Текст книги "Письма из деревни"
Автор книги: Вячеслав Пьецух
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)
С другой стороны, этому городу свойственно одно "странное сближение", которое невозможно ни в какой иной стороне и которое повсеместно встречается лишь у нас. Именно: бедность, неухоженность, просто грязь здесь замысловато сочетаются с какой-то приютностью, оно же домашнее самочувствие, точно вместо неба над городом выстлали потолок. Действительно: мостовые тут все в гиблых рытвинах, как будто после боев, дома облупились и смотрят кисло, заборы, к которым у нас на Руси питают загадочное пристрастие, покосились и смотрят вниз. Вместе с тем в городе больница отличная, можно неожиданно встретить домик интеллигентной архитектуры, своя газета выходит, вроде семейной, есть большая библиотека, где сидят и читают люди,– вот в Ницце такого нету, а в беспросветном Зубцове есть. Плюс одна волнующая иллюзия: словно за каждым углом тебя ожидает что-то приятное – то ли домик интеллигентной архитектуры, то ли встреча с первейшей красавицей, то ли объявление, в котором сквозит Кантов императив.
И жанровые сценки тут случаются занятные... Например, стоит на главной городской площади одинокий Ленин, куда-то указывающий рукой, вроде бы в сторону Погорелого Городища, но спроси первого попавшегося мальчика, который в свободное от учебы время просит милостыню у прохожих, кто это стоит, мальчик ответит:
– Гоголь.
Так вот, все-таки мы не туареги какие-нибудь, мы Гоголя произвели, вышли в первые космические державы, так отчего же у нас такие неблагополучные города? В частности, в Зубцове, точно, живут не туареги, а, например, Юра Осокин, который свободно может построить самолет из подручного материала, одна уборщица, мать пятерых детей, которая регулярно публикует свои стихи, австралийский капиталист-интернационалист, который добывает цветные металлы из ничего. Так почему же у нас такие неблагополучные города?
Первое, что приходит на ум: потому они неблагополучные, что нашим горожанам ни до чего. Им бы трудиться не покладая рук, исправно платить налоги, вести по вечерам домашнюю бухгалтерию и, кроме ипотечного кредита, не мечтать решительно ни о чем. А они, бродяги, водочкой увлекаются и мечтают, как бы построить из шифера самолет.
Эх, не ко времени умер Гоголь! А то бы он заехал к нам в Зубцов со своим неразлучным спутником, портфелем тисненой кожи, и написал бы: не так уж и скучно на этом свете, господа!
Письмо девятнадцатое
У нас в деревне Устье где только ни копнешь поглубже, обязательно наткнешься то на рубашку от артиллерийского снаряда, то на немецкий армейский ботинок, то на каску, пробитую осколками, то на штык. В этих местах народ с малолетства знает разницу между "нашей" и "ихней" колючей проволокой, которая во множестве сохранилась по околицам и опушкам,– "ихняя" много интенсивнее на крючки. Или вот: вообще у нас гумуса на полях сантиметров пятнадцать двадцать, но есть места, где он залегает на метр в глубину и более,– понятно, что это за места, по трупам ходим, не ведая того, попираем ногами прах нашего солдатика и врага.
Ну наш-то понятно, чего лежит, а ганс-то (в начале войны вместо "фриц" говорили "ганс"), так вот ганс-то чего лежит? Что он потерял в российской амазонии, какая злая звезда завела его в нашу тверскую глушь за три тысячи километров от родного какого-нибудь Бад-Ротенфельда, где по вечерам в парке играет музыка, влюбленные занимаются пивом с сосисками и желающим показывают увеселительное кино... Нет ответа на этот наивнейший из вопросов, даром что он в разных вариантах издревле занимает прославленные умы.
То есть ответ-то есть, но он обнажает проблему слишком уж космогонически, вообще. Именно: поскольку миром правят преступники (они же урки) и дураки, то мы с вами при известных обстоятельствах тоже выходим урки и дураки. Причем это происходит даже в тех случаях, когда человек по мирному времени мухи не обидит и ни за что не украдет у соседа беремя дров. Например, отличный писатель Анри Мари Бейль-Стендаль в 1812 году, не пойми зачем, оказался за четыре тысячи лье от Парижа, в дремучих смоленских лесах, и замешанным одновременно в таких преступлениях, как умышленное убийство, кража, грабеж, фальшивомонетничество, разбойное нападение и поджог. Спрашивается: почему опустился до таких художеств умница, тонкий психолог и гуманист? А потому, что он имел несчастье жить в эпоху Наполеона Буанапарте, проходимца, прямого бандита и сумасшедшего, если, конечно, не банального дурака. Во всяком случае, здравомыслящий человек не поведет под зиму свое войско в бескрайнюю страну, едва заселенную народом с непредсказуемой психикой (в соседнем селе Никифоровском, по преданию, крестьяне вырезали отряд французских фуражиров), страну, которую физически невозможно завоевать, даже не поставив себе серьезной стратегической задачи, даже не задумавшись: а зачем? Только поэтому оказался напрямую причастным к преступно-идиотскому предприятию отличный писатель Анри Мари Бейль-Стендаль и больше ни почему. Случайно пришел к власти артиллерийский офицер с амбициями, поэт и мечтатель со знаком минус, то есть, в сущности, неудачник, мечтающий о глупостях и не умеющий писать стихи, и целая просвещенная нация погрязла в преступлениях как в беде. В этом смысле у нас под деревней Устье только потому десятки тысяч немцев давно перегнили на гумус под русский лен, что Адольфа Гитлера не приняли в Венскую академию, и больше ни почему.
Разумеется, оно было бы не так обидно, если бы наши поступки зависели от объективных законов исторического развития и других отвлеченных сил. Но, сдается, все это суть выдумки господ кабинетных мыслителей, не знающих, чем бы себя занять. Так что будем правде смотреть в глаза: каждый из нас может запросто превратиться в урку и дурака единственно по той причине, что кто-то хотел бы прославиться как поэт, но, на беду, он не умеет писать стихи.
Это, конечно, страшно. Две тысячи лет существует христианство, вековая гуманистическая мысль дала обнадеживающие всходы, наука и техника ушли далеко за границы фантастики, а твоя судьба, равноh как и судьба миллионов твоих сограждан, зависит от отдельно взятого желчного пузыря.
А то обратимся к новейшей истории, к практике наших дней... Почему Белград в руинах и тысячи посторонних людей до срока лежат в земле? Вовсе не потому, что ислам стеснен в Европе, и не потому, что военные застоялись, и не потому, что кто-то страстно желал бы стать министром внутренних дел, а потому, что не соблюла себя одна девушка из города Вашингтон. Или: почему гибнут в Чечне русские мужики? Вовсе не потому, что Россия никак не может расстаться с имперскими иллюзиями, и не потому, что пристанционные чеченцы любят грабить проходящие поезда, а потому, что приснилось, будто он президент, одному генералу с преступными наклонностями и безусловному дураку.
Ярмо исторических законов, конечно, ужасно, но все-таки человечное в человеке ничем не перешибешь.
Письмо двадцатое
К середине августа у нас относительно распогодилось и мало-помалу завязалась уборочная страда. В нашем колхозе "Сознательный" за неделю примерно сняли озимые, главным образом рожь, которая давеча стояла по полям в человеческий рост, и уже вострятся жать яровые, которые будут пожиже, но тоже в общем-то ничего. Если принять в расчет, что травы было море в это теплое и дождливое лето, то и по мясо-молочному департаменту ничто не сулит треволнений, не то что весеннего падежа.
Правда, в соседнем колхозе "Путь Ильича" дела обстоят похуже. Колхозное стадо тут свели три года тому назад, зерновых сеют мало и всё упованье на продажное сено, картофель, голландский (?!) лен. Если лен соберут убедительный, то не о чем горевать, если нет, то кое-как выедут на продажном сене, которое сейчас стоит полторы тысячи целковых за тонну, а этих самых тонн немерено сняли за сенокос.
Одним словом, живет деревня, хоть ты что, и это, конечно, удивительно, потому что, по логике вещей, ей давно положено запустеть. Ведь как только не измывались над крестьянством на веку наших отцов и дедов: то кур коллективизируют, то обложат диким налогом яблоневые сады, то отберут в казну огороды, то велят строить арки при въезде в каждую деревню, то сажают "за колоски". И уж в последние-то годы рыночная стихия точно должна была свести на нет колхозное производство, слишком зависимое от государственной опеки и ориентированное на приказ. Действительно, в последние годы деревню душат неподъемные кредиты, посредник, гиблое состояние техники, цены на горюче-смазочный материал.
И ничего: хлеб растет, ребята в школу ходят, выпить-закусить есть, даже телевизор показывает, и даже в сельские библиотеки крестьянин наведывается что-нибудь почитать. Все-таки фантастический мы народ: пересидели Рюрика с его бандой, которая сама себя называла "русь", татаро-монголов, смуту, перестройщика Петра I – большевиков, и тех пересидели, хотя, казалось, этих точно не пересидеть. При таких злостных исторических условиях любая нормальная страна давно затянулась бы лебедой, а у нас мало того что хлеб растет – еще есть желание что-нибудь почитать.
Дело тут, видимо, в каком-то особенно стоическом качестве русского человека, которое обеспечивает ему выживаемость в любых условиях, в такой редкой витальности, какая мало кому дана. Генерал Вальтер Модель, командир 9-й армии вермахта, воевавший в наших местах, даже не считал себя побежденным по итогам страшного сражения подо Ржевом. Генерал утешал себя тем умозаключением, что в России просто-напросто нельзя воевать, как нельзя ходить по потолку: одну дивизию положишь до последнего солдата, другая прет, другую положишь третья наседает, и кошмару этому нет конца.
До причин сей редкостной витальности, вероятно, не докопаться, посему причинность можно и опустить. Но следствия налицо. Следствия, в частности, таковы, что сплошь неграмотный народ, путавший святую угодницу с днем недели, выдумал отточенную, совершенную форму демократии, которую мировое сообщество переймет через двести лет. Именно: русская деревня выработала такую методику решения спорных вопросов жизни, которая снимает любые противоречия и способна обеспечить интересы всех – и крепкого хозяина, и неудачника, и умудренного старца, и дурака.
Вот писатель Иван Васильев, "деревенщик-нечерноземщик", долго живший в нашем селенье Устье, сообщает на этот счет: "Деревенские толоки и артели примечательны еще тем, что в них царит дух полного демократизма. Власть старшего – это авторитет умелости, и только. Каждый волен сказать свое мнение, и его обсуждают артельно, причем до тех пор, пока не придут к полному соглашению. Никакого голосования, никакого большинства, только единогласие".
В этом-то все и дело. Современный парламентаризм технически держится именно на голосовании и подавлении меньшинства большинством, которое не всегда право уже потому, что хороших людей, конечно, больше, чем дурных, но про умников этого не сказать. Между тем истинный, конечный демократизм – это то, что годится для всех – и крепкого хозяина, и неудачника, и умудренного старца, и дурака. Понятное дело, что только народ живучий и, как следствие, терпеливый на удивление способен обкатывать мнения до тех пор, пока они сами собой не выльются в компромисс.
Хотя бы таковой компромисс и давался туго, с руганью, неудовольствиями, взаимными обвинениями и прениями без конца. Вот один персонаж писателя Златовратского, Николая Николаевича, говорит: "Как ведь вот ругаются – до умопомрачения! Думаешь иной раз, того и гляди, в колья примутся, до смертоубийства дойдут!.. Услышишь вот такой гомон, испугаешься – и побежишь разнимать! А это у них – парламент!.. И ничего – глядишь, через полчаса опять мирными поселянами живут да еще в компании водочкой занимаются!.."
Во страна!
Письмо двадцать первое
Опять же в нашем колхозе "Сознательный" уже поля перепахали под озимые, и, казалось бы, самое время подвести итоги страды, а то и подумать о видах на будущий урожай. Так нет же: думается о том, что самое темное, непроработанное понятие в нашем языке – это "народное", то есть не разберешь, что представляет собой суть русской национальности, а что так... прибаутки и чухлома.
Нет, действительно, что народнее – "По улицам ходила / Большая крокодила" или Александр Блок, наша иконопись или лебеди на клеенках, шуховская башня или сарай, а повальное пьянство – это народное или как?..
Непонятнее всего обстоит дело в литературе. Кто тут, спрашивается, народнее – граф Толстой или прасол Кольцов? внук раба Чехов или великий князь К. Р.? шестисотлетний дворянин Пушкин или Есенин, крестьянский сын? То-то и оно, что толком не разберешь. Вроде бы не придумать писателя народнее Максима Горького, но тогда отчего в нем столько фальшивого пафоса, который вовсе не свойственен русаку? Вместе с тем внук раба, самого формального крепостного, Антон Павлович Чехов сочинял утонченную прозу, пил французское вино и вел себя как наследный принц. А природный граф Толстой сам себе тачал сапоги, лучшую половину жизни писал прописи, почему-то ненавидел город и мог обматерить Софью Андреевну на самый народный лад.
Кое-что, впрочем, ясно. Например, ясно, что Пушкин и Есенин вместе народными быть не могут, ибо между ними пропасть, как между однокоренными понятиями "губернатор" и "гувернер". Разве что "народное" – это одновременно и лебеди на клеенках и Александр Блок, поскольку русская нация давно распалась на несколько поднаций и у каждой имеется своя суть. Тогда Александр Блок идет от тончайшей жировой пленки, а лебеди на клеенках – это от Батухана и Пугача.
Вот даже по нашим окрестным деревням очень разные русские мужики. Не то чтобы один пьяница и сквернословит, а другой прилежный работник и балагур, а так, что в одном чувствуется нечто резко инородное, а к другому совершенно подходит существительное "народ". Инородное – это когда природный крестьянин свободно бросит себе под ноги пустую пачку из-под сигарет, обматерит младенца, изгадит реку, от которой кормились поколения его предков, закопает тетку в двухсотлетней могиле барыни Озеровой, превратит в помойку родимый двор. А вот, скажем, Толик Потапов из соседней деревни Мозгово – это как раз народ. Он, конечно, выпить не дурак, но и сруб поставит, и печку сложит, и оконную раму свяжет, и, кроме того, делает для дачников такую отличную мебель в крестьянском духе, что тут святой сопьется, не то что грешной Потапов. Юношей он ходил пешком в Польшу, где разыскал сестру, угнанную немцами на чужбину, и доставил ее назад. У него аристократическое лицо, и его младший сын сочиняет жалостные стихи.
Еще одна загадка – народное образование и антинародные режимы. Впрочем, к народному образованию особых претензий нет. Но вот говорят, что восьмидесятилетний коммунистический режим был в корне антинародным. Да нет же, это был как раз самый что ни на есть народный режим, сложившийся по образу и подобию нашего русака. Настоящий русак у нас – беспочвенный романтик, и режим был беспочвенно романтическим, полагавшимся на мировую революцию, инициативу снизу, соцсоревнование и победу коммунистического труда. Русак у нас – твердый сторонник "ежовых рукавиц", и государство завело такую крутую внутреннюю политику, что на каждое неосторожное слово имелась своя статья. Русак любит, чтобы "всем сестрам по серьгам", и коммунисты посадили страну на пайку, тем самым сняв все классовые противоречия за исключением антагонизма между умным и дураком. Русак у нас – в большинстве мечтатель, и строй был мечтательным, уповавшим на то, что само собой как-нибудь наладится общество абсолютной справедливости, причем не сегодня-завтра и навсегда. Одним словом, за всю тысячелетнюю историю России это был самый народный режим, может быть, самые органичные восемьдесят лет для нашего ограниченно самодеятельного населения, недаром русачок по нему вздыхает да охает до сих пор.
Но тогда логично было бы предположить, что литература, обслуживавшая коммунистический режим, была самая народная литература, а самыми народными писателями оказали себя именно рапсоды линии ЦК. Не тут-то было: от Горького и до последнего времени всё это были более или менее головастые кустари. От той эпохи останутся в нашей литературе совсем другие писатели, которые не потакали ни царям, ни псарям, а стояли на том, что надо "себе лишь одному служить и угождать" – а это позиция вовсе не демократическая, не "народная", даром что за ней кроется единственно возможный творческий алгоритм. Тогда, может быть, на самом деле "народное" предельно аристократично, ведь Пушкин, Александр Сергеевич, только исходя из него и творил. А что у нас есть народнее аристократа Пушкина? Ничего.
Письмо двадцать второе (День города)
О праздниках вообще... Положим, у мышей праздников не бывает, праздники бывают исключительно у людей. Может быть, это ни о чем не говорит, а может, это говорит о том, что, хотя люди и произошли от первых млекопитающих-грызунов, источник их сути метафизичен, поскольку природа утомительно беспрерывна и вечно бдит.
Еще бывают дополнительные праздники, ни с того ни с сего,– вот сгоре-ла Останкинская башня, и получился настоящий праздник национальной культуры, который должен быть отмечен красным цветом календаря. А как же иначе: оттого, что в отравленной дырке ничего не показывали целых четыре дня, люди друг на друга начали смотреть, в гости к соседям ходить, настоящую музыку слушать, а не музон, и кое-кто даже вспомнил старинное, полузабытое занятие – почитать.
Или такое соображение: недаром французы, самая, наверное, толковая нация на Земле, носятся со своим 14 июля, как курица с яйцом, и празднуют его так помпезно, словно это вместе взятые Пасха и Рождество. И правильно делают, во-первых, потому, что праздников мало, а во-вторых, потому, что у великолепного народа должно быть великолепное торжество. Хотя, что, собственно, произошло-то двести двенадцать лет тому назад в этот погожий июльский день? А вот что: бумажный фабрикант Равильон обругал компанию разгулявшихся босяков, те в отместку разграбили его дом, в дело вмешалась полиция, против полиции поднялся пролетариат Сен-Антуанского предместья и сгоряча взял приступом королевскую тюрьму. В результате пролетарии освободили семерых уголовников и отрезали голову коменданту крепости Делоне.
Вот уже лет десять, как у нас путем не празднуют день 7 ноября (он же 25 октября по старому стилю), когда в Петрограде свершилась социалистическая революция (она же большевистский переворот). Жаль, конечно, во-первых, потому, что праздников мало, а во-вторых, потому, что нечто огромное случилось восемьдесят четыре года тому назад в этот промозглый осенний день. Именно: если не брать в расчет шесть трупов и двух изнасилованных "ударниц", к власти в самой большой стране мира пришла горстка мрачных идеалистов, которые задумали построить царство Божие на земле. То есть произошло событие такого значения и масштаба, что с ним идет в сравнение только этическая революция, свершившаяся по манию божественного Христа.
Правда, другие праздники появились, например, День независимости, вот только непонятно – независимости от кого? От татаро-монголов, поляков и Литвы мы давно не зависим и вместе с тем зависим от норвежских водолазов, азербайджанских торговцев, олигархов и дураков. Одним словом, вроде бы и есть у нас праздники, а вроде бы их и нет. Сдается, что просто-напросто не праздничная мы нация – вот в чем причина; чтобы на трезвую голову скакать, как французы скачут 14 июля,– этого не дано.
Между тем не далее как неделю тому назад автору довелось наблюдать настоящий праздник, День города, в уездном Зубцове – это от нашей деревни Устье километрах приблизительно в двадцати. Почитай, весь город явился на главную площадь, при параде, с детьми, навострясь последнюю копейку промотать на шашлык, стаканчик горячительного и китайскую игрушку "уди-уди". Речи были с трибуны, из-под длани чугунного Ильича, самолеты над городом бреяли, парашютисты парили, футболисты играли в мяч, конники состязались, самодеятельность, конечно, и даже местный гроссмейстер на десяти досках давал сеанс. Что удивительно: пьяных не было замечено ни одного – то ли водка стала жиже, то ли русскому человеку уже не на что покутить. Ну совсем Европа, только что никто очертя голову не скакал.
Но было в этом празднике что-то милое, уютное, вроде домашнего торжества. И – заразительное, даже капиталист-интернационалист, австралиец Дэвид Олби в неземном пиджаке с полчаса ходил по мосту через Вазузу туда-сюда. Вечером был салют.
Так вот, о праздниках вообще... Не праздничная мы нация, хоть ты что! Одна из самых образованных на Земле – это бесспорно, отчаянная, беспорядочная, до странного талантливая, литературная насквозь, но почему-то праздников у нас нет. Думаем, наверное, много, может быть, даже и чересчур.
Письмо двадцать третье (Особенности сельской кухни)
Главная особенность сельской кухни заключается в том, что снедь готовишь на всем своем. Исключение составляют только хлеб, яйца, масло, мясо и молоко. То есть известная продовольственная зависимость налицо, но тут уж ничего не поделаешь, поскольку городскому человеку, даже если он полгода живет в деревне, держать скотину, что называется, не рука. Впрочем, однодеревенец Евгений Ефимович Циммер держит кур, а у дальнего соседа Фридриха Логинова, из деревни Мозгово, свой жеребец Зарной. А так все свое, вплоть до брокколи, спаржи и чеснока.
И вот интересное наблюдение: если ты собственник огорода, то у тебя и вкусы особенные, например, оказывается, что нет ничего благоуханней молодого помидорного куста и нет ничего вкуснее своего огурца, будь он сортом хоть "стелла", хоть "водолей". Кроме того, ежели у тебя огород, то ты чувствуешь себя соучастником деятельности природы, волшебником в своем роде, который по весне пихнет в землю мелкую хреновинку, а из нее, глядь, и вырастет какое-нибудь чудо, ласкающее глаз, обоняние и гастрономическое чутье. К тому же огород делает из тебя владыку, дает редкое чувство независимости и всемогущества, потому что, положим, пришла тебе фантазия съесть какой-нибудь корешок, ты пошел на свой огород и съел. Это куда ближе, чем до базара, и совсем не то, что отдать дяде три целковых за корешок. Но главное, разумеется, что при огороде ты чародей. Городской человек, пускай он будет слесарь-инструментальщик, должен это понимать так: как если бы он закопал во дворе гайку, а из нее потом вырос разводной ключ.
Соответственно и питается народ в деревне иначе, чем в городах. Природный крестьянин, если он не потомок двадцатипятитысячника, держит у нас две коровы, телкаh, свиноматку, гусей, уток, пару десятков кур. Понятное дело, что у него своя тушенка, которая куда питательней французской говядины, и гусь с капустой или поросенок с кашей тут не экзотика, а практика бытия. Имеются и свежие окологастрономические веяния: так, дочь Николая Романова, шофера из Борков, говорит, что уйдет из дома, если отец забьет хоть одного престарелого гусака.
Городские деревенские питаются по-своему, например...
Первый завтрак – ложка меда и стакан ключевой воды. Мед янтарный, тягучий, как жидкое стекло, и пахнет обедней в нашей церковке Всех Святых.
Второй завтрак – деревенский творог со сметаной, которая не выливается из банки, если эту банку перевернуть. К творогу подается сладкая булка, которую еще теплой привозят из нашего уездного городка Зубцова, и кофе со сливками, которые накануне снимаешь сам. Если между первым и вторым завтраками покосил, то можешь съесть пару яиц местного происхождения – у них желток цвета восхода солнца, и они пахнут, как васильки.
Обед, как полагается, из трех блюд. На первое – салат, в который идут помидоры, огурцы, вареные яйца, собственно салат, и хорошо, если накануне повезло раков наловить в нашей речонке Держе, потому что раки в таком салате это исключительно хорошо. На второе – обыкновенные русские щи, в которых вот что только необыкновенно: они не обходятся без обжаренных помидоров, тонко нарезанного антоновского яблока и пары крепких боровиков. На третье – парное мясо, приготовленное на мангале, к которому полагается картофельное пюре, мятое с луком и чесноком. На десерт – стакан красного вина с водой и сытый, благостный разговор...
– Говорят, опять бензин подорожал.
– Ничего. Картошку продадим, лошадь купим. Если ты живешь на земле, то тебя практически не достать.
На ужин, бывает, подаются жареные окуньки в яйце, которые хрустят на зубах, как домашние сухари. Или это может быть блюдо под мудреным названием "Сицилийская яичница любви", которая включает в себя яйца, взбитые со сметаной, чуть не полстакана красного перца, жареные сало, лук, чеснок, помидоры, ветчину и мелко нарезанную вареную колбасу. Действительно, блюдо это производит такой эффект, что если жена в отъезде, долго ворочаешься и не спишь.
А ведь и правда, если ты живешь на земле, то тебя практически не достать. Вот коли ты обитаешь в Кривоколенном переулке, то твоему благополучию, а то и самому существованию угрожает пропасть неуправляемых векторов и стихий. Центральное отопление того и гляди выйдет из строя, ненароком прорвет водопроводную трубу, можно заночевать в лифте, обезденежить, отравиться, застрять в метро. А коли ты живешь в деревне, то тебе страшны только большевики. Ну что с тобой могут поделать нефтяные магнаты, если у тебя на руках козырной туз – овес?! Какое тебе дело до котировки ценных бумаг, если у тебя десять мешков картошки?! Наконец, на что тебе свобода слова, если ты пишешь про огурцы?..
Письмо двадцать четвертое (Конспект урока)
Есть у нас деревня Столипино, центральная усадьба колхоза "Сознательный", а в ней средняя школа, а в школе сей сто душ с лишним учеников. Директором тут некто Антон Олегович, совсем молодой мужчина, который для солидности запустил мефистофельскую бородку, ездит на "уазике" и меняет сорочки едва ли не каждый день. "Некто" пишется потому, что Антон Олегович – явление в своем роде, и даже трансцендентное: природный москвич, он, наверное, лет десять назад переселился в наши края и сеет среди местных "доброе, вечное", как местные сеют хлеб. Народник какой-то, пришелец из 60-х годов XIX столетия, эпохи пропагандистов и демократически ориентированных курсисток, а может быть, напротив, человек будущего и знамение перемен.
Так вот, как-то договорились с Антоном Олеговичем осилить, так сказать, авторский урок в старшем классе, на том основании, что автор в прошлом учитель, в настоящем литератор и у него, судя по всему, имеется, что сказать. Урок по не зависящим от нас причинам не состоялся, но ведь не пропадать же конспекту, тем более что у автора точно имеется, что сказать.
Даром что он когда-то изучал темную науку под названием "методика" сформулировать тему урока ему так и не удалось. Выходило что-то приблизительно похожее на "Россия и мы", или "Вечное и молодежь", или "Отечество как цель личного бытия". Как бы там ни было, урок в гипотетическом виде сложился так:
"Господа!
Россия – великая страна.
1. Ее отличие от других великих держав мира заключается только в том, что население России про это не знает, и отсюда вытекает наша социально-экономическая беда. Во всяком случае, иначе не объяснить, почему, например, у великого французского народа, который знает, что он великий, который выдумал консервы, импрессионизм, кибернетику и канкан, деревни как конфетки, а в России деревни – денной кошмар. Это просто у старожила глаз притерпелся, а на свежего человека русская деревня производит гнетущее впечатление: до того она, в самом деле, нехороша. Если деревенские улицы немощеные, то в непогоду и трезвому не пройти, а если мощеные, то как будто тут только что закончились уличные бои. Дома некрашеные, а если и крашеные, то облупились, крыши подернуты зеленью, забор скособочился, окошки смотрят жалобно и просительно, точно голодный пес. А мусор, куда ни глянь, а помойки при въезде в каждую вторую деревню, а несметные залежи металлолома, ржавеющие по обочинам и усадьбам, из которого можно собрать порядочный самолет...
2. В общем, для великого народа такая буколика – это ненормально, а нормальна она для племени, которое только и выдумало, что игрушку "уди-уди". А мы мало того, что самая большая страна на планете, еще и столько всего подарили человечеству, что наш вклад в мировую культуру под стать нашим просторам – измерить можно, постичь нельзя. Электрическое освещение еще в середине прошлого столетия называлось "русский свет", самолет, вертолет и анархизм выдумали мы, теоретическую химию тоже мы, и радио – наше изобретение, и телевидение, этот опиум для народа, мы опять же изобрели... Это уже не говоря про бумажные деньги, пуговицу и щи.
С другой стороны, Россия дала миру самую глубокую литературу, богатую музыкальную традицию, театр общечеловеческого значения и русского интеллигента в качестве итога эволюции, за которым следует либо царство Божие на земле, либо Последний день.
Наконец, за Россией подвиг всемирно-исторического значения, который идет в сравнение разве что с подвигом Иисуса Христа, который принял на себя грех мира и через это самопожертвование его спас. Так и Россия приняла на себя коммунистический грех мира, прошла через крестные муки за все прочие народы Земли и тем самым спасла их от погибели, начертав своею кровью – в этом направлении хода нет. В результате и человечество живо, и мы ничего, даст бог, воскреснем из мертвых, смертию смерть поправ.
3. Таким образом, Россия – это в последнюю очередь географическое понятие, а в первую очередь это вот что... Россия есть наша религия за отсутствием навыка в Божьей вере, который из нас каленым железом выжгли большевики. Россия есть наша национальная идея за истощением формул "православие, самодержавие, народность" и "коммунизм – светлое будущее человечества", как у американцев Техас – вторая по величине страна в мире после США, как у немцев – Германия превыше всего, как у французов – "счастье, это мытая голова". Россия есть цель, то есть все наши силы и устремления должны быть направлены на то, чтобы у нас материальные формы равнялись духовному существу. Наконец, Россия великая страна, ибо русские из культурнейших народов на свете, и этому качеству надо как-то соответствовать, отвечать.
4. И вот в другой раз выйдешь на деревенскую улицу, а напротив, глядь, подвыпивший пастух прикорнул под забором, рядом битое стекло, бумажки и с четырнадцатого года вросшее в землю тележное колесо. А ведь под этим небом Пушкин отличался, Лобачевский ниспровергал, Циолковский чудил, злостные идеалисты строили царство Божие на земле... То есть если мы с вами, господа, русские люди, то этому качеству нужно как-то соответствовать, отвечать".
