Текст книги "К земле неведомой: Повесть о Михаиле Брусневе"

Автор книги: Вячеслав Шапошников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 25 страниц)

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Кашинский довольно быстро оделся, и они вышли сияющий сентябрьский день, в его шум и суету.

– Может, куда-нибудь, где попроще, сходим?.. – заикнулся было Михаил, наслышанный о дорогом и широко известном тестовском трактире.

– Вы – мой гость! Потому – командую я! – Кашинский покровительственно хлопнул Михаила по плечу.

Выглядел он несколько фатовато: светло-коричневая, почти песочного тона, тройка, белая сорочка и пышный ярко-зеленый галстук, на голове – чуть сбитая назад тоже светло-коричневая, шляпа-котелок, на ногах – тупоносые, по моде, ботинки. Этакий московский щеголь, весь словно бы преобразился вдруг. Куда и девалась его первоначальная скованность! Смотрел гоголем.

– Ну, ежели мой радушный хозяин так богат!.. – Mихайл, усмехнувшись, лишь развел руками.

– Какие богатства могут быть у нашего брата?! Так, крохи после умершего отца…

Тут же подкатил лихач на дутиках:

– Ваше-здоровь! Давай подвезу! Куды надо?..

– В Охотный, к Тестову! – небрежно бросил ему Кашинский и подтолкнул Михаила к пролетке.

Немного проехав по Земляному валу, свернули в Большой Казенный переулок и вскоре выехали на шумную многолюдную Маросейку.

Михаил наклонился к Кашинскому, сказал так, чтоб не слышно было извозчику:

– Может, не стоило бы так нам красоваться – на виду у всей Белокаменной?.. Поосторожней бы надо…

Красные губы Кашинского покривила усмешка, он разразился тирадой:

– Я сам, когда надо, – конспиратор. Но тут-то!.. Двое молодых людей едут на лихаче к Тестову! Ничего такого! Никто не обратит на нас внимания. Нельзя же жить, постоянно трусливо озираясь! Этак наша осторожность и боязнь может перейти в черту характера, натуры, станет опасливой отгороженностью от целого мира!.. А ведь именно для нас, людей нового, передового сознания, так должна быть важна естественность мысли, языка, натуры, поведения!..

– Да, но с этой естественностью, с этой открытость» мы далеко не уйдем… – Михаил усмехнулся. – Самый обыкновеннейший городовой сообразит, кто мы такие… Ведь как знать: может, за вами, а может, и за мной уже ведется слежка… Об этом мы должны помнить…

Кашинский обиженно нахохлился, даже котелок надвинул на глаза. Умолк.

Вдали, на Спасской башпе, пробило полдень. Время обеда. Лихач выкатил на Новую площадь и свернул направо – к Лубянской площади. Народу тут было еще гуще. В людских потоках засновали разносчики съестного с ящиками на ремнях через плечо, а то и с лотками на головах. Залетали их крики нараспев:

– А вот кишки бараньи! С кашей, с огнем!..

– Го-о-рячая вет-чинка-а!..

– Белужка малосольная!..

– С пи-и-рогами-и!..

. . . . . . . . .

Через Театральную площадь выехали к Охотному Ряду.

– Ну, вот оно – чрево Москвы-матушки! Докатили! – Кашинский снова оживился. Он расплатился с извозчиком и первым сошел на булыжную мостовую, оглянулся, подмигнул Михаилу, кивнул на высокую застекленную дверь, за которой маячил огромный старик швейцар с лихо разметанной в стороны бородой.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

В левом зале трактира для них нашелся незанятый столик, как раз на двоих. Широким жестом Кашинский пригласил Михаила сесть, сел и сам, с усмешечкой огляделся вокруг, изрек: «Кресло в таверне – это трон человеческой веселости»! Так сказал кто-то, не любивший киснуть дома!..

Как из-под земли выросши, бесшумно возле столика возник половой в белой рубахе из дорогого голландского полотна, даже слегка поблескивавшего и переливавшегося на нем.

– Чего изволите, господа?!

– Нам, стало быть, как следует поесть и… – щелчок тонкими пальцами, – и этого самого – для хорошего пищеварения… Графинчик… Но – самую малость! – Кашинский снова щелкнул пальцами.

– Слушаюсь… – половой кивнул и исчез.

На столе почти тут же появился запотелый маленький графинчик со «смирновской», узкая тарелка с окороком, нарезанным тонкими прозрачно-розовыми ломтиками, серебряный жбанчик с серой зернистой икрой.

– Ну! Со встречей! – провозгласил Кашинский, весь преобразившись и слегка выпячивая узкую грудь.

Рюмка «смирновской» сразу «разожгла» его: уши покраснели, в глазах появился маслянистый блеск.

– Закусывайте, закусывайте! – подсказал он Михаилу, разглядывавшему с любопытством знаменитое заведение знаменитого Тестова. – И – посвободнее, посвободнее, пожалуйста! В этот трактир люди приходят поесть, попить и отвести душу в приятных застольных беседах. Купцы, правда, и всевозможные буржуа иногда тут толкуют и о делах, даже сделки всякие меж собой заключают, но в основном тут – едят, пьют и беседуют. Цицероны прелюбопытнейшие бывают! И никто здесь не таится, всяк говорит, что думает… У Тестова – всякому полная воля!

– Мы-то ею, разумеется, не воспользуемся?! – Михаил усмехнулся.

Закусывая, он стал прислушиваться к разговору за соседним столиком.

Чистенький, румяненький, кругленький господин с легкой проседью на висках, в свеженькой коломянковой паре, сидел к ним бочком, в трех шагах от них. Он курил огромную сигару, как для нежнейшего поцелуя, поднося ее к полненьким, цвета доспевающей вишни, губам.

Напротив сидел сухощавый широкоплечий человек в черном, наглухо застегнутом суконном сюртуке. Он тo и дело трогал острый кончик своего правого уса, согласно кивал неторопливо и важно говорившему (между затяжками) кругленькому господину.

Разговор, оказывается, велся о просвещении русского народа.

За другим, ближним, столиком гоготал и млел от удовольствия лысенький толстячок, слушая другого толстяка в кромсая ножом прозрачные кусочки ветчины. До Михаила доносилось:

– Так он, стало быть, такой скупердяй был, что на всем старался выгадать! Детей даже рассчитал так на свет произвести, чтоб все в одно время родились – ко дню ангела жены, чтоб, стало быть, не тратиться на несколько именин!..

– По календарю работал! Ггы-ы!..

– Вот именно! Вот именно!..

– Половой!

– Чего изволите?..

– Еще бутылочку «смирновской»! И – балычку!..

– Слушаюсь!..

Еще одна пара тестовских гурманов. Ее Михаил не видит, она за спиной у него. Но и эти «беседуют» так, что слышать их можно в любом конце зала:

– Торговля нынче вовсе упала. Публика вся такая ваходит в магазин – тоска и глядеть на нее! Ей бы на грош пятаков! Из-за копейки до слез торговаться будет! Тяжел, тяжел нынче год! Все – в убыток! Только помянешь, как прежде-то дела шли!..

– Э-э! Милый! «Прежде»! Прежде-то народ был, а теперь, сам говоришь, – публика! А публика, она, известное дело, – шустра да пестра, да на язык востра, а натуры в ней, истинного духу и разуменья – в аккурат на копейку! Вот она со своим копеешным-то аршином а мечется по жизни-то, и норовит все на этот свой аршинишко мерять… В ней – одна зависть и злость!

В соседнем большом зале что-то лихое отхватывая оркестрион. Говоривший вдруг умолк, тут же замурлыкал, прихлопывая ладонью по столу, в такт доносившемуся разудалому наигрышу, Похвалил:

– Эк наяривает!..

Михаил оглядел вдруг этот огромный зал обжорства и сытой болтовни, оглядел так, будто не мог сообразить, как сам-то он сюда попал. Сверканье хрусталя, пышная лепнина потолка и стен, огромные зеркала, словно бы множащие этот зал, превращающие его в некий невиданный лабиринт, в некую беспредельно раскинувшуюся обжорию, из которой ему захотелось поскорее выбраться в сияющий, по-осеннему трезвый день…

Михаил хмуро глянул на Кашинского, тянущегося через стол с рюмкой – чокнуться. Странное померещилось вдруг: будто сидит он за этим столом с одним из этих – жующих и болтающих вокруг…

Кашинский был в игривом расположении духа. Чокаясь, даже пропел:

– «Gaudeamus igitur, juvenes dum sumus!»[3]3
  «Итак, будем веселиться, пока мы молоды!» (лат.). Старинная студенческая песня.


[Закрыть] О! Мой гость хандрит?! – выпив, он вопрошающе посмотрел на Михаила. – Что? Не по вкусу тестовская кухня?

– Не по вкусу – все это!.. – негромко, но резко сказал Михаил, кивнув в сияющие и гудящие просторы зала.

– Но и все это надо нам знать и видеть! – с расстановкой сказал Кашинский и скаламбурил: – Знать и видеть, чтобы… ненавидеть!

– Под «смирновскую» и тестовскую селяночку с кулебяками? – Михаил усмехнулся.

Кашинский крепко приложил салфетку к обиженно выпяченным лоснящимся губам, покривился:

– Mille pardon… Я привык смотреть на все шире… «С широтой вот этих здешних завсегдатаев?!»—едва не сорвалось у Михаила, но не сорвалось, удержал. Нахмурившись, стал неторопливо есть, так и не притронувшись к отставленной в сторону второй рюмке.

О многом он мог бы теперь сказать этому, «привыкшему смотреть на все шире», хлебосолу. Сдержался. Отложил на потом, подумав: «Этак мы, чего доброго, и рассоримся в самом начале…»

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Выйдя из трактира, они потоптались у дверей.

– Куда теперь?.. – Кашинский близоруко посмотрел на Михаила.

– Давайте где-нибудь посидим малость на свежем воздухе. День-то какой – чудо! – сказал тот, пожмурившись на высокое еще солнцс.

– Тогда – к моему университету! Там, во дворике, есть скамейки, можно посидеть довольно спокойно, – предложил Кашинский.

Перешли через шумную Тверскую. На углу Моховой Кашинский заговорил первым:

– Не понравилось, стало быть, вам тестовское заведеньице?..

– Да, – Михаил кивнул, – лучше бы поесть в каком-нибудь самом захудалом трактирщике, по-студенчески… Вы давеча сказали насчет Охотного-то ряда: мол, чрево Москвы. Вот такое впечатление и осталось, будто я побывал в огромном-преогромном чреве… Одни тамошние разговорцы чего стоят!.. И это обжорство… Даже в газетах вон начинают писать о надвигающемся на нас голоде, во многих губерниях люди уже теперь едят хлеб, выпекаемый в основном из лебеды и мякины, а эти – жрут себе всяческие деликатесы и в ус не дуют… Люди умирать будут с голоду, а они так и будут ездить к Тестову – обжираться…

– О эти чада купонного племени!.. – воскликнул Кашинский, толкнул узорную кованую калитку и пропустил Михаила впереди себя. – Монстры, у которых и то место, где полагается быть сердцу, занимает его величество желудок!..

Университетский дворик был пуст. Занятия еще не начинались.

Они опустились на скамью в центре дворика. Кашинский сел, развалясь, закинув ногу на ногу, разбросав руки во весь размах по изгибу спинки скамьи, Михаил пристроился на самом ее краешке. Помолчали, подставив лица ослепляющему солнечному сиянию. Кашинский неожиданно начал декламировать:

 
По чувствам братья мы с тобой,
Мы в искупленье верим оба,
И будем мы питать до гроба.
Вражду к бичам страны родной.
 

Положил руку па плечо Михаила, с мечтательной улыбочкой спросил:

– Знаете эти стихи Плещеева?

– Как же: в гимназии еще знал!.. – ответил тот.

– Да! Все начинается с гимназических лет! Самое светлое и чистое время! – почти с тем же пафосом, с каким только что декламировал, продолжал Кашинский. – Я ведь еще в гимназии входил в народовольческий кружок старшеклассников.

– Судя по выговору, вы не москвич, откуда-то с юга или из Малороссии… – заметил Михаил. – Мне, южанину, это хорошо слышно.

– Да, по рождению я киевлянин, – улыбнувшись, сказал Кашинский, – в Москве – лишь с восемьдесят восьмого года. – Помолчав, он продолжил: – У нас ведь не было еще случая познакомиться ближе… Вы вот намекнули о себе, что южанин…

– Я – с Северного Кавказа, с Кубани… Коренной кубанский казак… – быстро сказал Михаил, чтоб не дать Кашинскому отвлечься от рассказа о себе.

– Так вот, – продолжал Кашинский, – после гимназии я поступил в Киевский университет святого Владимира на физико-математический факультет. Много читал, увлекся литературой по общественным вопросам. Перешел из-за этого на юридический факультет. Однако постановка образования в Киевском университете меня не устраивала, и я подался в Москву, перевелся в здешний университет – тоже на юридический. Тут, в университете, вскоре сложился хоть и немногочисленный, по весьма сплоченный народовольческий кружок: братья Липкины, Иванов, Аргунов, Благоразумов, мой киевский однокашник Миша Терентьев (с ним я вас сегодня же познакомлю), Гуковский, Курнатовский, Крафт… Вот в этот кружок попал и я. Самым опытным среди нас был Виктор Курнатовский. С ним я особенно сблизился. До поступления в Московский университет он был студентом Петербургского университета, входил там в студенческую организацию, в народовольческий кружок, даже пропагандировал среди рабочих где-то за Александро-Невской заставой. Вроде бы находился в связях с группой Александра Ульянова…

– О Курнатовском я слышал. Даже приходилось встречаться с ним, – заметил Михаил.

– Я так и думал, – Кашинский кивнул.

– В восемьдесят седьмом, когда я был на втором курсе Технологического, его исключили из университета за участие в студенческом протесте. Я тогда тоже пострадал, – Михаил усмехнулся, – был лишен стипендии. Его же, помнится, даже арестовали. Больше я его не видел.

– Он был выслан на родину, в Новгородскую губернию, под надзор полиции, – подсказал Кашинский, – а на следующий год ему удалось поступить в Московский университет – на отделение естественных наук. Перебравшись в Москву, он снова взялся за конспиративную работу. Продержался около года. В марте позапрошлого года его и Федора Липкипа арестовали. Затем арестовали Крафта и Гуковского. Мне, Благоразумову, Терентьеву и еще нескольким членам кружка посчастливилось уцелеть…

Рассказывавший это Кашинский не мог знать, что уцелевшие были оставлены «на разводку», по жандармской терминологии; за такими устанавливалась слежка, благодаря чему выявлялись их новые связи и недовыявленные прежние. «Почерк» начальника московской охранки Бердяева…

– Тогда же, весной, – продолжал Кашинский, – состоялось нелегальное совещание нескольких представителей революционных кружков и землячеств. Было принято решение создать Союз землячеств. Осенью к Союзу присоединился кружок студентов-петровцев,[4]4
  Петровцы – студенты Петровской земледельческой академии (ныне Тимирязевская академия).


[Закрыть] человек сорок. Но, – щелчок пальцами, – этой весной нас опять разгромили…

– Ну, и что у вас на сегодняшний день имеется?.. – спросил Михаил.

– Пока – немного… Вот съедутся наши универсанты после вакаций – дело пойдет! Будем вновь искать связей и с другими городами. На Киев у меня есть виды… В самой Москве, по моим сведениям, есть несколько интересных кружков, с которыми надо будет покрепче связаться… – ответил Кашинский и быстро спросил:

– Ну, а вы что: не надумали к нам, в Москву, перебраться?..

– Подумываю… – неопределенно ответил Михаил.

– Давайте – перебирайтесь! Вместе тут и развернемся!

– Скорее всего, так и будет, но, независимо от этого, вам надо побыстрее организовать инициативную группу и нацелиться на главное – на связь с рабочими. Без этой связи любая кружковая работа будет сводитьсянасмарку.

– Мы очень рассчитываем в этом на вашего Афанасьева, но… – Кашинский криво ухмыльнулся, – пока что… – он не договорил и тут же спросил: – Михаил Иванович, этот Афанасьев подходящий человек, то есть он действительно сможет что-то тут организовать?..

– Подходящий ли человек Афанасьев?! – Михаил посмотрел на Кашинского, словно бы не поняв, не расслышав сказанного им. – Да вы знаете, как его и в глаза, и за глаза называли в нашей питерской организации? «Отец» – вот как! Преданней рабочему делу человека не видел!..

– Так ведь откуда мне знать?.. – пробормотал Кашинский. – Я же говорю, что с ним и встречался-то всего несколько раз: в мае да вот – после возвращения из Киева… Я – о том, что результатов пока никаких… Никакого рабочего кружка он не организовал…

– Оставили человека одною на новом месте, без помощи, без связей и ждем от него чудес!.. – Михаил усмехнулся.

– Почему же «без помощи»! Деньги я… – начал было Кашинский, но Михаил перебил его:

– Не об этой помощи речь!.. Мы с вами по родным пенатам гостили, а он тут – один, в незнакомом городе, да и со здоровьем у него неважно было в последнее время, на плохое зрение и на кашель жаловался еще в Питере. Профессиональные болезни… Ведь он с двенадцати лет стал учеником ткача, работал по четырнадцать часов в сутки!.. Ему – едва за тридцать, а он выглядит стариком… Двадцать лет уже работает в каторжных условиях и не надломился, не замкнулся в себе, всем готов пожертвовать ради других… Вот какой это человек, а вы спрашиваете, подходящий ли…

– Так ведь я… – Кашинский лишь махнул рукой: мол, чего тут скажешь – явно поспешил с этим вопросом.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

В воскресенье, во второй половине дня, они отправились в Анненгофскую рощу – на встречу с Афанасьевым.

Погода испортилась еще накануне. Ветер, задувший с северо-запада, из Гнилого угла, натащил лохматых туч. По временам начинал моросить дождь.

– Ничего, – деланно-бодро говорил Кашинский, втягивая голову в поднятый трубой воротник пальто, – самая погодка для нас: гуляющей публики не будет! Походим по аллеям, поговорим без опаски. «Фараоны», поди, тоже в такую погоду там не шляются…

Миновали Гороховскую, Вознесенскую, по мосту перебрались на другой берег Яузы. По Красноказарменной вышли на огромный Кадетский плац, за которым пестрели сентябрьские Анненгофские кущи.

Михаил покачал головой:

– Да, ничего себе: подходящее местечко вы нашли для таких свиданий – одна военщина вокруг… Юнкерское училище, казармы, кадетские корпуса… И встреча, стало быть, неподалеку от военной тюрьмы?..

– Так в самой-то роще публика в основном бывает по воскресным дням обыкновенная – мастеровые, обыватели– целыми семействами… – сказал Кашинский и обиженно смолкнул: опять этот Бруснев утер ему нос, как какому-нибудь приготовишке, неподходящее место, видите ли, избрал он для встреч с Афанасьевым…

Аллея, в которую они вошли, и в самом деле была пуста. На плотно притоптанном мокром песке широкой дорожки пестрели опавшие листья, кое-где поблескивали небольшие лужицы.

– Так где же Афанасъич-то? – Михаил посмотрел на Кашинского.

– А вот сейчас свернем влево, к тюрьме, на боковую тропу… – начал было Кашинский, и тут, совсем рядом, послышалось знакомое покашливание, и навстречу им вышел из-за мокрых; густо-зеленых зарослей сирени Афанасьев.

– А я сослепу-то и не пойму никак, кого это Петр Моисеич ведет… – заговорил он, поправляя очки. – А это – вон кто! Ну, здорово, Михаил Иваныч! Или как тебя называть-то теперь? Может, по питерской конспирации – Федором Васильичем?..

– Да уж давай без конспирации! – улыбаясь, Михаил обнялся с ним, затем, слегка отстранившись, оглядел его: – Да ты, Афанасьич, вроде бы ничего выглядишь-то! Молодцом!.. Со зрением-то – как?

– Ничего, куда лучше стало!

– Ну, давай – пройдемся малость, потолкуем! Будто много лет тебя не видел – так рад!

– И я – рад! Как признал тебя, так сердчишко-то и екнуло: ну вот ровно бы родного братца увидел вдруг!..

Они спохватились, оглянулись на Кашинского, одиноко стоящего посреди аллеи. Он кивнул им, вымученно улыбнувшись, подсадил кончиком указательного пальца сползшее с переносья пенсне, помахал им рукой:

– Ничего-ничего, пройдитесь вдвоем! Я тут один немного погуляю! А вы – поговорите!

Слегка подталкивая друг друга плечами, Михаил с Афанасьевым пошли по аллее, рассекающей рощу с запада на восток.

– Так ты откуда теперь, Михаил Иваныч? – первым заговорил Афанасьев.

– Возвращаюсь пока в Питер с Кавказа.

– Долгонько гостил…

– Да… Подзадержался… Ты-то как тут? Что нового?

– Нового было много, да хорошего – ничего, – Афанасьев усмехнулся.

– От Кашинского кое-что слышал, – Михаил покивал, – но – совсем немного…

– Да я и сам-то многого не скажу… Но жизнь, а житьишка у меня тут… С фабрики меня за пропаганду прогнали, здоровье, особенно зрение, совсем было оплошало. До того дело дошло, что одно время обретался на Хитровом рынке, на самом дне…

– Теперь-то – где?

– Перебрался в Замоскворечье, в рабочую ночлежку на Татарской, где публика тоже ай да ну!.. Хотя, впрочем, попадаются люди и ничего… Одно скажу: трудно мне тут одному. О Питере каждый день думаю… Все вспоминаю нашу тамошнюю жизнь… Как собирались на квартире в Сивках у Гавриила Мефодиева, как занимались в кружках… А наша демонстрация в апреле – на похоронах Шелгунова! А наша первомайская маевка!.. – Афанасьев вздохнул, глянул на ползущие над рощей тучи. – Тут – совсем не то… Один как перст. Рабочий здешний на агитацию неподатлив. У Филонова начал было действовать, так сразу вышибли… Один тут много не навоюешь!.. Да еще и год-то труден: везде только и разговоров, что о голоде. Рабочий, особенно семейный, дорожит местом, боится оказаться за воротами… К такому с агитацией – попробуй сунься!.. Главное: зацепиться по-настоящему пока не за что… На душе – постоянная тяжесть… Как-то все неопределенно…

– Да, тяжелое дело, когда все только в самом начале и когда до результата неизвестно сколько… Никому не известная дистанция… Глянешь порой вокруг себя. Вот течет жизнь. Давным-давно заведенная, запущенная, ведать не ведающая о том, что какие-то одиночки хотят переиначить ее, изменить ее самым коренным образом… – Михаил едва заметно усмехнулся. – Это заговорщики, бомбометчики могут испытывать охотничий озноб от сознания доступной, близкой цели… Вот завтра он выйдет с бомбой в руках на такой-то перекресток и сделает свое конкретное шумное дело!.. Кто-то определил террор как эгоизм самопожертвования. Парадокс? Пожалуй. Но парадокс, несущий в себе смысл! Самопожертвование это напрямую связано с близким результатом, с сиюминутным результатом, оно не имеет терпения для длительной, незаметной на первый взгляд работы, для глубокого революционного труда… Нам же надо запастись этим терпением, дорогой Афанасьич! Да и что тебе об этом толковать?! Но хуже меня все понимаешь…

– В Питер-то – когда?.. – покивав, спросил Афанасьев.

– Сегодня же, вечерним поездом. Надо подверстать там кое-какие дела, побывать в Обществе технологов – насчет места. Решил все-таки зацепиться за Москву, так что в самом скором времени должен вернуться сюда. Ты же пока тут побыстрее устраивайся на какую-нибудь фабрику, заводи связи с рабочими, как ни трудно. С ночлежкой надо распроститься. Подыщи себо дешевую комнату, обязательно отдельную от хозяев. С Кашинским я поговорю, чтоб он еще помог тебе деньжонками. А там я начну зарабатывать, да и ты устроиться, – проживем и без чьей-то помощл! – Михаил слегка толкнул локтем недовольно поморщившегося Афанасьева. Тот оглянулся на Кашинского, видневшегося далеко позади, в перспективе аллеи:

– Ох, не по душе мне его помощь… Он ведь на первых же порах начал подводить меня к разговору насчет террора. Не связываться бы нам с ним… Не нашей он веры…

– Но пока – придется связаться… Кашинский для нас сегодня – какая-никакая, а зацепка за Москву… Поживем – увидим… – Михаил слегка тряхнул Афанасьева за локоть. – Выше голову, друже!..

Афанасьев словно бы мимо ушей пропустил его бодрые слова, в сомнении покачал головой:

– Да уж и есть ли за этим Кашинским хоть какой-нибудь кружок?.. Что-то сомневаюсь… Скоро вот полгода, как я здесь, а ни о каком кружке знать ничего не знаю… И самого-то Кашинского видел – всего ничего…

– Я разговаривал с ним об этом, то есть о кружке… Их тут весной разгромила полиция. Вот съедутся студенты – дело будет налажено. Так что давай потерпим…

Афанасьев лишь пожал плечами в ответ на эти слова.

Парк потемнел вдруг еще больше. Впереди, над деревьями, с хриплым карканьем поднялись вороны. По листве, по притоптанному песку дорожки застучали крупные капли. Сорвался ветер, зашатал деревья, и они занялись тревожным осенним шумом. Дождь стал расходиться.

– Ну вот и поговорить не даст… – Михаил глянул на небо и повернул в обратную сторону. Вдалеке Кашинский призывно махал им руками. Под расходящимся дождем прибавили шагу. На ходу доканчивали разговор:

– Так, стало быть, в Петербург?

– Да, сегодня уезжаю…

– А в Питере-то долго ли пробудешь?

– Да дел-то там теперь много. Сам знаешь: обычно осенью начинается наша основная кружковая работа!.. Где-нибудь в ноябре, к декабрю ближе, жди меня здесь!.. Поддерживай пока связь с Кашинским…

Простились на Кадетском плацу, под косыми дождевыми струями. Афанасьев направился в сторону Рогожской заставы, чтобы сесть там на конку, едущую в Замоскворечье, где он жил, Михаил с Кашинским – в сторону Красноказарменной.