Текст книги "Семья Горбатовых. Часть первая"

Автор книги: Всеволод Соловьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 45 страниц)

– Вы смущены поручением, мною на вас возложенным, вам оно не нравится? Скажите прямо!

– Я горжусь доверием вашего величества, – смущенно выговорил Сергей. – Но есть одно обстоятельство, которое смущает меня – семейные дела зовут меня теперь в деревню!..

– Что такое, не больна ли ваша матушка?

– Нет, она здорова, ваше величество.

– В таком случае, друг мой, я намерена поступить тиранически – вы должны ехать в Париж. Я извинюсь перед вашей матушкой за то, что лишаю ее удовольствия видеть вас… Но служба прежде всего. Поезжайте же в Петербург, готовьтесь к отъезду и прошу до завтрашнего вечера никому не говорить об этом деле.

Она протянула ему руку. Он наклонился, молча поцеловал эту руку и взглянул на Екатерину.

Но она на него не глядела, она озабоченно пересматривала бумаги на письменном столе.

«Другая, совсем другая!..» – невольно подумал Сергей.

Он вышел. У двери Платон Зубов с улыбкой ему поклонился.

– Сергей Борисыч, верно, можно поздравить с какой-нибудь новой милостью государыни? – шепнул он ему, все продолжая улыбаться.

«И этот вот совсем другой, – подумалось Сергею, – и чего ему нужно? Зачем он пристает ко мне?»

Он прошел дальше, ни слова не ответив на вопрос Зубова. К нему подходили, его спрашивали, стараясь всячески добиться от него хоть намека относительно того, что происходило в кабинете государыни.

Но он не мог и не хотел ни с кем говорить, он спешил скорее из дворца, ему надо было пользоваться временем.

XXX. ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ

Моська все еще находился в Царском. Он отлично знал все обстоятельства своего господина и теперь с нетерпением дожидался Сергея в маленькой комнатке надворного дворцового флигеля.

«Эх, дитя неразумное! – думал он. – Так ведь и рвется в Горбатовское, а о том не думает, что может, вернувшись, уж не наверстает потерянного времени! Ведь так оно во всем мире водится… Помню, на моих глазах бывало еще и при Елизавете Петровне: уедет человек из Питера на короткое время, уедет себе в силе, в почете, а вернется – ничего прежнего нету… Добрые люди не упустили времени – наговорили… Государыня и глядеть не хочет, и приходится опять уезжать из Питера, только уж не по своей доброй воле, а неволею: делать-то здесь уже нечего… Ох, боюсь – того вот и жди, что и с нашим то же будет!..»

Но эти неясные опасения скоро уступили место другому чувству. Моське самому неудержимо, хоть на несколько деньков, хотелось теперь в Горбатовское, хотелось ему повидать и Марью Никитишну, и всех своих старинных приятелей; хотелось повидать княжну Татьяну Владимировну Пересветову, которую он в своих мыслях считал суженой «батюшки Сереженьки» и которую любил горячей отцовской любовью.

Хотелось ему и помолиться на могиле Бориса Григорьевича, хотелось подышать воздухом горбатовского дома, горбатовского парка… Совсем ему здесь не нравилось, в этом Царском Селе, где знойной летней порою так людно, и шумно, и пыльно…

И вот он мечтал о милом Горбатовском, когда в комнату поспешно вошел Сергей. Едва взглянув на взволнованное и смущенное лицо Сереженьки, карлик понял, что это неспроста, что решение принято, но какое? Здесь ли оставаться или ехать в Горбатовское?

– Собирайся, Степаныч, мигом собирайся… Уложи все вещи… Сейчас едем! – взволнованно сказал Сергей.

– Уж и сейчас! Что так скоро? Куда мы на ночь глядя поедем?! – изумленно запищал карлик. – Раньше двух ден никак нам, батюшка, в Горбатовское не выбраться, ведь кабы знать заранее, ну так оно, конечно, все бы подготовить можно было, а теперь и то, и другое, и третье надобно…

– Да не в Горбатовское! Не в Горбатовское, Степаныч – совсем другое!.. – перебил его Сергей. – Не отпускают меня в Горбатовское. А вишь ты, в один день я должен собраться и послезавтра утром заграницу еду… В Париж!..

Карлик всплеснул руками, вытаращил глаза да так и остался.

– Что же это?! – наконец, завопил он. – Что за напасти?! Зачем такое – заграницу?! Зачем к басурманам?! И как же теперь матушка?! И опять, княжна наша? Что же это, Сереженька, али ты путаешь меня, голубчик?.. Не томи, скажи правду!..

– Правду и говорю, Степаныч, сам не рад, да что же делать… Дорогою расскажу, а теперь ступай скорее, распорядись лошадьми да призови камер-лакея, чтобы вещи укладывал!

Но карлик не слышал приказания господина. Он все еще стоял, состроив самую жалкую, испуганную мину, и никак не мог примириться с этим нежданным и возмутительным для него известием.

«В Париж! В Париж-таки! Басурманская трещотка, французишка треклятый торжествовать будет! В Париж, это на погибель-то! Господи не попусти! Господи помилуй!..»

– Да очнись, Степаныч, что с тобой?! – говорил Сергей. – Слышишь, нечего терять времени, мне еще столько дела… Не знаю, как и справлюсь. Да уж и ты не ленись – отдохнешь в Горбатовском, когда меня проводишь.

– Что?! – завизжал карлик, – в Горбатовском?! – Это чтобы я отпустил тебя к басурманам одного-то? Нет, уж это как твоей милости угодно, а такого дела не будет. Да и Марья Никитишна как собаку меня из Горбатовского выгонит, коли узнает, что я отпустил тебя!..

– Неужто ты и заграницу со мной? – улыбаясь сказал Сергей. – Я так думал, сам не поедешь… И ты хорошенько об этом подумай, ведь это не то, что в Питере: и жизни не рад будешь!..

– Нечего мне тут и думать! Коли ты в пекло лезешь, так и я за тобою! – проворчал карлик и, наконец, пошел распоряжаться лошадьми.

Дорогой были решены все вопросы.

Из откровенного рассказа Сергея карлик убедился, что Сереженьку винить нечего, что эта ужасная поездка решилась не по его воле, а сама судьба подшутила. Но хотя и понимал карлик, что винить некого, а все ж таки винил одного человека.

«Добился своего, анафемская трещотка, – шептал он про себя, съежившись как маленькая обезьянка в углу кареты. – Добился-таки, понадобилась, видно, тебе погибель дитяти… Ну, да посмотрим еще… Глаз с него теперь спускать не буду… Ох, тяжкие времена!..»

И он то и дело ерзал на своем месте, не в силах будучи подавить волнения и злобного чувства, которое поднимала в нем мысль о том, что вот теперь Рено торжествовать будет.

По приезде в Петербург он поскорее прошел в свою комнатку, чтобы не быть свидетелем радости и торжества француза.

И он был прав.

Рено, узнав от Сергея о внезапном решении и их предстоящей скорой поездке в Париж, чуть с ума не сошел от радости, даже позабыл свою сильную головную боль, которая его мучила в последние дни. Он бросился обнимать Сергея, смеялся, хлопал в ладоши. Ведь он уже совсем отказался от своих заветных планов и томился в тоске и бездействии, с каждым днем убеждаясь, что Сергея ожидает непредвиденная им и опасная карьера, что он надолго связан с Петербургом. И вдруг такое счастье!..

Он внимательно выслушал рассказ Сергея, понял все и с невольными слезами на глазах крепко обнял своего воспитанника. Он был им очень доволен. Но, придя несколько в себя, после первых минут восторга он заметил, что Сергей сумрачен и печален.

– Ах, дорогой Serge, – сказал он, – не время сегодня печалиться и смущаться чем-либо. Конечно, очень жаль, что мы не можем заехать в Горбатовское, но было бы уж чересчур требовать от судьбы полнейшего исполнения наших желаний. Поймите, лучше того, что случилось с вами, не могло случиться… И как хорошо, что эту зиму вы прожили здесь, она принесла вам большую пользу. Теперь вы появитесь на великой арене европейской деятельности уже человеком с некоторым опытом, с некоторым знанием… О! Как хорошо! Когда же мы едем – завтра?!

– Послезавтра утром, – отвечал Сергей. – И я прошу вас, Рено, вместе с Иваном Иванычем все здесь приготовить к отъезду. У меня не будет времени ни о чем думать… Я должен еще съездить в Гатчину, проститься с цесаревичем.

– О да, конечно! – согласился Рено.

– Если сейчас выеду, – продолжал Сергей, – то все равно, пока доеду до Гатчины, уже будет поздно – великий князь рано ложится. Я выеду ночью, с тем чтобы застать его при его пробуждении – это самое удобное время…

Сергей так и сделал. Но как он ни торопился, а все же раньше шести часов утра не успел добраться до гатчинского дворца.

Зная теперь более или менее ходы и выходы, он обратился к Кутайсову и узнал от него, что Павел Петрович уже с час как встал и гуляет в парке.

– Не могу терять ни минуты времени, – сказал Сергей, – и мне остается только одно: отправиться сейчас же в парк и постараться найти там его высочество.

Кутайсов задумался.

– Да у вас какое-такое спешное дело? – спросил он. – Я боюсь, как бы вы не растревожили великого князя. Я ваших дел, сударь, не знаю; но по двум-трем словам великого князя должен был заключить, что он будто бы вами не совсем доволен.

– Мною недоволен?! – изумленно воскликнул Сергей. – Нет, Иван Павлыч, вы ошибаетесь… Этого быть не может… По крайней мере, вины за собой я никакой не знаю.

– Да вы за каким делом? – подозрительно взглянув на Сергея, вдруг переспросил Кутайсов. – Что за спешка? Повремените, сударь, вернется с прогулки великий князь, доложу я о вас – и примет…

– Ах, не могу я ждать! Каждая минута мне дорога. По поручению государыни я еду завтра заграницу… Я должен проститься с цесаревичем.

– Завтра заграницу… Государыня посылает!.. – изумленно повторял Кутайсов. – Ну, в таком случае, сударь, конечно, спешите. Пойдемте-ка, я проведу вас в парк и укажу, где вы можете встретить великого князя.

Он как-то лукаво улыбнулся. И в этой улыбке уже не было той странной подозрительности, с которою он встретил Сергея. Он провел его в парк к озеру и остановился у того места, где сделан небольшой грот, в глубине которого начинается подземный ход, достигающий внутренних комнат нижнего этажа дворца.

– Вот ступайте, сударь, по этой дорожке, они, наверно, здесь прохаживаются. Только предупреждаю – с первых слов не растеряйтесь, коли сурово вас встретят.

– Спасибо, Иван Павлыч, за то, что проводили, а растеряться я не растеряюсь, я не умею бояться великого князя.

– Да вам и нечего его бояться, как я теперь вижу, сударь…

Сергей не стал доискиваться смысла этих слов. Он пожал Кутайсову руку и поспешно пошел по указанной им дорожке.

Это раннее утро было прелестно. Солнце стояло высоко, но жара еще не наступала. В тени деревьев было прохладно, на траве еще сверкали крупные росинки. Каждый листок, казалось, испускал особенное благоухание, которое так и стояло в воздухе. Кругом все сверкало самыми яркими, горячими красками, птицы заливались в гущине древесных веток. Этот уголок гатчинского парка казался таким заманчивым у тихого, прозрачного озера, обрамленного живописными группами деревьев, не вычищенных, не распланированных, как в царскосельском парке, и тем еще более красивых.

Тут было тихо, так привольно дышалось, что Сергей совершенно не замечал утомления бессонной ночи, проведенной в дороге, и жадно вдыхал в себя чистый, бальзамический воздух. Он шел все вперед, по временам останавливаясь и осматриваясь во все стороны, не заметит ли где цесаревича.

И вот он его заметил. Павел Петрович шел прямо к нему навстречу, но, очевидно, не обращал внимания на его приближение. Он был погружен в свои мысли и даже временами жестикулировал, как бы говоря сам с собою. Только поравнявшись с Сергеем, он вздрогнул и поднял глаза на него, но несколько мгновений будто не узнал, и только когда Сергей сказал свою приветственную фразу, он очнулся от своих мыслей. Он нахмурил брови, сделал губами обычное презрительное движение и, не протягивая Сергею руки, продолжая идти скорым, мерным шагом, отрывисто спросил:

– Зачем пожаловал, сударь?.. По какому делу?

Сергей хотел было отвечать, но цесаревич, не дождавшись его ответа, проговорил еще раздражительнее:

– И что за время?! Я всегда один гуляю!

– Простите, ваше высочество, – уже невольно начиная смущаться, сказал Сергей, – я никогда не взял бы на себя дерзость тревожить вас, если бы не принудили к тому обстоятельства. Я приехал в Гатчину на полчаса, на час – самое большее, и не могу терять времени.

– Какие же новости вы мне привезли, сударь?.. Я все новости и так знаю, – презрительно улыбаясь и краснея, сказал Павел. – Может, поспешили с известием о каком-нибудь новом и важном назначении, полученном вами? Может, желаете, чтобы я первый вас поздравил?..

Сергей вспыхнул, но вдруг глаза его блеснули, тонкие ноздри его расширились, мгновенно делая его похожим на его покойного отца. Он гордо выпрямился и звучным, твердым голосом заговорил:

– Точно так, ваше высочество, я поспешил известить вас о новом почетном назначении, которого удостоила меня императрица – я завтра отправляюсь в Париж и, вероятно, на очень долгое время. По крайней мере, так я должен заключить из слов государыни и из свойства того поручения, которое она изволила мне дать.

Павел Петрович остановился, смерил Сергея с головы до ног быстрым взглядом, покраснел еще больше и тихо проговорил:

– Пойдем. Расскажи мне подробно.

Сергей, конечно, не замедлил исполнить это приказание. И по мере того как он рассказывал, лицо великого князя светлело все больше и больше. Вот его синие глаза, за минуту еще блестевшие гневом и потерявшие всю красоту свою, снова приняли обычное ласковое и мечтательное выражение и обдали Сергея тихим светом. Он взял своего спутника под руку и, продолжая идти таким образом, задал ему несколько вопросов.

– Да, так вот что! – сказал он, когда рассказ Сергея был окончен. – Ты уезжаешь. Ну, спасибо, друг мой, что не забыл заехать попрощаться со мною. Мне жаль, что ты уезжаешь, что я не буду тебя больше видеть. Я полюбил тебя, и мне больно было думать, что я в тебе обманулся… Но я ошибся – прости мои сомнения, впредь их не будет. Поезжай с Богом, только не думай, что поручение тебе дано легкое; ты едешь в Париж в ужасное время, и я невольно боюсь за тебя. Будь осторожен, следи за каждым своим шагом и Боже тебя сохрани увлечься какой-нибудь сумасбродной, преступной идеей, каких теперь так много во Франции. Помни, что благо человечества не в насильственных действиях, не в разрушении существующего порядка, а единственно во внутренней борьбе каждого человека с самим собою, со своими дурными наклонностями, дурными страстями. Правда и счастие не могут быть достигнуты преступными средствами, всякая капля пролитой крови влечет за собой только неправду и горе…

Сергей внимательно вслушивался в слова цесаревича. Он говорил совсем не то, что обыкновенно проповедовал Рено и с чем Сергей привык соглашаться. Но то, что теперь говорил цесаревич громким вдохновенным голосом, западало в душу Сергея еще глубже, чем пламенные речи француза-воспитателя.

«Правда и счастье не покупаются преступными средствами, никакая высокая цель не оправдает преступного средства…» – невольно повторял Сергей и всем существом своим понимал и чувствовал, что это великая истина, перед которой должны замолкнуть всякие другие рассуждения.

Незаметно прошло около часу в горячей беседе. Сергей должен был торопиться. Цесаревич провел его в покои великой княгини, которая встретила молодого гостя самым приветливым образом.

Она сидела перед чайным столом, сама разливала чай и с простотою внимательной и любезной хозяйки угощала Сергея прекрасными молочными продуктами Гатчины.

Тут же присутствовала и Екатерина Ивановна Нелидова, прозрачная, нежная красота которой, еще более выделявшаяся белым утренним платьем, делала ее в глазах Сергея существом иного, воздушного мира.

При разлуке Сергей выслушал самые милые, искренние пожелания счастливого пути и всякого благополучия. Цесаревич был, видимо, растроган. Он обнял Сергея, перекрестил его и говорил:

– Будь счастлив, оставайся таким, каков ты теперь… Я надеюсь, что мы увидимся. Не забывай, что мы все друзья твои.

Волнение, испытанное Сергеем при этой разлуке, было не последним для него в тот день. Вечером в Царском его ожидало новое волнение, к которому он совсем не был приготовлен и на которое до сих пор считал себя неспособным.

Явившись во дворец несколько раньше назначенного ему времени, он должен был дожидаться в залах, где, по обычаю, толпились придворные, те самые люди, которые вчера осыпали его утонченной любезностью, выказывали ему такое расположение и почтение. Он ждал, что и сегодня они будут надоедать ему и был очень поражен, сразу увидев большую перемену в их обращении. Теперь уж никто не спешил к нему навстречу. Правда, иной подходил и здоровался с ним, но уже совсем не так, как прежде. Это была холодная вежливость, обязательная любезность – и только.

Что же такое случилось? Ровно ничего. Только уже известие о том, что он уезжает в Париж, было у всех на языке. Его даже прямо спросили – правда ли это? Он отвечал уклончиво и удивлялся, откуда знают. Но он вспоминал, что во дворце не могло быть тайн. Он припоминал несколько случаев, когда обстоятельства, по-видимому, только известные одному или двум лицам и державшиеся в большом секрете, через каких-нибудь несколько часов делались известными всем и каждому.

Он уже, несмотря на свое короткое пребывание при дворе, понял многие свойства придворной жизни, и теперь ему сразу стало ясно, в чем дело, – рассчитывали на его влияние, были убеждены в его быстрой карьере. А вот он едет заграницу, вероятно, надолго, теперь нечего в нем заискивать. Всякий рассуждал так же, как и карлик Моська, – и был прав.

Ну и что же, ведь Сергею были так противны это лицемерное внимание, эта лесть и ложь. Он не знал, куда деваться от навязчивости этих господ. Теперь его оставили в покое, он может спокойно дожидаться аудиенции и, наконец, вздохнуть свободно, оставив далеко за собою всю эту затуманившую его жизнь. Он должен радоваться, а между тем, странное дело, у него вдруг опять стало так тяжело, так тоскливо на сердце, ему сделалось обидно, досадно, его самолюбие страдало, в нем закипало негодование, но не то, что кипело в нем вчера, – это было совсем другое негодование.

Ему досадно становилось за свои чувства, и все же он никак не мог их побороть в себе. Его оставили в покое, но в то же время он все же чувствовал, что за ним наблюдают, – и невольная краска вспыхивала на щеках его. Ему хотелось гордо поднять голову, прямо и презрительно взглянуть на эту нарядную толпу. Он имел право это сделать и в то же время не имел достаточно для этого сил. На него уже пахнуло ядом той жизни, которая его окружала, он уже испытывал на себе признаки петербургской заразы, о которой говорил ему цесаревич в первое их свидание.

Взволнованный и смущенный, вошел он в кабинет императрицы, где уже находился и граф Безбородко. Граф был, видимо, не в духе, хотя и скрывал это. Екатерина была спокойна, но все же не прежняя, а новая, какою Сергей увидал ее накануне.

– Граф одобряет мой выбор, – сказала она Сергею. – Мы передадим вам сейчас все нужное, и завтра же утром, как я вам говорила, отправляйтесь. Надеюсь, вы готовы к отъезду?

– Готов, ваше величество, хоть сию минуту!

– Вот это я люблю, – улыбаясь, заметила императрица и протянула ему руку.

Но улыбка ее быстро исчезла. Екатерина-женщина превратилась в императрицу, которая с обычной ясностью и отчетливостью стала высказывать перед молодым дипломатом свои политические взгляды.

Сергей напрягал все внимание, чтобы не проронить ни одного ее слова, ни одного слова Безбородки.

Через минуту он уже забыл все, кроме того дела, о котором они говорили.

Около часа продолжалось совещание, и он должен был убедиться, что посылается не простым курьером, что ему оказывается действительное доверие.

– Итак, вы теперь все знаете, – сказал Безбородко. – Вот бумаги, вы их немедленно передадите нашему послу и будете действовать, как решено. Я жду от вас подробных и обстоятельных писем и буду передавать их государыне.

Екатерина поднялась со своего кресла. Императрица снова превращалась в женщину.

– С Богом и доброго пути, мой друг! – сказала она, протягивая Сергею руку. – Вам придется, может быть, попасть в водоворот очень прискорбных событий, но я рассчитываю, что вы будете осторожно и достойно держать себя и не уподобитесь легкомысленным русским молодым людям, проживающим теперь в Париже. Я еще недавно получила известие о том, как ведет себя один из таких юношей. Он носит известное русское имя и позорит его по различным кофейням, ведет дружбу с отъявленными мятежниками, принимает участие в самых возмутительных демонстрациях… С вами ничего подобного быть не может. Только вернешься ли ты, мой друг, таким добродетельным, каким уезжаешь?.. – ласково прибавила она, лукаво улыбнувшись. – Перед француженками, говорят, устоять трудно…

Сергей взглянул на нее, и на мгновение она опять стала прежняя. Он прошептал, что надеется вернуться неизменным.

Екатерина кивнула головой. Он откланялся. Ему показалось, что она тихонько вздохнула и проводила его грустным и ласковым взглядом. Он вышел, и опять было перед ним красивое, торжествующее лицо Платона Зубова.

– Позвольте пожелать вам счастливого пути, Сергей Борисыч. – Остановитесь же на минутку, куда так спешите, поспеете, позвольте, у меня до вас дело! – говорил Зубов, как-то неприятно, как-то невыносимо дерзко улыбаясь и почти силой останавливая Сергея.

– Да что вы ко мне пристаете, господин Зубов? Мне, право, некогда! – уже не владея собой, проговорил Сергей.

Но резкий тон его нисколько не смутил молодого офицера.

– А должок-то забыли? Вот-с, получите с превеликой моей благодарностью! – суетливо проговорил он, вынимая туго набитый портфель и собираясь отсчитывать деньги.

– Вы ничего не должны мне, господин Зубов, и денег я от вас не приму! – сказал Сергей, смерив офицера презрительным взглядом и быстро пошел дальше.

Зубов стоял несколько мгновений совсем растерявшись, но потом положил портфель обратно в карман, злобно посмотрел на удалявшегося Сергея и прошептал сквозь зубы:

– Этого я тебе, голубчик, не забуду.

А Сергей поспешно раскланивался со знакомыми, которые провожали его холодной любезностью.

Тоска, злоба, почти отчаяние душили его.

Скорее, скорее вон отсюда, из этой духоты на чистый воздух!.. Дальше, дальше, в ту обетованную страну, которая так часто грезилась в дни первой юности. В новую жизнь… В великий город, где кипит самая горячая человеческая деятельность! Но что там?.. Что ожидает?.. Быть может, и этот заманчивый мир тоже обманет…