бабахнет – узник совести, последний гуманист в империи зла… Я вас уважал, клянусь! Так ведь и не сказали, откуда к вам попали эти произведения! Ужом крутились, а ни гу-гу! Я ведь собирался на вас представление писать, загремели бы вы, как оно водилось… да Архипов за вас просил. Такой, говорил, талантливый вьюнош, одумается еще. Но вы, извиняюсь, так одумались! Ведь все же у вас есть: талант, положение… книги – читай не хочу… Свободу вам дали, свободу! Вам бы сейчас кровь из носу пахать для страны! А в голове у вас что? «Курица, курица»! – гнусавым голосом передразнил он. – Смотреть тошно!