Текст книги "Ночь генерала"

Автор книги: Вук Драшкович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)

– Скажите, а в окрестных селах происходило что-либо подобное? – спросил прокурор.

– Такое же творили они в Горажде, и в Ковачево Поле, и в Вишневе, и в Дубе… да и в Любише, но так, как в Прозоре, не было нигде.

– И все это были четники?

– Да, четники, под командованием оккупантов… С итальянцами вместе.

– Алекса, вы, как значится в моих документах, являетесь и свидетелем, и жертвой бандитского ножа Дражи Михайловича, – Минич рылся в толстой пачке бумаг, лежавшей перед ним. – Я вижу, что ваша левая рука действует плохо, а на шее у вас заметный след от… Расскажите нам все, что вы знаете.

– Я крестьянин из села Рибац, недалеко от Прозора. Нас, Пранюшичей, было в селе девять домов. Мои еще в старые времена пришли из…

– Давайте сразу ближе к делу, прошу вас, – сказал судья. – Расскажите, как и когда вы пострадали.

– От четников, в октябре сорок второго. Они ворвались в наше село как звери… Один из них вытащил нож и спросил меня, кто я такой. Я ответил, что я человек, крестьянин. Ну, нет, сказал он, я знаю, что ты коммунист, поэтому ложись на землю, и я тебя зарежу.

– А вы не помните поточнее, что именно сказал вам этот четник? – спросил прокурор.

– Если точно, то он сказал так: «Ложись, я тебя резать буду, мать твою миллион раз!»

– И что же было дальше?

– Дальше он мне перерезал горло. Вот, смотрите, – он задрал подбородок. – Когда он перерезал мне горло, я попытался бежать, но он вонзил мне нож прямо в сердце!

– Прошу вас правильно понять меня и извинить, – тихо произнес защитник Иоксимович. – Я не хочу, поверьте, ставить под сомнение те несчастья, которые вам пришлось пережить. Но все же мне непонятно, как это может быть, чтобы вы после того, как вам перерезали горло да еще и ударили ножом в сердце, оказались здесь, да еще и в роли свидетеля?

– Он хотел мне перерезать горло, но нож прошел только по коже. Вот, посмотрите, – он опять задрал подбородок. – Я уверен, что он метил мне прямо в сердце, но промахнулся и попал в левую руку. Буквально раскроил мне мышцу.

– Жгли ли четники дома? – спросил Минич.

– Да. Они подожгли несколько сел: Ковачевичи, Маглице, Копчичи и Орашац. Целых домов почти и не осталось. Расстреливали всех, кто ростом выше винтовки.

– Как это – выше винтовки?

– Очень просто. Поставят ребенка рядом с винтовкой и, если он хоть на палец выше, тут же его расстреливают.

– Вы по национальности – хорват?

– Да.

– Скажите, они в таких ситуациях убивали только мужчин?

– Да. А женщин они бросали в огонь.

– Сколько людей было тогда уничтожено?

– Мужчин – полторы тысячи.

– А женщин?

– Точно не знаю, а раз так, то и и не буду говорить.

– Откуда вам известно, что было убито именно полторы тысячи мужчин? – задал вопрос защитник Никола Джонович. – Это вы лично подсчитали?

– Нет. Так написано в газетах.

– В каких газетах?

– Ну, я вчера читал в газетах об этом.

– Пригласите свидетеля Лепосаву Прокич, – сказал судья. – Обвиняемый, вы хотите что-то сказать? Я вижу, вы подняли руку.

– Я… Да, я хотел… но теперь, кажется, не хочу.

– Почему?

– Даже царапина, нанесенная невинному и безоружному человеку, не может быть оправдана, поэтому мне так тяжело, мучительно слушать все это.

– Значит, вы раскаиваетесь? Вам стыдно? – с живостью подхватил прокурор.

– Нет, ни то и ни другое. Много из того, что я слышу, преувеличено или вообще вымышлено, хотя факт остается фактом – во время войны не бывает такой армии, которая не совершила бы хоть какое-то зло. Что касается меня, то лично я никогда не отдавал приказа убивать, мучить или грабить мирное население или пленных. Таких приказов нет и в том военном архиве, который вы захватили вместе со мной. Однако в моем архиве были попавшие мне в руки тысячи приказов партизанских командиров, где говорилось о том, чтобы расстреливать, резать, бросать живьем в ямы, грабить…

– Вы лжете! – вскочил со стула Минич и даже сделал шаг в сторону обвиняемого. Весь зал был на ногах, все кипело он свиста, рева и брани. Судье Джорджевичу потребовалось больше пяти минут, чтобы утихомирить разгневанную публику. Все расселись по местам и замолчали лишь после того, как судья пригрозил очистить зал.

– С Дражей что-то происходит, – прошептал Иоксимович своему коллеге Джоновичу, пока судья спрашивал у свидетельницы ее личные данные. – Он, кажется, приходит в себя.

– Откуда вы, товарищ Лепосава? – спросил судья.

– Из села Дубля в Мачве. Вот хорошо, хоть я сейчас расскажу все. Бородачи у меня сто раз требовали по десять тысяч динаров, – рассказывала она задыхаясь. – Они мне говорили так: «Тащи деньги или мы тебя, толстуху, на куски порежем и сварим из тебя мыло».

– Они именно так вам грозили? – спросил Иоксимович.

– Именно так, вот вам крест, – перекрестилась она. – Да этим свиньям, которые никогда не мылись и одежды своей не стирали, мыло и не нужно было, им кровь была нужна. А мы сейчас хотим, чтобы их судили, чтобы эти гады…

Генерал закрыл уши ладонями. Он не хотел всего этого слышать. Мысли его были мучительными, его охватило омерзение. «Сербия, Сербия, я тебя плохо знал! Сколько здесь скотов! Крестится и тут же лжет. Выучила все наизусть, как стишок… Немного попугали ее, немного ей заплатили, многих можно купить, и они становятся такими, что хуже не придумаешь. Я знаю, что по природе люди слабы и склонны к падению, но такое… да это женщина несравненно хуже и Минича, и Крцуна, всех их вместе взятых. А сколько таких по всей Сербии, сколько такого в самих нас?! Сегодня коммунизм, вчера турки… Из какого же мы материала и что изнутри нас разъедает и разрушает? Я никогда бы не смог поверить в такое человеческое падение. Милош,[17]17
  МИЛОШ ОБРЕНОВИЧ – князь. В 1830 году он сумел добиться от Турции признания автономии Сербии как eaccœibHoeo княжества с ним во главе. Известен особой. жесткостью своего правления. По приказу Обреновича в 1817 году был убит Карагеоргий.


[Закрыть] ты был прав. За то, что ты убил Карагеоргия, да еще так трусливо и жестоко, я никогда не мог тебя принять, не мог признать твои заслуги даже там, где их следовало бы признать. Сейчас я понимаю твою жестокость по отношению к нашему народу, не имеющему души. Сегодня они остались такими же, как были тогда. Они не изменились. А если и изменились, то только в худшую сторону… Она еще будет здесь рассуждать, кто мылся, а кто нет! Надо было и мне вести себя, как князь Милош. Ярмо на шею, колокольчик и плетка. Таких людей только насилием можно заставить соблюдать хоть какой-то порядок. Насилием, бесчеловечным и слепым насилием. Милош это понимал. И Карагеоргий понимал. Саблю наголо, плетку в руку и – готово! Направо, налево – от души! Силой, только силой… Вот и этот пастух поет как заведенный, а сам даже не понимает смысла своих слов. Ссылается на Маркса! На товарища Марса… даже выговорить не может правильно. Не верю, что они его подучили, это он по своей воле, интуитивно, этот безграмотный пастух надеется понравиться прокурору, произвести хорошее впечатление и получить в награду что-нибудь получше. А возможно, он и не хочет награды. Лжет бесплатно, из чувства верноподданничества… А теперь на очереди рабочий. Вчера были учитель, почтальон, два солдата… сегодня мусульманин, наши ветераны с Салоникского фронта, крестьяне, пастухи, рабочие… Все сословия, все профессии, вся Сербия, все отбросы. Одно и то же… все говорят одно и то же. Как это жалко и гадко. Великий народ с великими моральными принципами! Кого я обманывал всю свою жизнь? Честь и способность приносить жертву во имя чести существуют только в наших народных песнях и сказках. Все мы Обиличи и Аввакумы, но только не в жизни, а в стихах и песнях, на праздниках, на ярмарках, на посиделках. Или в книгах, которые мы писали неискренне, писали для того, чтобы успокоить чувство раскаяния и забыть о своем позоре. А в сущности, если подумать спокойно, наши песни и наши народные сказители ничего не извратили, просто мы их неправильно поняли. Королевич Марко был вассалом, обычным турецким слугой, и песни этого не скрывают. Не скрывают они и того, что брат шел на брата, отец на сына, а сын на отца, кум у кума уводил жену, выкалывал глаза и топором проламывал грудь…»

– Пригласите свидетельницу Вукосаву Тркуляц.

– Я здесь, – сказала она, подходя к столу, за которым сидели судьи.

– Вы узнаете его? – прокурор указал пальцем на сидящего на скамье подсудимых. – Вас он тоже хотел перетопить в мыло?

– Сначала я хотел бы узнать ваши личные данные, товарищ Вукосава, – улыбнулся судья.

– Как скажете. Я честно расскажу вам все, что знаю о генерале Михайловиче.

– Для вас он не генерал, – сморщился судья. – Он вообще не генерал.

– А кто же он? – удивилась крестьянка.

– Он обвиняемый.

– Бог свидетель, это не так.

– Что вы сказали?

– Генерал Михайлович – это генерал Михайлович. Его обвиняет ваша партия и ваша сила, но не я! – неожиданно она повернулась в сторону генерала и поклонилась ему.

Его взгляд заискрился удивлением и смущением, в груди потеплело, и сердце забилось сильнее. Смешались вместе печаль и радость, гордость и сомнения только что мелькавших в голове мыслей, от которых оторвала его эта женщина.

– Вон, шлюха! – завизжал кто-то у него за спиной.

Весь зал вскочил со своих мест, все осыпали Вукосаву проклятиями. Двое парней, прорвав цепь охраны, бросились на Вукосаву и вцепились ей в волосы.

– Он генерал, и я за это хоть на виселицу пойду! – кричала она, пока охрана под крики разъяренной публики выводила ее из зала заседаний суда.

Последнее слово скажут другие

«Только бы этот кошмар поскорее закончился?» – думал он, глядя на микрофон, лежавший перед ним на деревянном столике, похожем на те, на которых на почтах граждане заполняют бланки и пишут адреса на конвертах. Время от времени он покашливал и вытирал белым платком пот со лба. На этом столике, только сегодня появившемся в зале суда, лежали его записи и краткий конспект того, что он собирался сказать.

Ему хотелось стоять лицом к публике, как судьи, или хотя бы боком, как прокурор и защитники. Но это не позволили. Все было расположено так, чтобы он смотрел прямо в сторону судей и вообще не видел толпу народа в зале. Сейчас он стоял в ожидании, когда разойдутся репортеры и операторы.

Впервые в жизни ему предстояло говорить, повернувшись спиной к слушателям. Он относился к числу тех, чьи мысли и фразы во многом, а часто даже решающим образом зависели от лиц, взглядов, протеста, одобрения, смеха, шума или комментариев тех, к кому он обращался.

«Все это так бессмысленно и унизительно, дорогой мой Драгич, – грустно усмехнулся он своему защитнику, почему-то уверенный, что тот поймет эту усмешку правильно. – Больше всего мне хочется отказаться, не произносить ничего, ни единого слова. Это театр, в котором мне досталась самая жалкая роль. Приговор известен заранее, и хочется только одного – чтобы он прозвучал как можно скорее. А так получается, что я стараюсь спасти свою жизнь, когда на самом деле мечтаю только о том, чтобы все скорее закончилось. Что это такое, чего они не знают и предполагают узнать от меня сейчас? Те, которые меня судят, знают все, знает народ, знают в Вашингтоне и Москве. Я просто обязан быть виновным. Если бы победил Гитлер, то его юристы и его пропаганда выдвинули бы тысячи и тысячи доказательств, достаточных для того, чтобы приговорить к смерти и Рузвельта, и Де Голля, и Трумэна, и Сталина. А под обвинительным заключением Черчиллю я и сам с удовольствием бы подписался. Этот толстяк…»

– Обвиняемый Михайлович, вам предоставляется последнее слово! – выкрикнул судья Джорджевич.

– Последнее слово не за мной, – ответил он. – Последнее слово скажут другие, когда ни меня, ни вас уже не будет.

– Как это понимать? – судья растерялся.

– Кто-то воспримет мои слова как защиту, кто-то как обвинение, – не отреагировав на вопрос судьи, продолжал он полным сил голосом, как будто очнувшись от безволия, в котором находился до этого. – Что касается меня, то я не хочу ни защищать себя, ни обвинять тех, кто меня судит. Я просто расскажу правду и ничего больше. Конечно, я не смогу со всей точностью привести даты и процитировать документы, я буду не в состоянии вспомнить многие имена и события.

– Значит, вы заранее ищете оправдания, – перебил его военный прокурор. – Собственно говоря, вы еще с самого начала признали, что вам нельзя верить, потому что у вас нет доказательств.

– У меня есть доказательства, но они в ваших руках. Вы захватили мой военный архив, а все доказательства там. Дайте мне доступ к архиву, и я на месте убью вас доказательствами! – воскликнул он, обращаясь к Миничу, и ему показалось, что на этот раз из зала не донеслось ни брани, ни свиста.

– Вам больше никого не удастся убить, – отрезал прокурор.

– Чем мизернее люди, тем больше они стремятся выглядеть значительными, – генерал заглянул в свои записи. – Именно на таком стремлении – меньшинство выдать за большинство, последнего за первого, а преступника за праведника – построено все обвинение. Оно опирается на выдумку, что будто бы партизаны подняли восстание против оккупантов, и народ с воодушевлением поддержал их, а мои люди, представлявшие собой «меньшинство» и отвергнутые народом, якобы боролись против этого партизанского «большинства», совершая при этом ужасающие преступления и сотрудничая с оккупантами и усташами. А что было на самом деле? Буду излагать по порядку.

Капитуляция застигла меня на военных позициях под Добоем, и я отказался сложить оружие. Я не принял капитуляцию и продолжал бороться, бороться настолько, насколько в тот момент позволяли обстоятельства. Люди, воевавшие вместе со мной, были законной армией нашего государства. Мы воевали под тем же знаменем, с теми же командирами и сохраняя верность принятой нами присяге. Благодаря этому не исчезла законная армия. Народ в оккупированных районах нашей страны смог снова поднять глаза после того, как он был попран, втоптан в грязь и позор. Некоторые из подчиненных мне командиров считали, что мы должны возродить Сербскую армию, и ее остатки уже начинали стягиваться в горы. Я смог убедить людей в значении и величии Югославии как идеи и как государственного объединения, несмотря на невиданные военные предательства и преступления других. И моя цель была бы достигнута, причем в полном объеме, если бы не появилась коммунистическая секта, которая воспользовалась присутствием на нашей земле оккупантов для реализации своих партийных задач, если бы эти идеологические фанатики и эгоисты не раскрутили кровавый хоровод гражданской войны. Война не продлилась бы так долго, а наши жертвы были бы не столь ужасающи. К нашему несчастью, отечество сербских и югославских коммунистов было не здесь, а далеко отсюда – в Советском Союзе, поэтому они с первого же момента действовали в Югославии как террористическая группировка иностранного государства. Партизаны были иностранными наемниками, а до этого…

– Я не позволю вам гнусной ложью бросать тень на народно-освободительную войну! – вскочил с места прокурор.

– Криками и бранью невозможно опровергнуть тот факт, что и вы, прокурор, и все судьи в этом зале одеты в форму иностранного государства. Вы и сейчас остаетесь вооруженным отрядом Красной Армии. Некоторые, возможно, и сами этого не понимают, так же как и многие партизаны не понимали, что были иностранными, советскими наемниками.

– А вам бы больше понравилось, – сказал Минич, – если бы мы носили бороды и кокарды?!

– Они по крайней мере наши, а не чужие. И мои люди, и я одеты в наши формы, на ногах у нас наши опанки, и мы с нашими кокардами на лбу и с нашими знаменами в руках защищали Отечество. Одно единственное, которое у нас есть. А коммунисты? Они потянулись в леса только после того, как Гитлер нанес удар по Советскому Союзу. Между прочим, тогда, когда Гитлер напал на Сербию и Югославию, они были на стороне Гитлера, потому что их советская Россия была тогда в союзе с германским рейхом. Где были партизаны, когда в июне сорок первого года вспыхнуло восстание в восточной Герцеговине? Во главе его стояли мои люди: Самарджич в Невесине, Куреш в Билечи, капитан гвардии Милорад Попович в Гацко. В те дни мои вооруженные силы захватывали танки и сбивали самолеты.

Первое вооруженное выступление коммунистов было 7 июля сорок первого года в Бела Цркви, и еще одну похожую акцию они провели в Черногории. В Бела Цркви они убили двоих жандармов, двоих сербов, а некий Челевич в Цетинье поднял над старым дворцом короля Николая муссолиниевское знамя, причем итальянские солдаты салютовали ему залпом из винтовок. Не могу вспомнить, как звали этого Челевича, но мне известно, что у партизан он дослужился до генеральского звания, а буквально на следующий день после того как этот коммунист плюнул и на честь Цетинья, и на честь всех черногорцев, вся Черногория взялась за оружие. Первый большой бой был в селе Кошчеле, он длился целый день.

Муссолиниевский батальон «Дука од Оасте» сдался моим людям вместе со своим командиром и всеми батальонными трофеями из Абиссинии. Тогда моим отрядом руководил капитан Кусовац, не знаю, жив ли он сейчас. Он письменно сообщил мне, что партизанский отряд под командованием Дапчевича, также титовского генерала, не только не пришел на помощь капитану Кусовцу, но просто отступил подальше от места боя. В тот же день мои силы нанесли удар по Вирпазару, Сутоморе и Петровацу. Ими командовал капитан Якша… Якша, кажется, его фамилия была Новакович. Среди погибших были мои поручики Джукович и Пламенац. Партизан не было нигде. Ни здесь, на побережье нашего моря, ни при наступлении на Данилов-град, Никшич и Подгорицу. Если говорить совсем честно, следует признать, что сотня партизан присоединилась к нам при штурме Подгорицы, которым руководил полковник Байо Станишич, однако уже на следующее утро их не было и впомине. С безопасного расстояния они наблюдали за боями, которые я вел на Биоче, у Лиева Риеки, Маташева, Берани и Колашина. У итальянцев, если я не ошибаюсь, было более тысячи погибших и еще в пять раз больше раненых и пленных. В те июльские дни партизаны не сделали в Черногории ни одного выстрела. И неудивительно, их партизанский штаб находился еще в Белграде, недалеко от здания, где размещалось германское командование, а их генеральный секретарь и верховный главнокомандующий лишь в середине сентября перебрался в лес, причем это было организовано моими людьми и под их охраной. В самой Сербии…

– Вы не на митинге! – вспыхнул прокурор.

– Обвиняемый, вы не должны отклоняться от обвинительного заключения, и прошу вас ближе к существу дела, – одернул его судья Джорджевич.

– Я, господа, защищаю здесь не жизнь, а нечто гораздо более важное. Дайте мне возможность пользоваться…

– Хватит уже об этом вашем военном архиве, – Минич потерял терпение. – Вы его больше никогда не увидите. Кроме того, там нет… Я не хотел даже и копаться в этих фальшивках.

– Откуда же вам тогда известно, что это фальшивки? – вмешался защитник Иоксимович.

– Обвиняемый, продолжайте, – сказал судья.

– В самой Сербии широкая борьба против оккупантов развернулась с моего нападения на гитлеровские гарнизоны в Лознице и Ковиляче, хотя еще до этого, с самого моего появления на Равна Горе, не прекращались разные небольшие операции и акты саботажа. Мне кажется, что Лозницу мы захватили в конце августа. Я лично возглавлял мои отряды. Крупань я взял несколько дней спустя, но в любом случае это было еще до того, как партизанский вождь покинул виллу Рибникаров в Белграде. Потери немцев были столь значительны, что Гитлер в те дни подписал известный тевтонский декрет о расстреле ста сербов за одного убитого немца, – тут он покосился на публику. – Так что никак не выходит, что первым освобожденным сербским городом был Крупань и что его освободили партизаны. Они тогда были совершенно незначительным фактором в борьбе и занимались тем, что грабили крестьян в горных районах или жгли местные архивы в тех городках, которые я отбивал у немцев. Правда, небольшая группа партизан участвовала в захвате моими подразделениями Крупаня. Тогда коммунисты впервые после апрельской капитуляции открыли огонь по оккупантам. А до того – нигде и никогда. Ни в Сербии, ни в Черногории, ни в Боснии, ни в Хорватии, ни в Герцеговине. Но если инициатива борьбы с оккупантами никак не принадлежит коммунистам, то, безусловно, ведущую роль в развязывании гражданской войны сыграли именно они. В конечном счете это бесспорно, и оспаривается только в обвинительном заключении против меня. Дату начала гражданской войны новая власть отмечает как государственный праздник.

– Что это за дата? – забеспокоился Минич.

– Как это, что за дата? Седьмое июля, прокурор.

– В тот славный день партизаны подняли в Сербии восстание против оккупантов.

– В тот день, прокурор, ни в Бела Цркве, ни в радиусе пятидесяти километров вокруг нее не было ни одного немца. Ваши стреляли в сербов, в своих соседей.

– Мы стреляли в фашистских прислужников, жандармов Недича.

– И это не так. Правительство Недича было сформировано в конце августа, а тех несчастных жандармов убили в начале июля.

– Ну так и что?! – парировал Минич. – Они были жандармами… старый строй, буржуазия.

– Вот, теперь вы ближе к истине, – усмехнулся генерал. – Они были убиты только за то, что были для коммунистов символом довоенной власти и державы, а вы поставили себе целью воспользоваться оккупацией страны для переворота, для осуществления ваших революционных целей.

– Еще раз предупреждаю, что вы грубо и недопустимо нарушаете те права, которые предоставлены вам как обвиняемому, – решительно произнес судья Джорджевич.

– Тогда, когда я вел самую суровую борьбу против немцев, итальянцев, усташей и баллистов,[18]18
  БАЛЛИСТЫ – албанские националисты в Косово, оказывавшие поддержку итальянским оккупационным войскам.


[Закрыть] коммунисты начали уничтожать офицеров, священников, судей, крупных хозяев на селе. Так, они убили капитана Дерока, учителя Машича, протоиерея Лазара… забыл его фамилию. А также крупного торговца Чеду Милича, судей Лазаревича и Бакича. Кстати, генерала Иличковича и его жену, она была русская, убил его собственный племянник. Разумеется, по приказу Коммунистической партии. Капитана Ковачевича убили сыновья-коммунисты, один из которых позже стал партизанским генералом. Вот, еще вспомнил учителя Анджелича. Он был коммунистом, но умным человеком. Его убили собственные товарищи по партии из-за того, что он выступил против братоубийства и превращения национального сопротивления во взаимную резню. В моем архиве хранится список, включающий более ста глубоких ям, оврагов, колодцев, ставших в результате коммунистического террора с осени сорок первого по весну сорок второго года местами массовых захоронений. В этом списке значится и…

– Вы грубо лжете! – прокурорский палец нацелился на него. – Ничего этого не было.

– В этом списке, прокурор, значится и «Собачье кладбище» под Колашином. Ваши герои у всех убитых вынули сердца и вложили их в руки своим жертвам. Затем вы…

– Это что же вы непосредственно ко мне обращаетесь? – Минич встал. – Вы лично меня обвиняете?

– Не вас лично, а вашу партию, развязанную вами резню, ваше обвинительное заключение. Я их обвиняю… И не прерывайте меня. Я забыл, о чем говорил.

– О «Собачьем кладбище», – сказал защитник Иоксимович.

– Да, правильно. Спасибо. В довершение всего они убили еще и собаку, распяли ее на кресте и написали «Собачье кладбище»! Им было мало того, что они называли собаками своих родственников и соседей, распяв на кресте собаку, они особо подчеркнули свое безбожие, свое отречение от Христа. До коммунистов такой ненависти и озлобленности в нашем народе никогда не было. Разумеется, я всеми этими фактами вовсе не хочу оправдать ни одно из преступлений, совершенных некоторыми негодяями от моего имени. Я и сам их преследовал и наказывал всегда, когда мне становилось известно о таких случаях. К ним у меня не было милости. Партизанам я прощал, но этим – никогда. Я знаю, что на войне…

– Партизанам вы ничего не прощали, – прервал его прокурор.

– Народ знает. Сами партизаны знают. Я и Тито два раза дарил жизнь. А один раз, как мне кажется, и вам, господин Минич!

– Вы нагло и гнусно лжете!

– Все зафиксировано в документах, кроме того, еще живы свидетели. И среди вас, господа судьи, я вижу тех, кто попадал нам в руки. Не было бы ничего удивительного…

– Лишить его слова! – выкрикнул подполковник Янкович, который сидел слева от председателя суда, полковника Джорджевича.

– Не было бы ничего удивительного, если бы в числе судей оказался и Данилович с Жабляка. Он убил ножом мать капитана Бойовича, его судили у меня на глазах. Но капитан Бойович ему все простил, и мы его освободили. Я всегда верил, что добрых людей на свете больше, чем злых, и поэтому никогда не наказывал раскаявшихся. Знаю, что в любой войне, и между разными государствами, и в гражданской противоборствующие стороны редко бывают милосердны друг к другу. Но я знаю и то, что моя совесть чиста, потому что нет другого человека, а уж тем более среди тех, кто возглавлял борьбу партизанскими методами, кто на моем месте мог бы остаться верным и своей совести, и своему долгу, и своей душе. Многие подчиненные мне командиры говорили, что было бы лучше, если бы моими войсками командовал патриарх Гаврило, а я бы занимал место патриарха. Основой такого мнения была моя способность и мое желание примиряться и прощать, в чем я шел даже дальше самых праведных христиан. Если бы и партизаны были такими, немцы и усташи пострадали бы от нас гораздо больше, а сотни тысяч почивших сербов были бы сейчас с нами. И, господа, не было бы никакой необходимости, чтобы наш Белград освобождал генерал Толбухин, а не мы. Но так не случилось, а я оказался в ужасном положении, когда и меня, и мою армию, и мой народ за предательство судят предатели, за преступления – преступники. Только из обвинительного заключения я узнал…

– Я лишу вас слова и прерву заседание, если вы продолжите эту наглую и грязную ложь! – весь красный от бешенства выкрикнул судья Джорджевич.

Он пользуется прямой трансляцией, чтобы всех партизан представить преступниками! – вскочил замеченный им ранее парень с большим носом, сидевший в третьем ряду.

– Сядьте, – сказал ему судья.

– Разрешите мне сказать… Я сам лично видел и пережил это. Мы захватили на Озрене один его батальон, – он показал пальцем на обвиняемого генерала. – Я вошел в конюшню…

– Вы не проходите как свидетель, а если бы и проходили, то допрос свидетелей уже закончен.

– Я не свидетель, но я очевидец. Мы тоже умели прощать, не только он, – он опять протянул руку в сторону обвиняемого. Генерал повернул голову в его сторону, но не успел рассмотреть парня, потому что почувствовал головокружение. Шагнул назад и сел на свое место.

– Вам, кажется, плохо? – вскочил со стула защитник Иоксимович и подошел к своему подзащитному.

– Нет. Все в порядке. Только, пожалуйста, дайте мне стакан воды.

– Пожалуйста, господин генерал, – второй защитник Никола Джонович поднес ему стакан со своего стола.

«Есть ли среди вас шумадийцы?» – начал вспоминать носатый парень о том, что произошло на конюшне на Озрене.

«Мы все из Шумадии», – приподнялся один из лежащих тифозных больных.

«А может, есть кто из Добрини?»

«Есть, господин офицер. Дуле… вон тот, умирающий. Ониз Добрини».

«Как тебя зовут? – потряс его партизанский офицер. – Ты чей? Открой глаза».

«Душан Терзич… Убей меня, умоляю», – прошептал обтянутый кожей скелет и заснул.

«Дуле! Дуле, брат, мой брат! – партизан целовал умирающего. – Дуле, открой глаза. Это я, твой брат, Обрен. Дуле, ты меня слышишь?»

«Слышу… Как Мица и Ная? Обрен… брат!» – Он поднял руку, чтобы обнять брата.

«Господин офицер, нас бьют!» – закричал кто-то из угла.

«Они приводят сюда пленных усташей, чтобы те нас били и материли нашу Сербию, нашего короля и Дражу».

«Это что, правда?» – рявкнул партизанский офицер Обрен на часового, охранявшего пленных тифозников.

«Врут, Дражины скоты! Они не люди, а четники-скоты, сволочи, вот так, товарищ майор!»

«Это ты сволочь, мать твою растак! – офицер приставил к его груди пистолет. – Эти несчастные не усташи, они наши братья, дурак! Они – это Шумадия. Они наши нивы, пшеница, фруктовые сады. Они, дурак, земля, которая нас рождает и кормит…»

– Обвиняемый, продолжайте, – сказал судья. – А вы, товарищ, садитесь, – приказал он носатому парню.

– Только два слова, мне больше не надо.

– Кто вы такой? – вскипел прокурор. – Почему вы мешаете работе суда?

– Я майор Обрен Терзич.

– Майор?! Где же ваша форма?

– Я здесь не по службе, а…

– Немедленно сядьте! – приказал прокурор.

– Я ничего не имею против, пусть скажет, – произнес обвиняемый. – Я даже хотел бы услышать, когда это и как партизаны прощали.

– Процесс ведете не вы, а я, – решительно проговорил судья Джорджевич. – Продолжайте. Мы вас слушаем.

– Только из обвинительного заключения я впервые узнал о многих преступлениях моих командиров и солдат. Возможно, что-то из этого действительно имело место, возможно, в условиях войны я не был обо всем информирован. Однако я уверен, что в целом мы имеем дело с подтасовками и фальсификациями. Если мне в вину ставят таких людей, как Яворац, Шкава, и других, хотя известно, что мой же суд вынес им смертный приговор и они были расстреляны, то совершенно ясно, сколь честны намерения прокурора и насколько можно верить всему, что он говорит. Ведь никто не может доказать, что хотя бы одно преступление было совершено с моего ведома или по моему приказу. Всегда, когда я знал о таких случаях, я решительно и публично осуждал их и самым жестоким образом карал виновных, если только они попадали мне в руки. Я решительно отвергаю всю эту ложь, порочащую Равногорское движение, Югославскую армию в отечестве и ее командиров. Павле Джуришич геройски бил итальянцев и очистил от них почти всю территорию Зетской Бановины. Партизаны вели против него подлую и трусливую войну, а не он против них. Немцы взяли его в плен и отправили в лагерь, и не куда-нибудь, а в Польшу. Джуришич сумел бежать и, пробираясь несколько месяцев через всю Европу, добрался почти до самого Белграда, где опять попал в руки нацистов. Его поместили, как вы все знаете, в самую страшную немецкую тюрьму и подвергали там изощреннейшим пыткам, пока генерал Недич не сумел выпросить для этого героя освобождение. Из тюрьмы он без колебаний отправился прямо на поле боя. Только самое лучшее можно сказать и о полковнике Байе Станишиче, которого коммунисты убили в монастыре Острога. И о Войе Лукачевиче, Нешке Недиче, Захарии Остойиче, Звонко Вучковиче, о генерале Трифуновиче и многих других, кого я не могу здесь перечислять. Ответьте мне, в чем преступление Живко Топаловича, лидера социалистической партии? Только в том, что он стал членом равно-горского Национального комитета и участвовал в конгрессе в селе Ба. На этот конгресс я от имени короля и армии пригласил представителей всех важнейших политических партий нашей довоенной Югославии, в том числе и коммунистов. После всех их погромов и злодеяний я протянул им руку примирения, но они ее отвергли. В селе Ба не было только коммунистов. Все другие партии были представлены, были даже люди Мачека. Этим объясняется все. Для нынешнего большевистского режима все, кто не поддерживал это террористическое меньшинство, являются предателями и преступниками. Преступники все, кроме самих преступников! – он переложил лежавшие перед ним бумаги, прислушиваясь к шуму в зале.