Текст книги "Овертайм"

Автор книги: Вячеслав Фетисов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Глава 2
«Плодить миллионеров мы не имеем права»

Первый раз я узнал, что у меня появился шанс играть в НХЛ, 23 февраля 1988 года, в самолете, когда мы летели над Атлантикой, возвращаясь из Калгари в Москву после Зимней Олимпиады. Меня пригласили в первый салон к руководству Спорткомитета СССР (там олимпийские герои сидели вместе с начальством) и сообщили, что на протяжении всех Олимпийских игр с менеджером из «Нью-Джерси» постоянно велись переговоры о том, как этот клуб может меня купить. Так на высоте в десять тысяч метров мне стаю известно о планах продажи меня в Лигу. Руководители пили шампанское – сборная СССР победила в командном зачете, всех ожидали ордена. Министр и его заместитель мне говорят: «Сейчас прилетишь в Москву, посоветуйся с семьей, подумай хорошенько. Мы тебя ждем с ответом через пару дней в Спорткомитете». Я отвечаю: «Что мне думать? Я согласен». – «Ты не торопись, поезжай домой, все обмозгуй хорошенько».

Через пару дней меня действительно вызвали в Спорткомитет, и я подтвердил свое согласие, сказав, что семья не против переезда в Америку. Главная проблема была – это уволиться из армии. Как и все игроки армейского клуба, я имел офицерские погоны, и на льду дослужился до майора, однако по советским законам из армии увольняли только через двадцать пять лет выслуги. Но, как мне сказал министр по делам спорта Марат Грамов еще в самолете, этот вопрос он решит с министром обороны Язовым сам, так как они в очень хороших, чуть ли не приятельских отношениях. Грамов сурово и веско заметил, что я заслужил длительную командировку в Америку. Правда, перед Олимпийскими играми Вячеслав Иванович Колосков, который в те годы был начальником сразу двух крупнейших управлений в Спорткомитете – футбола и хоккея, – произнес загадочную фразу: «Мнение в руководстве такое: если выиграете Олимпийские игры, то ты первый поедешь». Куда поедешь – надо было догадываться самому. Ничего насчет переговоров НХЛ со Спорткомитетом СССР я не знал. Я даже не знал, какой командой я задрафтован, куда могу попасть. Все, что касалось НХЛ, для меня, как и для любого игрока сборной Союза, темный лес.

Калгари я расценивал для себя как мои последние Олимпийские игры, и весь сезон очень серьезно к ним готовился. Впрочем, не только я, все мои партнеры по знаменитой советской «пятерке» понимали, что для нас это, скорее всего, последняя Олимпиада. Не знаю, что думали ребята, что они чувствовали, но у меня на весь год был более чем серьезный настрой. Я смотрел на все, что происходит, через призму Олимпийских игр. Дело даже не в том, чтобы сыграть в Калгари хорошо, – мне обязательно надо было там выиграть. Конечно, я не думал, поеду или не поеду в Америку. Как я уже сказал, мне буквально перед самым отъездом намекнул на такую возможность Колосков: то ли по секрету, то ли по дружбе. Придало ли мне это сообщение силы, чтобы лучше сыграть, или создало больше нервозности – не помню. Скорее всего, я это в голове не держал. Просто хотел закончить спортивную карьеру олимпийским чемпионом. Не помню другого такого сезона, где бы я был так сконцентрирован в течение всего чемпионата страны.

Накануне Игр приятная новость – на общем собрании олимпийской команды меня выбрали капитаном всей зимней сборной. Когда смотришь открытие Олимпийских игр, торжественную церемонию, парад, мне кажется, прежде всего запоминается спортсмен, который несет флаг своей страны. Во всех архивах, для всех спортивных историков, летописцев олимпиад имя знаменосца остается навеки. Но мне не удалось пронести советский флаг в Калгари, хотя «по должности», как капитану команды, мне полагалось это сделать.

В день открытия Игр хоккейная сборная должна была встречаться уже не помню с кем, но с одной из слабейших команд в олимпийском турнире. Из-за парада могло получиться так, что я бы опоздал на игру, и наш тренер Тихонов не разрешил мне отправиться на церемонию открытия Игр. По его мнению, игра предстояла важная, самое главное, как он говорил, – задать тон. Признаюсь, я был раздавлен. Не то чтобы во мне бушевали какие-то амбиции, просто, когда человеку вдруг дается такая возможность, причем понятно, что она может быть только раз в жизни, ты об этом невольно начинаешь думать. Если бы меня никуда не выбрали, я бы и не задумывался об этом никогда. Но случилось, я уже размечтался, а накануне вечером перед открытием мне сообщают, что я не стану знаменосцем олимпийской сборной, потому что у нас очень важная игра то ли с норвежцами, то ли с голландцами… Неприятный осадок на душе – вот первое впечатление от Калгари. Я не думаю, что, если бы даже весь вечер носил по стадиону советский флаг, мне бы это помешало сыграть хорошо. Мне кажется другое: Тихонов никого из сборной не хотел видеть хоть в чем-то впереди себя… Например, Владика Третьяка он начал «душить» сразу, как только почувствовал, что команда во многом играет благодаря авторитету Третьяка. Олимпийские игры 1980 года мы проиграли только из-за того, что после первого периода он убрал Владика из ворот. Сколько я потом ни разговаривал с американцами, которые участвовали в этой игре, все в один голос говорили: «Нам дало дополнительные силы то, что мы вышли после перерыва на лед и увидели, что в воротах нет Третьяка. Мы глазам своим не могли поверить».

В общем, не дали мне пройтись с флагом на открытии. Правда, я нес его на закрытии Игр, но это уже было не так торжественно, хотя все равно ощущение незабываемое.

Я познакомился с лучшими североамериканскими хоккеистами в 1977 году. В восемнадцать лет меня пригласили в первую сборную Советского Союза, и я играл в ее составе весной в Вене – это был мой первый чемпионат мира и первый чемпионат, в котором разрешили играть профессионалам. В общем, я не сыграл ни на одном чемпионате мира, где были бы только любители. Тогда в Вену приехали Тони и Фил Эспозито, Кешма и многие известные игроки из Лиги. Тем не менее мы их обыграли, хотя сам чемпионат мира проиграли. И все же я считаю, что в Вене был один из сильнейших составов сборной Союза за всю ее историю. Возможно, еще такой же набор выдающихся игроков и по мастерству, и по опыту был на Олимпийских играх 1980 года в Лейк-Плэсиде (и этот турнир мы тоже проиграли). По сумме всех качеств, которые могут служить характеристикой команды, эти сборные, на мой взгляд, были выдающимися.

И все равно чемпионат мира в Вене у меня самый памятный, потому что первый. В матче с финнами Борис Павлович Кулагин впервые выпустил меня – шел второй период, – и я сразу же забил гол. Саша Мальцев отдал пас под синюю линию, я бросил и забил! Все впечатления были настолько яркими (мне же тогда прямо перед чемпионатом исполнилось девятнадцать), что они навсегда остались в памяти. Горечь поражения тоже незабываемая, потому что до этого на уровне сборных я никогда не проигрывал, хотя они и были юниорские и юношеские. Такое двойственное впечатление: с одной стороны, чисто мальчишеская гордость (я в сборной!), а с другой – совершенно взрослая горечь поражения. Как же так – уступили «золото», играя с такими великими мастерами? В Вену я поехал седьмым защитником, и меня ставили все время с разными партнерами.

В том же году я участвовал в юниорском чемпионате в Канаде, где мы выиграли золотые медали, обыграв в полуфинале канадскую сборную с Грецки. Потом я постоянно играл против американцев, мы тогда регулярно встречались с командами ВХЛ – Всемирной хоккейной ассоциации, но в нее входили те же профессионалы. В декабре 1977 года сборная СССР играла против команд ВХЛ, и я присоединился к ней там же, в Канаде, сразу после юниорского чемпионата мира. Мысли оказаться в канадском или американском клубе никогда не возникало, потому что официально никто бы меня, понятно, не отпустил, а взять и убежать – это казалось невозможным. Я думаю, у меня, как и у большинства советских людей, существовал врожденный страх: трудно было себе представить, что ты делаешь карьеру на Западе, но тем самым губишь всю свою семью, всех родственников. Но я всегда знал, что могу прилично сыграть в Америке, тем более в том возрасте, когда сил – вагон, и дерзости не меньше, и присущее молодому хоккеисту, молодому человеку честолюбие – все было.

А в сильнейшем советском хоккейном клубе ЦСКА я начал играть в 1976-м, в паре с уже опытным и знаменитым Геннадием Цыганковым. В том году во время предсезонных турниров специально созданная экспериментальная сборная уехала на первый Кубок Канады. Похоже, что руководство Спорткомитета подстраховалось на случай поражения, и команду разбавили, оставив дома «тройку» Петрова, Цыганкова, еще кого-то. В общем, получилось так, что поехала половина состава первой сборной и половина – второй. Так как Геннадий Цыганков остался, а Александр Гусев, его партнер, уехал на Кубок Канады, то Константин Борисович Локтев поставил меня в пару к Цыганкову. А Гена и Саша были защитниками в ЦСКА у первого звена. И когда Саша вернулся с Кубка, Локтев меня оставил в первой «пятерке». Нужно ли описывать чувства семнадцатилетнего парня, оказавшегося в лучшем советском хоккейном клубе, да еще в сильнейшем его звене?! Хотя я хорошо помню, что первая «тройка» и Цыганков были иногда мною недовольны, потому что ошибки, которые обычно делает новичок, в их микрокоманде уже давно забыли. Однако Константин Борисович настоял на своем. Так что «звезды» порой ворчали, но в конце концов довольно терпеливо ко мне относились, и я им всем за это очень благодарен. Думаю, что, поставив меня к этим величайшим игрокам, Локтев во многом решил мою судьбу. Вероятно, это дало мне преимущество в год, а то и в два перед моими сверстниками. И потом, когда ты рядом с такими игроками, меняется не только отношение к тебе противников и болельщиков – меняешься и ты сам. Уверенности в себе становится намного больше, хотя от суперзвезд советского хоккея я долго слышал два окрика: «Не суетись!» и «Не спеши!»

Мальчишество я быстро из себя вытравил. Пас у ворот, который легко проходит в юниорском хоккее, во взрослом чреват большими неприятностями. Но от этого сразу не избавишься, такие ошибки есть у любого, кто начинает играть в высшей лиге. То покрикивая, то подбадривая. Гена Цыганков мне постоянно подсказывал, как лучше всего в определенный момент сыграть в защите. Надо сказать, что и Локтев в то время много со мной работал, оставлял после тренировок, проводил долгие разъяснительные беседы. Он мне дал шанс: пригласил в команду в то время, когда конкуренция в ней была огромная – в ЦСКА играли 6 защитников, да каких! – любой мог выступать за национальную сборную. Локтев – замечательный человек, у меня о нем остались только хорошие воспоминания, он был большим хоккеистом и, я думаю, большим тренером, что встречается крайне редко. Я испытал шок, когда его сняли с поста старшего тренера ЦСКА. Чисто по-мальчишески я недоумевал и все спрашивал: «Как же так? Мы же выиграли чемпионат страны, обыграли «Спартак» (сильную в те годы команду, в предыдущем сезоне мы уступили ей первенство). Как же так?» Я в это время находился в госпитале, меня определили туда в обязательном порядке – вырезать гланды. Там меня навестили ребята и сообщили эту новость. Ребята рассказали, что на банкете по случаю окончания сезона Локтев встал и произнес: «У вас будет новый тренер, но я вам обещаю, я цеэсковец, я здесь вырос, это мой дом, и, естественно, никогда в другой команде работать не буду. Я вернусь». После этого «тоста» Константин Борисович ушел с банкета с женой.

Действительно, Локтев остался верен ЦСКА. Насколько я знаю, у него было много предложений из разных команд, но он ни одно не принял и так и не вернулся к тренерской работе. Абсолютно уверен, что советский хоккей потерял сильного тренера. Но тогда никого это не волновало – страна большая, людей много, замену, считали, можно найти каждому. Это реалии той жизни: человека, который выиграл чемпионат страны, в момент убрали из команды. Возможно, эта история психологически сильно сказалась на дальнейшей судьбе Константина Борисовича. Поэтому я не исключаю, что с ней связан и ранний уход Локтева из жизни…

Но вернемся в 1988 год, на Олимпиаду в Калгари. Внешне она складывалась для сборной очень легко. Я уже не помню турнир со всеми подробностями, но матч с американцами у нас был непростой, очень непростой. И здорово шведы подготовились к Олимпиаде. Для нас игра с ними оказалась игрой за первое место, потому что если мы выигрывали у шведов, то за тур до окончания становились чемпионами Олимпийских игр. Естественно, встреча получилась и напряженной и нервной, но сборная страны сыграла неплохо. А для меня турнир в Калгари был одним из самых удачных. Кстати, почти все те, кто выступал в Калгари за американскую команду, естественно, любители, сейчас играют в Национальной хоккейной лиге, причем на ведущих ролях. Тогда они были молодыми, но очень талантливыми ребятами; Брайн Литч, Крис Тэрери, вратари Рихтер и Ван Бисбрук. Но я и подумать не мог, что они мои будущие соперники по Лиге.

Я был на трех олимпиадах, но ощущение олимпийского праздника, который всегда присущ этим соревнованиям, в Калгари чувствовался сильнее, чем в Сараево и, уж конечно, Лейк-Плэсиде. Потом, когда я разговаривал с ребятами, которые участвовали и в последующих Олимпийских играх, все они как один говорили: Калгари – лучшие зимние Игры! Постоянное ощущение всемирного праздника. Началось «потепление» – Горбачев, перестройка. Советский Союз немного раскрылся, наступила новая эра – без угроз ядерной катастрофы. В Олимпийской деревне мы жили совсем не так, как жили восемь лет назад в Лейк-Плэсиде. От тех Олимпийских игр – ужасное впечатление. Поселили в лесу, в здании будущей тюрьмы. Собаки, колючая проволока, снег, даже вышки с автоматчиками – не Америка, а сибирский концлагерь. А в Калгари все прекрасно организовано, все дружелюбны. И впервые все вместе жили, в одной «деревне», не по корпусам: здесь «соцлагерь», здесь «каплагерь», здесь советские гуляют, а здесь американские. В Калгари я в первый раз почувствовал, что Олимпийские игры действительно мировой праздник, действительно то, о чем надо мечтать. Благодаря такой атмосфере мне легко игралось. Получилась прекрасная Олимпиада и по настроению, и по результатам.

Когда-нибудь я спрошу у Колоскова: как пришла к советскому начальству мысль отпустить игрока хоккейной сборной на Запад? Почему надо было отдавать ведущего игрока в НХЛ? С чего это вдруг? Неужели гласность и перестройка так на них повлияли? Правда, в то время наши футболисты уже года два или три играли на Западе. Но футбол не приносил таких побед и не был в СССР так политизирован, как хоккей.

Уже потом, играя в НХЛ, я узнал, что хозяин «Нью-Джерси Девилс» доктор Макмален в то время делал большой бизнес с Советским Союзом и мечтал заполучить кого-нибудь из известных советских хоккеистов к себе в команду. Поэтому он поставил меня и Касатонова еще в 1983-м на драфт «Нью-Джерси» и с тех пор постоянно «бомбил» и американское посольство в Москве, и советское в Вашингтоне, рассылал повсюду письма с предложениями о контракте, короче, использовал все возможности для давления на советских начальников. Я думаю, определенная заслуга в том, что в Лиге играют русские, принадлежит ему. У меня с доктором Макмаленом, когда я играл в «Нью-Джерси», сложились очень хорошие отношения, и он нередко мне рассказывал, как все происходило, как он мотался на все приемы в советское посольство, регулярно встречаясь с послом Добрыниным и напоминая, что он ждет советских хоккеистов. Может, активность мистера Макмалена и сыграла свою роль. Насколько я знаю, Луи Ламарелло, менеджер и президент клуба «Нью-Джерси Девилс», тоже постоянно встречался с советским спортивным руководством, вел переговоры. Во время Олимпийских игр Лу три или четыре раза прилетал в Калгари на встречи с Грамовым и Колосковым.

Когда Колосков сказал мне перед отъездом о возможной работе в НХЛ, в принципе, ничего неожиданного в его словах не было. Потому что, как я уже говорил, футболисты потихоньку начали уезжать, а хоккеисты (правда, не уровня сборной, но из высшей лиги) уже достаточно давно играли в европейских хоккейных клубах. Но НХЛ – это совсем другое, это Америка, это то, что хотелось попробовать. Хотя нас и называли «любителями», мы, конечно, были профессионалами. Своеобразными, по советскому фасону, но профессионалами. Ничего другого, кроме хоккея, мы не знали, занимались им одиннадцать месяцев в году, даже больше, чем американские профессионалы. И хотя было такое ощущение, что уже близко время, когда ребят начнут отпускать в НХЛ, но я понятия не имел, что «Нью-Джерси» меня уже задрафтовал. Никакой информации из Лиги до игроков в Москве не доходило. Когда мы приезжали играть в Америку, нас от всего изолировали, никому с нами общаться не давали, английского языка мы не знали, а за беседу с эмигрантами могли не взять в следующую поездку. И конечно, в советской прессе ничего, кроме критики в адрес НХЛ, не могло появляться. Отношение к американскому хоккею, как и ко всему американскому, было у начальников крайне отрицательным. Но в том чартерном самолете, на обратном пути из Калгари в Москву, царило совсем другое настроение: мы выиграли Олимпийские игры! И это, конечно, повлияло на откровенность Грамова. Как только мне представилась возможность попробовать себя в НХЛ, вопроса для меня – смогу или не смогу – не существовало. Я считал, что мне вполне по силам играть в Америке, хотя даже записей, как у них проходит регулярный чемпионат, я никогда не видел.

То есть я совершенно не имел понятия, кто там играет и как. Наши суперсерии, эти рандеву в Канаде давали единственное представление об игре североамериканцев. Я считал, что никогда не выглядел против них плохо, а по статистике на чемпионатах мира больше всего очков и голов я набрал именно в играх против канадцев.

ЛАДА: Я думаю, в то время не было ни одного советского хоккеиста, который бы не хотел поехать и попробовать себя в НХЛ. Когда началась вся заваруха с отъездом Славы, мы про деньги вообще ничего не знали: какие могут быть там контракты? Какие суммы?

Одни называли тысячи, другие – сотни тысяч. Некоторые говорили про миллионы. В Москве мы не представляли, что означают такие деньги. Когда Слава подписал свой первый контракт с «Нью-Джерси», он оказался в то время одним из самых высокооплачиваемых защитников в Лиге. А уже через два-три года суммы контрактов быстро взлетели. В Лигу начали входить новые команды, телевидение стало подписывать контракты с клубами. Слава Богу, что сейчас молодые ребята могут зарабатывать приличные деньги, все же у хоккеистов слишком короткий отрезок времени, когда они в состоянии обеспечить будущее для себя и своей семьи. Но тогда, в конце восьмидесятых, в Москве о деньгах говорилось в последнюю очередь, речь прежде всего шла о престиже. Надо знать систему, в которой Слава вырос, надо знать судьбы спортсменов, которые в его возрасте уже были вычеркнуты из спорта, а Славе исполнилось в тот год тридцать.

Люди, которые прошли школу ЦСКА, не умеют проигрывать. Они всегда номер один, самые лучшие. А Слава даже среди них – уникальный случай. Мы с ним дома играем в нарды, и если я выигрываю, у нас нарды летят со стола во все углы. В карты если проиграл, лучше к нему не подходить. В Ялте была такая история. Мы с ребятами сели за карты. Слава, я, Мышкин и Саша Скворцов с женами. Играли вшестером в «дурака», жены против мужей. Кто продует – лезет под стол, кукарекает три раза. А какой в гостинице стол? У Скворцова жена была немелкой комплекции. У меня рост тоже хороший, и лазить туда было нелегко. А они нас буквально обдирали. Мы только успевали ползать под столом и «кукареку» кричать. Наши мужья предлагают: «Кукареку» – это уже неинтересно. Давайте, кто проиграет, будет выходить на балкон и кричать три раза: «Я дурак» или «Я дура». Начали играть, и мы выигрываем! Мало того, что игра прекратилась моментально, – кто-нибудь вышел на балкон или даже открыл окошко, чтобы покричать? Нет. Мы сидим, я говорю: «Так, ребята, в чем дело? Вы выигрывали, мы честно лазили под стол и кукарекали. А теперь вы должны выйти на балкон. Можете даже не выходить, я вам открою форточку. Даже не кричите, скажите тихим шепотом, даже не три раза, а по разочку, но пусть каждый скажет, что он дурак». Они это сделали? Нет. Они с нами разругались, хлопнули дверью и ушли из номера. Утром вышли на пляж и никто с женами не разговаривает! Я у девчонок спрашиваю: «Ну и как?» – «Спали хорошо, – говорят, – но на разных концах кроватей». А были бы разные комнаты, спали бы в разных комнатах. Точно не скажу, но, думаю, до вечера ребята дулись. Тяжело приняли проигрыш в карты, а представьте поражение на льду?

Для Славы поехать в НХЛ – это возможность доказать себе в первую очередь, что в его силах сыграть и там на высоком уровне. Тогда же американские газеты писали: кого обыгрывают русские? Когда сборная Канады или Америки приезжает на чемпионаты мира, это дети из колледжа, то есть игроки-студенты, не профессионалы, не игроки Лиги. А вот если бы собрались все игроки Лиги, то русским нечего было бы делать. Конечно, и эти высказывания, которые до нас доходили, невероятно задевали самолюбие мужа. Ему хотелось попробовать себя в НХЛ, ему хотелось почувствовать, узнать американский хоккей. Славе, повторю, было уже тридцать, не мальчик, который едет и ничего не знает. Он прекрасно понимал, что у него осталось совсем немного активных лет на льду и пора уже было решать, что делать дальше.

Сейчас я думаю, что, когда руководство Спорткомитета почувствовало, что на нас есть большой спрос, а в связи с новой политикой рано или поздно придется хоккеистов отпускать, они решили заработать большие деньги на наших договорах. В это время уже появился «Совинтерспорт» – фирма при Спорткомитете, занимающаяся западными контрактами советских спортсменов. У спортсмена тогда никто не спрашивал, сколько ему платить. Сколько хотели, столько нам и отдавали, остальное оставляли себе. Не знаю, главная ли это была причина нашей свободы или нет, но, думаю, такой расклад имел место. «Совинтерспорт» считал хоккеистов хорошим товаром. Я не в курсе, как оно на самом деле оказалось для советских спортивных чиновников, но хоккей действительно мог стать отличным бизнесом. Но не стал по многим причинам до сих пор, и прежде всего потому, что грамотных людей не нашлось, а попытка работать по-советски результата, естественно, дать не могла.

Мое первое знакомство с «Совинтерспортом» – это отдельный рассказ. Забегу немного вперед. После чемпионата мира 1989 года меня с Игорем Ларионовым пригласили товарищ Никитин и товарищ Галаев, который в то время возглавлял, да и сейчас вроде возглавляет эту фирму. Сначала Никитин (он был, по-моему, заместителем начальника) вел с нами долгую беседу, рассказывал, сколько мы можем заработать, пересчитал нам доллары на рубли – огромные получились деньги. Мы сказали, что потрясены, но сколько это будет в реальных цифрах, сколько будет записано в контракте, который «Совинтерспорт» собирался подписать вместо нас с клубами НХЛ? Никитин замялся. «Вы же знаете, – говорит он, – что у нас спортсмены не могут получать больше, чем посол Советского Союза. (А посол получал тогда около тысячи долларов в месяц. Следовательно, все, что выше этой цифры, перечислялось в «Совинтерспорт», а оттуда уже в Спорткомитет.) Но ввиду того, что у вас большие заслуги перед Родиной, вам разрешено получать десять процентов от контракта». Мы с Игорем посмотрели друг на друга: «Что-то мы не поняли? Что значит десять процентов?» – «Как что? Видите, у нас инструкция ЦК партии о том, что новые сейчас веяния в стране. О том, что спортсменов нужно отпускать. Но нам негласно дали указание, что плодить миллионеров мы не имеем права». Я говорю: «Ну а почему не пять, почему не пятнадцать, не двадцать процентов? Почему десять?» – «Мы считаем, что это оптимальная цифра». Мы с Игорем снова переглянулись и заявили, что не согласны. Никитин позвонил Галаеву.

Пришел Галаев, и опять началось то же самое: только теперь уже начальник стал рисовать нам светлое будущее – сколько у нас будет денег, если их перевести в рубли, сколько можно будет на них купить «Жигулей», «Волг»… Но мы все это уже слышали. Тогда я его остановил и сказал: «Я отыграл тринадцать лет за национальную сборную, отдал все силы, что у меня есть, своей стране. И думаю, что мне не стыдно за то, как я выступал. Я считаю, что тот контракт, который мне предложат в «Нью-Джерси», я в состоянии сам подписать, сам распоряжаться своими деньгами». Никитин и Галаев начали смеяться, махать руками: «Ну вы и шутники». – «Тем не менее, – говорю я, – таково мое мнение. Игорь меня поддерживает». Товарищи Никитин и Галаев поражены: «А как же государство, которое вас вырастило?» Начали пересчитывать, сколько человеко-часов было затрачено для того, чтобы нас вырастить до заслуженных мастеров спорта. У них, кстати, заранее все раскладки были, посчитали, говорят: вот посмотрите, сколько государство на вас затратило. Я в ответ: мы отработали все эти человеко-часы, а компенсация клубу за нас должна быть помимо контракта. Я в то время понятия не имел, как делается подобная бухгалтерия. Просто я логически рассуждал, что контракт игрока должен быть для игрока, а любая компенсация, то есть трансфертные деньги, – это уже контракт с клубом НХЛ. По какому-то наитию так и сказал: «Это ваши проблемы, и решайте их с руководством НХЛ». Они опять стали смеяться: «Ребята, вы с Луны свалились, откуда вы такие взялись?» В итоге они расщедрились до двадцати процентов и на прощание заметили, что если мы будем продолжать ерепениться, то вернемся опять к десяти. Вот такая она была – моя первая встреча с «Совинтерспортом». Была еще одна, но короткая, больше я с представителями этой организации в Москве не встречался.

Интересен в связи с моим приглашением еще и такой факт; по-моему, Грамов и понятия не имел, что такое «Нью-Джерси», поэтому мне в самолете он сказал: «Приезжал хозяин или – как его там? – менеджер «Нью-Джерси». Я ему пообещал, что вопрос этот решим». Я даже не спросил; почему «Нью-Джерси»? Это все для меня далеко было. Я ответил: «Хорошо, согласен». Я понимал, что команда носит имя города, хотя тоже не знал, где тот находится. Нью-Джерси должно быть городом, убеждал я себя, у нас же не было областных команд. Тем более, что с «Дьяволами» ЦСКА до этого никогда не играл. Английского языка я не знал, потому что в школе, когда нам начали преподавать иностранный язык, учеников «разбили» по алфавиту на тех, кто будет учить английский, и тех, кто во второй части списка, – немецкий. Понятно, что я попал в немецкую группу. Я неплохо говорил по-немецки, по крайней мере, мне так казалось, но английский был для меня тогда – темный лес.

Но страха перед поездкой в неведомое я не испытывал. Что такое страх, я узнал, когда в погонах майора стоял перед министром обороны, а вокруг генералы, и нельзя показать, что боишься. Но зато когда вырвался из этого «адского круга», то уже понимал; страшнее не будет.

Но я опять перелистал вперед страницы своей книги. И раз уж начал про то время, закончу воспоминания о страхе. Страшно было мне в Москве, когда сидишь дома один и никто не звонит, никто не заходит, а раньше, не успел приехать, телефон уже «разрывается». Я стал причиной скандала, который в Советском Союзе никогда не должен был случиться. Я осмелился заявить, что не хочу играть в команде Тихонова! Люди не понимали, что происходит, куда меня понесло? Симпатизировали, но, в основном, молча. Громко выступал только Гарри Каспаров, который находился в авангарде «спортивно-освободительного движения». К моей защите подключились и многие известные артисты: Кобзон, Намин, Фатюшин, Дуров… Саша Розенбаум, рискуя своими сольными концертами в зале «Россия», каждый вечер со сцены говорил слова в мою поддержку. Защищали меня в то время и в прессе, но далеко не все. Я думаю, их вера в меня и помогла пережить страх. Не страх за свою жизнь, а страх перед неизвестностью. Ужасное состояние, когда не знаешь, что с тобой будет завтра. Я это ощутил достаточно сильно, и не только я, но и семья, родители, которые меня полностью поддерживали. Но они, конечно, боялись еще больше, чем я. Они же жизнь прожили в нашей стране. Иногда мама просила: «Сынок, может, извинишься перед ними? Они тебя, наверное, простят, и все будет как прежде».

Меня многие в то время спрашивали: ты чего так уперся по поводу НХЛ? В Америку хочешь уехать? Деньги заработать? Двумя словами здесь не отделаться.

Когда Колосков мне намекнул об НХЛ перед Играми, это были просто слова, хотя, может, и приятные слуху. Ты можешь как угодно по этому поводу мечтать, но потом тебя вызывают официально министр и его заместитель, то есть Грамов и Гаврилин, и говорят, что они дали слово генеральному менеджеру американского клуба, что они сами утрясут вопрос о моем увольнении из армии с министром обороны Язовым. А через пару дней ты приходишь в Спорткомитет, и они начинают тебе рассказывать, что вопрос об увольнении из армии – невероятно трудный, потому что советский офицер не имеет права не то что работать за границей, а даже с иностранцами в одном отеле проживать. И хоккеисты не были исключением (выезд за границу считался краткосрочной командировкой, в которую мы отправлялись по всем правилам, вместе с сопровождающими из КГБ, внимательно отслеживающими наши контакты).

Сейчас это выглядит как полный бред, но еще десять лет назад, когда мы приезжали летом в отпуск в Ялту, то не имели права остановиться в хорошей гостинице, потому что там жили четыре-пять туристов с Запада. Хорошо, у нас в Ялте комендант гарнизона был приятелем, мы ходили к нему, чтобы получить специальное разрешение на проживание в гостинице «Интурист». А иностранцы в Ялте – в основном чехи, поляки, венгры, тогда друзья по Варшавскому пакту. Это было время, когда «звезды», которых любила вся страна, имели право только на стометровый отрезок пляжа, тогда как два километра были отданы иностранцам, тем же чехам… Я ничего не имею против чехов, поляков, но все это действительно раздражало; ты находился у себя дома, но все лучшее в нем – для иностранцев. И тем более обидно (обычно у нас отпуск сразу после чемпионата мира), когда ты бьешься с теми же чехами за первое место, они в тебя плюют, обзывают тебя как угодно, чаще всего «оккупантом», игры с ними всегда сопровождались стычками, а когда ты приезжаешь вроде героем домой, тебя сажают в «клетку». А рядом отдыхают они, но со всеми благами: там и кафе, и рестораны, и блины с икрой… А ты сидишь под наблюдением соответствующих органов, чтобы к иностранцам не приставал и не мешая их отдыху.