Текст книги "Ночь генерала"

Автор книги: Вук Драшкович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)

– Мои люди организовали покушение на него?! Когда? Где? – Она заметила улыбку на его лице.

– Две недели назад, когда он поехал в Чачак или, может, в Кралево, точно не знаю… Один его охранник ранен, другой погиб… А его пуля даже не задела.

– Да. Вот так… – он подавил вздох и пожал плечами.

– Наши сейчас перешли на строго нелегальное положение, вокруг столько предателей и трусов. Знаешь… Боже, хоть бы это было правдой, я слышала, – она зашептала еще тише, – что Милутин и Райко что-то готовят в связи с тобой! – Она тут же пожалела о своих словах. Его усталые глаза сверкнули, а пальцы правой руки сжались в кулак. – Я не знаю, что именно они собираются делать, но это должно произойти сегодня ночью. Сегодня ночью или никогда. – Она встала с кровати, опустилась на колени, перекрестилась и несколько минут оставалась стоять так, с лицом, обращенным наверх, к тюремному небу – потолку. Потом встала, не отряхнув подол, села рядом с мужем, прижалась к нему и зарыдала во весь голос.

– Не надо, душа моя, не надо, – пытался он успокоить ее дрожащим голосом. – Ты так тяжело дышишь, как будто с трудом. Сходи завтра к врачу, прошу тебя.

– Гады! Преступники! – обеими руками она комкала носовой платок.

– А что с Радмилой?

– Жива. И просила крепко обнять тебя. Ты действительно был ей как отец. Она всегда, да ты и сам это знаешь, считала, что мы с тобой одно целое.

– Знаю, знаю… Поцелуй ее. Жаль, что я так и не познакомился с ее мужем.

– Его больше нет в живых. Эти негодяи застрелили его на прошлой неделе. Прямо на улице, возле «Русского царя».

– Ах, мать их подлую! – он скрипнул зубами. – Значит, так… А дед Раде жив?

– Нет.

– А что с тетей Боркой?

– Она в тюрьме.

– Гады! Сволочи! Убивают, арестовывают… Колумб… кажется, так звали ее попугая?

– Ах, Господи… Всегда ты так… – она отстранилась от него и забормотала. – Утром ты… какой попугай, черт его побери. О себе никогда не думаешь, – она начала застегивать верхнюю пуговицу его рубашки, но пуговица оторвалась. – Да я ведь не взяла с собой ни иголки, ни ниток… Вот, совсем ничего не соображаю. Да и зачем мне нитки, – она прижалась лицом к его исхудавшей груди. – Мне нужно тебе что-то сказать, – она подняла лицо и вытерла слезы. – Чтобы ты знал, если еще не знаешь. Когда я была в лагере, мы провели шесть месяцев вместе, на одном матраце.

– Кто?!

– Кто? Я и госпожа Наталия!

– Между нами ничего не было… Да это сейчас и не важно.

– Знаю. Она мне все рассказала. Нас с ней помирила общая беда.

– Как она? – вырвалось у него.

– Хорошо. Гораздо лучше, чем я. Немцы ее расстреляли!

– Когда? За что? – в его глазах засветилась жалость.

– Осенью сорок третьего. После того, как твои перебили немцев на Дунае. Расстреляли еще тысячу заложников, кроме нее. По сто заключенных за каждого немца.

Он ничего не сказал. Только перекрестился и вздохнул.

– Как неожиданно складываются судьбы, Дража. Кто бы поверил, что мне как родного брата будет жаль генерала Недича. Бог свидетель, сколько я страдала и как я его ненавидела, когда он называл тебя безумцем и агентом Черчилля, который бессмысленно проливает кровь сербов. Он говорил, что каждый расстрелянный заложник – это грех на твою душу и что…

– Знаю. Не будем об этом. Расскажи мне что-нибудь еще.

– Все у меня вылетело из головы. Ведь я готовилась к встрече с тобой, как только узнала, что они тебя схватили, и вот сейчас вдруг… Всю прошлую ночь ты мне снился. Ты и Войя – она снова расплакалась.

«Кто же это приказал моим людям внедриться в их армию? И какие они занимают там посты? Повсюду предательство и провалы! Что же они готовят сегодня ночью? Что? Когда? И почему никого из наших нет среди охранников тюрьмы, почему никто не передал мне никакого сообщения? Ничего у них не получится. Если бы они хотя бы убрали Крцуна. Он так сильно ненавидит крестьян именно потому, что в подавляющем большинстве своем они за меня. Поэтому он боится бунта, мести. Я расскажу Елице о крестьянине Тарабиче. Пусть его дети знают… Да, но зачем это говорить? Еще много лет ничего не пробьется через эти пласты лжи. Пусть лучше его дети растут, уверенные в том, что их отец умер в заключении, а может быть, даже и погиб, сражаясь против моих банд, как это, возможно, будет выгодно представить Крцуну. Истина убила бы их и бросила бы на них пятно. Его детям нужно идти в школу, нужно жить дальше. И придет день… когда зло будет покоиться глубоко под толстыми наслоениями времени. Внуки Тарабича и внуки Крцуна вместе… с моими внуками, если они когда-нибудь появятся на свет. Если бы было возможно, чтобы все мы, все, кто вступил в эту трясину, исчезли этим утром. И я, и Тито, и Крцун, и ты, да, и ты, моя Елица. Если бы этой ночью уже могли состояться все будущие рождения и венчания, вырасти внуки, стать зрелыми людьми и стать всем нам, нынешним, судьями! Я бы согласился на это даже при условии, что все, кто меня мучил, останутся безнаказанными. Согласился бы. Согласился? А по какому праву? Это во мне говорит отчаяние и эгоизм человека, которому осталось прожить еще одну только ночь и который якобы во имя будущего и во имя прощения хочет утянуть с собой в могилу и убийц, и жертвы. А ведь я не простил. И не могу простить. Может быть, разумом могу, но душой – нет. Как я могу простить твои страдания, Елица? – молча смотрел он на ее слезы. – И то, как ты молилась, стоя на коленях несколько минут назад. А нашего Войю? А Дуду, Лазу, Тараса, Крсту… А ты можешь простить? Из-за сомнения в моей верности безо всякой причины ты в ту ночь… Сейчас ты говоришь, что общая беда вас сблизила, Наталию и тебя. Счастье вас рассорило, а несчастье примирило. Действительно, человек сам себя не знает. Счастье и в моей семье разрушило единство, а сейчас я и сам вижу… да, Елица, я это понимаю. Если бы не двое оставшихся детей и не Радмила, ты не стала бы жить без меня. Мое с ними примирение уже свершилось в твоем сердце. В моем – и да, и нет. Да – потому что чувства отца, наверное, такие же, как чувства матери. Нет – потому что я командовал чужими детьми в схватке со злом, частью которого были, а может быть, и до сих пор остаются мои дети. Я не могу так же, как ты, свести все к родительскому сердцу. Не могу отчасти и потому, что уже утром я перестану жить. Смерть освобождает меня ото всех обязательств, которыми связывает меня жизнь. Если бы было наоборот, если бы тебя, Елица, а не меня ждал расстрел, а я оставался бы жить, возможно, я и сказал бы тебе то же самое, что и ты мне: «Я должен жить ради них двоих». И в этом смысле тебе труднее. Тебе с первого дня нашего брака было труднее, чем мне. Я дарил тебе мало внимания и мало радости, и я так много брал у тебя. Ты у меня не брала ничего. Ты только давала и терпела… Ты…»

– Ты моя самая большая жертва, – не выдержал он долгого молчания и обнял ее с порывистым отчаянием. – Я в долгу только перед Богом и перед тобой!

– Ни перед кем ты не в долгу. Ни перед кем.

– Она сотрясалась от рыданий. – Несчастная я, несчастная. На что мне жизнь, на что мне все нужно? Господи, как ты можешь терпеть это, если ты есть?! – она отстранилась от него и подняла глаза наверх к паутине над кроватью. – Скажи, а то, что говорят про Калабича, – правда?

– Нет.

– Но тебя же кто-то предал.

– Нет, никто.

– Почему ты это скрываешь от меня?

– Я ничего не скрываю. Это была моя борьба, и я потерпел поражение. Вся вина только на мне.

– Ты не должен так думать. Ты святой, и тебе принадлежит только слава, – она поцеловала его в глаз, под рассеченной бровью.

– Какая траурная у меня слава. Не утешай меня, не надо… У тебя и ноги отекли. Тебе нужен врач.

– Хорошо, я покажусь врачу. Может быть, попьешь лимонада? Или позже?

– Потом.

– Черешня только что сорвана. Возьми, – она поднесла несколько ягод к его лицу. – Посмотри, какие крупные, красные, как… как… – она приглушенно заплакала, и все ее тело затряслось от рыданий.

– Не надо. Перестань. Елица, милая моя, перестань. Послушай, что я скажу, я еще не сказал тебе одну очень важную вещь.

– Все уже сказано, и я все знаю.

– Нет, ты не знаешь. Того, о чем ты думаешь, не будет. Мне заменят смертную казнь каторгой. Мы еще много раз будем видеться с тобой. Они отправят меня в Митровицу или в Пожаревац.

– Ты меня просто обманываешь, чтобы я не плакала. Я тебя хорошо знаю.

– Я не обманываю тебя. Вернешься домой, сразу ложись спать. Отдохни.

– Свидание закончено! – выкрикнул появившийся на пороге офицер.

– Еще одну минуту, заклинаю вас! – вырвалось у нее.

– Ни секунды больше. Прошу вас выйти!

– Милый мой! – Она обняла его, потом сползла перед ним на пол и обхватила руками его колени.

– Прошу вас покинуть помещение! Предупреждаю последний раз.

– Прощай, мой муж! Прощай, герой и генерал! – вдруг решительно проговорила она, как будто была не женщиной и не женой, а его офицером.

– Попей лимонада и попробуй черешню, – обернулась она к нему на пороге камеры. – Я сама ее сегодня собирала. И знай… – она не закончила фразу, потому что ее вытолкали в коридор. Раздался звук захлопнувшейся металлической двери.

– Гаси свет! – приказал чей-то голос, и в камере стало совершенно темно.

Спи, Сербия

«Мрак везде. Во мне, в камере, в Сербии. Я ищу хотя бы луч света, хотя бы проблеск надежды, но ничего нет. И никого. Генерал, Батька, Горский Царь. И песни, клятвы в верности, в верности до смерти и в смерти. Боже, какая же это была ложь и как я был наивен! Эх, Елица моя, как же жалок этот генерал и Горский Царь. Жду позорной смерти, назначенной смерти. Нет, мне не страшно, мне стыдно. Я видел столько смертей и столько солдат погибло у меня на глазах! Но это было другое и по-другому. Пуля не предупреждает о своем приближении, ты ничего не знаешь, ничего у тебя не болит, ничего не чувствуешь…

Офицеры. Да, мы всегда должны быть и душой, и разумом готовы к смерти. Когда мы приносим присягу, мы венчаемся со смертью, мы принимаем на себя обязательство погибнуть по-офицерски в любой момент, когда это потребуется. Но что будет утром? Будет ли это расстрел офицера? Нет, они застрелят меня, как бандита, предателя, как пса! Боже, может быть, мои глаза обманывают меня? Надо перекреститься! Кто это лежит на моей кровати? Военная форма, пуговицы застегнуты до самого горла, сапоги. В полной темноте блестят офицерские сапоги. Отче наш, иже еси… Мне все это мерещится. Может быть, от их уколов, может быть, они еще действуют. Вот так же и на суде несколько раз было, мерещилось невесть что.

Утром они застрелят меня, как убийцу, бандита, насильника. Без офицерского протокола, не соблюдая правил. Какой еще офицерский протокол?! На моей тюремной гимнастерке, которую они мне выдали, шесть пуговиц с пятиконечными звездами. Пуговицы с пятиконечными звездами! Если бы хоть у меня были мои сапоги и форма! Я бы им утром… запомнили бы, а может быть, кто-то и записал бы, как держался, что сказал генерал Дража.

Маршал Ней. Он потребовал поцеловать знамя. Генерал Новиков расстегнул китель и показал рукой на свое сердце: сюда не стреляйте, в моем сердце Россия! Да, в его сердце – Россия, в моем – Сербия. Какая Сербия? Мой подчиненный, майор Иван Фрегл… этот словенец действительно был человеком и офицером, у которого есть и сердце, и честь. Он крикнул немцам: «Стреляйте, да здравствует король, да здравствует Отечество!» Какое Отечество? Чье Отечество? Как бы ты ответил, Иван? Отечество подлецов, дикарей, нелюдей, не знаю, кого еще… Саша, дорогой Саша! Да здравствует король! Смерть безумцу Гитлеру! Эти слова бросил в лицо немцам Александр Мишич. Да, да. А я? Что утром скажу я, чего потребую?

Лучше бы они ворвались без предупреждения в камеру и выпустили в меня очередь из автомата! Эх, Василиевич, что ж ты смотрел, почему не выстрелил мне в голову или в грудь? Ты же успел понять, что мы попали в засаду. Ведь я даже приказывал в случае чего убить меня на месте…

Но ведь не выдал же меня Никола? Почему Крцун мне его не показал? Привели как будто по ошибке Николу Тарабича. И пришлепнули его как муху… несчастная Сербия! Если бы Никола Калабич был в их руках, они бы устроили нам очную ставку. Они бы не упустили такую возможность. Но ведь кто-то же предал, может, Калабич, может, англичане. Впрочем, теперь это уже безразлично. Нет, не безразлично, хотелось бы узнать все-таки, кто… Ты, Василиевич, конечно, дал маху. Идиот, был в трех шагах от меня, стрелял куда попало, а я ведь в это время кричал. И ты слышал, не мог не слышать: «В меня! В меня! В меня!»

Тебе хорошо, майор Василиевич! Ты не почувствовал, ничего не успел почувствовать. Смерть солдата, настоящая смерть. В бою, на ногах. Не то, что я. Будь проклято все: и Отечество, и жизнь, и я сам! Только и остается ругаться как последнему босяку, что ж, ругайся, не стыдись, не сдерживайся! Ты больше не генерал, ты тряпка, ты никто, ты хуже, чем никто.

Ну, во всяком случае, я не скажу: да здравствует король. Ни за что. Ни за что. Не смогу. Но победил меня вовсе не этот конопатый. Тоже мне, маршал, Господь Бог, вселенский гений. Да мой конь больше разбирался в военном деле, чем он. Поцеловать знамя? Какое? Не их же, красное! Только мое, только наше, но они этого не допустят. Они не дадут мне ничего, бандиты. Если бы я попал в плен к немцам, те расстреляли бы меня в генеральской форме, под моим знаменем. Я уверен, что они исполнили бы мое последнее желание и дали поцеловать знамя. А эти? Может, они даже и не собираются меня расстреливать! Просто подвесят, разобьют прикладами голову, тело раскромсают на части. А может, повторят прием Крцуна – мангал! Напишут в газетах, что я расстрелян, а на самом деле Крцун устроит своему маршалу представление. Для них это будет как спектакль в театре. Крыса живьем пожирает генерала Дражу, а они смотрят и наслаждаются! У усташей научились. А скорее наоборот – усташи у них.

Мама, за что… Вот, ведь я даже лицо материнское забыл! Как она выглядела? Ничего не могу вспомнить: ни волос, ни глаз, ни лица, ни голоса – ничего! Держала под уздцы коня, пока я забирался на него, помогала мне, это помню, это даже вижу, но как она сама выглядела? Как выглядела?

Драголюб, Драголюб! Какая Сербия, что за Сербия? Если они все-таки меня расстреляют… Да здравствует Сербия! Смешно, бессмысленно. Нет больше Сербии. Сербия мертва. Ее герой – Тито. Это ее гений, гений, который не разбирается в карте. Какая карта, он и по-сербски-то говорит плохо. Неизвестно ни кто он такой, ни откуда взялся. Известно, известно, все известно. Культ чужака! Стоит незнакомцу появиться на деревенской площади – все к окнам, все во дворы!

Во всей Сербии не набралось бы и тысячи партизан. Когда они меня схватили, я думал, не пройдет и трех дней, как вся Сербия возьмется за оружие, восстанет. Стоит только им узнать, что я оказался в их лапах. Безумный Драголюб! Той Сербии нет. Ее никогда не было, ты ее выдумал. Уже четыре месяца я гнию в тюрьме, а никто в Сербии палец о палец не ударил. Они пашут, торгуют на рынке, ухаживают за скотом, ссорятся из-за земли… а самое главное – стараются понравиться новой власти. Делают вид, что ничего не знают, ни сном ни духом. Какой Дража? Какая Равна Гора? Они были вынуждены поддерживать четников, их терроризировал и заставлял Михайлович, но в душе они всегда были на стороне Тито, на стороне Сталина и России. Да, Драголюб! Это и есть Сербия. Вот с кем связаны твои последние надежды, что этой ночью, ночью или на рассвете… многие же были спасены в самый последний момент, прямо с места расстрела… может быть, какой-то отряд, какие-то твои люди, те, что на нелегальном…

Ведь тысячи тех, кто был со мной на Равна Горе, сейчас находятся в Белграде! Если бы они организовались, поднялись, нанесли удар, безразлично где! Ведь за ними пошла бы вся Шумадия, хотя бы и одна только Шумадия! И так будет, будет. Это должно произойти, сегодня, до рассвета. Может быть, в Орашаце, может быть, в Таково… В каждом сербском доме есть хотя бы один Карагеоргий. Не может быть, не должно быть, что этой ночью никто…

А король! И это при таком деде и при таком отце… Ох, как же лгут наши песни! «Какая бы мать сына ни искала, найдет его у Дражи-генерала…» И часто так бывало, действительно находили у меня, в моей армии, в лесу… Но какие дети? Гораздо младше его были многие из тех, кто проливал кровь, был повешен, расстрелян. Да в его годы… Вот, я отдаю рапорт, кому это я отдаю рапорт? И не рапорт, а может, все-таки рапорт… Проклятая голова, все мысли путаются, проносятся. С чего это вдруг мне сейчас вспомнилось: стою по стойке «смирно» перед полковником Евремом Бранковичем и прошу у него руки его дочери! Но ведь Еврема тогда уже не было в живых! Как будто меня не лечили этими уколами, а действительно травили. Как молода и красива была моя Елица! Елица, я тебе не все рассказал… Войя, сыночек мой! Да и лучше, что не все узнала Елица. Пока он умирал у меня на руках, один его глаз выпал мне на ладонь, пуля пробила его голову через затылок… Какой же это был ребенок, ведь тогда и мой Войя тоже ребенок, даже младше, чем король. Ну, а ведь сейчас ты уже не ребенок. Где же ты этой ночью, что планируешь, что делаешь? Если бы ты был в отца или в деда, ты бы в тот же час, как узнал, что я в плену, на самолете добрался бы до Сербии, выпрыгнул бы с парашютом. И по всей стране бы разнеслось, что вернулся король…

Э-э, если бы все было не так, как оно есть, то и я этой ночью не был бы… и никогда не был бы… Бог для меня слабое утешение и надежда. Бог – это наверху, на небе, под землей, где-то, не знаю где… Но здесь и этой ночью… Сербия храпит во сне, а мои великие и верные союзники… Может быть, де Голль… он вместе с Трумэном нажали на Сталина, чтобы Сталин нажал на… У американцев есть атомная бомба, а у русских ее нет. Да, как же, нет! Если бы не было, они не посмели бы так разговаривать с Западом. Ничего не стоят эти мои последние надежды и желания…

От Тополы, от Тополы и до Равна Горы… Не могу больше, ноги не держат, надо прилечь. Вся моя охрана перебита… Не стони, не стони, держись, Драголюб! Они не должны тебя слышать, не дай им насладиться. Но ведь я и не стону. Кто же это стонет? Голос, как у Крсты Кляича! Боже, помоги мне! Доктор Миша по живому мясу ампутирует пилой раздробленную руку Крсты Кляича… А утром капли росы блестели на свежей Крстиной могиле. Ты, Крста, свое дело сделал. Выполнил свой долг. Тебя настигла пуля, в атаке. По-мужски, по-солдатски…

Никола, Никола! Командир гвардии – предатель… Да, Никола, такого еще не бывало. Не знаю, что они тебе обещали, не знаю, как они тебя мучили, но ты не имел права так поступить. Да будь проклята твоя жизнь, если она, такая, для тебя дороже всего! Мы не вечны. Всех нас ждет последняя ночь, и она будет у каждого. Ты, Никола, проживешь еще десять, двадцать, а то и целых тридцать лет. И что же? Тридцать лет назад я был… Была война… в Сербии всегда война. Я командовал тогда взводом пулеметчиков… Боже мой, если бы вернуться сейчас в те времена. Неужели действительно с тех пор прошло уже тридцать лет? А кажется, что все это было вчера. Вот так и подаренные тебе дни, годы жизни пройдут, не успеешь оглянуться, мой Никола! При условии, что они тебя не обманут. А они обманут. Вот, я сейчас прошу Бога, чтобы они тебя обманули. И обманут, обманут. Они будут не они, если не обманут! Как звали того маньяка – Бобота или, может, Борота? Того, что перепилил пилой сельского старосту. Они пилой распилили его пополам. Перепилили грудную клетку! А московское радио сообщило, что мои зверски замучили коммуниста…

Чего стоит офицерское слово? Ты, Вучко, видел лучше и дальше, чем я. Нужно было убить Тито. Болван, зачем ты мне тогда сообщил по телефону, что вы приготовили для него засаду! Сначала нужно было дело сделать, а потом уж рапортовать… Но тогда ты был бы расстрелян по моему приказу! Для меня офицерское слово было святыней, и мы, капитан Вучко, были армией, а не бандитами. Я должен был держать слово офицера, а каюсь… нет, не каюсь, я бы сдержал его и сейчас. Прав был, оказывается, полковник Макдауэлл. Мне следовало идти в монастырь, а не воевать с дикарями и бесчестными обманщиками. Ты, полковник, хоть и был иностранцем, сразу понял, на что я не способен. Да, я знал все… но я не мог… я всегда содрогался перед преступлениями и ложью… Да, да. Перед их ложью. Вчера славные части Тито освободили от оккупантов Приеполье! Суки британские, с-с-суки… Мои люди за голову схватились, кто-то заплакал от ярости. Звонко схватил радиоприемник и шарахнул его о землю. Мы захватили город, взяли в плен весь гарнизон… и так же было с Тузлой, и с Вышеградом, и с Шашацем, и с Милановацем, и Требинье… Нет, Требинье мы не смогли взять, потому что партизаны нанесли нам удар с тыла, а ведь немцы уже были готовы сдаться. Где же вы были, герои Тито, когда Пилетич вместе с русскими освобождал Тимочка Краину, а Кесерович и Рачич – Крушевац и Кралево? Ты, Крцун, можешь скалиться сколько тебе угодно, но если бы не вы, то с Павеличем я бы действительно покончил еще до конца сорок второго, и здесь, на Балканах, как и во время Первой войны… вот, вылетело у меня из головы это событие, а если бы я смог вспомнить, если бы я вспомнил во время суда, то это имело бы решающее значение, было бы… Нет, ничего не было бы.

У нее посреди лба крупная бородавка… И надо же, чтобы именно ее привезли из Таковского района выступить со свидетельскими показаниями против меня! Она вместе со своим братом-коммунистом зарезала священника. Это я запомнил очень хорошо. Мои привели ее, уже связанную, в село Янчичи, тогда я стоял в Янчичах. Ее приготовили к смерти… Она принялась рыдать, причитать, упала мне в ноги. Это, говорила, сделал ее брат, а она… она только при этом присутствовала. Несчастная она, бедная мать пятерых детей, а муж попал в плен еще во время апрельской войны и сидит в лагере, в Германии. И я приказал отпустить ее. Из-за детей. Судья Герасимович не поверил своим ушам, подбородок дрожит, зубы сжал. Потом не выдержал и выпалил мне прямо в лицо: «Это, Батька, большой грех с твоей стороны! А на суде… чего только эта женщина не наплела! Вот мы каковы. Такие люди, такой народ. Тяжело. Тяжело и нам всем, и мне…

А может быть, случится так, что де Голль и Трумэн… оставь это, забудь. Что это снилось мне прошлой ночью? Ничего. Ничего мне не снилось. Нет сна, нет надежды. Будь счастлив, Никола Калабич! Спи и ничего не бойся. Они меня не пощадят. Только не надейся, что моя гибель означает забвение твоего позора и что сможешь утаить от внуков свое подлое предательство. Конечно, многие поверят, что ты не предатель, но будут и такие, кто в этом усомнится. Опять… опять я должен помнить, что не имею права на ошибку. Может быть, ты и не виноват. Я хочу верить, что это так. Хочу, но не могу. Все, кто помнит тебя в те дни.

Что это там за крики и топот?! Что там происходит? Шаги, топот многих ног… Может быть, это наши, мои? Они ворвались в тюрьму, чтобы освободить меня! Переоделись в их форму, завербовали охранников… Ну, раз Калабич привел подставных ко мне, то почему и мои не могли бы сделать то же самое… Выстрел! Еще один! И еще! Это мои! Это они! Все-таки есть Бог, есть. Перекрестись, Драголюб! И скорее к двери, нужно быть готовым, чтобы не потерять ни секунды. Вот они, мои мстители, мои спасители! Ну, Пенезич, через пару минут увидишь ты со своим маршалом! Уж тогда и не ждите от меня милости! Глупый Дража не будет больше добрым как священник или патриарх. Я буду как сама смерть, как месть, как Карагеоргий! Только поспешите, мои герои, мои соколы! Братья мои, сыновья. Я знал… опять стрельба… сильнее стреляют… наверное, они приближаются… скорее, скорее! Это, должно быть, Райко, Милош, Сима, Милутин. Елица предупредила меня, но я не поверил. Это они, они, вместе с моими бойцами. Ну, товарищ маршал, видал! И ты, товарищ Крцун! Крпун, и ты под кличкой, как все твои сотоварищи, все эти Черные, Синие, Строгие, Хмурые, Ледяные. Бандитская шайка, в которой все под кличками. Хорошо вы все продумали, да только ничего у вас не выйдет. Не так-то просто задушить Сербию. В последний момент, когда палач уже празднует победу, она, мученица, рванется, вырвется. Вот они, ваши россказни про то, что моих людей больше на свободе не осталось… Вы говорили, что всех ликвидировали. И под Кочевье и возле Зидани Моста, и на Лиевче Поле, в братских могилах вокруг Фочи, по оврагам возле Валева, в лесу под Заечаром… везде, везде, говорили вы, все мои уничтожены. В Белграде за два дня двенадцать тысяч! Вы говорили, что нет такого дома, где бы вы не искоренили мое семя. Что вы… это Крцун говорил, вы даже скотину у четников поубивали: коров, овец, коз, кур… все извели. Как ты сказал, Крцун, если и остался кто живой, то и те в тюрьме. Ждут очереди на расстрел. Триста тысяч моих людей, ты сказал, перебили вы, а арестовали еще в три раза больше. И уж конечно, на свободе не осталось никого. Но если это так, то кто же тогда сейчас стреляет и разоружает тюремную охрану? Откуда они взялись, Крцун? Это… так, так, мои соколы! Стреляйте, бейте, не жалейте патронов. Но только скорее, скорее! Пусть даже правда то, что говорил Крцун, пусть действительно столько наших перебили и пересажали, но этой ночью… да, именно этой ночью моя мертвая Сербия ожила, и вы еще… вы еще увидите…

Тишина… Нет, невозможно, невозможно! Откуда эта тишина? Не слышно больше ни одного выстрела, ни шагов… Боже, что же произошло? Неужели они взяли верх над моими? Или… это была ложная надежда, пустая мечта, Драголюб! Моих здесь нет и не было. Видно, охранники бузили спьяну или расстреливали заключенных. Просто потому, что им стало скучно, захотелось размяться, прервать монотонное течение ночи. А моих нет, моих нет! Райко против Милоша, Сима против Милутина, Милош против Райко и Милутина. Ждать от них дисциплины, подчинения, действий к достижению целей? Нет, мои этого не умеют, не могут. Все они сами себе хозяева, господа, воеводы. Рачич и Кесерович за два часа могли выбить партизан с Копаоника и разгромить их в Топлице! Так нет, Рачич не слушает мой приказ и направляется на Златибор, а потом в Жупу, а Кесерович движется на Пожегу. То же самое и Нешко Недич и Дроня. Я приказываю: «Направление удара – Копаоник и Топлица!» – а они отправляются по своему разумению на прогулку, да, на прогулку, туда, где красных почти что и не было. Копаоник должен был стать могилой для Тито. Это была моя тактическая ловушка, они влетели бы туда как в мышеловку. И все мои малоумки самовольные. Каждый сам по себе, каждый сам себе хозяин. Остоич, Лалатович, Звонко… все. Посылаю Павлу приказ с Драгославом, а Джуришич его осыпает оскорблениями и выставляет вон. Требует, чтобы генерал Дража лично прибыл к нему и сообщил свое распоряжение. А Момчило? Он три раза расстреливал моих посыльных. Расстреливал! Какой там еще Дража! Он, Момчило, Бог и царь в Крайне. Лукачевич всегда вел себя как хотел, и Бирчанин, и Евджевич, и Кесерович… Калабич однажды, в разгар войны, отправился в Белград. На пари с Рачичем хотел доказать, что храбрее его. Прогулялся по Теразие, даже сфотографировался там. Какой в этом был смысл, какая польза? Просто чтобы потом показывать фотокарточку на каждом шагу, хвастаться и болтать. Богатыри, витязи! В каждом селе… воеводы, никак не меньше того, в каждом селе были свои воеводы! Неграмотные и полуграмотные. Полные ослы с точки зрения военного дела, но – воеводы… воеводы. Строили из себя, мать их! Я сочиняю приказы, пишу, рассылаю своих людей, которые разъясняют этим идиотам, что не должно быть грабежей, насилия, что ни при каких обстоятельствах мы не имеем права вести себя как красные: убивать, бросать людей в ямы, сотрудничать с оккупантами. А Божа Яворац зарезал моего кума, и на суде его преступление на меня же и повесили. Эти безграмотные самозванцы запятнали меня. Их было немного, но и этого хватило для того, чтобы остаться опозоренным. Огромное большинство составляли честные люди, настоящие герои, но и из них многие были неуправляемыми и самонадеянными. И ведь именно такие в свое время погубили Карагеоргия! А друг друга как они ненавидели! Я должен был их собирать, успокаивать, мирить… только что волосы на себе не рвал от беспомощности и отчаяния перед ними. Я был патриархом, а не командиром. Нужно было ввести террор, нужно было расстреливать. Действительно, нужно было… как я ошибся! Помню, Вучко Игнятович бросил гранату в меня, ладно, в конце концов я заслужил… не надо было запрещать ему покушение на Тито. В меня попало более двадцати осколков и ни один… вот ведь, наказание Божье!., и ни один не убил. Если бы я тогда погиб… э, командование взял бы на себя Джуришич. Он или Рачич. Эти были бы беспощадны, немилосердны. Они – настоящие люди… Да, настоящие люди, которые могут воевать против нелюдей. Если бы все было так, то этой ночью, этой ночью… Копаоник, Копаоник! Там должен был попасться Тито, а получилось, что Копаоник стал ловушкой для меня. И даже Звонко… а что Звонко? Моя вина, а он ни при чем, он не отвечает за поражение на Копаонике. Звонко Вучкович был тогда… тогда он, и Лалатович, и Остойич были на Равна Горе вместе со мной. Нет, только Лалатович. Остойич был в Боснии, а Звонко спасал и подбирал сбитых американских летчиков…

Наш горный аэродром в Пранянах! Остался ли кто живой в этом селе? Может, они всех перебили?! Улетели, это был путь без возвращения… полковник Макдауэлл улетел поздно, а рано-рано летчики… опять потерял ход мысли. Ладно, не важно. Теперь уже ничего не важно. Тишина и мрак. Не слышно ни шагов, ни голосов охраны. Я как в могиле – еще до могилы. Моих нет. Они спят…

Спи, Сербия, ты не проснулась! Ты создана для плетки, для сапога, для смерти и страха! Ты всегда шла покорно за своим палачом, как уже полумертвая овца плетется за волком… Но я виноват, я во многом виноват. Сюсюкал с ними на суде как… не хочу и говорить как кто. Убийцам и кровопийцам рассказываю, что никогда не издал ни одного приказа убивать. О том, что никто и никогда не слышал и не читал моих приказов: убей пленного, убей раненого, убей мирного жителя… независимо от того, шла речь о партизанах, немцах или усташах. Никогда. Я рассказываю преступникам чистую правду, какой она была, а они пялятся на меня как на идиота, с презрением, с издевкой. Наверное, нужно мне было стать убийцей, посылать на смерть всех и каждого, как это делали коммунисты. Нужно было сделать своей целью покрыть всю Сербию пепелищами, виселицами и могилами. И убивать всех, кому не хочется зря проливать свою кровь. И больше заботиться о собственной курительной трубке, чем о человеческих жизнях… Эх, сейчас бы закурить, хоть трубку, хоть сигарету. Втянуть в себя весь дым, весь яд – и в легкие, и в мозг, и в кровь… Вот как нужно было действовать. Весь народ пошел бы за мной, в леса, а Черчилль и московское и лондонское радио прославляли бы меня, превозносили до звезд. А я? Я был ослом. Вел себя как мать, как защитник. Все подчинил тому, чтобы было как можно меньше жертв. Подкладывали мины в немецкие эшелоны с таким расчетом, чтобы они взорвались в Болгарии, Греции или Турции. Для того, чтобы избежать мести сербам. Мы были против того, чтобы напрасно проливать кровь, вызывая у врага желание мстить. Я не мог наслаждаться, думая: погибайте, скоты, на то вы и родились! Но этот австрийский капрал лучше меня понимал, кто такие сербы. Военный незнайка, авантюрист. Сутьеска, Сутьеска, эпопея на Сутьеске! Хвалится тем, чего стыдился бы любой унтер-офицер. У него погибло более десяти тысяч бойцов, а немцы не потеряли и сотни. И он после этого празднует победу… Мы больше немцев уложили при взятии Вишеграда, чем коммунисты во всех своих славных эпопеях. И что же? Вот я – одинокий и несчастный, более одиноким и несчастным и быть нельзя. Берег чужие жизни – и вот результат. Ради чего? Ради того, чтобы Сербия этой ночью спала и чтобы она превозносила этого чужака, который стал ее палачом! Он наступил ей сапогом на горло и душит, душит. И чем сильнее он душит, чем больше людей он бросает в тюрьмы и расстреливает, тем охотнее этот наш народ… какой народ, это не народ, а стадо – продается ему, отдается ему, поет ему гимны и восхваляет его, и требует – еще, еще! Им мало террора, мало страха, они хотят еще. А Батька, а Горский Царь, а генерал Дража? Он был… да, они, конечно же, так говорят, да, я был слабаком, трусом, да, я был предателем! Именно так – предателем!