Текст книги "Овертайм"

Автор книги: Вячеслав Фетисов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Глава 6
Баррикады и суд

В августе 1991 года проходил Кубок Канады. Я играл на двух последних чемпионатах мира за сборную СССР и вроде бы получил приглашение еще весной, после чемпионата в Хельсинки, принять участие и в Кубке Канады. Хотя и не заняли мы в Финляндии первого места, но мне за свою игру стыдно не было. Руководители советской Федерации сказали: «Приезжай на сбор». Более того, мне пообещали выслать приглашение в клуб. Чемпионат мира закончился в мае, те, кто приехал из НХЛ, стали собираться назад, в Америку. Перед отъездом нам сказали: «Ориентируйтесь на третье, на пятое августа». Мы с Сережей Макаровым решили: «Так или иначе в начале августа все равно собирались приехать в Москву, все нормально и время есть для подготовки». В июле должна была родиться дочь, я торопился в Нью-Джерси и, как выяснилось, не зря. Лада попала в аварию, оказалась в госпитале. Загреметь в больницу на восьмом месяце беременности с угрозой выкидыша, и это при том, как тяжело ей досталась эта беременность!

Но все обошлось, и мы приехали с Серегой в Новогорск в начале августа. Но Фетисов с Макаровым сборной оказались не нужны. Выяснилось, что приглашение выслали всем, и нам с Макаром в том числе, но тем, кого действительно хотели видеть, еще и позвонили домой предупредить, что на сбор надо явиться 25 или 28 июля, на неделю раньше, чем нам предварительно объявили. А некоторым, включая нас с Сергеем, отправили в клуб приглашения на русском языке. Естественно, клуб не заинтересован отпускать игрока, тем более что приглашение на русском, переводить они его не обязаны, оно лежит в офисе, никаких проблем. Все те, кто не знал про эти хитрости, ждали звонка из клуба. Я же сам позвонил, спросил, нет ли чего для меня из Москвы. Мне говорят: «Что-то там на русском тебе пришло». Я заехал, смотрю – приглашение, а в нем написано, кто не явится до 28 июля, тот автоматически исключается со сборов. Но дело в том, что само приглашение я получил 28-го.

Финал этой истории такой: мы с Сергеем приехали в Новогорск, команда уже тренируется. Мы с мешками заходим, говорим, так и так, поздно получили вызов. А нам говорят: «Вы опоздали, ребята. Все. Команда уже укомплектована». Мы с Михалычем как приперлись с клюшками, с формой, так развернулись и уехали. Команда улетела на товарищеские игры в Финляндию и возвращалась в. Москву как раз 19 августа. Мне рассказывали, как некоторые игроки и кое-кто из тренеров радовались приходу ГКЧП, отмечали, что бардак кончен, теперь порядок наведут. Так все складывается интересно, почему-то все, кто меня закапывали, 19 августа встретили как праздник, те, кто поддерживали, были в шоке… А в Кубке Канады сборная СССР благополучно заняла предпоследнее место.

ЛАДА: Два года мы не были в Москве. Наконец приехали, Настеньке всего три недели, мы везли ее в корзиночке. С нами прилетела и дочка наших приятелей – американка Айрин, Ирина, у которой родители были угнаны во время войны из Прибалтики в Германию и остались там в американской зоне. Она в Союзе никогда не была и хотела посмотреть на родину родителей.

19 августа в четыре часа утра я покормила ребенка и положила ее дальше спать. Мамы меня поймут, что такое утреннее кормление и как хочется спать, а всего три-четыре часа до следующего подъема. Я уже откинулась на подушки, мне показалось, что спала я всего пару минут, как раздался звонок. У меня есть подружка, очень интеллигентная девушка, которая разговаривает тоненьким и очень тихоньким голосочком. И вдруг, в шесть утра, я поднимаю трубку, а она кричит: «Вы что, с ума сошли, привезли ребенка! Сейчас же собирайтесь и улетайте отсюда! В Москве переворот!» А я говорю: «Манечка, какой переворот? Что с тобой?» Спросонья ничего понять не могу. Она: «Переворот, я тебе говорю, телевизор включи!» Я по коридору с криком: «Мама!» Мама идет на кухню, включает телевизор. Я села смотреть спиной к окну: «Мама, переворот, слышишь – траурная музыка. Что-то здесь происходит?» А мама смотрит не на меня, а в окно, а у нас напротив дома танк стоит. Мама так и охнула: «Переворот». Наша бедная Айрин тут же звонит в американское посольство. Оттуда ей велели сразу явиться с вещами. Но она продолжает: «Дело в том, что меня пригласили русские друзья, которые работают в Америке, и у них ребенок родился в Америке – то есть американский гражданин». Из посольства отвечают, что ребенок и его мама тоже под защитой США, потому что ребенок грудной: «Берите эту маму с ребенком и, пожалуйста, – в посольство». Мы, конечно, ни в какое американское посольство не пошли. Я ее успокоила, говорю: «Собирайся, пойдем гулять, будем на баррикадах фотографироваться». Подошли мы к ТАССу, поговорили с лейтенантиком – парнем, который на этом танке сидел. Мы его спросили: «Ребята, а вы будете стрелять?» Лейтенант отвечает: «У нас снарядов нет». И он с нами сфотографировался около танка. Для американской девушки, конечно, все происходившее выглядело экзотикой. Но к вечеру 20 августа стало страшно. И мы сознательно пошли к баррикадам у Белого дома. Я нацедила молока, оставили маленькую Настеньку с моей 83-летней бабушкой. Отправились втроем: мама, Слава, я. Чувства меня переполняли совершенно сумасшедшие, их никак не передашь. Но было такое состояние, что в любой момент ты готов встать в шеренгу, взяться за руки и стоять до последнего с людьми, которые рядом. И еще – ты свидетель чего-то огромного и важного, что происходит в стране. Слава – в спортивном костюме, узнавали его многие. Подходит к нам молодой человек и говорит: «А я тоже Фетисов Вячеслав Александрович, 1958 года рождения». Слава ему: «Да ладно». Парень показывает паспорт, действительно все так, а сам он приехал в Москву из какого-то провинциального города, из Норильска или Новосибирска. Я их сфотографировала вместе, мы оставили снимок в Москве, и я попросила, чтобы в «Спорте» нашли адрес этого парня и фото ему отослали. Два тезки, два Фетисовых Вячеслава Александровича 1958 года рождения. Он прилетел специально в Москву постоять за Белый дом. Нас окружили, и один мужчина говорит: «Слава, извини, конечно, но жизнь есть жизнь. Не дашь автограф?» И Слава два часа давал на баррикаде автографы. Время уже к трем часам ночи, и тут вдруг все побежали с криком, что идут танки из Кантемировской дивизии. Слава нам: «Немедленно домой к ребенку». Я говорю: «А ты?» – «Я останусь здесь». Мы продолжаем стоять, и тогда Слава говорит моей маме: «Забирай Ладу, и идите домой. Сейчас, не дай Бог, здесь что-то случится. Ребенок останется сиротой». Я ему отвечаю: «Ты, значит, никуда не уйдешь, а если что-то случится – ребенок без отца останется? Нет, или идем вместе домой, или я буду с тобой». Вернулись мы домой, наверное, часов в 5 утра, когда более или менее спокойно стало.

Много молодежи рядом с нами оказалось, чуть старше нас, чуть младше. Когда мужики в три ряда стоят, руками друг за друга держась, у тебя внутри рождается чувство гордости за этих сильных русских мужчин и огромная к ним благодарность.

Еще утром 19-го мама сказала: «Слава, улетай, пока не закрыли аэропорты, ведь Язов среди путчистов, ты вспомни, как он с тобой разговаривал и что он тебе обещал». Слава успокаивает: «Да ладно, теща, ты что думаешь, они про меня вспомнят?» Мама: «Этого никогда не знаешь, может быть, вспомнят через день, а может – через неделю. Но совершенно точно, они начнут ходить по квартирам». Тут я вмешалась: «Да, мама, сейчас они начнут стучать в нашу дверь и скажут: чего это вы тут расселись в такой большой квартире?» Если все повернется обратно, пропади она пропадом, эта квартира.

Шесть утра. Светает. Звонит подруга жены: «Уезжайте скорее». Мы спрашиваем: «Что случилось?» Она в истерике: «Идите посмотрите, вы же напротив ТАССа живете…» Мы телевизор включили – похоронная музыка играет, как обычно, когда кто-то из Политбюро помер. Я выбежал во двор посмотреть – действительно, танки около ТАССа. Интересно все складывается, но что делать?

Сидим, смотрим телевизор – показывают заседание, сидят ГКЧПисты, среди них Язов. Теща тут запаниковала: «Ты давай беги в Шереметьево быстро. Мы тут как-нибудь сами разберемся». Я ее спрашиваю: «Куда бежать? Если уже все, конец, они пришли к власти, то никуда и не убежишь. Мне, кстати, и бежать не от чего, я ни в чем не виноват». – «Нет, давай прячься, а ребенка мы сейчас отнесем в посольство». А Насте чуть больше месяца. Паника, они с Ладой в Шереметьево звонят. Я вмешался: «Никуда не звоните, потому что я никуда не поеду». Успокоили друг друга, как могли. Надо же, два года дома не был – и приехал! Я утром собирался в «Советский спорт», мы договорились с главным редактором на 10 часов, полагалось завизировать свое интервью. Поехал, все перекрыто, танки повсюду стоят. Я на батькиных «Жигулях» чешу по родной столице, по бульварам, в это издательство. Нигде не проскочишь, быстрее пешком бы дошел. Танки с одной стороны, БТРы – с другой, обстановка нервозная. Суеты, правда, особой я не заметил. Приезжаю в «Советский спорт», как порядочный человек, несмотря ни на что, раз договорился. Вахтера нет, в коридорах ни одного человека. Захожу к главному в приемную, слышу – он разговаривает по телефону, а секретарши на месте нет. Думаю: «Может действительно что-то происходит серьезное?» Вхожу в кабинет. Главный редактор стоит спиной ко входу, лицом к окну: «Да… Есть… есть… Да… Ну ты же понимаешь, что спорт и политика —‘ это те вещи, которые далеки друг от друга. Да… да… есть… есть… ладно, Николай Иванович, ладно». Увидел меня: «Я не могу сейчас разговаривать с тобой, потом встретимся». Я спрашиваю: «Что случилось?» Отвечает, вот позвонили, в числе тех газет, что закрыли, «Советский спорт». Сидит, кручинится: «Я же со всем составом редакции вышел недавно из партии. Сейчас надо всех предупредить, чтобы они говорили: это коллективное решение, а не чья-то инициатива, просто думали такое время пришло, что надо общим собранием выйти из партии. Ошибались. Ты представляешь, 10 августа, в День десантника, беспорядки начались в Парке культуры, мы опубликовали снимок на первой странице: перевернутая машина, а рядом пять номеров. Знаешь, у комитетчиков в машине много номеров, которые они меняют. И все эти номера валялись рядом: частные, государственные. Вот черт, я это напечатал. А что теперь делать?»

я поглядел, моя статья уже вся перечеркнута: «Значит, работать не будем?» – «Ну хорошо, – мучается он, – раз пришел, давай, но я не знаю, выпустят этот номер или нет. По-моему, решили совсем закрыть нашу газету. Ты понимаешь, мы в списках тех газет, которые должны закрываться!.. Не знаю, что делать. Начальникам звоню – никого на работе нет». Я прочитал свое интервью. Оно уже до меня оказалось правленным, были вычеркнуты острые моменты, спорные факты. Я сказал: «В таком виде беседу нет смысла выпускать, кому она нужна?» – «Да ты понимаешь, время какое? Ты что? Народу важно знать твое мнение. Ты подписывай». – «Нет, – говорю, – даже не подумаю, и ничего выпускать не надо, мне это ни к чему». Попрощался. Сел в «Жигули» и опять по бульварам, от Покровки до дома, до Тверского, часа полтора.

Когда «Советский спорт» вновь легализовали, они напечатали мое интервью, правда, все равно с сокращениями и без моей визы. Наверное, в тот день во многих местах такой бардак творился, я рассказал же о том, чему сам был свидетелем.

У отца 19 августа 60-летие. Делать нечего, я уже заказал ужин в «Узбекистане». Позвонил близкому другу, полковнику Коле Домарацкому. Коля обещал взять комендантскую машину и еще пару машин с военными номерами, чтобы нас отвезли в ресторан, а потом обратно привезли домой. В зале ресторана, конечно, ни души. Остались пара официантов да директор – мой старый знакомый. Но родственники каким-то образом собрались, друзья подтянулись. Получилось, как пир по время чумы, но по-русски, так как плясали под гармошку. Валера Лавров, который долгое время в «Узбекистане» проработал музыкантом, пришел с гармошкой. Так наша семья встретила путч. Как полагается, с еще хорошим грузинским вином. Расплатился я долларами, так как днем решил: надо скидывать «зелень», пока не поздно. Отдал доллары, не знаю уж по какому курсу, и вздохнул свободно. Комендантский час уже назначили, и такой кавалькадой – впереди комендантская машина, за ней мы с гармошкой, Домарацкий с нами, сзади две машины с солдатиками – поехали домой. Кто посмелее, зашел, остался до утра у нас.

В те дни я ходил тренироваться в ЦСКА к своему первому тренеру Юрию Александровичу Чабарину. Там тоже происходили какие-то чудеса, у людей уже появилось оружие. Звонит Макаров: «Ну чего, пойдем в баню? Я баню заказал» – это 20 августа. Приезжаем в Северный порт, там какой-то «высокий начальник» построил себе шикарную баню. Он тоже рассказывает свою версию, как подплывали баржи с оружием под видом гражданских судов, какой-то то ли отравляющий, то ли усыпляющий газ разгружали. Не знаю, что уж тут была правда, а что вранье и слухи, но такая ситуация всегда рождает легенды.

Вечером прибегает друг: «Если надо оружие, то звони туда-то». Сидим, вечереет, у нас – гости, тут выстрелы начались, мы ж все-таки в самом центре. Говорю: «Ну, я пошел». Жена: «И я с тобой». Я ей: «Нет, ты со мной не пойдешь – с ребенком останешься». Теща тоже собралась, я ее спрашиваю: «Ты-то куда?» – «Я тоже пойду, может быть, пригожусь». Это уже черт знает что: баррикады, обстрел, и они со мной собрались. «А кто с ребенком?» А у нас была Ладина бабушка, Анна Ивановна, которой за 80, мама тещи. Она, говорят, и будет с ребенком. Еще Ирину, американку, мы оставили. «В случае чего, – я отдаю ей последнее распоряжение, – посольство недалеко, беги. Бери ребенка, а бабку не бери, с ней проблемы будут, она не гражданка США, а наша».

Не знаю, что могло случиться с нами, повернись все по-другому, но мы пошли к Белому дому, а тут как раз и началась кульминация всех событий. Идем мы по Калининскому проспекту к Кутузовскому, встретили Сашу Якушева. Я смотрю: люди бегут, кричат, что «Альфа» уже на подступах, сейчас будет стрелять. Кто-то уходит, кто-то, наоборот, приходит, кто-то рядом говорит: «Терять нам нечего, мы здесь и умрем». Большинство – безоружные. Жена рядом за руку ухватилась, теща сзади. В таком порядке мы всю ночь продержались. Какие-то люди меня узнали, автографы попросили, потом подходит мужичок и говорит: «Я твой тезка полный». – «Как полный?» – «Я Фетисов Вячеслав Александрович». Откуда-то с Урала человек. Показал документы, я расписался, по-моему, прямо на его паспорте. Мы дошли до Белого дома, до последнего кордона, там ребята стояли в оцеплении, пропускали дальше по какому-то паролю. Сообщили, что едет много бронемашин, попросили разойтись, мол, серьезные дела завариваются. Но все стоят, началась эйфория, уже никто из рядов не выходил. Народу много, кто-то предлагал выпить, кто-то – покушать. Кооператоры привозили кто что мог, кто соки, кто колбасу, в общем, закуска была. Сидели мы рядом с перевернутыми троллейбусами на поваленных столбах. У нас в Нью-Джерси есть снимки семейного пребывания на баррикадах. Потом пронесся слух, что Горбачев едет, народ расступился – образовался коридор, проехали два ЗИЛа с охраной. Какое-то расслабление пошло по рядам. Стало ясно, что это конец, коммунисты не победят. Информации никакой не поступало, но вроде вокруг все успокоилось, народ повеселел, и мы потихоньку пошли домой. Наступало утро 21 августа.

Остальные события известны, а мы в этот день улетали в Америку, но не потому, что спешили убежать из. Москвы, а просто у нас давно был заказан на этот день обратный билет. Как Ельцин стоял на танке, мы видели уже в Нью-Джерси по телевидению.

В Нью-Йорке за пять лет мы с Ладой познакомились со многими интересными людьми, с известными и даже знаменитыми. Нью-Йорк – особая точка мира, где можно встретить кого угодно. Конечно, одна из самых ярких фигур – Миша Барышников. Мы вместе праздновали старый Новый год. Постоянно кто-то приезжал, звонил. Наш телефонный номер не держался в секрете ни от кого, и каждому, кто звонил, мы старались уделить внимание и обязательно приглашали на хоккей, если я играл в это время в Нью-Джерси. В общем, как здесь говорят, социальная жизнь, то есть общение с людьми, была за все годы жизни в Нью-Джерси довольно-таки полная. Родилась дочь. Жизнь в Америке стала привычной. Мы забыли первые неудобства от непонимания чужих правил. Казалось, все наладилось, но вдруг в какой-то момент почва закачалась под ногами. Кстати, это тоже типично для Америки. Здесь расслабляться нельзя.

Первый трехгодичный контракт с «Нью-Джерси Дэвилс», который я подписал еще в Москве, заканчивался весной 1992 года. За неделю или две до окончания сезона команда тренировалась дома на «Бренден Берн арене». Только закончилась тренировка, ко мне бежит Дмитрий, тогда он еще работал в клубе, его уволили сразу после окончания сезона. Дмитрий заметно нервничает: «Слава, за тобой приехали маршалы (маршалы – это те, которые по решению суда арестовывают людей), не знаю, по какому поводу. Ты должен подчиниться и ехать туда, куда они тебя заберут». Но я вышел через другую дверь, приехал домой и сразу позвонил своему адвокату – Володе Злобинскому, он американец русского происхождения.

Заканчивалась пятница, и секретарша Володи говорит, что его в офисе уже нет, он уехал играть то ли в теннис, то ли в футбол куда-то в Квинс. Я ее прошу, чтобы она меня с ним соединила во что бы то ни стало, меня хотят забрать маршалы и никто не знает почему. Секретарша каким-то образом нашла Володю, но пока я сидел дома, позвонил Дмитрий с сообщением: маршалы меня ищут и мне лучше приехать в клуб, потому что в Америке с ними шутки плохи. И добавил, что ищут меня (не выходя из клуба?!) не только маршалы, но и какая-то женщина из прокуратуры. Я сказал, что жду звонка своего адвоката. Дима в панике: «Все равно они никуда отсюда не уйдут до тех пор, пока ты не появишься». Но тут уже появился Володя, он уже выяснил, что Малкович, тот самый импресарио, что безуспешно пытался мне в Москве помочь, выставил мне иск на миллион долларов. Злобинский советует: «Отправляйся в клуб к маршалам, я как раз сейчас играю в теннис (или футбол) с адвокатом, который возьмет твое дело, и мы скоро к тебе приедем. Сообщи Ладе, куда тебя отвезут».

Я возвращаюсь на тренировочный каток. Там маршалы вынимают свои удостоверения и объявляют: «Господин Малкович предъявил вам иск. Он заявил, что вы покидаете страну, и мы должны вас привести в суд для того, чтобы в судебном порядке разобраться с этим вопросом». Вокруг нас – хоккеисты «Нью-Джерси», и, к счастью, маршалы не стали надевать на меня наручники. Я спрашиваю, могу ли я на своей машине ехать? Они говорят, нет, машину надо оставить здесь. Посадили меня к себе на заднее сиденье, и мы поехали в Ньюарк – административный центр Нью-Джерси, где находится большой суд и где потом слушаюсь мое дело. Привезли, а там уже нас ждал адвокат Малковича.

Для меня все происходящее – гром с ясного неба! Забирают, предъявляют иск. Но так как это гражданское дело, а гражданских дел уйма – здесь чуть ли не каждый судит каждого, – то на рассмотрение претензий стоит огромная очередь. Нас записывают в эту очередь, а дату заседания должны сообщить позже. Но в моем случае требовалось предварительное слушание, Малкович в своем иске заявил, что у меня закончился контракт и, как он слышал в интервью, я собираюсь уезжать обратно в Россию. Иск он мне выкатил на миллион долларов. Предварительно суд должен решить: надо ли взять у меня деньги в залог, чтобы я не сбежал?

Итак, пятница, вторая половина дня, суд закрывается в четыре-полпятого, а моему адвокату приходится пробиваться из Квинса в Ньюарк через все сумасшедшие пробки. Пятница в Нью-Йорке – такой же день, как сейчас в Москве, люди пораньше заканчивают работу и стараются поскорее уехать за город.

Стояла прекрасная погода, глубокая весна, все разъезжались по дачам. И Володя, естественно, болтался во всех этих пробках, так как ему из Квинса необходимо проехать через Манхэттен. Он постоянно звонил из машины и каким-то образом уговорил судью задержаться. Потому что если б судья не принял в пятницу никакого решения, то меня бы до понедельника посадили в камеру. Но наконец приехал мой адвокат, а с ним – его коллега, специалист по подобным искам, который и вел мое дело. Я сидел у маршалов в офисе, они мне дали кофе, про команду расспрашивали, все же болельщики. Наверное, поэтому они хотя и делали свою работу, но не отвели меня в камеру, где обычно сидят задержанные на улицах. Когда я увидел адвокатов, мне вздохнулось свободнее – с адвокатами в этой стране намного легче. У судьи уже терпение лопалось, он же с утра до вечера сидит в своем офисе, а тут впереди два выходных дня. Но все же Володе удалось его на полчаса задержать.

Судья вышел в зал в мантии, все как в кино: «Встать», и так далее. Моему лойеру (адвокату) удалось доказать, что у меня достаточно веские причины никуда не убегать, что у меня в Америке дом, что у меня две машины, есть бизнес, что у меня деньги в банке и в ценных бумагах и, в конце концов, еще сезон не кончился, и вообще я веду переговоры с «Дэвилс» о продлении контракта. Суд не взял с меня никакого залога.

Конечно, можно было поднять большой скандал. Человека выдергивают ни с того ни с сего, арестовывают, везут в суд. Я мог два дня просидеть в тюрьме ни за что ни про что, потому что какой-то человек услышал где-то, что я уезжаю, хотя мне еще плейофф играть. Но мы решили, что, поскольку впереди суд, не надо судью напрасно злить и настраивать против себя. После слушания меня отвезли обратно в Нью-Джерси на тренировочный каток, и только тогда до меня дошло, что могло произойти.

Малкович предъявил иск только мне, ни Ларионову, ни Макарову – у них в командах с этим типом разобрались сразу. Там ему заплатили деньги, хотя он ничего для ребят не сделал, палец о палец не ударил. Но у Игоря и Сергея он хотя бы присутствовал при подписании контракта. В моих делах Малкович вообще никак не участвовал, причем при свидетелях заявил: «Если ты уедешь сам, в чем я сомневаюсь, у меня никаких к тебе претензий не будет». В Москве тогда, в 1989-м, он находился в тесном контакте с сотрудниками Госкомспорта, и потом, на суде, эти бывшие госкомспортовцы участвовали как свидетели с его стороны.

Я попал в длинную, изматывающую все нервы историю под названием американское судопроизводство.

Вскоре начались расспросы по иску, перекрестные допросы: адвокаты Малковича вызывали меня, мои адвокаты вызывали его. В общем, процесс раскрутился почти на два года. Для того чтобы выиграть дело, мне нужно было говорить только правду, а правда заключалась в том, что перед подписанием моего контракта Малкович заявил, что у него финансовых претензий никаких ко мне никогда не будет. Это я должен был доказать в суде. Но еще, на всякий случай, когда я подписывал с «Дэвилс» контракт в Москве, я предупредил Ламарелло о своем соглашении с Малковичем и попросил, чтобы он, генеральный менеджер клуба, выяснил поточнее, поскольку я не знаю законов США, имеет ли силу отказ от договора, когда он на словах, но при свидетелях? Лу мне ответил, раз есть джентльменское соглашение, претензий никаких не возникнет. Я еще раз попросил Лу, чтобы он все проверил, не возникнет ли потом каких проблем? На следующий день Ламарелло сказал, что он разговаривал с Малковичем, они обо всем договорились, никаких вопросов не будет. «А если они возникнут, – сказал Лу, – то будут не твои проблемы, а мои».

Так, совершенно конкретно, Ламарелло высказался при моем адвокате (только после этого я подписал контракт), и это оказалось ключевым моментом, о котором я должен был сообщить суду. Именно в нем заключалась та самая неприятная правда, которую я скрывать не имел права. Пресса в Нью-Джерси начала раскручивать историю так, будто я сужу за свои ошибки всю команду «Нью-Джерси». Хотя рассчитался бы Ламарелло с Малковичем сразу, намного дешевле весь этот процесс обошелся бы ему и мне.

Дело в том, что, как только я приехал в Америку, Малкович прислал письмо с предложением обсудить финансовые вопросы. Еще и двух месяцев не прошло, как я поселился в Нью-Джерси, он послал письмо и в «Дэвилс» к Ламарелло, где просил, чтобы с ним как можно скорее связались и каким-то образом рассчитались.

Чтобы вся эта эпопея была понятна американскому жюри, далекому от советской реальности, мне приходилось подробно рассказывать в суде все эпизоды моей запутанной московской драмы конца эпохи Горбачева с расшифровкой абсолютно непонятного американцам неправительственного учреждения – ЦК КПСС. Процесс начался поздней осенью, хотя я надеялся, что он пройдет летом, во время отпуска. Но это было чисто гражданское дело, поэтому нас поставили в очередь, которая подошла где-то в ноябре.

В 1993 году я хорошо начал сезон, играл стабильно. Но потом начались слушания, заседания, адвокаты, вызовы свидетелей с моей стороны, то есть их приезды из Москвы, опять допросы – и так с утра до вечера. Какой-то сумасшедший дом, в котором постоянно работали два адвоката, о чем-то все время спрашивая меня, телефонные звонки, видеокассеты. Дурдом на протяжении двух недель суда. Я совсем не тренировался, так как должен был находиться каждый день в зале заседания, даже когда допрашивали не меня. По американским правилам полагалось демонстрировать свою заинтересованность в исходе дела и чтобы жюри это видело. Я только выходил играть. Причем не от случая к случаю, а принимал участие во всех играх чемпионата НХЛ, которые в этот период проходили. Если матч в другом городе, то команда, как обычно, выезжала на день раньше, я оставался сидеть в суде и только на следующее утро летел прямо на игру, для этого хозяин «Дэвилс» давал мне свой самолет. Бешеная карусель, к тому же такое «удовольствие», как суд, стоило мне огромных денег. Я даже в мыслях не допускал, что будет, если я еще и проиграю процесс. Приходилось концентрировать все внимание, все детали нужно было помнить назубок.

Трудно передать те ощущения, когда ты через переводчика рассказываешь присяжным о своих злоключениях, а потом выходит старый дядечка, который прикинулся дурачком и плачется, что молодой русский, который получает большие деньги, его обманул и не платит то, что обещал еще в Москве. Чем должна закончиться история, когда русский судится с пожилым американцем на американской земле, да еще при таких стонах? Плюс пресса, которая начинает давить, будто я «затащил в суд команду», однако дело касалось не команды, а Ламарелло, хотя к тому времени Лу мог и не быть генеральным менеджером «Нью-Джерси». Но он им оставался и давал показания как человек, который обещал мне, что все с Малковичем будет нормально.

Понятно, что в эти дни мне было не до хоккея, но я должен был приходить в клуб и делать свою работу. Кончилось тем, что в одной из игр я получил травму и получил ее исключительно благодаря своему нервному состоянию и полной физической неподготовленности. Пришлось серьезно лечиться, травма больше месяца мешала играть. И хотя я очень добросовестно готовился к своему четвертому сезону в НХЛ – все пошло прахом, весь сезон полетел кувырком.

ЛАДА: Трудно сосчитать, сколько у Славы швов и травм. Сам на эту тему он никогда не говорит. Серьезные травмы, что случились при мне, – это когда он сломал ногу, потом недавно ему прооперировали мениск, а потом авария в лимузине. А такие раны, когда накладывают швы, – это чуть ли не через две игры на третью. У Славы за последний год появилось много новых шрамов. Его как будто сглазили. Летом сидели в компании, приятели ему говорят; вот у хоккеистов лица все изуродованы, зубов нет, а у тебя. Слава, вроде и лицо нормальное, шрамов мало. И в прошлом сезоне, как назло, все ему попадало в лицо; брови уже кромсали несколько раз, клали по двенадцать швов, по восемь, тубы третий раз зашиваются за сезон, то там разорвано, то тут разорвано, то шайба попадет, то клюшкой ударят. Мелкие болячки и синяки я и не считаю, ушибы все время; то в бедро, то в спину. Под шайбу ляжет, а потом всю ночь со льдом спит. И спина от клюшек вся расцарапана. Хоккей, как говорят американцы, тафгейм – тяжелая игра.

Сейчас я даже толком не помню, какую получил травму. Я могу посмотреть в своей книжке – у нас есть такие специальные книжки, куда все записывается, но, по-моему, я растянул связки в колене, потому что дальше я играл в железном наколеннике. Атмосфера в команде получилась сложной. Ребята расспрашивали меня, но в основном их информировала пресса, и верили они ей больше. А пресса поддерживала Малковича. Никто из корреспондентов не присутствовал в суде, но с чьих-то слов они постоянно о нем рассказывали. Хозяину «Дэвилс», наверное, тоже доложили не так, как все на самом деле происходило. Хорошо еще, публика меня не освистывала. Наверное, в Нью-Джерси тогда только настоящие болельщики знали, что творится на процессе. Возможно, искаженная информация придавала нехороший оттенок моим действиям и оказывала давление на присяжных, тем не менее они вынесли такое решение: я ничего не должен человеку, который судился со мной, «Дэвилс» никому ничего не должна и, наконец, Малкович тоже никому ничего не должен. Получилось, что я выиграл, потому что меня судили, но в итоге – оправдали. Стоило мне это «развлечение» порядка 200 тысяч долларов.

Мне пришлось оплачивать не только адвокатов, но и обеспечение собственных свидетелей, потому что их надо было привозить из Москвы, а это значит покупать билеты, платить за гостиницу. Хорошо хоть адвокаты сделали мне скидку, иначе сумма взлетела бы еще выше. Потом еще и Лу помог, кое-какие мне деньги дал. После того как все закончилось, он сказал, что всегда питал ко мне уважение, но теперь испытывает его вдвойне, потому что я смог пройти через такой ад. Но как бы мне ни помогали, этот суд все равно мне стоил больших денег и, прежде всего, загубленного сезона. И возникло какое-то непонятное отношение со стороны людей из клуба, которые не вдавались в подробности дела, но какие-то выводы свои сделали.

Так прошел для меня сезон 1993–94 годов.

А теперь вернемся в Москву начала 1989-го. Я хочу рассказать подробности о «проблеме Малковича».

Итак, я бьюсь за свой отъезд в Америку, но ничего не получается. То же самое происходит и с другими ребятами нашей знаменитой «пятерки», исключая, конечно, Лешу Касатонова. У нас был общий приятель, он и сейчас жив-здоров, интересный, неординарный человек – Лева Орлов. В свое время – диссидент, потом Лев отсидел, говорили, что за антисоветчину. Как-то родственники-музыканты познакомили Льва со своим западным импресарио Малковичем. А надо сказать, что в нашем дерганом отъезде Лев активно участвовал, как мог поддерживал меня, ребят и всячески старался нам помочь. Почему-то Орлов решил, что этот импресарио может мне быть полезен.