Текст книги "Коса с небес"
Автор книги: Вячеслав Букур
Соавторы: Нина Горланова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)
Горланова Нина , Букур Вячеслав
Коса с небес
Нина Горланова, Вячеслав Букур
Коса с небес
Нина Викторовна Горланова родилась в деревне Верх-Юг Пермской области. Окончила филологический факультет Пермского университета в 1970 году. Публикуется с 1980 года (журнал "Урал"). Автор 6 книг.
Вячеслав Иванович Букур родился в городе Губаха Пермской области. Окончил филологический факультет Пермского университета. Публикуется как писатель-фантаст с 1979 года.
В журнале "Москва" публикуются впервые.
А в Перми зима, как сажа, бела.
Но все же бывают такие дни, когда небо ясное, солнце светит, а в воздухе подвешены словно наброски снега – бесчисленные зеркальца из льда висят, вращаясь – хвост после метели, отголосок... ну, само собой, радужный круг возле солнца, как будто вечная зеница еще пытается обзавестись зрачком. И, кажется, что этот мерцающий материал – подвешенный лед – можно раздвинуть и выйти в другое пространство, что это – ложный свет, а за ним есть настоящий.
В автобусе рядом с Юлей сел Сергей (татуировка на правой руке такая). Какой-то он словно с навсегда опущенными глазами. Даже не заметил Юлину заколку, покрытую малиновым лаком для ногтей! На дне рождения Вари ее научили так... лаком! А уж послезавтра Юля научит всю Стахановскую улицу.
Не политбюро же будет с портретов на ее заколку любоваться! У них, видимо, свои проблемы. Рашидов пригорюнился: хлопок не растет, да еще глаз вчера метель залепила... Один Микоян смотрел с молодцеватым орлиным горем: хоть рот и залепило полусажей, да руки, слушай, вот они – невидимые за обрезом портрета, ими антиквариат какой ухвачу!
Это было восьмое ноября. Изнуренные люди думали, что они отдыхают благодаря празднику революции. На самом деле портреты вождей (вчера их носили на демонстрации) были входами в ямы невидимого ада. Начиная с восьмого класса родители стали говорить Юле: ты, конечно, можешь ходить на демонстрации, но помни – там вот что нехорошо... во-первых, все уворовано из Крестного хода с хоругвями... а что это с моей сумкой?
Старая сумка была разрезана и имела растерянный вид: и на старуху бывает проруха – виновата, не уберегла кошелек! Спокойно, Юля, как всегда в таких случаях говорила твоя бабка-казачка: "Несчастье, которое можно измерить в деньгах, не несчастье".
В этот миг Сергей, рванувший к выходу, сделал ошибку: обернулся, посмотрел в глаза жертве. И остался на месте, словно ждал чего-то... чего? А все она виновата! За Юлей словно стоял такой фон, который так держал его.
Юля встала и, чтобы он понял, что милиции не будет, сказала ему:
– Вот что: ты купи завтра два билета в кино!
Он протянул ей кошелек. Они вместе вышли. Все дикорастущие в душе мысли и чаяния написались на лице Сергея:
– Да я! Сумку так сделаю... вообще не будет заметно. Давай!
– Нет, сумка старая. Мои все поймут.
Оказывается, они уже были возле яблони, словно стоящей на коленях, то есть на улице Стахановской. Зарычал пес.
– Это яблочный сторож. Замолчи, Волчок! – Юля погладила пса, и тот завилял зеленым хвостом – в зеленке. – Кто-то ему прищемил. Воруют почту. Вот смотри, Сережа, открытка! Кто ее бросил восьмого ноября, когда все отдыхают?
Она прочла вслух: "Дорогая сударыня, имею честь поздравить тебя с моим восемнадцатилетием, которое будет отпраздновано восьмого ноября в два часа дня. При себе иметь гвозди. Варя".
– А я от Вариной бабушки узнала, что в два часа.
– Зачем гвозди?
– Это юмор такой в английской школе. Видишь: вместо обратного адреса "Преисподняя"... в том смысле, что родители ее получили квартиру у Башни смерти.
Лицо Сергея сияло новостью счастья. Юля уже знала, что он живет последние дни в детском доме, мире, на живую нитку сметанном. Скоро ему шестнадцать. Представляю, заметила Юля, там быть вором – все равно что мушкетером? И он ухватился за эти слова, как за веревку, брошенную ему в мутную воду: мол, да, конечно, и всем людям полезно – я такой, но и ты зырь, не зевай!
На секунду она в это поверила: всем полезно – будут внимательнее. Но тут же, как у плохо плавающей, дно исчезло у Юли из-под ног – она стала производить беспорядочные словесные движения: – Ты вот что – окрестись! Там тебе все помогут. А я и сейчас могу дома за тебя вечерами...
– Он если есть, то почему... нас не защищает? – растерянно спросил Сергей.
– Защищает. Ты не представляешь, что бы было, если б не защищал.
– Счас ты мне будешь говорить, что я бы оказался на кладбище или в доме инвалидов! А не детдоме.
Юля именно об этом подумала. Значит, в плохом человек предсказуем. Зато в хорошем – нет.
– Сережа, ты знаешь, что такое "стеклянная крепость"? Это банки с огурцами, салатами... У нас так много! Заходи.
– А кто у тебя дома?
– Никого. Родители в гостях у Олимпиевны, – взмах рукой на дом слева. Это к ее внучке я ездила на день рождения. Потом тебя познакомлю. У Вари, представляешь, талант, часто у нее ночующий, – пишет стихи: "Один большой квадрат считал себя выше всех..." Без призмы. Сейчас ее фотографию покажу!
Сергей снял телогрейку, в которой вата была убита вся в доску: "Телагу куда? На нары можно?" Он, видимо, не смел повесить этот усталый блин ваты рядом с Юлиной шубкой из серого кролика.
Юля бережно взяла из его рук телогрейку и повесила, после дала гостю тапочки. Сергею казалось, что он мгновенно перенесся в них из раздолбанных кирзовых ботинок. Но она заметила эти антиноски: у пальцев уже все истлело, и лишь пятка с достоинством куталась в ткань.
Сергей вдруг вернулся к юркому вытаскиванию денег:
– Юля, у меня это пройдет. А ловкость, глазомер, конечно, останутся. И пригодятся в работе.
– В учебе, – уверенно ответила она.
Он понял, что Юля уже верит в его счастливое послезавтра. И это окончательно разогрело холодную сердцевину Сергея. Она верующая, вот почему – везде дома: в автобусе, на асфальте, всюду! Он понял, какой фон стоял за нею, и даже ему это тоже... мило. Иным бывают милы у девушки какие-нибудь морковные веснушки и картавость.
– Варенье, варенье и еще раз варенье! – Юля выставила три банки разного цвета. – А это салаты...
Да отчего у него иногда такой взгляд, словно он еще в младом возрасте видел страшную, кощунственную сцену и боялся увидеть ее еще раз. Она полила ему на руки и дала свое любимое, "березовое" полотенце.
А Сергей отжался взглядом от икон на стенах и попросил пить. Пил с таким вдохновением, что самому казалось: вот-вот горло вывихнется. Что это со мной?
– Один раз я тебя видела, – Юля тоже не знала, что с нею. – На Рождество мне подарили такого огромного Деда Мороза из шоколада: я уронила его на ногу. Синяк неделю не сходил. И я поняла: кому-то не досталось подарка... тебе.
– Моя мама тоже была такая: до трех лет меня не била, а потом умерла. А отец... да ну его на фиг!
– Я научилась делать такой вкусный салат – у Вари! Редька, морковь, сметана и яблоки. Ты будешь? Ты будешь.
Юля начала чистить редьку, подпорченную каким-то червем. На все найдется червь, даже на редьку.
– Вкусно?
– Еще бы! – Сергей ел салат с таким вдумчивым жаром, с каким Эйнштейн не принимался за свою теорию относительности.
– А могу и суп достать, но он, наверное, остыл.
Юля открыла заслонку печи и отпрянула: угли в загнете светились, словно образуя огнезрачный престол! Почему? Они давно должны были потухнуть. "Есть ли домашность в раю? – пронеслось у нее в голове. – Наверное, есть, но настолько высокая, что отсюда не представишь". И в тот же миг угли покрылись серой пленкой, всю пылкость свою до остатка вложив в суп.
– Чем у вас еще вкусно пахнет? – спросил Сергей, доставая сигареты.Словно дорогим куревом?
Дело в том, что Юлина мама работала на табачной фабрике и так привыкла к запаху, что на праздники всегда приносила домой табачные листья– не могла без этого. Юля объясняла, показывала, а сама все думала: что за странное видение было в печке, почему-то оно ее волновало...
Потом, уже на втором месяце беременности, она еще раз увидит сей огнезрачный престол – после того как найдет в бумагах Сергея случайно клочок из тетради в клеточку. Там нарисовано, как он разрезает ей сумку. После, видимо, спохватился и зачеркнул крест-накрест это воровство. Но клочок не выбросил...
А до этого Сергей поступил в военное училище, и один раз Варя, давно знакомая с ним, сказала Юле, что встретила Упрямцева в центре (она знала всех по фамилии – так было принято в филологической среде, типа "Онегин, я скрывать не стану..."), и он предложил ей сходить в кино.
– Варь, не надо, а?! Как бы он тебя узнал: ты уже месяц как блондинка, а была брюнетка.
– Серьезно, Юль, поверь! Он сделал это с таким видом ребенка, открывшего, что есть другие сорта конфет. И я подумала: мэйби, он ненормальный, тогда дети-то какие будут!
Юля с тоской глядела на подругу. Конечно, в училище хорошо кормят, режим, каждый день зарядка, по Сереже стали бегать шары – такого каждая захочет, даже Варя не устояла.
– Да ты сама ему предложила! Открыла свои нижние объятия (это были слова из детского стихотворения Вари – про лягушку).
И после этих слов Юля подумала: все – бездна. Варя стоит напротив, но это уже враг. А Варя так же отзеркалила эту мысль: да-да, Юля не хороший друг, а хорошая стерва. Хотела, как лучше, а она...
Но прошло три месяца, и как срастаются все живые ткани – растения, нервы, дружбы, – так и у Вари и Юлей срослось. Но шрам остался. Так, Юля в ту сессию не могла ничего учить и провалила историю КПСС: сколько она на своем съезде постановила МТС построить; даже святые Кирилл и Мефодий ничего не могли Юле сказать, хотя она мысленно просила их. Эх, Варя-Варя, зачем ты сказала... Это будет уже не Дружба, а дружба.
Но в конце концов институт Юля закончила. Когда играли свадьбу, Сережа тоже уже получил звание старшего лейтенанта. Его оставили в училище преподавать политэкономию социализма.
Октябрь-свадебник! Зачем ты не январь? Зимой все кусты занесены снегом, а осенью шиповник такой колючий – ухватил кусок прозрачной Юлиной фаты и не отпустил! Пришлось немного обрезать. Плохая примета, сказала соседка Валентина Лихоед.
– Пустодымка, молчи! – закричала на нее старая Олимпиевна. – Уж ты-то не суйся, а?!
Валентина и Леонид Лихоеды (такие красавцы, что даже синяки их не портили) жили через стенку. Дом был крылатым – в два крыла. Пьяные ссоры соседей часто не давали Юле заснуть. Но незадолго до свадьбы родители пригласили священника и квартиру освятили – побочным эффектом этого стало прекращение скандалов у Лихоедов. Стенка-то общая, а ее освятили.
Лихоеды были, как все выпивающие, люди крученые, но на каждом углу заявляли, что они чо – они ничо, они вообще с простой улицы "Стахановская". Улица сия тоже была шумно представлена на свадьбе. И вдруг Леонид громко жениху пожелал:
– Чтоб до смерти девки снились!
Багровое молчание повисло над столом, Варя подавилась рыбным куском. Но настигнутый по затылку костистым кулаком Олимпиевны, Леонид тут же опустел глазами: "А я чо – я ничо, я вообще с простой улицы Стахановской".
Кокшаров, друг Сергея, зашептал Юле и Варе: ему одна зрелая дама говорила, что на самом деле те, которые не донжуаны, они вообще никому не нравятся. Варя мгновенно возразила: Дмитрий Лихачев всем нравится! Но Кокшаров не знал, кто такой Лихачев, и суетливо предложил выпить за семью как таковую: ведь все Лихачевы и тому подобные гении иначе откуда появятся они ведь все оттуда!
– Откуда? – сунулся к ним Леонид.
– Адрес известен.
Варя всем предложила тост в стихах: "Молчи, скрывайся и таи – от мужа все рубли свои..." (дальше Юля не запомнила). Причем на этот раз подруга была опять с новым цветом волос – под красное дерево. Это только-только входило в моду. А что такое мода? Это то, что делает человека сильнее от подключения к массе других людей. Юля понимала, что Варя напряженно ищет себя и думает, что внешнее протянет руку помощи внутреннему.
– У какого мастера ты причесываешься? – спросил Кокшаров.
– У попугая.
Он зашелся в хохоте, полагая, что это юмор. Но Варя на самом деле часто позволяла своей попугаице делать гнездо у нее в волосах, а после только фиксировала лаком ее матримониальное произведение.
Варя прозвала Кокшарова – "Кошмаров", потому что он с ходу окрестил ее прозвищем "Ветромсдуйка". Правда, себя он тоже не щадил:
– А я – "Попробуйсдуйка".
Был он лысоват, полноват, простоват, но Варя почти все время с ним танцевала, они еще время от времени чокались стаканами с черносмородиновой настойкой и ушли вместе – "домиком", наклонившись друг на друга, как две падающие пизанские башни. На улице Варя сразу выпрямилась– она просто все разыграла для спокойствия невесты. Но Юля уже понимала, что их надтреснувшая дружба выдержала испытание... а без испытания ничто ничего и не стоит!
Были там и другие приятели Сергея и однокурсницы Юли – советская молодая поросль. Тогда ведь все было советское: посмотришь в небо советский спутник летит, посмотришь в море – советский атом плывет. Отчасти молодые люди пришли по-доброму полюбопытствовать – они прослышали, что в семье Лукояновых верят в летающих ангелов и тэ дэ. Партия обещала, что таких людей скоро не будет, так вот, пока они есть, надо посмотреть, запомнить. И говорить в старости внукам, в году этак двухтысячном: "Знаешь, дружок, какой я древний – я еще последних христиан видел!"
Значит, внукам рассказать! Но, выпив, они забыли об этом смачном будущем миге и захотели замесить диспут с невестой:
– Вы вправду думаете, что человека Бог создал? Ведь на самом деле он произошел от пришельцев!
– А пришельцев кто создал? – спросила Юля.
Гость-диспутант пошел искать ответ в граненом стакане. Еще несколько спорщиков, кипя, подходили к старшим Лукояновым и задавали хитрые вопросы из "Памятки атеиста", где ясно писалось, что верующие – люди глупые и должны давать глупые ответы. Но, получив другие ответы, спорщики ошеломлялись и присоединялись к группе искателей ответов в стакане. Изнуренная поисками, в конце концов эта фракция повалилась друг на друга и на всех, как бы безмолвно говоря: истину-то искать – это вам не просто водку хлестать!
И лишь один Андрей Голубев сидел с таким видом: братцы вы братцы, Дарвина-то читать было нужно! И почаще. Он кинул презрительный взгляд на искателей граненой истины и начал:
– Я сам видел человека с хвостом. Мне тогда было семь лет. Как я бегал за мальчиком с хвостом: "Покажи, покажи!" Не буду называть его фамилию, сейчас она многим известна... Я ему говорю: "Ну что тебе дать, чтоб ты показал? Яблок?" – "Можно". Полез я ночью к соседям за яблоками. А наутро закончилось мое исследование: в кустах он показал мне свой отросток – три с половиной сантиметра. Так что, братцы, все мы от обезьяны (и он сочувственно посмотрел в сторону хозяев: вот, загнал вас в тупик, но что поделаешь истина заставляет).
Петр Борисович, посмеиваясь, начисто отказался играть роль тупика:
– А я сам видел девочку с заячьей губой, так что – от зайцев, что ли, человек произошел?
Тут-то наш дарвинист и погрузил свою губу – крепкую, без изъяна – в граненую емкость. Но все же он далеко отстал от первой фракции искателей истины, которые до утра не выходили из своего дымного элизиума, хотя их безжалостно роняли подвыпившие друзья, развозя на такси по домам...
А жених и невеста хотели в это время наговорить друг другу побольше загребающих их будущую жизнь слов:
– Знаешь, я больше никогда не буду назначать свидания у памятника Ленину! Ты порви эту телеграмму... я использовал памятник как привязку к местности.
– Так мы сейчас уже женимся, какие свидания-памятники?
– Нет, самые свидания и начнутся: у стиральной машины, у картофельной грядки... а потом мы купим машину!
Отец Юли, Петр Борисович, со страхом слушал этот диалог, его в свое время эта власть, заполнившая полмира, наказала за кощунство труда на себя. Он с Дона был сослан на Урал, а куда же зятя с Юлей сошлют: к Ледовитому океану? Он принял рассеянно-подпитой вид и развесил в шуме свои слова:
– А у гроба прицепа нет, как говорят у нас в таксопарке.
Под видом мудрости, проповеди нестяжания, он хотел показать молодым, что история может легко повториться: не раскулачивание, так какое-нибудь размашинивание придумают они, подумал он про себя, а потом совсем уже про себя: "коммудисты эти".
– А теперь давайте: запеваем нашу казачью!
– Да я уже на уральские переделался, да и голос у меня сел.
– А ты прихлебывай, как я, голос тогда и польется...
Сын родился семимесячным. Это произошло вот почему...
Родители шли из магазина, а в это время прилетело несчастье, которое потом на Стахановской улице назвали бестолковым: оно сшибло до бессознания Петра Борисовича и умчалось дальше в виде пьяного лесовоза. Любовь Георгиевна посмотрела на отлетевшее тело мужа и осела. Потом ее тело уже перекладывали с места на место другие люди. Петра Борисовича удачно отвели в больнице от самой кромки, но он, услышав, что жены уже нет, переделал все по-своему: он выжал сцепление и выкрутил руль, повернув на еще не езженную никогда дорогу, надеясь, что все-таки успеет догнать свою Любу.
Родители ушли преждевременно, и Арсик поэтому выскочил преждевременно.
Сергей взял курсантов и похоронил тещу с тестем, ну и вся Стахановская улица помогала. Многие рассказывали ему, что Юля – поздний, вымоленный ребенок. К этому относились нормально, ведь когда нависла опасность, что род прервется, тут будет молиться кто угодно сколько угодно...
Взгляд на семью верующих Лукояновых можно сгустить в таком предложении: хоть вы и верующие, а мы передовые, но не всем же бодро шагать по шоссе прогресса, надо кому-то и отставать. И в общем, многим даже приятно было, что кто-то идет позади всех – во-он плетется со свечкой, дурачок.
Что мы знаем о жизни и смерти? Почему на кладбище прилетели два голубя и сели на ветку – прямо над вырытой могилой?!
Юля хотела назвать сына в память об отце Петром, но муж был против. Он в детдоме одному обидчику – Петьке – выбил зубы эмалированной кружкой и не хотел об этом вспоминать всю оставшуюся жизнь. Так появился Арсений, Арсик.
Довольно и того, что Юля сохранила свою фамилию и у сына будет фамилия деда. Таково было условие перед свадьбой, потому что Лукояновы потеряли всех. Когда их сослали в дебри Урала, старшее поколение быстро сошло на нет, надорвавшись на новом месте. Петра Борисовича не взяли на фронт, потому что у него родственники остались на оккупированной территории. Этих двоюродных братьев угнали в Германию, и след их затерялся.
И все же жизнь, трепыхаясь, разрываясь, срастаясь, мерцая, продолжалась. Лихоедам помогал выбившийся в завбазой брат Валентины. Муж Олимпиевны изобрел компост, который вшестеро увеличивал урожаи. Лукояновы разводили кроликов.
Помимо этого, мать Юли вечерами шила. И даже богатенькие заказчицы не смущались наличием икон в доме – наоборот, лица святых были как бы своеобразным патентом, выданным за беспорочную работу (мол, не выкроит себе швея на юбку из принесенной шерсти). Модные журналы, лежащие на подоконнике, были истрепаны до такой степени, что края их стали махровыми, как астры. Сергей сам слышал, как один раз заказчица даже сама помолилась. Листая модный журнал, она сначала вскрикнула:
– Надо же: на п...де бант! – и тут же повернулась к иконе. – Ты меня прости, Богородица!.. Что делать – придется носить.
– Да какие они были кулаки! – на поминках сокрушалась Олимпиевна.– У моих хоть солодовня была, а Лукояновых так – для плана... сослали. Отец-то Петра, Борис – какой он хозяин! Курице голову отрубит, так она еще полчаса по двору бегает без головы.
Тут, забегая вперед, скажем, что через год семья Олимпиевны все же соберется и уедет из Перми на родину. А с другой стороны – кавказской скоро побегут туда же еще люди, спасаясь от борцов за свободу и московских бомбардировок.
У Юли от горя пропало молоко, Арсик не набирал вес. Когда патронажная сестра пришла к молодой маме Лукояновой в третий раз, она неодобрительно покосилась на Арсика:
– Счас взвесим!
Чем она взвесит? Весов никаких нет. Но сестра ловко завернула ребенка в пеленку, завязала, достала из кармана безмен и подцепила им узел:
– Кило триста. Маловато...
Пока тельце сына с изумленным взглядом болталось под безменом, во все стороны разбегался волнами его вопрос: "Для этого, что ли, я родился? Сейчас меня оценивают на вес, а потом трудовые коллективы на своих суровых весах будут прикидывать..." Юля поняла, что пока она рядом с ним, она все это отменит, и с этого мига перестала сморкаться и жаловаться, что так внезапно лишилась родителей.
В общем-то они погибли не такими уж молодыми. Сколько Юля себя помнит, их всегда звали по отчеству: "Георгиевна, не осталось ли у тебя капустной рассады?", "Борисыч, тебе только по выходным бог выпивать разрешает?"
Арсик рос болезненным. Однажды ночью Сергей проснулся от странного звука. Сначала подумал, что мышь шуршит чем-то, но звук шел от Юли. Она во сне сучила ногами, а кожа сухая – звук шел такой, словно мяли целлофан. Она вся извелась. Что же делать?
– Арсик, Арсик, я здесь, – пробормотала жена во сне, хотя сын спокойно спал, но, может быть, перекликался с ней из своего сна.
Сергей понял: пора покупать машину. Сына по врачам возить. Деньги были: тесть и теща оставили на книжке шесть тысяч. И племянник Олимпиевны как раз продает старую "Волгу".
И купили машину, и возили сына от одного светила к другому, и стал он поправляться. Но в два с половиной года потерял сознание на кухне. И его на "скорой" увезли в больницу. В советскую эпоху только до года ребенка госпитализировали с матерью, а потом родителей уже не брали.
Арсик очнулся в незнакомом месте: червяки какие-то прозрачные вползали в него через руки. Он хотел убежать, но оказалось: привязан к постели.
– Волк, дай чаю! – обратился он для настраивания отношений к белому халату и теснее прижался к стене, чтоб за бочок не ухватили.
– Волк, – усмехнулась медсестра, – ты сказку про Машу и медведей слышал, да? А я на медведя не похожа... Но неужели у меня такой кусачий взгляд? На этой работе нам знаешь как мало платят...
Что мы такого с Юлямой сделали, – думал Арсик. – За что? А, понял, я жука в огороде нашел и сломал. Но я его похоронил. Но жук тоже богу нужен... Юляму от меня спрятали: увезли к дядьке по имени сухарь или сахар... Захар! Он с немытым запахом и бегает за мухами с топором в конце улицы. А папа-то уже бежит и крыльями-погонами машет! Дядьке сейчас будет"... И Арсик заерзал под капельницей.
На самом деле Юля в это время сидела у врача.
– Ваш сын уже очнулся. Потому что вы пришли! А дети, о которых не спрашивают родители-алкоголики, часто так и не выходят из комы. В чем тут дело, я не знаю. Казалось бы, дети в коме ведь не знают, пришли к ним родители или нет.
Юля посмотрела на врача: рыхловатый, обыкновенный, а побежит доносить, так сразу станет спортивного вида. Нет, этот не побежит. Впрочем, как знать! Но все равно скажу.
– Бог все знает, – скороговоркой пробормотала она и добавила: – Если сын очнулся, я его заберу.
Врач сделал такой вид, словно при нем сказали неловкость: отвлеченно посмотрел в окно, потом освежил порядок бумажек на столе.
– Не понимаю я верующих. Как с этим жить? – спросил он.
– А сны вам понятны? Живем же с этим... А жизнь сама вам понятна?
– Ну, волны какие-нибудь от родителей идут, лучи полезные... к коматозникам. Науке еще неизвестные. А им же немного надо, детям, жизнь которых на волоске висит.
"Фанатичка какая-то, – подумал он с тоской, – отпущу-ка я этих фанатиков, а то... затянут нас в какую-нибудь историю. Уж с такой внешностью могла бы и более земные радости испытывать, то есть вкушать. А старина Гиппократ тут, со своей клятвой, меня бы понял – такие, как эта, излечатся одним пронзительным самовнушением".
Арсик думал: можно отсюда удрать – из врачей? Охапки слов жужжали, как пчелы, он ловил их и расставлял по местам. Вот этот, который похож на Николая Угодника, врач, потому что сказали: "Придет врач и переведет тебя в палату". Слово "палата" чем-то продолговатым, как махровое полотенце, позыкивало вокруг головы. Оказалось же: просто комната с дядьками. Лежат, матерятся, и никто им язык не отрежет.
– Так вы сами себе же хуже делаете, что Богородицу не любите, попытался он им помочь.
Они на минуту-час-миг утихли, а потом прозвучал голос:
– В семинарию вам, молодой человек, пора поступать.
Арсик не понял. Семинария – семь нар? Нары-то дома были, но одни. На них лук сушили, а шелухой от лука красили на Пасху яйца. Ну, опять они по-матерному!.. Вот желтые червотрубки напустят на вас, узнаете! В это время вошел голос в черном халате:
– Арсений Лукоянов! Вот одежда – мама за тобой пришла.
Двое мужчин потянулись вслед – посмотреть, какая мамаша у будущего семинариста. Посмотрели и рассказали так:
– На сектантку не похожа совсем! Вы кости видели – по семнадцать копеек продаются? Вот только красивые такие, зашлифованные...
– Лучше бы была, как мешок пшеницы хороший, – вздохнул один из терапевтических мыслителей. – Такая как ляжет, как придавит! – И голос его мечтательно оборвался.
После этой короткой дискуссии о сути женской красоты, где участвовал неявно сам Владимир Соловьев (ведь говорили они о вечной женственности, просто всякий понимал ее по-своему), мужики по какой-то косвенной тропинке свернули на работу как инобытие любви.
Юля с Арсиком шли по улице Стахановской и, не сговариваясь, сразу свернули на другую сторону, когда приблизились к дому Захара, хотя его не было видно во дворе ни с топором, ни без топора. Обойдя опасное место по противоположному тротуару, они снова повернули на свою сторону. Но поневоле они стали ближе держаться друг к другу, и в душе Юли прибавилось удивление: образ Арсика все время рос внутри души ее и уже давно перерос размеры самой Юли – он был больше, он был почти все! Еще недавно муж казался ей центром ее мира, а вот теперь сын. Она часто представляла его на тонущем корабле, спасательных шлюпок мало, и она спасает Арсика, жертвуя собой... Или... Никаких или! Всегда спасет, и точка. Возможно, мир сузился до контуров сына, потому что родителей не было, Сережа все время задерживался на работе, а подруга Варя уехала в Москву и поступила там в Литературный институт. Кое-что советская власть давала людям: например, образование можно было получать в любом количестве (хочешь – два высших бери, а если осилишь три-четыре).
В почтовом ящике их ждало письмо от Вари, а в нем новые ее стихи:
Два прямоугольных треугольника,
равных друг другу,
поженились по гипотенузе
и зажили в квадрате,
выходящем на четыре стороны света,
но поссорились:
северо-западный говорил,
что он выше,
юго-восточный,
что он духовнее.
И они разошлись
так бывает у треугольников.
Почему же их жалко?
Варя всегда дорожила замечаниями подруги, и Юля тотчас написала ей, что треугольники почему-то одного пола, а нужно, может, чтоб юго-восточный был женского рода? Смутно чувствовалось, что за этими стихами стоит какая-то неудачная личная жизнь, потому что в предыдущем письме Варя писала: познакомилась с москвичом (кандидат наук, при этом рисует, юморист, спортсмен, но главное – ценит Варины стихи)...
Вскоре пришел Сережа и сразу заворчал: Волчок такой старый, что не ест, пока ему не дашь пинка под зад! Юля с Арсиком переглянулись. Они не кормили пса пинками, а только уговаривали: "Ешь-ешь, ты у нас водку не пьешь, про баб не врешь, тебя любим".
От Сережи они то и дело перепрятывали водку, переговариваясь: "Чтоб не соблазнять малых сих" (при этом Юля показывала хохочущему сыну, какие плечи у "малых сих" – от стенки до стенки). Тем не менее он почти всякий раз находил бутылку и выпивал, но не всю, а стопку-другую. Мол, в Библии как говорится: "Дайте сикеру погибающему и вино – огорченному душой". Тут Юля качала головой: огорченному! А муж каждый день приглашает в себя стопку-две. Он же взглядом отвечал: а я каждый день огорчаюсь.
В детском комбинате, где работала Юля и куда она устроила сына, музработник Василь Василич пару раз уже говорил Юле, что видит ее мужа по вечерам далеко от улицы Стахановская, а если человек попадается поздно вечером далеко от дома, значит... Да и от добрых соседей, готовых информировать всех кого ни попадя, она слышала: видели в машине с Сергеем птицу белобрысую лет шестнадцати-двадцати восьми. В промежутках между словами билось соседское опасение: как бы та птица не растащила по прутику Юлино семейное гнездо.
Подозрительность – шепот дьявола. Кроме того, Юля видела, что сыну нужен отец! Они часто вместе возились в гараже, что-то ремонтировали... Мальчишек интересует мир минералов, токов, транзисторов, моторов, фотоаппаратов – все, чем мир можно измерить, пощупать, запечатлеть. Когда-то Юля случайно услышала разговор родителей перед сном: мол, Сережа, конечно, из детдома, а детдомовские не бывают хорошими мужьями, но – Бог даст – будет хорошим отцом. Да где Ему набраться хороших отцов. Уже в четыре года – в день рождения Арсика – Сережа забыл купить ему подарок. Зато с Юлей в сон-час отправился в магазин Василь Васильевич и... сделал ей предложение! Он и раньше выделял Юлю, читал ей свои стихи:
Я метался, я в угол забился,
я над пропастью даже стоял,
но всегда кто-то рядом таился
от падения тело спасал!
Юля удивлялась: все о теле, о теле, а душу твою этот таинственный КТО-То спас или нет? Но вслух не говорила такого: поэтические образы, ну и ладно.
И вдруг все метания и забивания в угол объяснились призрачно: жена Василь Василича увлеклась экстрасенсами, лечила наложением рук и вылечила своим биополем спину одного шестидесятивосьмилетнего старичка. Ей сорок, сын в армии, и она уходит к этому богатому коллекционеру, к тому же уже и разогнутому. А ему, Василь Васильевичу, куда?
– Но мне-то вы в отцы годитесь! – Юля брякнула и почувствовала в груди брусок сердца: "Это какая же я стала!"
– В отцы!.. Да я, Юля, так чисто бреюсь, что ты почувствуешь себя с семнадцатилетним юношей, когда... будем целоваться.
Она купила Арсику железную дорогу с паровозом и уехала с сыном по жестяным рельсам – подальше от предложения Василь Васильича, который без слов все понял.
В этот вечер Сергей впервые не пришел ночевать. Якобы в училище что-то прорвало, всех оставили на ремонтные работы. Но об этом Юля узнала только утром следующего дня. А всю черную часть суток мыкалась, включала свет, пила элениум, который нашла в аптечке родителей. Тут-то и вспомнилось предложение руки и сердца, полученное от чисто выбритого музработника. В глаза бросился заголовок непрочитанной "Звездочки": "Но разве от этого легче!"
