Текст книги "Башмак Эмпедокла"

Автор книги: Вячеслав Куприянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)

– Я хочу продолжить. Содержание ты представляешь, этакое переселение душ вождей в разные оболочки. А вот художественную форму разработаем по Бахтину. Эстетика низа и зада. Народная смеховая культура. Народ на лесоповале, все смеются. Электрификация всей страны, народ бьет током, народ смеется.

На лице Померещенского не было и тени улыбки. – Мне больше нравится, когда народ безмолвствует, – выдавил он. Я же продолжал:

– Народ поворачивает реки вспять, реки не поворачиваются, слава Богу, народ с облегчением смеется. Смех переходит в свою противоположность, как образ входит в образ и как предмет сечет предмет. Фамильярность столов в отношении стульев. Апофеоз физического контакта, когда можно тронуть руками и губами, ногами и носом, можно взять, стукнуть, ударить, задеть, обнять, облобызать, растерзать, съесть, скушать, проглотить, переварить, пригубить, попробовать на зубок, облизать, оцарапать, короче, приобщить своему телу, или наоборот, быть проглоченным, съеденным, разжеванным, высосанным, растерзанным, зацелованным, оглаженным, объятым и приобщенным другому телу, включая совокупное тело смеющегося народа, плоть улюлюкающей толпы или всеобъемлющий космос хохочущего этноса.

– Над кем смеетесь, над собой смеетесь, – заметил Померещенский, делая вид, что его больше интересует тарелка перед ним, нежели мое вдохновенное слово.

– Естественно, мы смеемся над самими нами, смеясь над нашим недавним прошлым. Не смеяться же над будущим! Ведь зад на то и зад, что он всегда в прошлом, всегда сзади. То, что мы в настоящем принимаем за лицо, оборачивается в истории к нам задом. Поэтому на настоящее лучше смотреть чужими глазами. Я и писать буду не от своего лица, а от прыщавого лица вундеркинда-историка, который еще и карлик, служит он в архиве и переживает свой затянувшийся пубертатный период, сравнивая его по документам с развитием социализма.

В то же время карлик является любовником старика-архивариуса, который имеет обыкновение лупить его оКритикой Готской программып, а так как роман длится долго, то и оНовым мышлениемп Миши Горбачева. Между избиением сладострастные сцены соития карлика и архивариуса, на них обрушиваются полки с классиками марксизма-постмодернизма...

– Что за чушь, – Померещенский наконец наелся и заговорил: – Все это чушь, все это было, и будет все и без тебя. Всех вождей уже и так и сяк изобразили, вплоть до нынешних. Все это лишь продолжает линию забвения любви. Крах социализма лишь подтвердил факт, что люди не любят друг друга. Теперь на этом факте пытаемся построить свободное и богатое общество. И вот я послушал тебя и снова пожалел, что не застрелился.

– Еще успеешь, – утешил я его. – Как застрелишься, сообщи, я тогда за роман о твоей жизни засяду. Еще лучше, если тебя съест лев из любви к людям во время посещения признательных тебе народов Африки. А узнают об этом только потому, что лев в результате станет говорящим.

– Вот-вот, хорошая идея. Пусть он, лев, тебе обо мне повесть надиктует. Назовешь ее – оПо когтю льва...п

– Назову уж лучше – оПоследний лев российской пустынип. Спасибо за подсказку!

– Не на чем. Россию только не трогай, ты в ней ни ухо, ни рыло. Чуждый элемент. В пустыню все пустишь!

– Я – чуждый элемент? Да я в России хозяин!

– Чего изволите? – подскочил официант.

– Счет, пожалуйста, – сказал я ему. Не подумайте, будто я поссорился с Помером. Все было путем. Он мне посоветовал поехать отдохнуть на воды. Я пообещал купить для него остров в Средиземном море. Разумеется, с вулканом.

* * *

Меня поражает, с какой быстротой нынче выходят мемуары. Прошлое еще теплое, а уже стало историей. Герои еще живы, а уже исторические личности, иногда даже доисторические. Вот и Померещенский пишет прежде всего о будущем, а уже прочно стоит в прошлом. Обратившись к собранию сочинений Померещенского, поражаешься разнообразию предисловий. Одно из них написано личным врачом классика, мы узнаем, что вся жизнь классика была борьбой его богатырского здоровья с коварными болезнями, среди которых свинка и весенний авитаминоз, грипп более семидесяти раз, включая гонконгский, который начался еще в Ленинграде, а кончился уже в Петербурге. Легкие венерические болезни обратили внимание чуткого больного к небесным телам, породив посвящение каждой планете. Очень не удавалась Померещенскому цинга, в поисках которой он неоднократно отправлялся к Северному полюсу, но так как командировки оплачивались Союзом писателей довольно скупо, приходилось скоро возвращаться в Москву, так ничего и не добившись. Но каждый раз рождался цикл поэтических миниатюр, руки поэта мерзли на морозе, и он успевал написать только миниатюры. Не везло ему и с тропической лихорадкой, хотя в джунглях он находился дольше, чем во льдах и в тундре. Померещенский даже подозревал, что пригласившие его аборигены что-то подмешивают в подносимую ему пищу, после чего его долго не брали вообще никакие болезни. Это и понятно, почему его так берегли, ведь для аборигенов он являлся единственным белым, которого они хотели видеть в своих дебрях. Из тропиков он привез ряд приключенческих повестей, оБелый среди красныхп, оБольшой брат людоедап, оСуп из томагавкап и многие другие. Влияние морской болезни на поэтическую ритмику раннего Померещенского исследовали стиховеды института Мировой литературы имени Горького, разойдясь в своих выводах с выкладками французских постструктуралистов школы Деррида. Поздний Померещенский уже более ценил свое время и реже позволял себе морские путешествия, поэтому на его творчество больше влияла воздушная болезнь: от этого этапа читатель испытывал легкое головокружение, вызванное редкими падениями в воздушные ямы. Любовная лирика, где сквозь трезвый опыт обольстителя срываешься вдруг в бездну неведомой юношеской страсти. Но не только недуги и хвори сказывались на творчестве, но и наоборот. Померещенский создал жанр медитаций, например, всем известны оНародные медитациип, затем оМилицейские медитациип, оМедицинские медитациип, оМедитации на пике славып, оДемомедитациип, оМедиомып. Вот начало одной из них:

Посмотри на себя

Посмотри на других

Посмотри на себя глазами других

Посмотри на себя глазами других

глядящих в себя твоими глазами

и т. д.

После сорока подобных строчек у поэта начиналась кессонная болезнь, и если бы не его знакомство с водолазным делом, ни один врач бы не догадался, что с ним происходит. А Померещенский сам поставил себе верный диагноз и повернул это состояние себе же на пользу: как только у него закипала кровь, он тут же прерывал омедитациюп и срочно писал обличительные трактаты: оПротив буржуазиип; оПротив масоновп; оПротив гравитациип и тому подобное Раскрывается и загадка оглушительного чтения собственных стихов нашим больным: он просто глушил подобным образом свою зубную боль. Зубы заговаривал. Но в основном времени болеть не было, и только болезнь роста он считал для себя хронической. Поэтический сборник оСтихи разных размеровп был проиллюстрирован многочисленными костюмами Померещенского, среди них преобладали клетчатые и полосатые, с клетчатыми соседствовали двустопные размеры, ямб и хорей, полосатые соответствовали гекзаметрам. Отдельно был представлен фрак, о котором известно высказывание его хозяина: оВ торбе каждого поэта должен быть фрак Нобелевского лауреатап. Белые стихи мелькали среди светлых костюмов, они писались летом, скорее всего у черного моря, и были особенно элегантны. Листая сборник, хотелось добраться до свободных стихов, чтобы узнать, чему они соответствуют в гардеробе поэта, но это были обычные костюмы, но не застегнутые на все пуговицы, а нараспашку, и так как самого поэта в них не было, то пуговицы не сразу бросались в глаза. Отдельно были изображены брюки, пошитые Померещенскому молодым Эдиком Лимоновым, когда пошив брюк еще стоил 15 рублей.

– Что писать? – спросил тогда Эдик Померещенского, когда тот примерял брюки.

– То же самое, – посоветовал Померещенский, – но только в Америке и для французов.

Так родился писатель Лимонов.

Отдельно были изображены пиджаки, украденные у Померещенского еще в студенческом общежитии. Они были нарисованы им самим по памяти и изготовлены еще в социалистических странах. Окружали их стихи о геологических партиях и борьбе за мир. В конце сборника были стихи о загранице, тоске по родине, по-германски гениально-туманные намеки об уходе из этой жизни в другую, что сопровождалось уже теплой верхней одеждой, дубленками, волчьей шубой и заячьим тулупчиком, как будто автор действительно вот-вот уйдет на мороз, а затем и в историю.

* * *

Назад, мой читатель! Не спешите провожать в историю нашего героя. Да и на мороз провожать его рискованно, не успеешь моргнуть, как он выпорхнет где-нибудь под солнцем Аравийской пустыни, но в оазисе, но среди пальм, чья горделивая осанка напоминает нам вдохновенное вечное перо. Наш герой неисчерпаем, как атом, а его тоска по пальме, стремление от дерева к саду, от сада к дремучему лесу, этот побег от одиночества к шуму вселенского карнавала, все это вело его к проповеди массового искусства, апофеозу братства всех полуграмотных. Он мечтал в своих ранних эссе о том времени, когда вслед за братьями Гримм, за Гонкурами, все люди станут братьями и все будут сочинять. Ведь создали же братья Люмьеры такое счастливое положение, что все неграмотные стали братьями по кино. Но Померещенский проповедовал другое, грамотное направление – жалобизм. Пока братья недовольны друг другом, они все вместе пишут одну книгу великую книгу Жалоб, которая в отличие от тибетской оКниги мертвыхп никогда не может быть завершена. Доступ к этим книгам был затруднен, их прятали, их не выдавали, а на пишущих пытались оказывать нажим, утверждая, что точное название такой книги – книга Жалоб и Предложений, поэтому, пожалуйста, пишите побольше предложений и поменьше жалоб. Однако жалобы оказались сильнее предложений, что и стало в результате зародышем гласности и началом нового мышления. Успех жалобизма связан с едой, почти по Бертольту Брехту, сначала жратва, потом писанина. У кого наоборот, те считаются профессионалами. Суть же направления в том, чтобы тон задавали любители, то есть массы. Жалобизм был истоком многих современных течений, хотя и уходил своими корнями в глубокое прошлое как словесности, так и общественного питания. Померещенский утверждает, что в этом движении впервые после призыва пролетариев в литературу осуществлено творчество всего народа. Это подтверждают примеры:

...Я заказал себе незатейливый континентальный ужин – салат из брюссельской капусты, суп-пюре из креветок, бараньи мозги, жаренные в сухарях и бокал шабли. Официант с лицом корабельного стюарда ответил, что мозгов в сухарях, кроме моих, здесь не найдется, а потому подать мне могут только дежурное блюдо, куда входят щи суточные, кура отварная вчерашняя и фирменный напиток. Что за фирменный напиток? А такой, какой у нас все пьют. Я был не в силах противостоять и хамовитости официанта и собственному унизительному чувству голода, и попросил принести то, что есть. Но как только мне поставили щи суточные, они вдруг начали стремительно испаряться вместе с крепким запахом, точно также и кура вчерашняя, едва приспустившись на стол, завертелась и обратилась в жалкую цыплячью кость. В свою очередь фирменный напиток сам по себе булькнул, выпятился из стакана и тут же обратно в стакан плюхнулся, будто кто-то воздушный плюнул туда. Тут я и понял, что это значит, когда часто повторяют в этой земле – несолоно хлебавши. Я расплатиться был вынужден не столько под угрозой физической силы, а скорее силы нечистой, какой мне показались потянувшиеся ко мне руки официанта и подоспевшего ему на помощь повара, тут я догадался, зачем в этом заведении вообще повар. Ухожу писать продолжение оРоссии во мглеп. Другая запись более сбивчива, почерк слабый и неровный, как будто перо писало само без достаточного нажима: ...Я не нашел поблизости ничего более приличного, вот и заглянул сюда. А как я очутился здесь, где трудно найти что-нибудь приличное, известно едва ли даже моему Создателю. О, мой Создатель! Я думал, что ко мне отнесутся здесь не как к обычному посетителю, ведь я известен всемирно. На мое удивление, разбитной малый, разносивший с большой неохотой скудные кушанья, не обратил на меня ни малейшего внимания, когда я занял место за пустующим столиком. Я попытался объяснить ему жестами, как Робинзон Крузо дикому Пятнице, что мне от него нужно, не мог же я обращаться к нему по-английски, я уже давно понял, что я не на острове. Мои жесты остались без ответа, в отчаянии я схватил малого за полу засаленной жакетки, когда он пробирался мимо, но он только пошатнулся, это никак на него не подействовало, так как он и без этого шатался. В это время вошел господин в котелке и с тростью, сел как раз напротив меня за столик, не удостоив меня даже взглядом, он обратился к малому с какими-то междометиями, и тот нелюбезно завернул к нему. Они объяснялись на неизвестном мне наречии, после чего моему новому, более удачливому соседу доставили первое блюдо. Но я оказался проворнее, съев и первое и обглодав мужественно второе, пока тот обстоятельно пытался разглядеть, что же ему подано. Кое-как насытившись этой скверной, хотя и дармовой снедью, я уже дал волю своему вкусу, почему и выплюнул глоток жидкости из стакана, принесенного моему озадаченному соседу, думаю, это спасло жизнь как мне, так и ему. Где-то я его видел, по манерам он напоминал островитянина, столь сдержанно и благородно воспринимал он исчезновение своих заказов. Завершив свою победу над миром в акте еды, я поспешил удалиться, чтобы не видеть уныния благородного джентльмена, когда к нему придут за расплатой. Унылое место, унылое и убогое, вот что я хочу сказать, и не эту харчевню я имею в виду, а всю обжитую вселенную. Подпись: Человек-Невидимка.

...Празднуя нашу сокрушительную победу над командой оСтреноженные кентаврып, мы тарелки перебили на счастье и от избытка радости, едой и питьем довольны, за что выражаем благодарность охране, персоналу и поварам ресторана оКосмосп. Просим простить за осколки. Все оплачено нашими болельщиками. Подпись: игроки команды оПучинап, всего одиннадцать подписей, одна из них крестиком (левый крайний).

...Совершив вынужденную ночную посадку на этом необыкновенном небесном теле, мы с гордостью и горечью обнаружили здесь груду осколков в таком далеком и унылом углу космоса. С гордостью, ибо приятно сознавать, что и здесь уже побывали наши гуманоиды. С горечью, ибо от их величественных кораблей остались одни белые осколки. Мы еще вернемся сюда на поиски наших пропавших без вести предков! Подпись: экипаж летающей тарелки ? 794652138046291004 -Х. Таковы извлечения из некоторых книг, написанных нашими братьями по разуму. Эволюция этих книг проста, от бедности языка и жизни к богатству языка и жизни. Одна из первых жалобных книг – оБедные людип – была написана тогда, когда еще были бедные, поэтому и писал ее всего один человек. С прогрессом человечества появилась такая знаменитая книга, как оБогатые тоже плачутп, автор которой уже не важен. Зато важно, что в ней объясняется простым языком то, что было уже видно невооруженным глазом на посиневшем от слез экране. Становясь все богаче и богаче, массы пишут все меньше и меньше жалоб, и все меньше обращают внимания на писанину бедных, все еще грамотных. Зато на пути к богатству массы все больше пляшут и поют. Пение более ограничено для масс, чем писанина. Если подумать хорошенько, то как могут водить одним пером дюжины, сотни и тысячи, не говоря уже о миллионах. А музыка масс возникает как бы сама собой, давая выход не унылой жалобе, а всеобщему ликованию. Вначале кто-то начинает пыхтеть, сипеть, повизгивать, хрюкать, жужжать, лепетать, квакать, улюлюкать, крякать, квохтать, кукарекать, выть, ухать, мяукать, причмокивать, урчать, гундосить, фыркать, ржать, блеять, тявкать, шипеть, каркать, икать, гоготать, рявкать – и тому подобное, и все это вызывает безусловное неодобрение окружающих. Но если огромное скопище окружающих само подхватит это великолепное начинание и тоже будет всем скопом хохотать, свистеть, стенать, кашлять, картавить, цокать языком, скрежетать зубами, щебетать и при этом считать – до двух, до трех, еще лучше до двух и трех тысяч, а потом в обратную сторону, считая при этом, что каждое выкрикнутое число является иррациональным, – экстаз будет полным. Чтобы все это действо упорядочить, надо подключить электричество, упаковав его в микрофон. Один из народа берет этот микрофон в свои руки и подносит его к своему рту, усиливая свои звуки настолько, что все остальные воспринимают их как свои. И тут к звуку подключают свет, который высвечивает обладателя микрофона, дают ему вид, блеск, мерцание, сияние, и это еще усиливает его (или ее) слияние с массой, помогая ей хлопать в ладоши и топать ногами. Таким образом пение соединяется с танцем, состоящим из двух па – ерзания и подскакивания, так как танцевать чаще всего приходится, сидя всей массой на стульях. Любой из таких исполнителей дает слушателям чувство уверенности в том, что и он исполнитель. Но кроме исполнителей, многочисленных в массовом искусстве, существовали и выдающиеся сочинители в этой новой для забывчивых области. Первым здесь был, конечно, Померещенский, который свои личные жалобы называл любовной лирикой, он давно закрыл эту тему своим нашумевшим сборником оВызываю любовь на себяп. Другой нашумевший сборник – оМоя любовь обрушилась на всехп – это уже гражданская лирика. Затем поэт углубился в поиски нового жанра, который бы обладал достоинствами как поэзии, так и прозы. Свои опыты он начал с исполинских стихов, его оГигантские шаги в незнаемоеп продавались в спортивных магазинах, были они в двух томах, и первый том был приспособлен для левой, а второй для правой руки – специальный был переплет с захватом, книги эти охотно брали борцы и тяжелоатлеты. В первом томе поэт признавал себя фанатичным продолжателем футуризма, во втором он неистово отрекался от футуризма. А исполинскими стихи эти были еще и потому, что каждое слово занимало в них отдельную строчку:

В

левой

руке

том,

в

правой

руке

том,

левой

ногой

топ!

правой

ногой

топ!

И

дело

все

в

том,

чтить

стихи

мои

чтоб!

и т. д. Поэт гордился, что его книгами размахивают сильнейшие люди планеты. Но узкая строчка не долго тешила поэта, он перешел к сверхдлинной, тогда его книги стали издавать в форме вымпелов, если их насадить на флагшток, то как левые, так и правые могли идти с ними на манифестацию. Все эти опыты вызвали к жизни исследования, в корне изменившие поэтику. Стали считать, что, если ширина текста почти не отличается от его высоты на отдельно взятой странице, то это проза, а если ширина во много раз меньше высоты, то это поэзия. Если ширина больше высоты, то это сверхпроза, например, такой текст: ПРИБЫЛ СКОРЫМ ПОЕЗДОМ ВСТРЕЧАЙ САМОЛЕТОМ ОБЯЗАТЕЛЬНО ЦЕЛУЮ ПОДРОБНОСТИ ЗАКАЗНЫМ ПИСЬМОМ ЖЕЛАТЕЛЬНО НА ДЕРЕВНЮ В ГОРОД и т. п. Исследователи Кронштейн и Шпиндель в своей монографии оШтрихи к истории введения в определение предметап доказали, что именно Померещенский первый использовал в качестве стихотворной строки сверхпрозу. Померещенский же был одним из первых, кто согласился с этим доказательством. Но надо было идти дальше, и поэт стал писать, исходя из сверхпрозы, но не столь по-исполински, как прежде, а все короче и короче, после чего появились не только критики, но и читатели, которые смогли все это дочитать до конца. Исследователи в новой монографии доказали, что, таким образом, он обратил сверхпрозу в сверхпоэзию. Поэт и с этим согласился, а так как в его новых опытах была обнаружена так называемая тихая глубина, тихий омут, он сам окрестил свое новое направление омутизмом, что и пришло на смену жалобизму. В музыкальной среде поэт был давно известен как потрясатель основ. Когда тот писал свою сверхпрозу, многие известные композиторы говаривали, что будь кто-то из них Вагнером, они бы обязательно к его сверхпрозе написали музыку, это было бы большой честью для них и обещало бы немалую выгоду, ведь поэт выступал в основном на стадионах, за рубеж его приглашали читать в римский Колизей, в древние цирки Малой Азии, читал он и с пирамиды Хеопса, откуда его не было слышно, зато видно – показывали по телевидению через спутник, при этом комментатор утверждал, что читает он стихи, написанные им по-коптски, отчего нет смысла озвучивать передачу. Готовился он читать и на аэродромах, для чего уже переоборудовали Орли под Парижем – Пикассо готовил эскизы специально для этого, а американцы перенесли в аэропорт Кеннеди Статую Свободы, сделав в ее рту отверстие для головы поэта, который должен олицетворять свободу в прямом и переносном смысле – давать ей лицо. Статуя мешала взлету и посадке самолетов и ее вернули назад на Гудзон, не дождавшись лично Померещенского – не дают свободы, прошел слух. А он тем временем сидел в Байконуре в ожидании запуска в космос, но тут новое мышление привело к распаду имперского сознания, поэта от запуска в космос временно отстранили, ибо стало неясно, какую часть суши он представляет. Но музыка, как и прежде, не знала границ, поэт от сверхпрозы шагнул к сверхпоэзии, за которую сразу и ухватились композиторы. Большинство из них шло простейшим путем: поэт – потрясатель, поэтому класть его надо прежде всего на ударные инструменты. Скажем, берем литавры: как только в сверхпоэтическом тексте появлялся ударный слог, так тут же удар в литавры: чвяк! И раз за разом: чвяк! чвяк! чвяк! А там, где кончается сверхстрока и появляется что-то вроде рифмы, там ударник: бум! Очень это нравилось молодежи и охраняющей ее конной милиции. Услышав имена композиторов, обратившихся к его творчеству, и не найдя среди них себе известных, поэт обвинил композиторов в сальеризме. Сумбур вместо музыки, заявил он. Но потом он оттаял, когда после музыки пошли банкеты, и на одном из них открыто высказал свое отношение к благозвучию. Прежде всего он позавидовал музыкантам. Вот он, поэт, не может своими словами переписать ни Ивана Баркова, ни Демьяна Бедного. А тут любой композитор может положить и Шекспира и Микеланджело на свою – на свою! – музыку. Вот вам, пожалуйста: я и Шекспир, я и Микеланджело! На Пушкина до сих пор кладут! Когда же композиторы устыдились, поэт воскликнул: и это хорошо! Композиторы воспрянули, а поэт продолжил: но вот что плохо... И стал объяснять, как неудачно положили на музыку именно его. Никакой Вагнер не мог оркестром так заглушить слова, как заглушили его слово, между прочим, известное всему передовому человечеству наизусть. А как? – а как? – закричали композиторы. А так, продолжал поэт. Перво-наперво было слово. Мое слово. А что такое музыка? Музыка – это сочетание приятных звуков с не менее приятной тишиной. Так вот эту тишину надо сделать достаточной для того, чтобы в нее влезло мое слово. А если музыкальную тишину еще чуть-чуть продлить, то это слово не только можно произнести, но и пропеть. А уже в промежутках между словами – пожалуйте, инструмент, барабан или гобой. Кто успеет, подсказал кто-то. Э, нет, поднял Померещенский свой указательный палец, не кто успеет, а кому по партитуре положено. Какой тут шум произошел, аплодисменты и топот: все композиторы побежали по домам, к своим нотным тетрадкам. Книги поэта, конечно, были у каждого в домашней библиотеке. Некоторые работали на глаз и на слух, некоторые тщательно измеряли длину каждого слова линейкой, прежде чем втиснуть его в музыкальную фразу. Так начиналась массовая омутизация тишины. Однако вся эта музыка была только сопровождением для массового театра будущего, здесь Померещенский считал себя продолжателем дела Хлебникова и Крученых, режиссером Солнечной системы и драматургом туманностей, едва видимых с Земного шара. Новый театр выходит на площади, увлекая за собой зрителей и сметая с пути зевак. Переходя все границы, он становится театром военных действий. Выходит из моды пословица – когда говорят пушки, музы молчат, ибо муза массовых зрелищ охотно делится с народом пушечным мясом, особенно в периоды затруднений с обычной едой. При этом уходят в прошлое великие сражения как дорогостоящие, сегодня мы не увидим ни Куликовской битвы, ни Бородинского сражения, ни Ватерлоо, ни Курской дуги. В прежних баталиях зрителей было гораздо меньше, чем непосредственных участников, потому их и не пускали из-за громоздкости на телеэкран. Современный театр военных действий более локален, более обозрим, само количество зрителей на много порядков превосходит число действующих лиц конфликта. А чтобы так называемый зритель не вмешивался в конфликт, подобно взбесившемуся болельщику на стадионе, телевизор как бы арестовал массы и рассадил их по одиночным камерам собственных квартир. Таким образом очень хорошо театрализуются массовые игры, например, бег наперегонки по Земному шару. Россия бросается догонять Америку, которая ведет себя при этом как самоуверенная черепаха, презирающая бегущего за ней Ахиллеса. Америка отмахивается от русских своими фильмами ужасов, тут-то и замирают на бегу изумленные русские. Опомнившись, русские запускают в обратную сторону ленту истории, тут же оказывается, что еще при княгине Ольге русские были впереди американцев, которых тогда еще просто не было. Только при князе московском Иване III некие испанцы в погоне за Индией наткнулись на эту Америку, тогда как Москва уже догнала Ярославль, Новгород, Тверь, Вятку и Пермь. Заглядывая в последующие дырки истории, мы можем увидеть, что, прежде чем догонять нынешнюю Америку, русским, если не часто оглядываться, следует еще, обогнув Африку, догонять Индию. Не менее увлекательная игра в прятки. Для этого строятся бункера, мавзолеи, лабиринты, где проворные власти могут долго скрываться как от чужого, так и от своего народа. А для народа лучший способ спрятаться от правительства, это пробраться в само правительство и играть в нем роль государственной деятельности. Когда народ хочет прямо высказать свое мнение о власти, он начинает громить средства массовой передачи мнений. Иногда народ начинает сознавать себя народом, когда ему удается надежно спрятаться от другого народа. Россия прячется за Союз советских социалистических республик. Европа прячется за Россию от Азии. Иван Грозный прорубает окно в Азию, затем Петр Первый прорубает окно в Европу, рубят, конечно, с плеча, щепки от постройки окон летят в разные стороны. Если оба окна открыты, Россию продувает, то Германия дует в Японию, то Япония дует в Голландию. Потому России часто не везет с урожаем пшеницы: даже если урожай неплох, на сквозняке между западом и востоком его выдувает. И все смешивается: все смешалось в доме Романовых, все смешалось в Белом доме. Театр уступает место живописи, меняются декорации, тон в искусстве задают вечные передвижники. Переход Суворова через Ледовитый океан. Перелет Чкалова через Альпы. Бурлаки пишут письмо запорожскому султану. Иван Сусанин на сером волке. Парад планет на Красной площади в Москве. Глядя на человека массы, Земля что-то в себе постоянно прячет, как сумчатое существо. Возможно, прячет от этого человека какую-то новорожденную Землю. Так чуткая Земля сама становится редким животным, которое водится еще только в Австралии. А пока мы еще мирно любуемся ландшафтами, которые сохранились только потому, что удобны для возможных сражений; еще текут реки, пока незримые войска решают, на каком из берегов построить оборону. Еще шелестят дубравы, где может спрятаться засадная конница. Величаво вздымаются горы, где за каждым камнем может укрыться снайпер. Гармонично переливается под солнцем бесконечный океан, таинственный суп из подводных лодок. В этих мировых декорациях разыгрывается внушительная пантомима. Да здравствует стрельба из пушек без пушек! Возводятся неприступные воздушные замки, ставятся потемкинские деревни для поднятия сельского хозяйства, строятся города Солнца, чтобы затмить солнце разума, солнце еще нужно только для того, чтобы остановить его на время битвы. Корабли с грузом еще не затонувших сокровищ плывут в грядущее, ориентируясь по звездам мирового экрана. Еще не всплывшие материки репетируют встречу с трудолюбивыми колонизаторами. В ожидании этого всплытия годами кружат над акваторией самолеты с терпеливыми десантниками. А у себя дома в самом дорогом городе мира, или у себя на даче, полученной за удачно сказанные и вовремя слова, или в континентальном отделе дружественного к нему государства сидит и пишет обо всем этом когда-то простой человек, когда-то бунтующий непризнанный одиночка, когда-то студенческий лидер, выгнанный из кулинарного училища за неуспеваемость по военному делу, потом профессор литературного института, который так увлекся преподаванием, что даже сам решил закончить означенный институт, короче, сидит и пишет сам Померещенский, пишет в газету, вот он и газетчик, пишет для журнала, вот он и журналист, вот он служит народу, а вот он его учит.

* * *

К моментам учительства можно отнести работу Померещенского по созданию нового гимна, который можно будет петь при подъеме нового нашего флага и в других необходимых случаях государственной жизни. Наш автор уже участвовал в корректировках прежнего гимна, когда надо было менять взгляд на того, кто нас вырастил, кто и на какие подвиги нас вдохновил. Работая над новым гимном, Померещенский исходил из того, что наша родина – это огромный остров сокровищ, которые надо найти и не допустить к ним пиратов. Такова задача, так и появились первые строки гимна:

Эй, Президент, разворачивай парус,

Йо-хо-хо, пусть ликует мэр.

Одних заела совесть, других сгубила старость,

Пусть тот, кто жить умеет, нам подает пример.

Йо-хо-хо, и т. д. и т. п.

Президент, которому дали гимн на подпись, взял было в руки перо, но подумал: доверяй, а проверяй! Проверив, он отложил гимн со словами: – У нас нет и не должно быть узников совести! Советники Президента по физической культуре и отдыху не пришли к единому мнению, отдавать ли гимн на доработку, или вообще не связываться со словами, если есть хорошая музыка. Политически активные писатели тут же решили, что Померещенский впал в немилость. Во дворе Дома литераторов жгли мусор, едкий чад распространялся до площади Восстания и доходил до Американского посольства. Пошли слухи, что сожгли чучело Померещенского. А в Малом зале Дома литераторов устроили настоящее судилище, говорили о пиратстве Померещенского, не в том смысле, что он использовал пиратскую песню для нашего гимна, а в том, что сам этот поступок имеет пиратский характер. Небывалый в истории случай: самого оригинального в мире поэта попытались обвинить в плагиате! Померещенский умело защищался, заявив, что его гимн является творческим переосмыслением народных песен о Стеньке Разине и философии Фридриха Ницше с поправкой на критику ницшеанства Николаем Федоровичем Федоровым. Все присутствующие сделали вид, что не поняли этого аргумента, а противники Померещенского иезуитски заявили, что они и не имели в виду текст, а лишь музыку, созданную в сталинское время для фильма оОстров Сокровищп, где кроме всего прочего идеализировались разбойники. Тогда Померещенский потребовал перенести собрание в Большой зал, который был и так переполнен, поскольку в нем происходила встреча московских избирателей с Далай-ламой XIV. Сделав дружеский знак Далай-ламе, Померещенский взошел на сцену и торжественно пропел свой текст на известный всем мотив старого гимна, для чего ему лишь понадобилось добавить несколько слогов в припев ойо-хо-хоп. Публика в Большом зале поднялась и подхватила гимн, и Далай-лама, со своей очаровательной улыбкой, тоже подпел, хотя и по-тибетски. Так скандалисты были посрамлены, а народ, несмотря на официальное непризнание, как пел, так и поет этот гимн во всех церемониальных случаях. Разобраться с сочинениями Померещенского не так-то просто. Сам автор в газете оНочной портьеп объявил, что хочет в своем собрании соединить идею актуальности с идеей потенциальности. Каждое произведение будет актуальным, а число томов потенциально бесконечно. Впервые в истории литературы собрание сочинений выйдет за пределы натурального ряда. И действительно, вышло два первых тома, потом том, обозначенный как квадратный корень из двух. Тайну этого тома разгадал школьник-вундеркинд из Калуги, он доказал, что, если в первых томах провести диагональ из левого верхнего угла страницы в правый нижний, то перечеркнутые слова составят содержание искомого тома. Затем были обнаружены тома – минус первый и минус второй, это расшифровали читатели, даже давно окончившие школу: положительные герои первых томов стали отрицательными, и наоборот, а персонажи нейтральные изменили свой пол на противоположный, так что если в первом томе муж изменял жене с проституткой, то в томе минус первом жена изменяла мужу с политическим деятелем. Критика тут же завопила, прием не нов, вспомнили набоковскую оЛолитуп и обращенный сюжет у Марио Варгоса Льосы с любовью маленького лоботрясика к своей милой мачехе. Но отечественный читатель обнаружил для себя много нового, с нетерпением ожидая очередных томов, обозначенных в проспектах дробными и иррациональными числами. Тираж некоторых томов был объявлен исчезающе малым, некоторые выходили в твердом переплете и продавались только за твердую валюту, в иных были только начала, в других только концы, но счастливые. И никто не мог сказать, сколько появилось тринадцатых томов, где шел роман о революционерах оТребуем уравнения с неизвестнымип, по слухам эти тома различались прежде всего только названием планет, где совершались мировые революции; поскольку революции не удавались на одной, отдельно взятой планете, революционеры покидали очередную планету, улетали на новую, неизвестную, и там все начинали сначала, не взирая на то, что на неизвестных планетах обитали совсем другие существа, которые в процессе эволюции еще не доросли до революционного скачка, а некоторые планеты вообще были необитаемы. Но именно на необитаемых планетах было удобнее всего производить революцию: революционеры заселяли новые Земли, размножались, входили в конфликт с новыми поколениями, которые в свою очередь расслаивались, и один слой начинал угрожать другому. Были фантастические повести и о космических челноках, которые в баулах вывозили редкие земли на Луну, а потом, не найдя там покупателя, возвращались на Землю, якобы с лунным камнем. Так появились каменные сады в Японии, долмены в Англии и истуканы на острове Пасхи. В одном из сочинений Померещенский сделал открытие в области космогонии. Он писал, что все новые планеты до заселения были плоскими, и заселившие их революционеры, в борьбе за рынок сбыта идей, оттесняли друг друга к краям планеты. Тогда те, кто был оттеснен на край, чтобы не высыпаться в кромешное пространство, стали искать способ закруглить планету и нашли его: они уже владели огнем, и самые смелые из них пробрались на нижнюю сторону плоского диска, развели там огонь, отчего диск начал выпячиваться, подобно воздушному шару. Теперь оставалось только законопатить дыру, на месте которой возникнет южный полюс. Было две возможности. Первая, герои, надувшие планету, успевали выбраться наружу. Вид у них был при этом закопченый, отчего их принимали за другую расу. Этот факт усиливал противоречия и ускорял глобальную революцию, плохо было только то, что тогда роман заканчивался скорее. Вторая возможность: герои не успевают вылупиться, остаются под землей, организуют оттуда вулканическую деятельность и способствуют возникновению концепции ада. На поверхности вследствие такой подрывной работы порождаются суеверия, которые замедляют революционный процесс, но зато продлевают действие романа. Еще можно было продлить это действие при помощи теории относительности, ведь верх и низ во Вселенной понятия относительные. Поэтому, когда герои ползли по брюху планеты со своими факелами, мудрецы онаверхуп, смекнув, что все относительно, разводили свой огонь на своей поверхности, и один огонь уравновешивал другой. Герои долго не могли понять, что происходит, почему планета не закругляется, пока лазутчики сверху не донесли до них весть об относительности пространства. Герои прекратили разогревать планету, а мудрецы не успели отреагировать на это, отчего планета с неизбежностью сомкнулась над их головами, и они, увидев тьму в ее душном величии, поняли бесконечность как бездну, а не как сияние. Оказавшись внутри вздувшегося шара, они не растерялись, а приняли решение уйти в глубокое подполье. Они приняли на себя ответственность не только за извержения вулканов, но и за землетрясения, потопы, грязевые обвалы, лавины, явления комет и тому подобное. Почему явление комет? Потому что с приближением комета сильнее притягивает ближайшую к себе сторону коры небесного тела, отчего оно вспучивается в этой точке: перпендикуляр к ней указывает на источник возмущения, а заметить это изнутри шара значительно легче, нежели снаружи. В коре были проделаны тайные ходы, как в муравейнике, можно было внезапно выходить на поверхность и также внезапно исчезать. Выход был приурочен обычно к очередной природной причуде. Чтобы пользоваться лунными и солнечными затмениями, они выдули из безразличной для них Атлантиды – Луну, воспользовавшись недоразвитостью географии и истории. Так что Атлантида не затонула, а взлетела подобно мыльному пузырю, при взлете образовалось немало пены в Средиземном море, а некоторые из прекрасных атланток доплыли до берегов Кипра и буквально вышли из пены, породив миф об Афродите – Киприде. Диаметр Луны, оптически совпадающий с солнечным, только подтверждает расчисленное сооружение Луны. В то же время Атлантида накопила огромную библиотеку, и часть книг разлетелась при ее отлете, повлияв на развитие мировых религий и храмового искусства. К северу от Мемфиса спустилась с небес оКнига планов храмап, ее приписали затем перу (или палочке) главного жреца Имхотепа Великого, сына бога Пта. Эта книга была записью на папирусе и ее сдуло еще над Средиземным морем где-то около 3000 года до нашей эры, что дает нам приблизительную дату гибели Атлантиды, а намек Платона на захватнические притязания атлантов в отношении свободолюбивых праафинян подсказывает нам, что не безразличие диктовало нашим подземным мудрецам выбор именно этого агрессивного острова для изготовления Луны, нет, в них заговорили еще и подпольные революционные интересы. Несколько позже упала еще одна книга – скрижали, данные Моисею после бегства из Египта. Скрижали были каменные, они вращались на околоземной орбите, пока не вошли в плотные слои атмосферы, где несомненно раскалились, вот почему от них исходило сияние. Это толкование мы оставляем на совести автора, тем более что далее он утверждает, будто падали книги и много позже, притом и его собственные сочинения где-то в районе города Магадана. А поскольку автор наш не мог быть в Атлантиде, то это дает нам повод считать неподлинными и прочие его свидетельства, правда, он и сам соглашается, что все это отнюдь не свидетельства, но художества, которые вполне можно счесть пророческими.