Текст книги "На незримом посту - Записки военного разведчика"

Автор книги: Вячеслав Тимофеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

С этими словами Попов стал подниматься по ступенькам вагона.

– Здесь наш штаб, – сказал он, вынимая из кобуры маузер, открыл дверь и... выстрелил, как нам показалось, в сидевшего за столиком военного.

От неожиданности мы вздрогнули и, пораженные, остановились, не зная, как на это реагировать.

Но, видимо, подобные "шутки" Попова были хорошо знакомы человеку за столиком. Он вскочил и вытянулся перед Поповым по стойке "смирно". На лице его словно было написано: "Знаем, знаем, нас не испугаешь!"

– Видали?! У меня все такие. А который дрогнет – к стенке! Мы слабонервных не держим, – играя маузером, произнес Попов. – Это мой начальник штаба. Знакомьтесь, товарищи.

...Маленький вагончик узкоколейки был оборудован под салон-вагон, какие обычно бывали у начальников дорог: два стола, два дивана, несколько мягких стульев. Бархатные занавески на окнах завершали убранство салона. Все было обычно, и только окурки на полу производили удручающее впечатление.

Собрался "президиум". Почти сплошь это были матросы и вооруженные загорелые длинноволосые парни.

– Дорогие товарищи! – обратился к ним Попов. – Я собрал вас, чтобы обсудить вопрос о возможности пополнения нашей партийной кассы за счет местных средств, так как приехавшие к нам товарищи говорят, что мы перегибаем палку. Какое будет ваше мнение?

– Учить приехали?

– Пусть катятся туда, откуда прибыли!

– Как разговаривать с буржуями, мы и сами знаем. Выслушав эти возгласы членов "президиума", Попов посмотрел в нашу сторону и, улыбнувшись, произнес:

– Ну что ж, будем закругляться. Видно, нам с вами не договориться, а значит, и не по пути. А посему – скатертью дорога, задерживать не будем.

И мы поспешили покинуть салон-вагон Попова.

Две весны пришли в том году в Заволжье: весна обновления природы и весна обновления людей.

Впервые за всю многовековую историю России крестьяне получили возможность работать на себя.

Но с весной пришли и тревоги. По транссибирской магистрали двигались на восток эшелоны с частями чехословацкого корпуса. Ходили слухи, что чехословацкие солдаты, обманутые своим командованием, подняли мятеж и захватили ряд станций и городов.

В конце мая из Самары вернулся Илья Круглов. Вместе с последними газетами он привез воззвание Самарского ревкома, призывавшее трудящихся дать вооруженный отпор белочехам и белогвардейцам.

Илья толком не мог рассказать о событиях. Сообщил лишь, что на Саратов и Самару перестали ходить поезда, что, по слухам, в Пензе чешские легионеры разгромили ревком, захватили заложников, ограбили банк и идут на Самару.

Чтобы разобраться в событиях, я до глубокой ночи читал привезенные кузнецом газеты. Постепенно события для меня стали проясняться.

На Самару не в первый раз налетало всякое воронье, а в мае анархисты и максималисты подняли в городе контрреволюционный мятеж. Поводом для этого послужил приказ чрезвычайного штаба ревкома о мобилизации лошадей для оренбургского фронта. Среди ломовых и легковых извозчиков города начались волнения. Этим воспользовались контрреволюционные элементы. Как раз в тот день я приехал в губсовнархоз по делам Сергиевского имения и увидел на улицах вооруженных матросов-анархистов. Это было уже под вечер. Я направился в партийный клуб, чтобы узнать, что случилось.

– Вот здорово, что ты здесь! – увидев меня, обрадовался начальник дружины Красной гвардии Трубочного завода Василий Скупченко. – Бери пулемет, вот этих ребят и направляйся разгонять матросню. Если потребуется, действуй решительно...

Пулемет "максим" мы установили в башенке дома, что поблизости от изящного особняка Курлиной, где так уютно пристроилась федерация анархистов, а чуть в стороне – комитет самарских максималистов.

Всю ночь мы провели у пулемета, но ни анархисты, ни максималисты на улицу не вышли. А наутро стало известно, что, пока они договаривались об условиях захвата власти в Самаре, подоспели отряды рабочей Красной гвардии и начали разоружать матросов-анархистов. Я сдал пулемет и хотел поговорить с Кожевниковым, но найти его не удалось.

Уже в поезде, возвращаясь в Сергиевск и перебирая в памяти события прошедших суток, я вспомнил, как анархисты стреляли на Дворянской улице в окна домов, где находились различные советские и партийные учреждения. Как могло случиться, думал я, что в Самаре хозяйничают вооруженные бандиты? Может, у нас недостает решительности? В нас стреляют, а мы либеральничаем, уговариваем. Что это – чрезмерная гуманность Самарского ревкома или его бессилие?.. Вспомнил я и разговоры в губкоме о том, что до сих пор не был расстрелян ни один политический враг Советской власти. Но разобраться тогда в сложнейших вопросах внутренней политики партии я не мог.

С этими мыслями я возвратился в имение, решив в ближайшее время снова поехать в Самару. "Там нужны люди, а я тут с сеялками да боронами вожусь". Но различные хозяйственные дела заставили меня со дня на день откладывать отъезд.

Это было в начале июня. Однажды, поднявшись, как обычно, с петухами, я пришел в кузницу, чтобы сообщить Илье о своем решении покинуть имение и попрощаться с ним и другими рабочими. Управляющий был уже там, хотя никогда в столь ранний час он здесь не появлялся.

– Пришла пора расстаться с этими местами, – не ответив на мое приветствие, сердито буркнул он. – Разумеется, я мог бы заставить вас уйти пешком, но не хочу брать греха на душу. Можете воспользоваться телегой. Так что – с богом!..

Находившиеся в кузнице рабочие переглянулись.

– И поторапливайтесь, а не то легионеры поговорят с вами по-другому. Они скоро пожалуют и сюда. Думаю, их заинтересуют не только наши лошадки, хлеб и мясо, но и живой коммунист...

Молча смотрел я на управляющего: так вот ты кто!..

– Я не оговорился: именно живой коммунист, – продолжал он откровенно издевательским тоном, – потому что в Самаре остались только мертвые. Не вышло, господа большевики. Хотели крестьянство по миру пустить? Не позволим! Хватит митинговать! Покомиссарили!

Только теперь я понял, какая молния озарила управляющего: щеки его горели, выражение лица стало надменным, точно к нему вернулась прежняя власть офицера царской армии над бесправным солдатом. С его поведением как нельзя более гармонировала его одежда: из-под накидки виднелся стоячий воротник защитного офицерского кителя, бриджи были отутюжены, хромовые сапоги на высоких каблуках начищены до блеска...

Из Сергиевска доносился приглушенный расстоянием колокольный звон.

– Слышите? – обращаясь к рабочим, произнес управляющий. – Поминки по ревкому справляют...

– Рано радуетесь! – перебил я его. – Рабочие и крестьяне взяли власть в свои руки не для того, чтобы позволить незваным пришельцам, в том числе и белочешским легионерам, хозяйничать на нашей земле.

Я говорил это не для управляющего, а для рабочих, которые, почуяв недоброе, подошли к нам. Управляющий смотрел на меня с нескрываемой ненавистью.

– Повторяю, убирайтесь отсюда подобру-поздорову, да поскорее. Я не потерплю здесь большевистской агитации!..

Я понял, что спорить с управляющим бесполезно. Если правда то, о чем он говорил, то действительно оставаться здесь было опасно. Позорно не позорно, а нужно было уезжать. И, попрощавшись с рабочими, я забежал в свою комнатушку за вещами и направился к телеге.

– И вот что еще, – услышал я за спиною насмешливый голос управляющего, – считайте, что лошадь вы угнали самовольно.

Краюшкин взял в руки вожжи, и телега, на которой обычно вывозили в поле навоз, покатилась. Желая унизить меня, другой телеги управляющий не дал.

– Да ты не печалься, – успокаивал меня Краюшкин.  – Недолго он будет тут хозяйничать. Найдется управа и на него...

– Спасибо, Краюшкин, за добрые слова. Надо бы только нам поскорее выбраться из Сергиевска, не то беды не миновать!

На пересечении дорог мы встретили небольшой отряд белочехов. Краюшкин свернул на обочину и остановил лошадь, чтобы пропустить отряд.

– Стой! – раздался окрик.

От колонны отделился молодцеватый прапорщик, приблизился к нашей телеге и молча уставился на меня. Вслед за ним подошел щеголевато одетый приказчик сергиевского купца, у которого я совсем недавно по мандату губсовнархоза реквизировал склад сельскохозяйственных машин.

– Откуда, куда и по какой надобности направляетесь, позвольте узнать?

– Едем в Сергиевск за углем для кузницы, что в имении князя Голицына, ответил я.

– Так, значит, за углем? – насмешливо произнес приказчик. – Допустим, что это так...

Он смотрел мне в глаза и как-то странно улыбался. Точно такая же улыбка кривила его губы, когда он провожал меня с опустевшего склада. Прапорщик вопросительно смотрел на приказчика.

– Я знаю его, – небрежно сказал приказчик.

– Большевик?

Вопрос этот был задан мне, но прапорщик, видимо, ждал ответа на него от приказчика.

– Не уверен.

– Так кто же?

– Пусть он сам скажет, – помедлив, говорит приказчик.

– Да механик я из имения князя Голицына, – отвечаю, наблюдая за приказчиком.

– Большевик? – не отстает прапорщик.

– Социалист-народник.

– А это еще что за партия? – удивляется прапорщик.

Приказчик смеется:

– Теперь столько развелось всяких партий, что сам архимандрит не сможет в них разобраться.

Всем своим поведением приказчик дает мне понять, что он готов меня выручить и не желает моей гибели. Но что нужно сделать, чтобы отвязался этот прапорщик? Времени на размышления нет, и я говорю таким тоном, будто передо мной не прапорщик, а генерал или полковник.

– Наша партия, ваше высокоблагородие, родная сестра партии кадетов. А что собою представляет эта партия, вы знаете лучше меня.

Крагошкин слушает наш разговор и понимающе улыбается.

– Я думаю, можно отпустить, он безобидный, – советует приказчик.

– Не возражаю, – говорит прапорщик.

Мы уже было тронулись, но прапорщик, пошептавшись с приказчиком, кричит:

– Остановитесь и ждите меня. Я скоро вернусь, – и бросается догонять колонну.

Приказчик подходит к лошади и, похлопав ее по шее, вынимает из портсигара папиросу.

– Господи Иисусе Христе! – бормочет возница. – Смутное время пришло, русскую землю иноземец топчет... – Он закашлялся, закряхтел и нарочно громко вздохнул.

– Ты, старик, лучше помолчал бы, если не хочешь валяться в канаве. Понял? А тебя я сразу признал, – повернувшись ко мне, говорит приказчик. Моли бога и поворачивай оглобли да не вздумай показаться в городе. Увидят тебя наши купцы – прикончат на месте!

Мы свернули на проселочную дорогу и помчались и объезд Сергиевска, на восток...

– Не война, сынок, а чистый разбой. Собраться бы всем миром да под дых им, таку их мать... – сердито ворчит Краюшкин.

Из-под колес телеги клубится пыль. Я смотрю на знакомые луга, перелески и с тревогой думаю о том, что ждет меня завтра. Самара пала, железная дорога на Уфу в руках у белочехов. Куда ехать? Кто скажет, что надо делать? И где сейчас может быть Самарский губком? А что, если податься в Бугульму? Там, вероятно, найдутся люди, которых я знаю и которые могут мне помочь.

Мои размышления прерывает Краюшкин.

– Стар я и забывчив стал, да и слышу плохо. По которому тракту ехать-то?

– На Исаклы – Шелашниково, – кричу я ему. – На ближайший отсюда разъезд Волго-Бугульмииской железной дороги.

– Верст шестьдесят с гаком до Исаклов. А солнце – вона где, показывает кнутовищем возница. – Едва справимся до темноты...

Краюшкин говорит еще что-то, занятый своими думами, я почти не слушаю его. Из головы не выходит совет, данный мне в губкоме: присмотреться к эсеру управляющему... Вот и присмотрелся, простофиля, ругал я себя.

На распутье

Бугульма... Я спрыгнул с подножки вагона и оказался перед бронепоездом: закованные в броню четыре вагона с паровозом посредине.

По темно-зеленому борту двух ближайших ко мне вагонов огромными буквами выведена надпись: "Свобода или смерть!"

У вагонов и на площадках – матросы. На груди крест-накрест пулеметные ленты, на поясе – гранаты, коробки маузеров. И как было не позавидовать! Вот бы попасть в такую команду, подумал я и решил поговорить с командиром.

– Эй, послушай, браток, – обратился я к одному из матросов, – где тут у вас командир бронепоезда?

– А зачем он тебе? – послышался сзади знакомый женский голос. Обернулся – и глазам своим не верю: Катя Петровская. Рядом с ней красавец-моряк. Из-под бескозырки выбилась прядь русых волос, загорелое лицо дышит силой и уверенностью...

– Катя! Откуда? – обрадовался я. – Никак погостить приехала?

– Ну конечно в гости, – рассмеялась Петровская. – А ты здесь как оказался, землячок?

– Вот с этим "экспрессом", из голицынского имения, – кивнул я на только что остановившийся поезд.

– А как тебя туда занесло? Ты ведь, кажется, был в красногвардейском отряде Гавриленко где-то под Оренбургом.

Пришлось рассказать Кате о событиях недавнего прошлого и о том, что было накануне.

– И ты, браток, пожалел пулю на эту гадину? – вмешался в наш разговор моряк, когда я упомянул об управляющем имением.

– Как-то не подумал об этом, – признался я. – Ну да ничего, придет время – сквитаемся!

– Хорошо хоть не угодил в лапы легионерам, – улыбнулась Катя.

Я смотрел на нее и думал о том, как изменилась она с того времени, когда я видел ее в последний раз. Похудела, повзрослела. Только мягкая улыбка да голос те же – той Кати, с которой я еще не так давно работал на Трубочном заводе.

– И что же ты собираешься делать теперь? – уже серьезно спросила она меня. – Советую остаться в Бугульме – нам здесь свои люди позарез нужны. Если согласен, сообщу в губком – он в Симбирске, – что ты находишься в распоряжении Бугульминского ревкома. А уж наш военком, товарищ Просвиркин, Катя посмотрела на моряка, – придумает, куда тебя определить.

– В армию. Куда же еще? Я ведь понимаю, какое сейчас время.

– Ну вот и хорошо, – обрадовалась Катя. – Поехали в наш революционный штаб, там и получишь назначение.

– Все-таки не с пустыми руками возвращаемся, – засмеялся Просвиркин.

– Мы здесь выступали перед солдатами. С украинского фронта едут, пояснила Катя. – Предлагали записываться в социалистическую армию... Да вот что-то не получается...

– И что обидно, – добавил военком, – многие солдаты уже согласились, но тут выступил один усатый офицер с Георгиями: "Братцы, мы-де фронтовики, мы свое повоевали, да и землица ожидает нас..." – и все на попятный. Демагог проклятый! Стервец!

* * *

Последний раз я был в Бугульме три года назад. Тогда на ее улицах я видел угрюмых бородачей-ополченцев, у которых на шапках вместо кокард были георгиевские крестики с надписью "За веру, царя и отечество", щеголеватых прапорщиков, розовощеких реалистов да крестьян в лаптях. Теперь здесь повсюду можно было встретить железнодорожников с красными бантами на груди и вооруженных красногвардейцев. И хотя город стал прифронтовым, однако мало что изменилось: по немощеным, заросшим подорожником улицам, как и прежде, бродили телята, в пыли купались куры, бегали босоногие ребятишки. Время было обеденное: откуда-то доносился запах жареного мяса, напомнивший мне о том, что почти сутки я ничего не ел.

– Куда же мы его определим? – обратилась к Просвиркину Катя.

– Видишь, браток, как Советская власть о тебе хлопочет? Под Катей теперь вся Бугульма ходит. Сила! Председатель всех местных народных комиссаров.

– Ладно, ладно, бугульминский главковерх! – отшутилась Катя и продолжала, обращаясь уже ко мне: – Однажды оказалась я в его деревне Русское-Добрино, так там знаешь, как его величают? Народным комиссаром военно-морских дел, хотя море от нас и далековато. Правда, штормит и здесь крепко, – закончила она уже серьезно.

– Выходит, мы соседи! Я ведь из села Старое Семенкино – до Русского-Добрина рукой подать.

– Выходит, шабры! – улыбнулся Просвиркин. – Давненько я не бывал на базаре в Семенкине. В 1910 году меня на действительную забрали, служил на Тихоокеанской эскадре. Затем вместе с взбунтовавшимися матросами перевели в Севастополь. Там и революцию встретил. А домой вернулся, гляжу: солдатики за мир ногами голосуют. Ну, думаю, теперь займусь хозяйством, осточертела война. Но не вышло. Сдули ветры в Бугульму. Здесь и бросил якорь. Так куда же тебя, парень, направить? – задумался военком.

– Не отказался бы на бронепоезд "Свобода или смерть!".

– Эк куда хватил! – рассмеялся Просвиркин. – Ну, направлю я тебя на бронепоезд. А толк-то какой? При том бронепоезде отряд десантников в триста душ, и каждый норовит попасть на сухопутный крейсер. А что если запротестуют? У них там как в Запорожской Сечи: братва сама решает, кого принять, а кому отказать.

– А не то давай к Легаеву, – предложила Катя. – Может, знаешь, Слава, Федора из Новой Письмянки? Теперь у него конный отряд.

Легаева я не знал, но не стал возражать. Если на бронепоезд пути заказаны, то можно и к Легаеву...

И вот на меня уже пытливо смотрит молодой темноглазый, с пышными усами кавалерист. Видно, он старательно ухаживает за ними: усы блестят, будто чем-то смазанные. Его поношенный френч с большими карманами перекрещивает новенькая, пахнущая кожей портупея, на которой висят щегольская, украшенная серебром шашка и наган в кобуре.

– Если к Легаеву, так Легаев это я. Ко мне, значит? А почему без лошади? Без седла? Без шашки?

Легаев все больше и больше хмурится, читая записку Просвиркина. Затем, покосившись на мои штиблеты и скользнув взглядом по моему сугубо штатскому пиджачку, сокрушенно произносит:

– Да еще обмундировать тебя надо...

Помолчал, что-то соображая, потом обошел вокруг меня и с надеждой спросил:

– Грамотный?

Услыхав мой ответ, успокоился.

– Ну хоть за это воздадим хвалу Магомету. А то Просвиркин шлет мне все таких, что крестиками с трудом расписываются... Давай рассказывай о себе.

Слушая, Легаев не сводит с меня глаз. И в них я читаю то недоумение, то недоверие. Взгляд его как бы говорит: "Рассказывай, рассказывай. Меня не проведешь. Ко мне народу немало разного приходит". Но когда я сказал, что в Сергиевске белые, он даже присвистнул:

– И там появились!.. Де-ла! Ты скажи, парень, кто твою личность может удостоверить? Кто может за тебя поручиться?

– Екатерина Петровская. Она со мной на Трубочном в Самара работала.

– Петровская? Тогда можно и без поручительства. Ну что ж, давай пока в команду безлошадных... Добудем коней, получим обмундирование, тогда и переведу в конный взвод.

– А когда же на фронт?..

– Так вот сразу и на фронт! – улыбнулся Легаев. – Ты, видно, думаешь, что на фронте рябчиками жареными кормят. Стрелять, колоть, рубить учись.

– Я уже воевал под Оренбургом, Дутову горчичники ставили. Был разведчиком в отряде Гавриленко. Слыхал?

– Но это же пехота, – пренебрежительно процедил Легаев. – Из винтовки и сторож на бахче пулять умеет. А шашку знать надо как свои пять. Шашка, похлопал он по ножнам, – умную и крепкую руку любит. Она порой одним блеском врага разит...

Легаев стремительно выхватил сверкающий клинок, неуловимым движением развернул его над головой и молниеносно загнал в ножны.

– Должно быть, немало порубил ею? – не удержался я.

– А ты думаешь, что я только харч зря переводил? Четыре года из седла не вылазю.

– Когда ж все-таки на фронт?

– Знаешь, где спешка нужна? – строго ответил Легаев и вдруг расхохотался: – На охоте за тараканами. Не понял – подумай. Раз командир сказал – обдумать нужно. А теперь топай в команду безлошадных.

И вот каждый день, сразу после завтрака, мы ходим на строевые занятия. К группе таких же новичков, как и я, молодцевато подбоченясь, подъезжает воинственного вида инструктор верховой езды. Он торжественно и громко здоровается с нами, будто перед ним не пятнадцать кто во что одетых парней, а по меньшей мере кавалерийский полк, и протяжно командует:

– Смотреть на меня и учиться атаке в конном строю! Он набирает полные легкие воздуха, высоко поднимает правое плечо и, пришпорив своего вороного, под бесконечное "ур-ра-а-а-а!" галопом скачет к расставленным в два ряда соломенным чучелам, со свирепым видом делает клинком несколько круговых движений над головой, и клинок со свистом обрушивается на чучело.

Блеск отточенного клинка и гортанное "ась!" при каждом ударе шашкой приводило нас в восторг. Каждому хотелось стать таким же лихим рубакой. И все старались подражать нашему наставнику даже в его походке – несколько вразвалку, его хриплому голосу. Но у нас в эскадроне на пятерых была одна старенькая сабля, и мы по очереди по нескольку раз в. день "скакали" на своих двоих, изображая тряску в седле, и яростно рубили... пучки лозы.

И хотя рубкой лозы я овладел не хуже, чем иной заправский кавалерист, это занятие скоро мне наскучило. На эскадрон я стал смотреть лишь как на временное пристанище. Правда, некоторые охотно отсиживались здесь: вроде бы и при деле, и забот никаких...

Твердо решив добиться направления в боевую часть, я стал думать о том, как это сделать. И тут вспомнил про Якова Кожевникова: уж он-то обязательно поможет. Предполагая, что в Симбирске знают, где сейчас Кожевников, я написал туда письмо.

По вечерам все, кроме дежурных по эскадрону, разбредались кто куда: женатые – к своим семьям, холостяки – в городской сад: там всегда было много молодежи и играл духовой оркестр. А мои мысли были о домике под старыми липами на окраине, где жила подруга моей юности гимназистка Аня. И хотя со дня последней нашей встречи прошло три года, забыть ее я не мог. Родители Ани были люди состоятельные, и я не знал, как они встретят меня, красноармейца, который с оружием в руках идет против тех, кто защищает таких, как они. К тому же старший брат Ани Александр служил летчиком еще в царской армии и, возможно, остался верен "царю и отечеству". Но, конечно, не это было главным. Я думал о том, как встретит меня Аня, хотел и боялся этой встречи.

Однажды вечером в казарме остались только мы с Сахабом – таким же безлошадным кавалеристом, как и я. И хотя мы не были близкими друзьями, Сахаб вдруг разоткровенничался.

– Стишок вот сочинил. Ты послушай и скажи: хорошо это?

– Ладно, читай. Только я не разбираюсь в стихах, – признался я. Но для Сахаба, видно, было неважно, разбираюсь я в поэзии или нет. Он хотел излить кому-нибудь свою душу.

В тот день, когда сражения умолкнут

И буду я лежать в сырой земле,

Друзья, пошлите Айгерим платок,

Который вышила она на память мне...

переводил Сахаб строки своего стихотворения, написанного по-татарски.

– Сильно про любовь сочинил, – искренне похвалил я Сахаба. – Только Айгерим ты, наверное, выдумал?

– Зачем выдумал? – обиделся Сахаб. – В Казан живет, с матерью приезжал в Бугульма...

И он рассказал, как познакомился с Айгерим, как тайно от матери встречался с ней...

– А у тебя есть любимая? – в свою очередь поинтересовался он.

– Есть, – признался я. – Живет в этом городе, на Бугурусланской улице.

– Ха! Живет рядом, а ты сидишь в казарма? – недоумевал Сахаб. – Я, если б Казан ближе был, каждый вечер к Айгерим бегал. Легаев ворота бы запирал, я через стенку полез... А у тебя любимая рядом, а ты, как бурундук, на нарах лежишь... Родител, говоришь, у ней строгий? Они все, родител, строгий. Богатый отец? Теперь богатый и бедный нет...

А ведь Сахаб прав, подумал я. Обязательно нужно встретиться с Аней.

– Прямо сейчас и иди, – убеждал меня Сахаб. – Твоя каша не пропадет.

Я шел по улицам притихшего городка и не замечал, как все время ускоряю шаг. Вот здание гимназии, в которой училась Аня и где я впервые увидел ее. А здесь был каток, где мы встречались – гимназистка и ученик ремесленного училища.

Увидев знакомый домик, я чуть было не побежал к нему, будто мог опоздать и не застать Аню дома. Осторожно дернул ручку знакомого звонка.

– Кто там? – раздался за дверью старушечий голос.

– Мне нужно видеть Аню.

– Никого нет дома. Уехали в деревню.

– В какую деревню?

Но старушка, вероятно, уже не слушала меня и отошла от двери. Звонить второй раз я не решился и грустный побрел в казарму. Когда Сахаб увидел меня, он ни о чем не стал спрашивать.

Однажды утром, когда на своих двоих я скакал к лозе и уже было поднял шашку, чтобы рубить, кто-то громко окликнул меня.

Я оглянулся и увидел Якова Кожевникова.

– Люди воюют, а вы тут бездельничаете, – с недовольным видом вместо приветствия проговорил он.

– Да ведь я писал тебе об этом... Но что мы можем сделать?..

Кожевников вынул из кармана пиджака и протянул мне сложенный вчетверо лист бумаги.

– Передай это предписание уездного военкома Просвиркина своему командиру и скажи ему, что Самарский ревком отзывает тебя. С первым же поездом едем в Симбирск.

– В Симбирск? Вот это здорово! Но зачем?

– Сдавай предписание, все объясню в дороге, – уклончиво ответил Яша.

Путь в контрразведку

И вот мы уже торопливо шагаем к вокзалу. То и дело встречаем мешочников, беженцев, красноармейцев в новеньких гимнастерках и добротных ботинках. За плечами у них вещевые мешки, винтовки с примкнутыми штыками, на фуражках – пятиконечные красные звезды.

– Видал? Значки уже появились! – с гордостью говорит Яша. – Обрати внимание: в центре звездочки – плуг и молот.

Из-за угла показалась команда матросов, увешанных карабинами, пулеметными лентами, гранатами, револьверами, тесаками. В распахнутых бушлатах, с дымящимися папиросами, с гармонистом впереди, они шли вразнобой, никому не уступая дорогу.

– Ух ты! – выдохнул Яша и с досадой швырнул недокуренную папиросу. – Ну и дела!

День был воскресный. Издалека доносился перезвон колоколов. У перекрестка задержались: дорогу преградил военный обоз. Остановились и другие пешеходы. Вдруг сквозь грохот обозных телег я слышу за спиной обрывок фразы: "...Чехи заняли Симбирск, Бугульма в кольце, вот-вот будут здесь... Это точно, зять рассказывал..." Я оглянулся. Старичок в чиновничьей фуражке и черной накидке, встретившись со мной взглядом, умолк и как-то сжался. Его спутница испуганно посмотрела на меня.

Обывательские слухи опережали события. А события развивались явно не в пользу молодой Советской власти. Поддерживаемые и вдохновляемые империалистами, белогвардейцы пытались взять в клещи центральные области республики. На юге страны собирали силы генералы Краснов, Корнилов, Деникин. В оренбургских степях еще давали о себе знать остатки разгромленных банд Дутова. Кулацкими восстаниями были охвачены десятки деревень Поволжья. Положение усугублялось контрреволюционным выступлением чехословацкого корпуса.

Вслед за Самарой контрреволюция подняла голову и в соседних губерниях. В самой Самаре после ее захвата белочешскими легионерами было создано правительство Комуча (Комитет членов Учредительного собрания), провозгласившего себя верховной властью всей России.

А теперь враг, захватив многие города Самарской, Саратовской и других губерний, подходил к Бугульме, угрожал Симбирску...

Кожевников рассказывал о положении на фронте, но мои мысли то и дело возвращались к тому времени, когда я учился здесь в ремесленном училище и мечтал стать железнодорожным машинистом.

На главной пожарной каланче отбили время, и я вспомнил наши встречи с Аней возле этой каланчи...

Мы как раз шли по улице, на которой жила Аня. Хотелось остановиться у ее дома и спросить, не вернулась ли она, но я постеснялся Кожевникова и только с надеждой смотрел на окна, а вдруг увижу ее...

Недалеко от вокзала навстречу нам двое в полувоенной форме с револьверами в руках вели арестованного. Мне показалось, что это бывший начальник бугульминской полиции. Я остановился. Так и есть: этого человека с узким лбом и хищным выражением глаз ни с кем спутать было нельзя.

– Чего глазеешь? Кто такой?! Проходи! – крикнул шедший впереди конвоир.

– А ты что за птица, чтобы допрашивать? – резко ответил я.

– Брось цепляться! Мы на вокзал торопимся, в Симбирск надо, примирительно сказал Кожевников конвоиру.

– В Симбирск? – не унимался тот. – А в Бугульме что забыли? Стой, контра! Показывай документы!

– Это кто контра? – не сдержался уже и Кожевников. – Я представитель Самарского ревкома. А этот товарищ – со мной. Ты-то сам кто такой?

Кожевников вынул мандат и показал его конвоиру.

– Читай, читай, да скажи спасибо, что времени у нас в обрез, не то познакомили бы тебя с Просвиркиным.

Только сейчас мы заметили, что оба конвоира под хмельком.

– Мы при служебных обязанностях, нам не положено задерживаться, попытался выручить товарища молчавший до сих пор второй конвоир. – А ну, шагай проворней! – ткнул он арестованного в спину рукояткой револьвера.

И мы разошлись в разные стороны. Но Кожевников долго не мог успокоиться.

– При таком деле пьяница и дурак опаснее врага. Контру выловим, за это я ручаюсь. А вот как быть с дураками, пока никто не знает! Боюсь, долго еще придется возиться с ними...

На крохотной привокзальной площади было полно мешочников, спекулянтов, демобилизованных и возвращавшихся из немецкого плена солдат, голодающих из Петрограда и Москвы.

На первом пути – небольшой, вагонов в пятнадцать, воинский эшелон. Из паровозной трубы валит дым. У вагонов красноармейцы. Командир, уже немолодой человек, в помятой фуражке, с расстегнутым воротом, надрывается от крика:

– Мой приказ должон выполняться без промедления! Что у нас получается, товарищи? Ежели подобру не соглашаетесь, ставлю на голосование...

– Что здесь происходит? – спросил Кожевников у красноармейца, сосредоточенно вертевшего самокрутку и не обращавшего внимания на командира.

– А то и происходит, что уговаривает идти на ту сторону железки, скользнув безразличным взглядом по Кожевникову, ответил красноармеец. – Не успели оставить ашалон, а он посылает охватывать фланг белых.

– Да ты толком скажи, о чем спор? – не понял Кожевников.

– Я ж тебе русским языком и сказываю: командир требует пешедралом обхватывать фланг белых. А какой резон нам свои вагоны бросать? А ежели беляки нас обхватят, тогда что – панихида? Я, брат, с шестнадцатого года воюю. Всякого насмотрелся.

– Безобразие! – возмутился Яша и отошел в сторону. – Голосуем, митингуем, окапываемся вокруг эшелонов. Если и дальше будет так, сомнут нас беляки.

На втором пути, сразу же за воинским эшелоном, готовился к отправлению товарный поезд.

Кожевников показал машинисту мандат, и мы пошли вдоль состава, забрались в порожний вагон, насквозь прошитый пулеметной очередью, и устроились в углу на слежавшейся ржаной соломе.

– Революция – это, брат, великая школа, и к тому же школа нелегкая, как бы продолжая прерванную беседу, говорил Кожевников. – Но раз уж ты оказался в роли ученика, не пугайся трудностей, не останавливайся на полпути, иди вперед с открытыми глазами. Видал матросов? Это же сила! Однако порой такая сила слепа, ее нужно умно, умело направлять...

Вскоре поезд тронулся, в вагоне стало свежо, как ранней весной на рассвете. Яша закурил, растянулся на соломе и, придвинувшись ко мне, продолжал: