Текст книги "Полнолуние"

Автор книги: Всеволод Глуховцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

– Меня, когда ребята болтали, так и подмывало сказать… потом думаю: а, ладно. Не дойдёт. Это на себе надо пережить… Но вы-то, товарищ капитан, я понимаю, в психологии разбираетесь четко. Вы когда меня вычислили, я сначала малость ошалел, а потом-то сообразил, что вы ж профессионал…

У Зимина и в мыслях не было чего-то там вычислять в Горелове, но услышав такое, он возликовал и немедля произвёл себя в ранг виртуоза психоанализа.

Горелов явно был задет – он волновался и говорил искренне, да долго! Задет, задет! Да ну, молодец Зимин, попал!.. Нет, знает всё-таки, умеете людишками капитан Зимин, разбирается, чего уж скромничать!..

Он стал великодушен. Осознавать свой талант было чертовски приятно.

Не каждому дано так раскрутить человека, чтоб он перед тобой так выложился, как на блюдечке, раскрыл душу. А Горелов раскрыл. Зимин мимолётно пожалел, что поздно. Если б пораньше… эх! После такого человека голыми руками можно брать. Да, впрочем, главное – уметь… Но каков этюд, каков этюд!.. Красиво, чёрт возьми.

Зимин снисходительно улыбнулся, хотя улыбка эта вряд ли могла быть увидена в темноте.

– Да, – сказал он. Помолчал чуток, усиливая эффект, и после паузы: – Так я и предполагал. Но Горелов молчал.

– Ну что ж, пойдём, – как бы озаботился капитан. – Подзадержались. Они пошли и вышли из тени на свет и опять вошли в тень. Приближался левый поворот. Шагали молча. Зимин всё никак не мог пережить свой успех. Душа ликовала.

– Я полагаю, мы продолжим этот разговор, – обронил капитан нарочито сухо и значительно. – Здесь есть перспективы.

– Да, – сказал Горелов скучно.

Поворот.

Прожектор, установленный на крыше насосной, освещал этот участок дороги очень ярко. Он слепил глаза, и офицер с сержантом невольно сощурились, не видя ничего, что за ним: там была неразличимая мгла.

Зимин неожиданно понял, какая здесь тишина.

Это была зловещая, мёртвая тишина.

Молчал лес за спиной и справа. Молчала железная дорога впереди. Молчали дождь и ветер. Всё было точно в обмороке.

И не было часового.

Они находились на территории поста долго.

Не таились. За это время можно было обнаружить их несколько раз. И однако же никто не обнаружил.

Зимин вдруг вспомнил рядового Николаева. Как вспомнил: он его не знал, не видел никогда. А почему-то захотел увидеть: как он выглядел? Его лицо. Что это был за человек?

Какая нелепая, необъяснимая мысль.

Какими были его последние минуты? Он шёл на пост, уже зная, что будет. А никто вокруг не знал. Как это странно. Человек был среди людей, и никто не знал, что это уже другой человек, отгороженный от всех невидимой чертой. Кто видел его последним? Смена?.. Вот они сменились и пошли на второй пост, цепочкой, друг за другом. И никто не оглянулся. А оглянулся б – что с того? Всё равно уже ничего было не изменить.

Он остался один. Что было в эти полчаса? Он был уже совсем один, черта стала стеной. Тесной, без надежды, кольцевой стеной. Исхода не было.

Он, положим, стал подыматься наверх, чтобы никогда уже не спуститься вниз.

Вот главное! – эти последние шаги. Скрип перекладин. Он поднялся. Последние минуты. Он медленно снял автомат с плеча и отсоединил штык-нож. Вложил его в ножны. Левою рукою взялся за цевьё.

Щелчок предохранителя. Двойной короткий лязг затвора. Всё. Патрон в патроннике. Осталось несколько секунд.

Обратный счёт. Девять. Восемь. Семь. Шесть… Болото! Болото под ногами! Засыпанное – да не навсегда! Сквозь толщу щебня и песка со страшной злобой рвется в мир – хватать, губить и жрать – жрать без пощады, без остатка, без конца!..

Зимин вздрогнул и очнулся. «Дьявольщина, – подумал он ошеломлённо. – Что это?.. Тишина какая… идиотская! И прожектор этот ещё… Глупости! Нет ничего, настойчиво подумал он. Нет ничего. Всё как обычно».

Всё было как обычно. Слева – здание насосной и пожарный щит. Справа – три бензовоза автороты.

Было ноль часов тридцать пять минут двадцать две секунды.

Когда из мглы слепящей – за прожектором – по капитану и сержанту врезала длиннющая, на треть рожкового запаса очередь.

Инстинкт сильнее разума! От первого же выстрела Горелов и Зимин швырнулись – один влево, другой вправо – с невероятной быстротой, быстрее пуль! – но это им, конечно, показалось, просто очередь была не в них, а в бензовозы – пули барабанно лупанули по параболическим бортам цистерн, отрикошетив с искрами – и выстрелами лопнули пробитые баллоны.

Зимин с размаху плюхнулся в мокрую траву за кирпичным основанием пожарного щита, с полметра проскользив на животе. Что-то попало в губы, и он тут же выплюнул, так и не успев понять, что это. «Хорошо, в дождевике, а то – каюк мундиру», – мигнула дурацкая мысль. Молниеносной раскорякой, по-пластунски, он очутился у щита, упёршись левым плечом в сырой холод силикатной кладки, изо всех сил держа дыхание.

– Горелов! – крикнул он, дав позорного петуха. Вторая очередь хлестнула по щиту – плечо поймало содрогание кирпичной стенки, звонко цокнула над головой пробитая лопата. И третья очередь!

– Горелов! – взвизгнул капитан.

– Аа! – краткий страшный вскрик.

Стрельба и выкрики, схлестнувшись воедино, смолкли – всё!

С надрывным свистом рвался на свободу воздух из простреленных колёс.

– Товарищ капитан! – спокойно крикнул Горелов откуда-то слева и, похоже, спереди.

– Да-да! – обрадовано откликнулся Зимин.

– Можно подниматься. Я его положил.

– Кого его? – спросил Зимин, мгновенно, помимо своей воли, расслабляясь, ибо сразу же захотелось поверить Горелову.

– Кто стрелял.

– А кто стрелял? – снова спросил Зимин, не осознавая, какие глупые вопросы задаёт. Хотелось плакать и смеяться оттого, что жив и невредим.

– Не знаю. Сейчас посмотрим… Вы не волнуйтесь, он один был, сто процентов, – сказал сержант, и в голосе его почудилось Зимину неуловимое презрение, капитан вспомнил свою фистулу и стало стыдно: горячо щекам, ушам и шее. Он разозлился и проворно выбрался из-за щита.

Горелов уже стоял на дороге, освещенный прожектором. Автомат в правой руке, стволом вниз. Ремень свисал почти до земли.

– Я его положил, – угрюмо повторил сержант и показал рукой вперёд и влево. – Вон там он был. А первый раз вон оттуда шарахнул, правее. Если он по нас бил – или стрелять не умеет, или автомат такой дурной. Повезло нам. Он, видать… Ну, пойдёмте, глянем.

Они скоро зашагали, почти побежали вперёд. Зимин ощущал, что уши у него по-прежнему пылают от стыда.

– П-паск-удство, – начал сочинять он. – И пистолета, как назло, не было… Я, как за щит нырнул, рукой – хвать! Нету. Ну, думаю… А тут вторая очередь…

Они миновали прожектор, мгла ослабла, и левее от себя они увидели убитого: бесформенная фигура в балахоне лежала навзничь поперёк дороги. Грубые подошвы солдатских сапог. Автомат валялся рядом, поблёскивая штык-ножом.

– Сашка, – замороженным голосом сказал Горелов. – Сашка, он стрелял… Я думал…

Они подошли к лежащему. Голова его была откинута влево, капюшон плащ-накидки скрывал лицо, и видно было слабо, но обоим было ясно, что это часовой, рядовой Александр Раскатов. Очередь Горелова пробила ему грудь.

– Сука… – с трудом проговорил Горелов, сильно выдохнув. – Это болото… болото, товарищ капитан, попомните мои слова… это оно его… губит, сволочь, не подохло, гадская сила… н-ну…

Он заплакал, и это было жутко: видеть и слышать, как борется со слезами здоровенный парень, как прерывается злыми страдальческими рывками шумное дыхание, крупно вздрагивают плечи, скрипят стискиваемые зубы…

А Зимин, наоборот, успокоился.

– Ну, не реви, – сказал он, зорко оглядываясь окрест. – Кто ж знал.

Всё правильно.

Со стороны железнодорожных ворот плеснулись тревожные голоса и спешный топот.

– Ссука… сссукаа… – сквозь содрогания и слезы твердил Горелов, ничего не видя и не слыша.

Из-за стены тридцать седьмого хранилища выбежали трое бойцов с автоматами в руках. Замерли на мгновенье, кто-то крикнул: «Вон!» – и все трое, разом комично дёрнувшись, как три марионетки на одной ниточке, припустились к насосной.

Горелов рухнул на колени, бросив автомат, и зашёлся в сломавших его рыданиях, схватившись за лицо руками. Зимин стремительно и ясно соображал, как быть дальше.

– Что!.. – задыхаясь на бегу, крикнул издалека Хамидуллин. – Что там у вас?!..

5

«УАЗик» командира бригады одиноко стоял перед зданием штаба. Шёл десятый час вечера, а Клименко всё не появлялся. Давно уже стемнело. По брезентовой крыше машины тихонько сыпал мелкий дождь.

Почти сутки в части царил сумасшедший аврал. Сразу после ЧП Зарудный поднял по телефону командира и замполита, причём второй долго, очень грязно и бессмысленно ругался матом, а первый велел немедля вызвать в расположение бригады Симакова и распорядился тотчас же подать к подъезду машину.

Так начались эти необычайные сутки для рядового Терентьева. С той минуты, как дневальный растолкал его, шофёру удалось поспать лишь несколько послеобеденных часов, и практически все главные события дня разворачивались на его глазах.

Что, впрочем, его не слишком интересовало.

Последовательность же событий была такова.

В ноль часов сорок две минуты Зарудный позвонил Клименко и Сумскому, и сразу же после этого – Симакову, послав Байрамова в казарму за Терентьевым. В ноль сорок пять о ЧП было сообщено дежурному гарнизонной военной прокуратуры. Пока Зарудный звонил, обретший прежнюю безукоризненность и даже успевший почистить сапоги, Зимин руководил в части. Он направил на первый пост бойца отдыхающей смены, снял с караула невменяемого Горелова и, когда тот немного пришёл в себя, отправил его спать. Затем, отозвав подавленного Хроменкова, велел ему привести в полнейший ажур всю караульную документацию, а сам, закрывшись в комнате дежурного по части, сел писать в ведомость изложение происшествия.

Сначала набросал на листочке черновик, отредактировал его, почиркав кое-что, и только в таком, обработанном виде занёс текст в ведомость. Листок сжёг в пепельнице, раскрошил пепел и выбросил вместе с окурками в урну.

Без трёх минут час из расположения бригады выехал Терентьев. Зимин собрал всех дежурных по роте, изо всех казарм, проведя с ними краткий, но плотный инструктаж. В категорической форме сержантам было предложено силами ротных нарядов навести порядок в казармах.

Приступить к выполнению предлагалось немедленно с тем, чтобы к приезду всевозможных проверяющих, расследующих, надзирающих, ругающих и наказывающих везде была идеальная чистота. На восемь ноль-ноль капитан сделал контрольный обход и в случае обнаружения недоделок пообещал строгие меры. Ещё более жёсткий разговор гарантировал начальник особого отдела в том случае, если во время периодических ночных проверок им, капитаном Зиминых, обнаружится, что кто-то из сержантов поднял отдыхающих бойцов из молодых. Лишение лычек и испорченная характеристика – самое малое, что будет уготовано нарушителю, – сообщил он. Закончив на этой ноте, он выдержал усиливающую паузу и спокойно спросил, всё ли ясно. Ясно, чего же тут неясного, – без охоты отозвались дежурные и с тем разбрелись по своим подразделениям.

Начали прибывать офицеры. Явился Сумской, за ним – бледный Симаков, через несколько минут приехал Клименко, и сразу же вслед за этим на КПП раздался звонок из прокуратуры, и злой и смущённый дежурный попросил послать машину за уже разбуженным и готовым к выезду следователем, так как разгонная машина прокуратуры неожиданно и неисправимо сломалась. Зарудный доложил Клименко, тот некоторое время озлобленно выражался, но всё же отправил «УАЗик» за следователем, велев предварительно узнать его домашний адрес. Адрес был сообщен, и Терентьев убыл, а Клименко пригласил Сумского, Зимина и Симакова подняться к нему в кабинет, перед этим наказав Зарудному быть бдительным и звякнуть по внутреннему телефону, когда появится машина с «этими… подвергнутыми сексуальному насилию прокураторами» – так в переводе на цензурный русский прозвучало указание полковника.

Терентьев слышал, как комбриг позвал офицеров к себе, и усмехнулся, выезжая за ворота. Он был неглуп и понимал, что сейчас эти четверо начнут вырабатывать единую версию происшедшего.

Артур был настолько неглуп, что даже спрогнозировал возможные трения между Клименко и Зиминым, с одной стороны, и между Клименко и Сумским – с другой. И, в сущности, оказался прав, хотя, разумеется, не знал, какими именно и по какому поводу будут эти разногласия… да и не хотел этого знать.

Слух об убийстве на первом посту распространился по части с невероятной быстротой. Через десять минут после подъёма все вплоть до самого последнего «духа» знали о гибели часового. Нашлись любопытные, которые перед завтраком попытались было проникнуть на техтерриторию, чтобы тайно посмотреть на место, где разыгралась трагедия – что там? – но это предприятие было в самом зародыше пресечено кем-то из прапорщиков. Случайно отловив двух таких в момент проникновения в разрыв колючки, прапорщик тут же выяснил причину, обругал исследователей дураками и выгнал прочь. Но даже если бы этим энтузиастам и удалось осуществить свою дурацкую задумку, то ничего бы они не увидели, так как ещё ночью, после того, как место происшествия было осмотрено следователем, замерено и запротоколировано, также вызванный Зарудным начальник медслужбы бригады зафиксировал экзитус, позвонил в гарнизонный госпиталь, приехала машина и увезла труп на вскрытие.

К восьми часам в часть начали слетаться всякие чины, чьё присутствие на такого рода мероприятиях непременно, хотя и бессмысленно. Все они считали необходимым посетить первый пост, чем приводили в раздражение проведшего бессонную ночь следователя, немолодого уже капитана, который, допросив под протокол тех, кого счёл нужным допросить, вернулся к месту происшествия, осматривая пулевые повреждения на бензовозах и пожарном щите и отыскивая стреляные гильзы. Раздражение капитана было совершенно объяснимым: толку от этой публики было никакого, зато помех – хоть отбавляй… Ближе к обеду Терентьев повёз Клименко на вокзал встречать полковника и майора из службы ГСМ округа, которой подчинялась бригада. Встретили, доставили в часть, и от Артура не укрылось, что оба приезжих не по-хорошему суровы и неразговорчивы – видимо, дело Раскатова обещало сильно аукнуться где-то в верхах. По возвращении Клименко велел водителю идти пообедать и поспать с тем, чтобы к пяти часам пополудни быть в полной готовности. Приказание было исполнено в точности – в семнадцать ноль-ноль машина стояла у штаба, но понадобилась она затем один лишь раз: по распоряжению комбрига Терентьев развёз по домам целую группу политработников, отбывших свой обязательный номер на ЧП. Все они, уже успевшие дёрнуть казённого спирта, шумно обсуждали инцидент, вспоминали различные случаи из своей практики, ругали нынешнее армейское падение нравов, с тоскою говоря о тех золотых временах, когда «порядок был…» Развезя этих ностальгетиков, Артур примерно в девятнадцать тридцать вернулся назад, доложил Клименко – тот сказал никуда не отлучаться и ждать у крыльца. И вот под аккомпанемент унылого дождя, время от времени прогревая двигатель, Терентьев, не отлучаясь, ждал. Он не скучал. Настроение у него было приподнятое.

В глубине штаба послышались голоса, и Артур подобрался на сиденье, готовясь повернуть ключ. Однако, на освещенное пространство под навесом вышли не те: Сумской, начальник штаба подполковник Рудерман и окружной майор, довольно молодой полноватый мужчина в затемнённых очках и с аккуратно подстриженными усиками.

Офицеры закурили; табачный дым, увлекаемый слабоватым ветром, неопрятными клубами отваливал влево, пропадая на размытой границе света и тьмы. Майор, откашлявшись, сплюнул в урну.

– Да, – глубокомысленно изрек замполит. – Слыхали, что этот орёл наговорил… Горелов? Про болото, про злых духов… Чушь чушью, но ведь две смерти на одном и том же месте – это, брат, не шутки… Энергетические флюиды, биополе… всё может быть, только наука ещё этого не знает, – закончил он с таким видом, точно эта мысль была его личным интеллектуальным порождением.

– Да уж, сволочное местечко, – согласился Рудерман, маленький чернявый человечек, скуластый и курносый, и этим самым до странности похожий бы на колхозника из рязанской деревни, если бы не жёсткие смолистые кудри, неуничтожимые даже офицерской стрижкой, смуглое лицо и быстрые тёмные глаза. – Здесь ещё раньше случай был, с вохровцем, знаете?

– Нет, – выпучился Сумской. – Какой случай?

– Хм! – хмыкнул начштаба, довольный тем, что удивил слушателей. – Ну, как же… Было тут такое дело, лет сорок тому назад. Тогда ещё бригады не было, батальон был. Спецбатальон службы горючего – так называлось. А охрану ВОХР нёс, из местных. Были у них карабины времён царя Гороха, кавалерийские, что ли… Но врать не буду, не знаю. Ну так вот, заступил один такой гвардеец на ночную смену, с двух до четырёх, что ли. А в четыре пошёл разводящий менять – и привет. Нет часового. Причём карабин, бушлат и фуражка – на вышке, а человека нет. Пропал, как сгинул. Искали, искали – ноль. Так до сих пор и загадка…

– Погоди, – недоверчиво сказал Сумской. – Как это – пропал?.. Что значит – взял и пропал? Непонятно. Это что-то ты, брат, загнул, аж втроём не разогнуть.

– Ну вот, – обиделся Рудерман. – Что я, сочинять буду, что ли? Это мне Феофаныч рассказывал, можешь спросить. Он тогда вохровцем был, он всё это отлично помнит.

Гражданский служащий Николай Феофанович Кудрявцев проработал в части всю свою сознательную жизнь вохровцем, плотником и, наконец, электриком. Продолжал работать и сейчас, уже будучи пенсионером, на полставки – опять-таки плотником.

Клименко жалел старика, держа его на работе, хотя уж и работник из него был никудышный за возрастом, да и случалось, грешил ветеран веселием Руси, и даже на рабочем месте.

– Да ну, Феофаныч наговорит! Он, небось, с утра шары залил и понес…

Рудерман раскрыл было рот, чтоб доказать обратное, но тут чуткий майор встрепенулся и замер.

– Идут! – заключил он через секунду.

И оказался прав, так как на крыльце появились Клименко, Зимин и приезжий полковник. Не дожидаясь слов, Терентьев включил зажигание.

Мотор с готовностью взревел, Артур несколько раз энергично даванул акселератор, нагнетая обороты. Полковник и Зимин застопорились на крыльце, о чём-то заговорив со стоящими там (вернее, полковник заговорил, а Клименко, не задерживаясь, прошагал к машине.)

Распахнув переднюю дверцу, комбриг легко, как казак в седло, прыгнул на сиденье.

– Умаялся? – спросил он добродушно. – Ну ничего, сейчас отдохнёшь. Сейчас отвезём начальство в «Волну» (гостиница «Волна» знаешь где?..) Потом – домой, и дуй в часть. Завтра ко мне чуть пораньше, где-то без пятнадцати восемь, а к восьми подъедем к «Волне»… Уразумел?

Клименко бодрился, но Артур видел, что ему невесело. Случай, что и говорить, малоприятный.

– Так точно, – негромко отозвался Артур, слегка прижав газ. Двигатель недовольно завыл. – Товарищ полковник, вы, пожалуйста, напомните завтра зампотеху, чтоб свечи со склада выписал. Там на втором цилиндре свеча уж еле дышит, а запасных нет. Я ему сегодня говорил, да ведь тут такая суматоха…

– Ладно, – сказал Клименко, вылезая из машины. – Ну всё, поехали. Не гони, дорога мокрая!

Полковник и майор распрощались с офицерами и подошли к «УАЗу». Клименко перебрался назад, туда же присоседился к нему майор, а полковник угнездился впереди. Сначала ехали без разговоров, перебрасывались незначащими фразами, потом полковник принялся вспоминать свою службу за границей: темно вспоминал, с бесконечными отступлениями, с сомнениями в датах – так что к тому моменту, когда машина тормознула у парадного «Волны», Артур так и не понял, о чём же, собственно, был этот рассказ.

Номера были забронированы заранее, но Клименко, конечно, пошёл с приезжими лично удостовериться, что всё в порядке. Удостоверился. Попрощался, пожелал спокойной ночи, спустился вниз и поехал к себе.

Проинструктировав водителя напоследок, он скрылся в подъезде, а Артур, развернувшись на дворовой площадке, выехал на улицу.

Он испытал хорошее чувство свободы. Один в машине, полумрак, ночной город, огни, отражённые в мокрых мостовых. Проехав по бульвару, Артур повернул направо, остановился у телефонной будки, выключил двигатель и открыл свою дверцу.

Некоторое время он сидел, прислушиваясь к равномерному шороху капель, задевающих листья здешних лип, ощущая запах городского дождя, нелетнюю уже прохладу, неспокойный ветерок, мечущийся по коленчатым узким переулкам.

Артур ни о чём не думал, просто сидел, расслабившись.

Несколько залётных дождинок чуть уловимо коснулись лица; Артур улыбнулся, вышел из машины, прогнул спину, помассировал затёкшую поясницу. Запустив руки в карманы штанов, поискал там мелочь… под пальцы левой подворачивалась аптечная склянка, и он вытащил её и аккуратно поставил на капот. Извлекши монетки, он собрался отыскивать среди них двушку, но вспомнил, что она ни к чему – и ссыпал всё в правый карман. Взяв склянку двумя пальцами, просмотрел её на свет фонаря, легонько потряс. Бесцветная жидкость, более чем наполовину заполнявшая стеклянный сосудик, стремительно, хищно плеснулась в нём.

Артур сунул склянку обратно в карман и подошёл к будке. Таксофон работал. Артур набрал номер, дал два гудка и нажал рычажок. Повторил набор, но на этот раз повесил трубку после третьего гудка. Подождал с полминуты, всё так же крутанул диск, снова дождался третьего сигнала, но теперь повесил трубку уже окончательно, вышел из кабинки, сел в машину, посмотрел на часы и поехал. Было без десяти десять.

К десяти часам «УАЗик» был в спальном районе, застроенном пятиэтажками, склёпанными из серых шероховатых панелей. Немного поколесив внутри квартала по узким, скверным мостовым, Артур выехал на свободное пространство – нечто среднее между пустырём и неухоженным футбольным полем. У скамейки фары высветили небольшую фигуру в сером плаще и тёмной шляпе. Артур остановился, а фигура, запнувшись, проследовала к автомобилю – правое плечо выше левого, очки, шаг неровный… «Лох», – с лёгким презрением подумал Артур, открывая дверцу – и мужчина в сером плаще неловко вскарабкался на переднее сиденье.

– Что? – выдохнул он голосом, в котором были нетерпение, испуг и надежда сразу, голосом с уловимой тягой лихорадочного, странного волнения, и суетною рукою без нужды поправляя очки. – Результат? Есть результат?

Артур ощутил сильную неприязнь к этому человеку.

– Здравствуйте, Геннадий Александрович, – сказал он приветливо и улыбнулся.

Но Геннадий Александрович далёк был от понимания житейских тонкостей.

– А… да-да, извините, Артур, здравствуйте, – невнимательно поправился он. – Так что, есть результат?

– Отъедем недалеко, – предложил Артур и выжал сцепление. – Дверь захлопните.

– Куда? – беспокойно завертелся на сиденье Геннадий Александрович и зачем-то обернулся, выпучась на брезентовый тыл салона. – Зачем отъезжать?

– Здесь недалеко, – темнил Артур, внутренне ухмыляясь. – Да вы не беспокойтесь, доставлю вас к подъезду, как на персоналке… Есть о чём потолковать.

Геннадий Александрович неожиданно успокоился. Сел нормально, хлопнул дверцей, и они тронулись. Артур знал дорогу. Недолго поплутав по пустынным дворам, он выехал на глухую слабоосвещённую улицу, идущую вдоль унылого бетонного забора, проехал немного и затормозил. Заглушил двигатель, приоткрыл свою дверцу, выключил внешнее освещение. Стало тихо, едва шелестел усилившийся дождь. Метров через пятьсот улица упиралась под острым углом в протянутую за лесополосой объездную дорогу, и оттуда время от времени доносился ровный мощный гул тяжёлых грузовиков.

– Приехали… Ну, Геннадий Александрович, можете себя поздравить. Вы не слышали, что у нас в части произошло?

– У вас в части? Нет, не слышал. А что случилось?

– Нет? Странно… Хотя нет, не странно. В самом деле-то ещё и сутки не прошли, это мне кажется… Я, Геннадий Александрович, с часу ночи на ногах. ЧП у нас в части, смертный случай. Убийство. Такие вот дела.

– Убийство… – пробормотал Геннадий Александрович, отрешённо глядя, как переменчиво искрятся в свете дальнего фонаря дождинки. Помолчал, потом повернул голову к Артуру и заговорил очень спокойно:

– Я понял. Эксперимент состоялся?.. Да. Ну что ж, этого можно было ожидать. Вы знаете, Артур, вы меня не удивили. Я к этому готов… Жизнь!.. Я ведь говорил вам, а вы, наверное, мне не верили – думали, интеллигент паршивый, слюнявый… Нет, я готов, абсолютно готов. Смерть? Ну что ж, – Геннадий Александрович двумя пальцами вытер мокрую нижнюю губу. – Значит, он мёртв, вот и всё. Ничего больше, ничего. К этому следует привыкать. Впереди… впереди, Артур, ещё много, много смертей…

Неприязнь выросла в отвращение. В стиснутый гнев. Рука, лежащая на рычаге, сжалась.

«Ну нет уж… Ты своё дело сделал – теперь всё», – зло подумал Артур, но вслух сказал совсем иное:

– Вы не хотите знать, как обстояло дело? – глядя Геннадию Александровичу прямо в лицо.

– Почему же? – поднял брови над очками тот. – Ведь мы же здесь для этого? Вы мне хотели рассказать об этом, ведь так?.. Рассказывайте, я слушаю, слушаю…

С Геннадием Александровичем Островцовым Артур познакомился в самом конце весны. Разъезжая по городу, он не упускал случая подкалымить. И, когда у магазина «Умелые руки» увидел отчаянно голосующего интеллигентного мужчину средних лет, у ног которого стоял большой картонный ящик, тормознул и за трояк столковался подбросить очкарика до дому и помочь затащить ящик на третий этаж. Багаж был не столько тяжёлый, сколько деликатный: внутри позвякивало стекло, и, с предосторожностями загрузив его на заднее сиденье, они поехали, причём Артуров пассажир устроился сзади, бережно придерживая свою драгоценную коробку. В дороге разговорились; вернее, пассажир разговорился: сказал, что он химик, что купил в «Умелых руках» оборудование, какое долго искал по всему городу и не мог найти, что очень рад, так как без этого оборудования невозможен был бы один интереснейший эксперимент, который он теперь непременно поставит, что дома у него, у Геннадия Александровича (он зачем-то спросил у водителя, как его зовут, и сам представился, к молчаливому недоумению Артура) устроена отличная лаборатория, могущая дать фору институтской – при этом сообщении голос Геннадия Александровича подымался до нот сдержанной, обузданной горделивости.

Артур слушал с интересом – он любил химию. Будучи в школе вполне средним учеником, имеющим хорошие оценки лишь по труду и физкультуре, Артур Терентьев, к некоторому удивлению своей классной руководительницы, шёл ещё и отличником по химии. А объяснялось это просто: попав впервые в кабинет химии, семиклассник Терентьев был потрясён и очарован вдруг открывшимся пред ним загадочным миром. Он и не подозревал, что такое вообще может быть! – такое необъяснимо-волшебное и неизмеримо более интересное, чем футбол, пляж и возня в грязных внутренностях старого мопеда. Причудливые тонкостенные сосуды, разноцветные жидкости, прозрачные спиртовые горелки с почти неуловимым глазом синим пламенем; тонкие, странно раздражающие ноздри запахи, таинственное шипение-пузырение смешиваемых веществ… А портреты учёных на стенах! Какое благородное, уверенное вдохновение в этих лицах – отблеск волнующих, недоступных высот науки… А осень за окном! – золото клёнов и чистая, печальная и мудрая синева небес, зовущая неведомо куда.

Тринадцатилетний пацан вздрогнул и обмер в неизъяснимой радости – и маленькое глупое сердце его на одно счастливое мгновенье сжалось в комочек в ожидании чудес.

Которые, конечно, так и не пришли. Годы сделали по-своему, и после восьмого класса Артур пошёл работать автослесарем, потом, окончив курсы, получил права, стал ездить на старом, раздолбанном грузовике, а после, по весне – призыв.

За баранкой «УАЗика» оказалось не так уж трудно, Артур был службой доволен, она медленно, но верно катила вперёд, перекатила через экватор, и он с удовольствием думал о том, как вернётся домой, как славно заживёт, найдя себе приличное место с хорошими деньгами – может, в такси, может ещё что подвернётся… там видно будет. Будущее представлялось хорошим и понятным, а память о школьном увлечении химией, о чудесном классе, залитом лёгким сентябрьским солнцем – память эта как бы потускнела и размылась, сохранившись чувством неопределённой сердечной теплоты.

Но вот сейчас, в тот миг, когда он вошёл в дверь и увидел холостяцкую квартиру-лабораторию Островцова, поймал забытый тонкий запах, всё вернулось, и Артуру пронзительно стало ясно, что ничего не пропало и не забылось. Оно полыхнуло, точно сработала долго тлевшая реакция, и Артур совершенно точно понял, что годы после школы выброшены зря. Он испытал облегчение от того, что их было всего четыре, а не десять и не двадцать. И ещё он понял: теперь-то уж он ничего не выпустит из рук.

Одинокий, никому не нужный человек, Островцов принял неожиданную дружбу вдвое моложе его юноши с комичной, навязчивой и порывистой благодарностью, чем Артура и забавлял и раздражал. Преобладающее чувство, которое Артур испытывал к этому смешному и странному типу, было что-то вроде брезгливой жалости, но он видел, что от Геннадия Александровича может быть толк. Он убедился в том, что Геннадий Александрович умелый, настойчивый и смелый исследователь, что он первоклассный профессионал. Его двухкомнатная малогабаритная квартирушка была в прямом смысле завалена книгами и свежими химическими журналами – американскими в основном: Геннадий Александрович читал по-английски бегло. Работал он неостановимо, неустанно, не замечая времени. Досада царапнула Артура, и он заторопился: потерял четыре года! Надо было настигать. Пора! Дурак, четыре года балду гонял, так бы всю жизнь и прожил в дерьме… ну, теперь всё. Спеши, учись – учись тому, к чему есть тяга и талант, тогда только поднимешься над этим миром и станешь в нём хозяином, а не быдлом.

Он понял, что захотел стать хозяином, и удивлялся теперь, как мог мечтать о тихой скотской жизни. «Дурак, – с усмешкой говорил он сам себе, – хорошо, хоть поумнел вовремя…» И когда Геннадий Александрович заговорил о неожиданном, Артур понял, что время пришло. Откладывать нельзя. Геннадий же Александрович говорил вот о чём.

Мне, – говорил Островцов, – удалось синтезировать чрезвычайно мощный психоделик, действующий сильнее всех известных в несколько… да что там в несколько! в десятки, в сотни раз!.. Вот он – гордился Геннадий Александрович, стуча неухоженным ногтем по плотно закупоренной реторте с Г-образным горлышком, где содержалась бесцветная, как вода, но явно более лёгкая, быстрая – стремительная, бешеная жидкость! – Какое там ЛСД, кокаин и прочая чушь! – заходился брызгающим смехом Геннадий Александрович. – Это всё детский грех – телега против «Мерседеса»!.. – От этого сравнения учёный пришёл в особый восторг, долго гнулся в мучительном смехе, всхлипывал и шмыгал, шумно гоняя сопли туда-сюда… Отсмеявшись, он затих и, рассеянно улыбаясь, молча смотрел на реторту, с любовью, как родитель смотрит на спящее своё чадо. Артуру сделалось противно, и он спросил: