Текст книги "Не самый тяжкий день"

Автор книги: Вячеслав Кондратьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Кондратьев Вячеслав Леонидович
Не самый тяжкий день

Вячеслав Леонидович Кондратьев

НЕ САМЫЙ ТЯЖКИЙ ДЕНЬ

– Жалею я вас, ребятки,– говорил Мачихин. собирая свое нехитрое барахлишко в вещмешок.– Я, кажись, вроде отвоевался, а вам еще топать и топать...

Дело происходило в санбате, расположенном в семи километрах от передовой в деревеньке Пеньково. Мачихину минным осколком срезало пол-ладони правой руки, но два пальца остались – большой и указательный. Ежели и не спишут совсем, то быть ему нестроевым, в обозе, где война не такая уж страшная, хотя, конечно, и там всякое может случиться... Отправлялся он из санбата в тыл, в какой-то полевой эвакогоспиталь, до которого тащиться верст двадцать. Там, может, долечат, а может, отправят куда подальше. Здесь-то в санбате война давала о себе знать все время: и бомбили немцы деревеньку два раза, и тяжелой артиллерией обстреливали, ну и все время слышна была передовая, особенно по ночам.

С легкой руки ротного, который прозвал Мачихина "философом", эта кличка прилепилась, и тут, в санбате, его тоже кто с насмешкой, а кто и всерьез звали "наш философ". А был Мачихин до войны колхозным счетоводом, но порассуждать любил, и рассуждения его всегда были невеселыми. И сейчас, глядя в глаза остающихся солдат, он не преминул добавить:

– Мало кому из этой войны живыми выйти посчастливится. Потому и жалею вас, несчастных.

– Брось тоску наводить! Честное слово, уйдешь ты, нам легче станет, надоел своим нудьем,– кинул ему молодой красноармеец с перевязанной головой.

– Не нужу я, а понимаю все лучше вас. Я наскрозь эту войну вижу, какая она кровавая будет. Ежели под каждой деревенькой будем столько класть, сколь положили, то много ли народу в Расее останется?.. Задумывались?

– Да собирайся ты скорей! – крикнул кто-то в сердцах.– Нечего нас пугать, не из пужливых. Это ты, видать, месяцок на передке пробыл и на всю жизнь испугался. Я вот второй раз уже ранен, а фрица не боюсь.

– Не пугаю я вас, ребятки, да и сам не так уж немцем напуган, я вот о чем...

– Ладно, собрался – иди, Мачихин. Надоело твои разговоры слушать,– не дал досказать другой.– Иди, иди...

– Иду, ребята.– Мачихин закинул вещмешок за спину.– Не поминайте лихом.

– И тебе счастливо... Покедова, Мачихин... Прощай...– раздались голоса.

Он вышел из донельзя прокуренной избы и вздохнул полной грудью. Радоваться, конечно, надо, но радости почему-то не было, хотя светило солнце, день был погожий и предстояло ему идти от фронта, а не наоборот, что совсем, совсем другое дело, но пугала малость дорога. Крови он потерял много, и вряд ли за две недели санбатовского житья при скудноватой жратве ее прибавилось. Чувствовалась еще слабость, сильно болели несуществующие пальцы, причем самые их кончики, а тут надо переть двадцать верст...

У избы, где нужно было получить санкарту, встретил он сержанта Шипилова из второй роты, ладного высокого парня с нагловатыми, чуть навыкат глазами,– правда, на передке они у него померкли, но здесь опять заблестели: ушла из них смертная тягомотина. Мачихин таких людей понимал: жизнь шибко любят, а потому и смерти больше других боятся и скисают быстро. Нет, не трусил сержант, делал все, что положено, но как-то безохотно.

– Ты что, Мачихин, в тыл собрался? – спросил Шипилов, улыбнувшись и показав ряд ровных белых зубов.

– Ага, сержант, угадал.

– Я тоже... Вот вместе и потопаем.

– Потопаем. Вдвоем-то веселее,– согласился Мачихин, хотя и подумал, что заведет сержант болтовню на всю дорогу, про баб начнет рассказы, а этого Мачихин не любил, про баб-то.

Получили они санкарты, но продуктов на дорогу не дали, сказали, что за день должны добраться до полевого госпиталя, а ежели не доберутся, то должны в пути продпункты быть, а продаттестаты – пожалуйста, держите.

Шипилов был ранен в ногу, но легко, кость не была задета, а потому и решил идти – скучно ему показалось в санбате: девчонки-медсестры здесь замучены работой да недоедом, глядят равнодушно. Тут любовь не закрутишь, близко передовая и холодит всех, не до того, а в тылу авось посытнее будут девчонки, ну и вообще тыл есть тыл, там должно быть все по-другому, повеселее. Так думал Шипилов и предстоящей дороге радовался: через деревни будут проходить, а там, может, какая молодка или вдовушка попадется. В отличие от остальных сержант за две недели санбата отъелся, повар оказался знакомый, из одной части на формировку прибыли, и, кроме положенного, имел блатное доппитание. Отсюда и настроение его бодрое и мыслишки. И вид у него был подходящий – сапоги фрицевские, офицерские, ремень командирский широкий и планшетка. Брюки ватные, протертые и сожженные, он, разумеется, как прибыл на лечение, выбросил, а синие диагоналевые были как новые. Телогрейка, конечно, была и грязная и тоже пожженная, но сейчас тепло, он ее под ремень не станет, а просто накинет на плечи, чтоб, когда нужно, сбросить на руку и показаться в зеленой суконной гимнастерке, которая тоже под верхней одежей сохранилась и вид имела.

Вот и тронулись они по весенней, еще не подсохшей дороге, обходя лужи и грязь. Правда, старался не запачкать вычищенные сапоги сержант, а Мачихин особо дорогу не выбирал, шлепая своими большими ботинками напрямик, если, конечно, не по колено была грязь. За это и получил замечание сержанта:

– Некультурно идешь, Мачихин.

– У меня, сержант, силенок нету, чтоб каждую лужу за версту обходить. Да и постарше я тебя почти вдвое.

– Ладно, философ, меня только не забрызгай. Сапоги-то больше негде будет почистить.

– Чудной ты, сержант, думаешь, в тылу тебя каждая баба разглядывать будет? Нет, браток, они в тылу тоже перемаянные. Хоть немца тут и не было, но все равно достается бабонькам. Так что ты свои кобелиные мысли оставь.

– С чего это решил, что я...

– С чего, с чего,– перебил Мачихин.– Вижу я тебя наскрозь и мысли твои знаю.

– Так все и знаешь? – усмехнулся Шипилов.

– Я во всем, сержант, разбираюсь и все вижу. Потому мне и тяжельше, чем вам, недоумкам.

– Полегче на поворотах, Мачихин. Мы хоть и не в строю, но все же не забывайся.

– Это мы можем,– пожал плечами Мачихин и замолк. Замолк надолго.

Пришлось сержанту первому начинать разговор, не идти же всю дорогу молчком.

– Ты вот говоришь, что все понимаешь. Ну и что ты насчет войны скажешь?

– А чего тут сказать? Не умеем еще воевать. Турнет нас немец летом опять...

– Так и турнет?

– Помяни мое слово. Ежели не здесь, со Ржева, то где-нибудь в другом месте попрет. Ты знаешь, сколько первая мировая шла? Четыре года! Вот и эта столько же будет, ежели не больше. Так что живым тебе не дотянуть. И не мечтай.

– Ну и вредный ты мужик, Мачихин. Зачем же так?– побледнел малость сержант.

– Ты правды хотел? Я тебе ее и выложил. А сказочки пусть кто другой рассказывает.

– Тебе что политрук говорил? Не помнишь?

– А мало ли что он говорил. У него должность такая – говорить.

– А то, что правда и вредная бывает. Вспомнил?

– Это чепуха,– махнул здоровой рукой Мачихин и зевнул.

– Нет, не чепуха. Ты вот своими словами мой моральный дух подорвать можешь. Радость мою омрачаешь, так сказать. Я иду в тыл, думая, хоть час да мой, а ты мне под руку такое. Нехорошо, Мачихин, нехорошо,– укоризненно покачал головой сержант и даже вздохнул.

– Знаю – нехорошо. Но что поделать, характер у меня такой, а вообще-то я вас, молодежь зеленую, шибко жалею, потому как предвижу участь вашу.

– Ну, опять...– взмахнул рукой Шипилов и поморщился.

– Ладно, не буду, сержант, тебе твое телячье настроение сбивать. Вид у тебя бравый, может, и вправду, какую девку по дороге встренешь и побалуешься перед...– тут Мачихин спохватился и примолк.

– Перед чем, перед чем?! – аж вскричал сержант.– Смотри, Мачихин, как бы не побил я тебя вот этой палкой,– поднял он палку, на которую опирался.

– Так палка-то о двух концах,– невозмутимо ответил Мачихин и сплюнул.

– И зачем я с тобой пошел? – уже как-то жалобно пробормотал Шипилов.Знал же, с кем дорогу делить буду.

– Ладно, сержант, давай присядем да покурим. Больше я тебе нервов портить не стану.

Выбрали они сухое местечко на пригорке и задымили.

Мимо них группками проходили калечные, кто с рукой перевязанной, кто с головой, кто с палочками, хромая.

– Вот что такое война, сержант... Это куча народу, одни, свеженькие, обмундированные,– туда, другие, обработанные на передке, вроде нас с тобой,– обратно. Понятно?

– Ты, Мачихин, всегда такой умный был? – усмехнулся тот.

– С самого рождения, сержант...– отрезал Мачихин.– Оттого мне и тяжко. Знаешь, я же еще в начале двадцать девятого все свое имущество продал и подался аж в другую область, откуда жена родом. Там халупу купил и... ждал.

– Обхитрил, выходит?

– При чем здесь обхитрил? Просто наперед видел. Газеты читал, сержант, а там промежду строчек все прочесть можно, если не дурак.

– Да, ты не дурак, конечно,– почему-то задумчиво произнес сержант, относя это к чему-то своему. Наверно, к тем мачихинским словам, которые тот говорил до этого.– Пошли, что ли?

– Пошли,– поднялся Мачихин.

Серьезных разговоров дальше по дороге они не вели, так, о пустяках только. Верст через восемь попалась им деревенька. Сержант приосанился и стал к избам присматриваться, не мелькнет ли где в окошке лицо женское.

– Что-то в горле пересохло, попить водички надо.

На что Мачихин сразу же резанул:

– Не водички тебе надобно... Ладно, бог с тобой.

Около одной избы увидел сержант наконец женщину и, кинув Мачихину быстро сброшенную с плеч телогрейку, растянул рот до ушей, а улыбочка у него была хорошая, ничего не скажешь, бабам должна нравиться, и направился, развернув молодецкие плечи. Мачихин же остался на месте, тоже улыбнувшись, но усмешливо и поглядывая на сержанта и женщину, думал, что, конечно, живому – живое, тут ничего не попишешь, тем более сержанту через месяцок-полтора верняком опять на фронт.

Сержант поздоровался с женщиной вежливенько, чуть ли не с поклоном и попросил водицы испить. Та пригласила в избу. Сержант махнул Мачихину, чтоб тоже зашел. Мачихин поколебался минутку, но промочить горло и ему не мешало.

– Ну что, воины, не можете германца дальше турнуть? – спросила женщина, подавая им воду.

– Да, уперся фриц. Но ничего, турнем,– бодро выдал сержант, все так же скаля зубы и оглядывая ее жадными глазами.

– Не хвались. Как бы он нас летом не турнул,– буркнул Мачихин.

– Этого и боимся. Осенью не дошел до нас немец, а если опять на Москву попрет? Сдюжите? – с тревогой спросила она.

– Сдюжим.

Шипилов не спускал глаз с женщины, пока та не фыркнула и не спросила:

– Ты что, баб не видал? Рассматриваешь меня, как картину какую.

– Давно не видал,– рассмеялся сержант.– Я же кадровую на Востоке служил, в дальнем гарнизоне, в сопках. Там вашего брата нема.

– Перестань пялиться, у меня муж на фронте. Понял?

– Понял,– кивнул сержант и сразу поскучнел.

– Ты на него, бабонька, не обижайся,– неожиданно для сержанта выступил Мачихин.– Мы же от смерти только недавно ушли. А тут женщина живая да ладная...

– И ты туда же, старый! Видать, не очень вам на войне досталось, если...

– Досталось, милая, еще как досталось,– не дал ей закончить Мачихин.Но мы две недельки в санбате передохнули... А он молодой, оклемался быстро.

– Ну ладно, делов у меня полно,– сказала женщина напрямик.

Поблагодарили за водицу, попрощались и вышли на улицу.

– Понял теперь, сержант, не до тебя тут. Зазря ты сапоги фрицевские начищал.

– Да ну тебя! Я о другом сейчас подумал. Есть же у меня деньжата. Может, пожрать где прикупим? А, Мачихин? А то пшенка эта вот где.

– Вот это дело, сержант,– не задумываясь согласился Мачихин.– Давай пошукаем по избам.

И пошли они по домам спрашивать, но ни у кого ничего съестного не оказалось, только время зря потеряли. Тут и Мачихин поскучнел, надеялся он, что хоть чекушку самогону раздобудут, ведь сам бог велел после передка встряхнуться, отойти мыслями от войны, ну и ребят погибших помянуть тоже нужно. Решили в следующей деревне поспрошать, а пока пошли неторопким шагом, частенько делая привалы, чтоб не на ходу посмаковать цигарку, а развалившись на травке.

Сержант раскрыл свой планшет, вынул оттуда около десятка фотографий разных девиц и показал Мачихину.

– Хороши девочки, Мачихин?

– Ничего,– безразлично протянул тот, поглядев на девичьи личики.– И что ж, все твои были?

– Да нет... Вот с этой дело было и с этой, а с остальными переписка одна.– Сержант помолчал немного, а потом спросил: – Значит, по-твоему, война долгая будет?

– Долгая, сержант. Неужто сам не разобрался? Силен пока фриц, силен гад.

– Разобрался, конечно... Пожить, Мачихин, очень охота. Мне же двадцать два только. И ничего я в жизни не видал... Вам, пожилым, наверно, легче? А? – с тоской в глазах сказал сержант.

– Нет, браток, труднее. Думаешь, я много в жизни радостей видел? Нет, не очень-то жизнь баловала.– Он вздохнул тяжело, а затем сильно затянулся махрой, так сильно, что раскашлялся.

Вскоре увиделась им деревенька, а за ней синел лес. Сержант шаг прибавил, и Мачихин стал приотставать, ему эта спешка ни к чему, тем более, когда приблизились к деревне, увидели, что заселена она войском – около изб машины стояли замаскированные, военные туда-сюда сновали, а когда вошли и провода телефонные приметили, от домов идущие в лес, поняли: насчет жратвы пустое тут дело, если и было у кого, так давным-давно распродали или на шмотки обменяли. И в избы заходить не стали, протопали мимо и вышли на лесную дорогу. Справа и слева дымки вились, небось от кухонь походных, время-то к обеду... Оттудова и ржанье лошадиное слышалось и фырканье моторов – основное войско в лесу, значит. А в деревне, наверно, штабы расположились.

Тут на дороге и увидели девчушку в военной форме, которая связь тянула. Сержант опять быстренько телогрейку сбросил, сунул Мачихину, а сам грудь вперед и к девчонке

– Откуда ты, прекрасное созданье? – и улыбочку свою выдал.

Девушка подняла голову, посмотрела на него исподлобья и ничего не ответила, продолжая разматывать провод.

Но здесь Мачихин, поглядев на нее, воскликнул:

– Погоди, девонька! Не Катя ли? Господи, она самая! Что же это я тебя сразу не узнал?

– Дядя Федор! – бросилась девушка, уткнулась ему в грудь и вроде бы заплакала.

– Катенька, дорогуша, как же ты здесь оказалась! Это надо же встренуться, да и где.– Он стал гладить ее по голове, сбив пилотку.

– Я давно уже в армии, дядя Федор. С конца сорок первого

– Что-то ты с лица спала и бледненькая, – стал разглядывать ее Мачихин.

– Так из госпиталя я... Ранена была.

– Господи, что же это делается! Как же на фронт попала? Сама, что ли, пошла, глупая?

– Трое нас пошли: Зинка Пахомова, Оля Прозванова и я

– Дурочки вы, дурочки... Хоть бы матерей пожалели.– Глаза у Мачихина увлажнились, и он продолжал гладить Катину голову своей шершавой, грязной рукой. Сухое лицо его подобрело, и сержант с неким удивлением глядел на ставшего совсем другим Мачихина.– Вижу, в связи служишь? Лучше бы сестренкой в медсанбат или в госпиталь пошла. Разве девичье дело эту катушку таскать?

– Привыкла уже... Вы меня подождите немного, я сейчас девочкам катушку передам и приду к вам.

– Вот какое дело, сержант,– с дрожью в голосе сказал Мачихин.– Из деревни своей девоньку встренул. Давай присядем, покурим и ее дождемся.– Он осмотрелся по сторонам, увидел дерево поваленное, присел и стал завертывать цигарку.

Сержант тоже присел.

– Ничего твоя землячка, славненькая.

– Ты бы на нее ране поглядел. Кровь с молоком была. С твоими портретами не сравнять, что ты мне показывал да бахвалился... Но ты понимаешь, сержант, уже ранена была. Как-то мне это в ум не идет – девчонки сопливые кровь проливают. Неужто без девок нельзя?

– Так она же добровольно... Конечно, может, девчонкам на самый передний край и не надо, но в тылу приятно их встретить.

– Ну, у тебя на уме одно – кобелиное,– возмутился Мачихин.

– Не понял ты меня, Мачихин. Просто вот поглядишь на них, и на душе легче и вроде война не такой страшной кажется.

Появилась Катя, но не одна, а с подружкой, которая, улыбаясь, показала пальцем на сержанта:

– Это твой землячок? Ничего парень.

Сержант, конечно, подскочил, опять грудь выпятил. И представился:

– Сержант Шипилов... Леонид. Для вас просто Леня,– и руку протянул.

Но девушка свою не подала, а рассмеявшись сказала:

– Боевой сержант-то... Ну ладно, Катя, я скажу, что ты земляка встретила, оставайся, а мы доделаем работу,– и ушла.

– А ты, Катя, познакомься, мы с ним вместе на передке бедовали.

Катя подошла и безразлично дала руку. Сержант долго держал ее в своей, пока она с брезгливой гримаской не вырвала ее.

– Мачихин, у вас в деревне все такие красивые? Она ж меня просто ослепила.

– Не балабонь, сержант. Не смущай девчонку. У нее и без тебя небось от мужиков спокою нет. Так, что ли, Катерина?

Катя на этот вопрос отвечать, видно, не захотела, пропустила мимо и спросила:

– Вы не голодные, дядя Федор? А то кухня тут рядом. Насчет хлеба не обещаю, а кашу повар мне даст.

– Вообще-то с утра не емши, есть маненько...

– Так я сбегаю,– живо воскликнула Катя и убежала. Сержант поглядел ей вслед и, прищелкнув пальцами, восхищенно выпалил:

– Все на месте у девочки, фигурка что надо. Пальчики оближешь!

– Ты губу-то не распяливай, не отломится. Катерина – девушка строгая, с понятиями. Я ее матушку, Марию-то, хорошо знаю. Воспитала, как надо. В случае чего она Катьку и на порог не пустит. Понял?

– Что ж, Мачихин, и помечтать нельзя? Молодой я...

– Ты о другом думай, что девоньки эти, дурешки, в самый огонь полетели. Эх, глупые, глупые...

– А мы все глупые, Мачихин. Я тоже на Дальнем Востоке один рапорт за другим писал, на фронт просился.

– Жалеешь теперича?

– Нет. Что сделано, то сделано. Не думал, конечно, что война такая будет,– вздохнул сержант.

– Думал, ать-два, вперед на запад, с барабанным боем? Так, что ли? усмехнулся Мачихин.

– Так не думал. Я же кадровый, войну представлял все же. Но не такой.

– Страшное дело война,– вздохнул и Мачихин.

Тут появилась Катя с котелком в руках, раскрасневшаяся от бега, с довольной улыбкой.

– Полный котелок! Видали? – Она победно махнула котелком.– Пойдемте, дядя Федор, с дороги, недалече полянка есть, там и поедите.

И она повела их в глубь леса, где и верно оказалась сухая поляночка. Там и присели, вынули "инструмент", то есть ложки алюминиевые, и принялись за кашу. Каша была почти горячая и масляная, умяли за милую душу.

– Как же тебя мать отпустила? – спросил Мачихин, облизывая ложку.

– А что она могла? В цепи, что ли, заковать или в амбар запереть? Небось совершеннолетняя я.

– Дурешка ты, Катя-Катерина. Война-то и мужикам невмоготу, а вам?..– И добавил, засовывая ложку за обмотку: – Спасибо за заботу, Катюша. Наелись от пуза.

– Да, да, большое спасибо,– заулыбался и сержант, и хотел было дотронуться до Катиной руки, но она спрятала за спину.

– За что благодарить, подумаешь, какое дело – котелок каши,– сказала она, окинув сержанта настороженным взглядом.

– Что-то неласковая у тебя землячка, Мачихин,– обиженно произнес тот.

– У тебя поумней слов не нашлось? На фронт же двигаются. Так ведь, Катя?

– Каждую ночь команды ожидаем. Сколько верст-то до передовой?

– Близко она, Катя. Верст двенадцать... Ну, ты расскажи, письма-то из дома получаешь? Я уж три месяца от женки – ничего.

– Получаю, дядя Федор. Последнее, когда в госпитале лежала. Беспокоится мама обо мне очень, особо после того, как на Зину похоронка пришла. Вы уж отпишите ей, что живой-здоровой меня видели.

– Конечно, отпишу, Катя, а как же... А что с отцом твоим, что об остальных пишет?

– Много похоронок в нашу деревню идет. А вот на кого, не писала, только про Зину...

– Очень Зинушку жаль...– горестно покачал головой Мачихин. – Помню ее, боевая девчоночка была, озорная... А вот Оля вроде тихоня, молчунья. А она как?

– Про нее не знаю я,– ответила Катя, но как-то уклончиво, отвернув глаза.

– Вообще-то, не бабье дело – война,– после некоторого раздумья сказал Мачихин.– Ваше дело все же рожать.

– Не то вы говорите, война же,– торопливо возразила она.

– Ну и что война? Самое то я и говорю, Катя-Катерина,– убежденно произнес он.

– Ладно, не будем об этом, дядя Федор. Рада я очень, что вас повстречала. Часть-то наша только сформирована, еще не подружилась ни с кем, а с вами, как с родным, поговорить можно.

– Ты и говори, Катюша, говори... Что, сержанта стесняешься? Так он в сторонку отойти может. Верно, сержант?

– Пожалуйста,– поднялся тот не очень-то довольный и отошел в конец полянки.

– Ну, говори, Катюша.

– Да не знаю как и сказать? Что-то страшно мне на фронт идти.

– По второму разу завсегда страшней, Катя, но ничего, надо на лучшее надеяться. Ты при полку связистка-то?

– При полку.

– Ну это, значит, не самый передок. При полку полегче, чем при роте-то или батальоне.

– Расстроила меня мать письмом своим... Непонятное письмо какое-то. Жалко мне ее очень.

– Ну, об этом раньше надо было, Катюша, думать, когда в армию рвалась.

– Тогда не думала, а сейчас сердце разрывается. Она же такое мне написала! Такое!

– Чего же она могла такого тебе написать? – удивился Мачихин.

– Не могу я вам сказать, не могу... Только после этого письма я сама не своя.– В голосе Кати чувствовалось смятение, но расспрашивать больше Мачихин не стал – не хочет или не может девчонка говорить, чего уж тут.

Вынул Мачихин махру, долго крутил самокрутку, долго чиркал кресалом, пока не выбил огонь и не прижег цигарку.

– Не нравится мне ваш сержант, дядя Федя. Обглядывает всю, будто раздевает. У нас такие свои есть. Надоело,– махнула она рукой.

– Что ж, такое ты тоже должна была знать, чай, не маленькая, каково бабе среди мужиков жить,– с горечью сказал Мачихин.

– Много вы от меня хочете, дядя Федор. Девчонкой же была совсем, только восемнадцать исполнилось. Ни о чем таком я тогда не думала, я Родину защищать хотела.

– Родину защищать? – проворчал Мачихин.– Тоже мне герои. Мужиков, что ли, мало?

– Все-таки дело-то мы делаем, дядя Федор,– мягко возразила Катя, а поглядев на сержанта, добавила: – Позови сержанта-то, а то неудобно.

– Ничего, удобно. Ну, что ты еще сказать мне хотела?

– Да все вроде.

– Тогда позовем... Сержант, иди к нам! Сержант, сидевший на какой-то кочке, поднялся и подошел. Понял он, что неверный тон в разговоре с Катей взял, что развязность его ей не по душе, а он привык нравиться девушкам и всегда хотел этого. И хоть сейчас вроде ни к чему завлекать Катю, встреча-то мимолетная, через полчаса разойдутся и больше не встретятся, но все равно – уж так был устроен – хотелось ему произвести впечатление, а потому подошел скромненько, глаза не пялил.

– Вы, Катя, на меня не обижайтесь за глупые слова Я же малость ошалевший оттого, что живым вышел, ну и мысли у меня оттого тоже шальные. Не пришлось мне погулять до армии, в тридцать девятом в клубе из-за девчонки подрался, заступился, ну и угодил я на год, хоть и невиноватый был... Вышел, и через день повестка в армию, а через полгода – война. Понимаю я, не до ухаживаний вам, не до трепа.

– Какой треп, когда впереди передовая маячит? Хорошо, что допер ты до этого сам. Ну, присядем на дорожку, да и тронемся. И нам пора, и Кате, наверно, тоже.– Мачихин присел.

Присели и сержант с Катей, которая после слов сержанта уже не глядела на него с недоброй настороженностью, а стала смотреть просто, даже вроде сочувственно Мужчины закурили, а она сорвала какую-то травинку и – в рот взяла, пожевать. Разговора не получалось, сидели молча, каждый в своем.

Первой поднялась Катя

– Ну, дядя Федор, прощаться пора. Вы уж матери моей обязательно отпишите, что видели меня. Слышите – обязательно.

– Конечно, Катюша

– А вы мне номер своей полевой почты не дадите? – робковато спросил сержант

– А зачем вам? – опять насторожилась Катя.

– Писать вам хочу. И от вас получать письма хорошо бы. А то, что, встретились, и – в разные стороны. А мне вам, может, много сказать нужно.

Катя подумала немного, а потом сказала:

– Ладно, записывайте.

Сержант обрадованно вынул огрызок карандаша, бумажку и записал.

– Спасибо, Катя. Значит, черкну я вам из госпиталя?

– Пишите, что мне, жалко,– вроде бы безразличии ответила она, но все же улыбнулась, потом подошла и поднявшемуся Мачихину, прижалась к его груди.

Он поцеловал ее в щеку, погладил по голове. Подала она руку и сержанту, который уже не стал долго ее держать, а лишь пожал тихонько.

– Ну, Катерина, желаю тебе того, что каждый солдат другому желает.Голос Мачихина дрожал немного, а здоровой рукой тер он глаза.

– Да, да, всего вам хорошего, Катя,– заспешил и сержант.

Вышли они на дорогу и пошли. Катя стояла и махала им вслед, сержант тоже, часто оборачиваясь, помахивал, пока не скрылась она за поворотом.

Поначалу шли молча. Мачихин часто вздыхал, крякал, а сержант, видно, ходьбой рану разбередил и когда оступался, то или стон у него вырывался, либо матюки. Версту всего прошли, и пришлось перекур делать. Присели. Закрутив цигарку, Мачихин буркнул:

– Тяжело у меня на сердце, сержант, все о Катьке глупой думаю. Что-то в глазах у нее нехорошее стояло. Приметил?

– В глазах не приметил, а что грустная была, то верно.

– Прямо хоть вертайся к ней,– сказал Мачихин.

Сержант полез в карман гимнастерки, вытащил купюры и стал считать.

– Порядочно у меня деньжат. И сальца купить можно и картохи. Давай в следующей деревне пошукаем?

– Ладно,– согласился Мачихин и вдруг вздохнул.– Знаешь, сержант, хотела мне что-то Катерина сказать, да не решилась. А что, никак в ум не возьму.

Вскоре желанная деревня перед ними и показалась. Сержант Мачихина у околицы оставил, а сам пошел по избам. Полчаса примерно он пропадал, а когда появился, то уже издалека увидел Мачихин по походке, что идет тот с добычей. И верно, когда поближе подошел, то видно уже стало, что карман бридж оттопыривается, а в руках несет что-то в газетке. Оказалось – сала кусок невеликий, картоха вареная. Хлебца, увы, не было.

– В кармане-то что? – с надеждой спросил Мачихин.

– Водичка, Мачихин, водичка обыкновенная. Запить-то надо.

– И то верно, засохло горло.

Присели, нарезали сало. Было оно старое, желтое, но жевали за милую душу, да и картошка вареная вкусной казалась, давненько не ели. Кусок бы черняшки – совсем бы хорошо стало, но ничего не поделаешь, и за это добро сержант двести пятьдесят целковых отдал.

– Не хотела баба за деньги продавать, если бы вот, говорит, бельецо или обувку какую,– сказал сержант.

– А чего она на деньги сделать может?

– В общем, из жалости продала.

После еды разморило их, сало-то – не пшенка, легло приятной тяжестью, и почувствовали они вроде настоящую сытость.

– Ты что, и верно, решил Кате письма писать?

– А что?

– Да ничего... Может, и правильно решил. Правда, у нее с Витькой любовь была, но его тоже, как и тебя, в сороковом в армию забрали. Не решился я про него спросить, жив ли? Он, кажись, на западе служил. Может, она на фронт-то запросилась, когда на Витьку похоронка или что без вести пропал пришла? Надо было, конечно, спросить, но побоялся, а она сама – ни слова.– Мачихин помолчал немного, задумавшись, а потом продолжил:– Наверно, так оно и вышло... Эх, война распроклятая! Обезлюдит после нее Россия, особливо деревня. В пехоте-то все мужичок больше, а ее-то, родимую, и косит...– Он вздохнул горестно.– А ты пиши, конечно. Сам знаешь, как на фронте любое письмишко за счастье почитаешь.

– Буду писать.

– И вот что я тебе еще, сержант, скажу. Может, ты по молодости лет этого и не поймешь, но поимей в виду. К бабе надо относиться не только как к бабе, но и по-человечески. Вот и пиши по-хорошему, по-сурьёзному, а не всякие там шуточки-прибауточки. Как к другу фронтовому надо. Понял?

– Любишь ты, Мачихин, учить всех,– усмехнулся сержант.

– А что делать, раз вы глупые все,– на полном серьезе ответил тот, на что сержант опять усмехнулся.

– Может, ты и умнее, но здесь не нрав. Девчонкам надо про любовь писать, это уж я знаю.

– Опять ты, сержант, за свое. Какая любовь, война же.

– Ну и что? Девчонки и на войне о любви мечтают. Думаешь, твоей Кате интересны будут "сурьезные", как ты говоришь, письма? Нет. А вот напишу я, что понравилась она мне с первой встречи, что думаю о ней все время, вот это ей-то и будет приятно. Ты, Мачихин, забыл свои двадцать лет...

Мачихин посмотрел на сержанта, задумался, а потом, с неохотой признав правоту его, хмуро пробурчал:

– Ладно, валяй про любовь. Только по-хорошему. Понял?

Сержант не ответил, донеслось до их слуха знакомое жужжание, и оба, подняв головы, поглядели в небо: там высоко, серебристо поблескивала "рама", словно бы неподвижно висевшая в воздухе.

– Высматривает, сука,– зло пробормотал Мачихин.

– Да, высматривает,– подтвердил сержант тоскливо.

Они оба, нахмурившись, глядели на самолет, который медленно уходил на запад. Не быть бы беде, подумал Мачихин, как бы не высмотрела эта гадина ту деревню и лесок, где Катина часть стоит. Не больно хорошо они там замаскировались: и машины в деревне, и кухни дымили, не дай бог, засечет их, проклятая... Но вслух свои опасения высказывать не стал, но сержант, видать, и без него то же самое подумал, губы сжал и начал нервно цигарку крутить.

Вскоре "рама" исчезла из виду, но на душе у обоих стало тяжело и тревожно. Не обмолвившись ни единым словом, длили они свой привал и в дальнейшую дорогу не торопились... И поглядывали они на запад напряженно, страшась и ожидая, что вдруг услышат они оттуда дальний гул бомбежки, а услыхать должны, совсем недалеко они от того леса отошли.

Уже около получаса прошло, но все было спокойно... Сержант приподнялся.

– Может, пойдем, Мачихин?

– Погодим маленько... Я вот что спрость тебя хотел: ты ведь, наверно, десятилетку кончил?

– Да.

– А я церковноприходскую школу только, но кажется мне, что книг я читал поболее тебя.

– Вполне возможно,– согласился сержант.– Ты ж почти вдвое больше прожил.

– Не в этом дело, сержант,– веско сказал Мачихин, тем самым утвердив свое превосходство перед сержантом, который хоть и имеет среднее образование, но мало в чем смыслит и вообще парень легковесный и несерьезный.

Сержант потянулся, зевнул и сказал, что все-таки пора трогаться, а то они до вечера не дойдут до полевого госпиталя и где тогда ночевать. Мачихин посмотрел на запад, прислушался – все было тихо.

– Слава богу, обошлось вроде...

Мачихин взял бутылку, допил воду и бросил ее в сторону.

И тут-то одновременно со стуком о землю брошенной бутылки ударил им в уши первый отдаленный гром начавшейся бомбежки. Самолетов они, конечно, не видели, но разрывы гремели один за другим, пока не слились в один тяжелый, надрывный гул...