Текст книги "Без перьев (сборник)"

Автор книги: Вуди Аллен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 8 страниц)

Если бы импрессионисты были дантистами
(Фантазия, исследующая эволюцию характера)

Дорогой Тео!

Неужели жизнь никогда не обернется ко мне своей лучшей стороной? Я в полном отчаянии! Голова моя разрывается! Мадам Сол Швиммер возбуждает против меня судебный иск за то, что я сделал ей зубной протез так, как чувствовал, а не так, чтобы он подходил к ее ротовой полости. Да, это верно! Не могу же я работать как заурядный ремесленник. Я вижу так: ее мост должен быть неровным, со своевольно вставленными зубами, напоминающими языки пламени! Она огорчается, что сделанная мною челюсть не помещается у нее во рту! Ах, какое негодование вызывает во мне этот тупой буржуазный взгляд на вещи! Просто убить ее хочется! Я пытался поставить удерживающую пластину, но она выпирает, как звезда из люстры. И все-таки я считаю свою работу прекрасной. Она, видите ли, жевать не может! Да какое мне дело до того, может она жевать или нет! Тео, силы мои на исходе! Мне не хватает на аренду помещения для кабинета и пришлось просить Сезанна войти со мной в долю, хотя он ужасно старый и дряхлый и не способен удержать инструменты в руках, так что надо их подвязывать, но руки у него так и ходят ходуном, и, когда ему удается попасть инструментом пациенту в рот, он вышибает больше зубов, чем вылечивает. Что мне делать?

Винсент

Дорогой Тео!

На этой неделе мне удалось сделать весьма, на мой взгляд, удачные рентгеновские снимки. А Дега увидел их и разнес на все корки. Сказал, что композиция ни к черту не годится. Все кариозные полости оказались в нижнем левом углу. Я пытался объяснить, что именно так выглядит в реальности рот мадам Слоткин, но он даже не захотел меня выслушать! Сказал, что терпеть не может оправы, а красное дерево само по себе тяжеловесно. После его ухода я порвал снимки на мелкие кусочки! Но и это меня не успокоило, и я принялся пломбировать канал у мадам Вильмы Зардис, но, почувствовав тяжесть на сердце, бросил на полдороге. Меня как ударило: пломбирование зубного канала – совсем не то, что мне теперь нужно! Кровь бросилась мне в лицо, голова закружилась. Я выбежал на улицу – мне требовался глоток свежего воздуха! С затуманенной головой много дней бродил я без всякой цели, пока не очнулся на морском берегу. Придя в себя, я вернулся в кабинет. Моя пациентка все еще сидела в кресле с открытым ртом. Я завершил работу, но не смог поставить под ней свою подпись.

Винсент

Дорогой Тео!

Я опять стеснен в средствах. Знаю, я для тебя обуза, но к кому еще мне обратиться? Нужны деньги на материалы. Сейчас я работаю только с зубной нитью, импровизирую напропалую и получаю потрясающие результаты. Боже! Мне не на что купить даже новокаин. Сегодня надо было рвать зуб, и пришлось усыплять пациента, читая ему Драйзера. Помоги.

Винсент

Дорогой Тео!

Мы договорились арендовать помещение на паях с Гогеном. Он прекрасный дантист, специализирующийся на зубных протезах, и, кажется, хорошо ко мне относится. Он высоко оценил мою работу над зубами мистера Джея Грингласса. Помнишь, я запломбировал ему семь нижних зубов, а потом взял и все удалил. Грингласс воспринял это очень враждебно, и меня вызвали в суд. Речь шла о наследовании удаленных зубов, и по совету моего адвоката я настаивал на наследовании зубов целиком, но мне присудили только пломбы. Потом кто-то увидел одну из них у меня на полу, и теперь ее хотят поместить на выставке! Уже зашла речь о ретроспективе!

Винсент

Дорогой Тео!

Я, видимо, совершил роковую ошибку, связавшись с Гогеном. Он человек крайне неуравновешенный. Он ужасно много пьет. Когда я его упрекнул, он сорвал со стены мой докторский диплом. Однажды в мирную минуту я уговорил его поработать на свежем воздухе, в лугах, среди зелени, под золотыми лучами солнца. Он надевал коронки мадемуазель Анджеле Тоннато, а я ставил временную пломбу мсье Луи Кауфману. Как хорошо было нам обоим творить на пленэре! Эти ряды ослепительно белых зубов, сверкающих на солнце! Внезапный порыв ветра сорвал парик с головы Кауфмана и унес в кусты. Он кинулся за ним и опрокинул наземь рабочий столик Гогена. Гоген напустился на меня и хотел ударить, но вместо этого сбил с ног Кауфмана, который упал задом на включенный бор. Кауфман подскочил и быстрее ветра промчался мимо меня, увлекая за собой мадемуазель Тоннато. Дело кончилось тем, что страховая компания «Рифкин, Рифкин, Рифкин и Мельтцер» наложила арест на мой банковский счет. Вышли сколько можешь.

Винсент

Дорогой Тео!

Тулуз-Лотрек – несчастнейший из смертных. Более, чем кто-либо еще, он мечтает стать великим дантистом и обладает подлинным талантом, но из-за малого роста не может дотянуться до ртов своих пациентов, а встать на табурет ему не позволяет гордость. Он вслепую ощупывает их лица, пытаясь обнаружить зубы, и вчера поставил коронки на подбородок мадам Фительсон. Кстати, старина Моне работает теперь только с очень крупными ртами, а Сера, человек угрюмый и немногословный, без всяких объяснений объявил о том, что будет лечить не больше одного зуба за визит, и так до тех пор, пока не обновит всю полость. В этом чувствуется основательность архитектора, но должен ли так поступать дантист?

Винсент

Дорогой Тео!

Я влюблен. На прошлой неделе ко мне на проф-осмотр пришла Клер Мемлинг. (Я послал ей открытку, извещая, что со времени ее последнего посещения прошло полгода, хотя на самом деле прошло всего четыре дня.) Тео, она сводит меня с ума! Я просто сгораю от желания! Ее прикус! Никогда не видел такого прикуса! Ее челюсти безупречно соответствуют одна другой. Не то что у мадам Иткин, у которой нижняя челюсть выдается на целый дюйм – сущая волчица! Нет! У Клер зубы прямые и ровные. Не зубы, а дар Божий! Правда, она не абсолютное совершенство. Но недостатков в ней ровно столько, сколько нужно, чтобы подчеркнуть ее прелесть. Например, у нее есть щербинка между нижним девятым и одиннадцатым. Десятый она потеряла в отрочестве. Вдруг ни с того ни с сего возникло дупло. Зуб без труда удалили (точнее, он сам вывалился, когда она с кем-то заболталась), а искусственный не поставили. «Разве можно заменить нижний десятый! – сказала она мне. – Это был не зуб, это была судьба». С годами разговоры об утраченном зубе утихли, и, насколько я понимаю, теперь я единственный, с кем она может доверительно побеседовать на эту тему. Ах, Тео, я люблю ее. Глядя сегодня ей в рот, я чувствовал себя робким студентом, роняющим тампоны и зеркала. Потом я обнял ее, показывая, как нужно правильно чистить зубы. До этого моя милая дурочка неподвижно фиксировала щетку во рту и мотала головой из стороны в сторону. В следующий четверг я дам ей подышать веселящим газом и сделаю предложение.

Винсент

Дорогой Тео!

У нас с Гогеном опять произошла стычка, и он отбыл на Таити! Он удалял зуб, и в этот момент я его побеспокоил. Он уперся коленом в грудь Ната Фельдмана, ухватив щипцами его верхний правый моляр. Вполне обычное дело, но тут я как раз имел несчастье войти, чтобы спросить, не попадалась ли ему на глаза моя фетровая шляпа. Щипцы соскользнули, Фельдман воспользовался случаем, сполз с кресла и выскочил из кабинета. Гоген впал в яростное исступление! Он прижал мою голову к рентгеновскому аппарату и держал целых десять минут, так что потом я несколько часов не мог одновременно моргнуть обоими глазами. Теперь я одинок.

Винсент

Дорогой Тео!

Все потеряно! Сегодня я решил сделать предложение Клер и оттого сильно волновался. Она прелестно выглядела в своем платье из органди, в шляпе с перьями и с обнаженными деснами. Когда она сидела в кресле с дренажной трубкой во рту, сердце у меня готово было выскочить из груди. Я попытался создать романтическую атмосферу. Притушил свет и заговорил на легкие, приятные темы. Мы оба были под газом. Дождавшись подходящего момента, я посмотрел ей прямо в глаза и сказал: «Полощите!» И она… рассмеялась мне в лицо! Да, Тео! Она смеялась надо мной, а потом со злостью сказала: «Неужели вы думаете, что я стану полоскать рот ради такого, как вы? Даже в шутку не буду я этого делать!» – «Ах, – сказал я, – вы не поняли…» – «Нет, я слишком хорошо все поняла! И знайте, что никогда не буду я полоскать рот ни в чьем присутствии, кроме дипломированного ортодонта! Как вам только в голову взбрело! Прочь!» И с этими словами она в рыданьях выбежала из кабинета. Тео! Я хочу умереть! Я смотрю на свое отражение в зеркале, и мне хочется расквасить эту физиономию! Расквасить! Надеюсь, ты здоров.

Винсент

Дорогой Тео!

Да, это правда. Ухо в витрине лавки братьев Флейшман – мое. Наверное, я совершил глупость, но мне очень хотелось сделать подарок Клер в день рождения, а все магазины были закрыты по случаю воскресенья. Вот так. Подчас мне кажется, что надо было послушать отца и стать художником. Конечно, эта профессия не столь увлекательна, как лечение зубов, но она, по крайней мере, гарантирует размеренный образ жизни.

Винсент

________________

Перевод Н. Цыркун

Еще не каддиш[19]19
  Каддиш – поминальная молитва у евреев.


[Закрыть] по Вайнштейну

Вайнштейн лежал в кровати, с тоской уставившись в потолок. За окном волны горячего воздуха поднимались над раскаленным асфальтом. Транспорт в этот час грохотал оглушающе, и вдобавок ко всему кровать стояла на самом солнцепеке. Посмотрите на меня, думал он. Мне пятьдесят. Полвека. Через год будет пятьдесят один. Потом пятьдесят два. Несложно посчитать, сколько будет через пять. Осталось совсем чуть-чуть, думал он, а столько нужно успеть! Во-первых, научиться водить машину. Эдельман, с которым они когда-то играли в «адрейдл»[20]20
  Адрейдл, дрейдель (идиш) – волчок для традиционной детской игры в праздник Ханнуки.


[Закрыть], изучал вождение в Сорбонне. Он стал настоящим асом и объездил за рулем множество интересных мест. Вайнштейн пару раз пытался оседлать отцовский «шевроле», но его все время заносило на тротуар.

Он рос не по годам развитым ребенком. Умным, начитанным. Когда ему было двенадцать, какие-то вандалы забрались в библиотеку и перевели поэмы Элиота на французский. Мальчик в одиночку перевел их обратно на английский.

Будто мало было ему одиночества, на которое обрекал ребенка недетский интеллект, мальчик вдобавок молча страдал от несправедливостей и гонений на национальной почве – по большей части от собственных родителей. Правда, сами отец и мать ходили в синагогу, но согласиться, что их сын тоже еврей, было выше родительских сил. «Не понимаю, как это случилось», – растерянно говорил отец.

У меня абсолютно семитское лицо, каждое утро думал Вайнштейн, бреясь перед зеркалом. Правда, кое-кто принимал его за Роберта Редфорда[21]21
  Роберт Редфорд (р. 1937) – американский киноактер и кинорежиссер.


[Закрыть], но все эти люди оказывались слепцами. Вайнштейн вспомнил Фейнгласса, тоже своего приятеля с детских лет. Отличник, гордость университета. Потом он пошел в штрейкбрехеры, шпионил за рабочими. Потом ударился в марксизм, стал агитатором. Потом разочаровался, поехал в Голливуд и сделался голосом знаменитого мультяшного мышонка. Ирония судьбы.

Вайнштейн в свое время тоже поиграл в коммунизм. Чтобы произвести впечатление на одну девчонку из Рутжерса[22]22
  Рутжерс – университет в Нью-Джерси.


[Закрыть], отправился в Москву и вступил в Красную Армию. Правда, когда он следующий раз позвал ту девчонку на свидание, у нее уже кто-то был. А звание сержанта советской пехоты Вайнштейну аукнулось в ресторане «Лонгчэмпс», где бесплатную закуску подавали только после проверки на благонадежность. Вдобавок ему припомнили, как еще мальчиком он организовал забастовку мышей в школьной лаборатории, требуя улучшения условий труда. Но, в сущности, Вайнштейна привлекала поэзия марксизма, а не политика как таковая. Он верил в коллективизацию, считал, что надо только, чтобы все хорошенько разучили текст песни Let My People Go. Он часто повторял про себя выражение «отмирание государства» – особенно с тех пор, как его дядя отморозил нос. Что можно знать наверняка о природе революции, думал Вайнштейн? Только, что не надо ее совершать после острой мексиканской пищи.

Великая депрессия разорила дядю, хранившего все сбережения под матрасом. Когда биржа рухнула, правительство изъяло матрасы из обращения, и дядя Меер в один день оказался нищим. Оставалось только выброситься из окна, но в последнее мгновение не хватило духа, и он просидел на подоконнике с 1930 по 1937 год.

«Ах, детки, детки, – говаривал дядя Меер. – Травка, музычка, секс… А знаете вы, что такое семь лет на подоконнике? Вот где школа жизни! Смотришь сверху на людей – сущие муравьи… И все-таки каждый год Тесси – вам на долгий век – устраивала пасхальный седер[23]23
  Седер – пасхальная трапеза у евреев.


[Закрыть] прямо на карнизе. Все собирались вокруг, как полагается, вся семья… Ой, племяша, племяша, куда все катится? Ты знаешь, что уже есть бомба, которая убивает больше народу, чем один взгляд на дочку Макса Рифкина?»

Все, кого Вайнштейн считал друзьями, сломались в Комитете по антиамериканской деятельности. Блотника сдала родная мать. На Шарпштейна стукнул собственный автоответчик. Вайнштейна тоже вызывали. Он признался, что платил взносы в ДОСААФ и однажды подарил Сталину хороший чайный сервиз. Но оговаривать знакомых наотрез отказался; впрочем, согласился сообщить – если комитет будет настаивать – рост всех, кого он встречал на собраниях. Правда, потом дрогнул, засуетился немножко и вместо Пятой поправки сослался на Третью, позволяющую пить пиво по воскресеньям на всей территории Филадельфии.

Вайнштейн закончил с бритьем и полез под душ. Горячие струи забарабанили по широкой спине, он намылился и подумал: вот я, здесь и сейчас, в некой точке времени и пространства, принимаю душ. Я, Исаак Вайнштейн, одно из творений Божьих. Он наступил на мыло и, больно ударившись о вешалку, растянулся на полу. Неделя вообще выдалась паршивая. Накануне его ужасно подстригли, и Вайнштейн до сих пор еще не оправился от огорчения. Поначалу парикмахер благоразумно срезал по чуть-чуть, но потом слишком увлекся.

– Стойте, Доминик! – в панике воскликнул Вайнштейн. – Верните это обратно!

– Не могу, – ответил парикмахер. – Не будет держаться.

– Ну, тогда отдайте мне. Я заберу эти волосы с собой.

– Раз они на полу моей парикмахерской – они мои, мистер Вайнштейн.

– Черт побери, верните мне мои волосы!

Он разбушевался, но потом смутился и ушел. «Гои, – подумал он. – Не так, так эдак они тебя достанут».

Он вышел из гостиницы и зашагал вверх по Восьмой авеню. Впереди двое грабили пожилую даму. «Боже мой, – подумал Вайнштейн, – когда-то это делалось в одиночку. Что за город, что за город. Сущий хаос. Прав Кант: только разум вносит во все порядок. И кроме того, подсказывает, сколько дать на чай. Все-таки неплохая штука – разум! Интересно, как обходятся в Нью-Джерси?»

Он направлялся к Харриет, хотел поговорить об алиментах. Вайнштейн до сих пор любил ее, несмотря ни на что. Да, когда они были женаты, Харриет систематически пыталась изменить ему со всеми мужчинами на «М» из телефонного справочника Манхэттена – но Вайнштейн не держал зла. Конечно, когда Харриет с его лучшим другом сняли домик в штате Мэн и уехали на три года, ничего ему не сказав, надо было насторожиться. Но Вайнштейн просто закрывал на все глаза, сам виноват. А спать они перестали еще раньше. Собственно, он спал с Харриет трижды. В первый раз, когда они познакомились, потом – в честь высадки человека на Луну и еще раз, чтобы проверить спину, когда вывихнул диск. «Что-то не то, Харриет, – ворчал он. – Черт возьми, ты слишком невинна. Всякий раз, как я думаю о тебе, мне хочется посадить дерево в Израиле[24]24
  В Израиле существует традиция сажать деревья в честь праведников.


[Закрыть]. Сублимация, знаешь. Ты напоминаешь мне маму». (Молли Вайнштейн, мир праху ее, была беззаветно предана сыну и готовила фаршированную шейку как никто на свете – потом, правда, выяснилось, что она клала гашиш.)

В кровати Вайнштейну было нужно что-то совсем другое. Что-то вроде Лю-Эн, которая превращала секс в искусство. Правда, с ней другое было плохо: Вайнштейн не успевал открыть рот, как Лю-Эн скидывала туфельки. Однажды он пробовал дать ей книгу по экзистенциализму, но Лю-Эн ее съела. В сексуальном плане Вайнштейн был недоволен собой. Особенно комплексовал из-за роста. Если в одних носках – метр шестьдесят. Правда, в двух носках бывало и метр семьдесят. Психоаналитик доктор Кляйн убедил его, что перебегать пути перед электричкой – в большей степени сублимация тяги к враждебности, чем к саморазрушению, и в любом случае портишь стрелку на брюках. Кляйн был его третьим аналитиком. Первый оказался юнгианцем и все предлагал крутануть блюдце. А потом Вайнштейн записался на групповую терапию, но, когда подошла его очередь рассказывать о себе, почувствовал головокружение и смог только перечислить имена планет Солнечной системы. Он считал, что все дело в женщине. Вайнштейн напрочь терялся с любой хорошисткой, не говоря об отличницах. Лучше всего получалось с начинающими машинистками, но если она делала более шестидесяти слов в минуту, Вайнштейн впадал в панику и опускал руки.

Вайнштейн позвонил в квартиру и не заметил, как Харриет возникла на пороге. «И думает, что он заводит граммофон», – подумал Вайнштейн. Это было их с Харриет секретное выражение; Вайнштейн привез его из России, и оба не вполне понимали его смысл.

– Привет, Харриет, – сказал Вайнштейн.

– Слушай, Айк, – ответила Харриет, – кем ты себя воображаешь?

Она права. Зачем он это сказал? Вайнштейн проклинал себя за бестактность.

– Ну, как дети? – спросил он.

– У нас никогда не было детей.

– Собственно, поэтому я и подумал, что четыреста в неделю – многовато для алиментов.

Она закусила губу. Он тоже закусил губу. Сначала свою, потом ее.

– Харриет, – сказал он, – я разорен. Фьючерсы на яйцо упали почти до нуля.

– Вот как? Что же тебе не поможет твоя хваленая шикса?

– У тебя любая нееврейка – шикса.

– Давай не будем, а? – Голос Харриет зазвучал предостерегающе. Вайнштейну невыносимо захотелось поцеловать ее. Или хоть кого-нибудь.

– Харриет, что мы сделали не так?

– Мы пытались убежать от реальности.

– Не по моей вине. Ты же сказала, там бешеная собака.

– Реальность и есть бешеная собака, Вайнштейн.

– Нет, Харриет. Бешеная собака – это пустые мечты. Реальность – это драная кошка. Слепые надежды – это глупая мышка. Только лось – всегда лось.

Все-таки она до сих пор заводила его. Вайнштейн потянулся к Харриет, но она отстранилась, и его рука угодила в плошку со сметаной.

– И поэтому ты спала со своим аналитиком?

Его наконец прорвало, он покраснел от бешенства и готов был упасть в обморок, но не помнил, как это делается.

– Это входило в курс, – спокойно ответила Харриет. – Фрейд считал, что секс – ключ к подсознанию.

– Фрейд считал, что сны – ключ к подсознанию.

– Секс, сны – хочешь попрепираться?

– До свидания, Харриет. Безнадежно. Rien á dire, rien á faire[25]25
  Ничего не скажешь, ничего не поделаешь (фр.).


[Закрыть].

Вайнштейн спустился на улицу и пошел в сторону площади Юнион. И вдруг расплакался. Горячие соленые слезы, копившиеся годами, словно прорвали плотину и хлынули бурным потоком. Одно удивительно: они лились из ушей. «Ну вот пожалуйста, – подумал Вайнштейн. – Я даже плакать не умею по-человечески». Он вытер уши бумажной салфеткой и пошел домой.

________________

Перевод О. Дормана

Золотые времена
(Мемуары из первых рук)

Мы начинаем публиковать выдержки из мемуаров Фло Гиннес, которые сейчас готовятся к изданию. Дылда Фло, как называли ее друзья (впрочем, враги называли ее так же), безусловно, выделяется среди прочих владельцев баров и салонов, незаконно торговавших спиртным во время сухого закона; в этих записях она предстает женщиной, пылко влюбленной в жизнь, а также разочарованной артисткой, которой пришлось отказаться от своих честолюбивых планов и стать скрипачкой – когда она поняла, что под этим подразумевается. Сейчас Дылда Фло впервые говорит от первого лица.

Сначала я танцевала в Чикаго у Малыша Неда в клубе «Сокровище». Нед был проницательным и предприимчивым бизнесменом, который все свои деньги сделал с помощью того, что сейчас называют воровством. Разумеется, в наше время это означало совсем другое. Да, Нед был человеком огромного обаяния, нынче таких не встретишь. Если вы с ним не соглашались, он мог переломать вам ноги – это все знали. Он так и делал, мальчики. Сколько ног он ломал! В среднем пятнадцать – шестнадцать за неделю. Но со мной он был очень мил – видимо потому, что я всегда прямо говорила ему в лицо то, что я о нем думаю. «Нед, – сказала я ему как-то после обеда, – ты брехливый ворюга с моралью блудливого кота». Он только рассмеялся, но вечером я увидела, как он ищет в словаре значение слова «брехливый». В общем, танцевала я в Чикаго у Малыша Неда в клубе «Сокровище». Я была его лучшей исполнительницей – танцовщицей-актрисой. Другие девочки просто дрыгали ножками, а я в танце рассказывала историю. Например, про Венеру, рожденную из морской пены, – только на Бродвее и на 42-й улице, и она у меня шаталась по ночным клубам и плясала до рассвета, пока ее не хватил удар и не отнялась левая сторона лица. Печальное было зрелище, ребятки. Но я имела успех.

Однажды Малыш Нед вызвал меня к себе в кабинет и сказал: «Фло». (Он всегда называл меня Фло, если только не был страшно зол. Тогда он называл меня Альберт Шнейдерман – до сих пор не знаю почему. Воистину неисповедимы пути сердечные.) «Фло, – сказал Нед, – выходи за меня замуж». Ну, тогда меня можно было перышком нокаутировать. Я расплакалась, как дитя. «Это серьезно, Фло, – сказал Нед. – Я очень люблю тебя. Мне трудно об этом говорить, но я хочу, чтобы ты стала матерью моих детей. А если откажешься, я тебе ноги переломаю». Ровно через два дня мы с Недом связали себя узами брака. А на третий день Нед нечаянно сплюнул вишневую косточку на шляпу Аль Капоне и после пулеметной очереди умер.

Я, разумеется, сразу разбогатела. Первым делом я купила папе с мамой ферму, о которой они мечтали всю жизнь. Они, правда, утверждали, что никогда не думали о ферме, а хотели машину и меха, но я решила это проверить. Сельская жизнь им тоже понравилась, хотя в начале сороковых отца ударило молнией и следующие шесть лет на вопрос, как его зовут, он отвечал «Подгузник». А я через три месяца разорилась. Неудачная инвестиция. По совету друзей я вложила деньги в китобойный промысел города Цинциннати.

И я стала танцевать у Большого Эда Колесо, который гнал самогон такой крепости, что его можно было пить только в противогазе. Эд платил мне три сотни в неделю за десять выступлений – по тем временам это были немалые деньги. С чаевыми я получала больше президента Гувера. А ведь он выступал по двенадцать раз в неделю. Я выходила в девять и в одиннадцать, а Гувер – в десять и в два. Гувер был хорошим президентом, но всегда что-то мычал в уборной. Меня это приводило в бешенство. А затем как-то раз мое выступление увидел владелец клуба «Вершина» и предложил мне пять сотен в неделю. Я сразу пошла прямо к Эду. «Эд, Билл Хэллоран из „Вершины“ предложил мне пять сотен в неделю». «Фло, – ответил Эд, – если ты сумеешь выколотить из него пять сотен в неделю, я отойду в сторону». Мы пожали друг другу руки, и я побежала к Биллу Хэллорану с хорошей новостью, но несколько друзей Большого Эда успели раньше меня, и к моему приходу физическое состояние Билла резко изменилось – от него остался только пронзительный голос, доносившийся из коробки из-под сигар. Билл сказал, что решил бросить шоу-бизнес, уехать из Чикаго и обосноваться где-нибудь поближе к экватору Так что я танцевала у Большого Эда Колесо, пока организация Аль Капоне не выкупила его дело. Я сказала «выкупила», ребята, но на самом деле Большой Аль предложил Большому Эду приличную сумму, а Эд отказался. Позже в тот же день, когда Эд ужинал в ресторане «Жаркое и отбивные», у него вдруг лопнула голова. Никто так и не узнал почему.

На сэкономленные деньги я купила бар «Три двойки»[26]26
  Существует казино «Четыре двойки».


[Закрыть], и он сразу же стал самым популярным заведением в городе. Там бывали все: Бэйб Рут, Джек Демпси, Джолсон[27]27
  Бэйб Рут (1895–1948) – знаменитый бейсболист. Джек Демпси (1895–1983) – знаменитый боксер. С 1919 по 1926 г. был чемпионом мира в тяжелом весе. Ол Джалсон (1886–1950) – певец и киноактер, снявшийся в первом звуковом фильме «Певец джаза» (1927).


[Закрыть], Командор. Командор приходил каждый вечер. Бог ты мой, ну и пила эта лошадь! Бэйб Рут, помню, втюрился в хористочку по имени Келли Суэйн. Он настолько от нее шалел, что напрочь забывал о бейсболе и дважды обмазался маслом, вообразив себя знаменитым пловцом. «Фло, – говорил он мне, – я без ума от этой рыженькой. Но она ненавидит спорт. Я соврал, что посещаю лекции Витгенштейна, но, по-моему, она что-то заподозрила». – «Значит, ты без нее жить не можешь, Бэйб?» – спросила я. «Не могу, Фло. И это мешает сосредоточиться. Вчера я отбил четырежды и дважды сел на базу, но ведь сейчас январь, а в январе игр нет. Все это было в номере отеля. Ты можешь мне помочь?» Я обещала поговорить с Келли и на следующий день заглянула в «Золотую скотобойню», где она танцевала. «Келли, – сказала я, – наш бамбино втрескался в тебя по уши. Он знает, что ты девочка культурная, и, если придешь на свидание, он бросит бейсбол и уйдет в труппу Марты Грэхэм»[28]28
  Марта Грэхэм (1894–1991) – американская танцовщица и хореограф.


[Закрыть]. Келли посмотрела мне прямо в глаза. «Скажи этому недомерку, – ответила она, – что я выбралась сюда аж с водопада Чиппева вовсе не для того, чтобы завести шашни с ожиревшим правым крайним. У меня грандиозные планы». Через два года она вышла за лорда Осгуда Веллингтона Татла и стала леди Татл. Ее муж бросил дипломатическое поприще ради места стоппера в команде «Тигров». Скачущий Джо Татл. Сейчас работает учетчиком на уборке бобов во время первого урожая.

Мошенничество? Мальчики, я присутствовала при том, как Ник Грек получил свое прозвище. Был в те времена мелкий шулер по имени Джейк Грек. «Фло, – сказал Ник, подозвав меня, – я хочу быть греком». – «Извини, Ник, но ты не Грек, – ответила я. – И по законам жуликов штата Нью-Йорк это запрещено». – «Знаю, Фло, – сказал Ник, – но родители всегда хотели, чтобы меня называли Греком. Сможешь за ужином свести меня с Джейком?» – «Само собой, – говорю я, – но если он узнает, зачем ты его зовешь, то не придет». – «Постарайся, Фло, – сказал Ник. – Для меня это очень много значит».

Ну, встретились они в гриль-баре ресторана Монти, куда женщинам доступа не было, а меня пускали только потому, что Монти был моим старым другом и видел во мне не женщину или мужчину, а, как он сам выражался, «бесформенный сгусток протоплазмы». Мы заказали фирменное блюдо – ребрышки, которые Монти умел готовить так, что они по виду и по вкусу напоминали человеческие пальцы. Наконец Ник сказал: «Джейк, я хочу, чтобы меня звали Грек». Джейк побледнел. «Слушай, Ник, – ответил он, – если ты за этим меня позвал…» Да, ребятки, это был кошмар. Оба уже приняли боевую стойку.

«Вот что мы сделаем, – говорит Ник. – Сыграем. Старшая карта покажет, кого называть Греком».

«А если я выиграю? – спрашивает Джейк. – Меня ведь и так зовут Грек».

«Если выиграешь, Джейк, можешь взять телефонную книгу и выбрать себе любое имя. Плюс мои поздравления».

«Кроме шуток?»

«Фло свидетель».

В зале повисло ощутимое напряжение. Принесли колоду карт, и началась игра. Нику выпала дама, и у Джейка затряслись руки. Но затем Джейк вытащил туза. Все закричали, зааплодировали, а Джейк взял телефонную книгу и выбрал себе имя Гровер Лембек. Все были счастливы, и с этого дня женщинам разрешили бывать в ресторане Монти при условии, что они умеют читать иероглифы.

Помню, как-то раз в «Уинтер-гарден» устраивали грандиозное музыкальное ревю «Звездно-полосатый сброд». В ведущие прочили Джолсона, но он отказался, потому что его хотели заставить петь «Кашу для двоих»[29]29
  Известная джазовая тема называется «Чай для двоих».


[Закрыть], а он терпеть не мог эту песню. Там была такая строка: «Любовь – это всё, а кобыле – овес». Короче, в результате ее спел молодой и никому не известный Феликс Бромптон, которого позже арестовали в номере отеля с газетной вырезкой размером в один дюйм, изображавшей Хелен Морган. Это попало во все газеты. Ну вот, как раз вечерком заваливается ко мне в «Три двойки» Джолсон с Эдди Кантором.

«Фло, – говорит Джолсон, – я слышал, что Джордж Рафт[30]30
  Хелен Морган (1900–1941) – американская киноактриса 1930-х годов. Эдди Кантор (1892–1964) – американский певец и киноактер, популярный в 1930-е годы. Джордж Рафт (1895–1980) – известный американский киноактер, успешно снимавшийся с конца 1920-х по 1980-е годы.


[Закрыть] на прошлой неделе бил здесь чечетку».

«Джордж здесь никогда не был», – отвечаю я.

«Если ему можно тут плясать, – говорит Джолсон, – то я хочу тут петь».

«Ол, – говорю я, – не было здесь Джорджа».

«А ему кто-нибудь аккомпанировал на фортепиано?»

«Ол, – говорю я, – если ты возьмешь хоть одну ноту, я тебя лично вышвырну».

И тут старина Джолли становится на одно колено и заводит «Ту-ту, милашка». Пока он пел, я продала заведение, и, когда он закончил, там уже была китайская прачечная Уинг Хо. Джолсон мне этого так никогда и не простил, поскольку, выходя, споткнулся о тюк с грязным бельем.

________________

Перевод С. Слободянюка