Текст книги "Полнолуние"

Автор книги: Всеволод Глуховцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

Всё это Саша понял враз – без слов и рассуждений, одним охватом мысли. Он увидал себя прежнего: с друзьями и девчонками, с мотоциклом во дворе – руки в масле, запахи горячего железа, бензина и пыльной травы, магнитофон, орущий из раскрытого окна, лохматая дворняга разлеглась в тени сарая, выпустив язык. Это было теперь далёким: за тридевять земель, за бесконечным перебором горизонтов, за лесами и долинами, за реками широкими, равнинными – плеск вёсел, скрип уключин, переправа. Отражения в воде.

Берега. Возвращение. Вдруг легли расстояния, и теперь так далеко, далеко. Дорогой длинною.

Да ночью лунною.

Полнолуние.

Доплыву, доберусь. Это ничего что далеко. Всего ночь. Это просто ночь, такая же, как и другие, как и десятки прежде проведённых на посту ночей. И страха нет, его не должно быть. Нет. Брызги? А их не видно, в темноте-то, не видно, вот и всё. Даже не то, чтобы не видно, их просто нет. Бояться нечего. Нет их.

Саша увидел, что как встал, так и стоит, уперев взгляд в угол караулки. И даже вроде как шевелил губами, показалось ему, и он устыдился. Хватит! Он подтянул ремень, отвисший от тяжести подсумка и штык-ножа, пригладил волосы и, взяв со скамейки свою пилотку, твёрдо прошёл в помещение.

Время было недолгим. В двадцать два сменили часовых, и бодрствующая смена превратилась в отдыхающую. Ребята с большой охотой посбрасывали сапоги, погасили свет – и через несколько минут уже зазвучали первые сонные посвисты. Саша был весь, как взведённая пружина, он не хотел спать, да и, если честно, где-то глубоко всё-таки копошился неуничтожимый страх, как ни старался Саша задавить его. Мысль о том, что может повториться нечто подобное тому, что было в предыдущие две ночи, скребла холодным острым коготком. Неприятно.

Так он пролежал почти два часа, готовясь. Сосредотачивался, но мысли растекались, уходили куда-то вниз, как вода из худого ведра. Вспоминалась ни к селу ни к городу всякая ерунда: как в техникуме осенью ездили на уборку урожая, дёргали свёклу. А однажды разгружали на пристани баржу с арбузами – обожрались ими до отвращения… Саша нахмурился, встряхнулся, гоня никчёмные картинки. Но теперь почему-то завспоминались девчонки, с которыми когда-то имел дело: их лица, голоса… сильно помнилось тепло их нежных тел.

К своим недолговременным подружкам Александр относился снисходительно, держа дистанцию, не позволявшую этим шустрым созданиям предпринять штурм. Но даже в самой надёжной обороне случаются непредсказуемые провалы – вот и Сашины бастионы как-то сами собой размягчились, поплыли, поплыли… и – увы! – растворились перед хрупкой девчушкой, которая, похоже, даже и не догадывалась об одержанной ею победе… С миловидной брюнеткой Юлей Саша постарался распрощаться так, как он это обычно и делал: не сообщив ей ни адреса своего, ни телефона. А её, Юлин адрес, взял, уверенный, впрочем, что тот не понадобится – да и случилось это недели за две до призыва, когда повестка была уже на руках. Но прошло несколько дней, и Саша с удивлением понял, что он хотел бы снова увидеть девушку, ещё день-другой он противился этому желанию, а потом не выдержал и пошёл.

Ближе к вечеру, часам к шести, он оказался в районе, застроенном двухэтажными кирпичными домами. Один из них, в глубине квартала, и был искомый, и, походив немного, Саша без расспросов отыскал его, увидел неподалёку, под забором, скамейку, откуда хорошо просматривался единственный подъезд, сел, зябко поведя плечами, вытащил сигарету, размял её и закурил.

Чудесная это была осень – последняя Сашина осень на гражданке: ясная, лёгкая, прозрачная и, конечно, как и всякая осень, немного грустная. Двор был безлюден; никого на детской площадке, пустовала деревянная беседка – холода выгнали из неё доминошников и гитаристов… тишина хранилась здесь, от улиц вдалеке. Александр был с осенью наедине.

Он курил, грустил и надеялся. Всякий раз, как кто-либо появлялся в темном зёве подъезда, что-то напряженно подбиралось внутри и всякий раз разочарованно отпускало: всё это было не то.

Потом стемнело. Зажглись окна. Во рту было совсем уже противно от табака, Саша докурил четвёртую сигарету, вдавил её каблуком в землю, встал и подошёл к дому. Остановился у низенького штакетника, ограждавшего палисад под окнами первого этажа и, подняв голову, смотрел в освещенные окна второго. Которое из них? Он не знал.

И не узнал. Зажёг пятую сигарету, постоял в сумерках, мерцая красным огоньком. Ветер несильно ерошил волосы, касался лица, понимающе, с молчаливым сочувствием. Саша тянул время, но, видать, судьбу не перехитришь: уже запекся фильтр, последняя затяжка обожгла губы… и уголёк упал на асфальт. Саша отбросил окурок, сунул в карманы куртки руки и на несколько секунд завис над решением. Решил – и, круто повернувшись, зашагал прочь.

Он шёл к трамвайной остановке по неширокой тополёвой улице. Было почти темно, совсем немного оставалось светлого неба над апельсиновым западным горизонтом, а дальше оно стремительно уходило в величественную глубокую синеву, совершенно ровную, если не считать чёткого золотистого разреза народившегося месяца, и гораздо выше и немного левее – такого же золотистого прокола единственной звезды.

Саше некуда было торопиться. Он с интересом прислушивался к новому, незнакомому ему двойственному чувству. Сердце звало назад – воротиться, подняться на второй этаж и позвонить в дверь. Но разум затевал странную игру: отодвинуть, испытать тонкое пряное ожидание разлуки с неизвестным окончанием. Вернуться, подняться и позвонить, но через два года, и тогда уж будь что будет: либо неспешно сойти вниз и отправиться опять вдоль облетевших тополей, грустно улыбаясь теперь уже первой гражданской осени, либо…

Что либо – он не знал. Он все два года вспоминал Юлю, хотя и плохо помнил её лицо – видел-то всего раз в жизни. Несколько раз он порывался написать, зазубрил адрес, как дважды два… но каждый раз удерживал себя, живя ожиданием встречи – того, что будет, когда он вновь увидит её.

И он увидел – её и свой берег, до которого надо было доплыть через приближающуюся ночь. Это был пологий берег, песок и ивы над водой, а Юля стояла у самого краешка, тоненькая, освещенная солнцем, в лёгком летнем сарафанчике, открывающем худенькие плечи и хорошенькие стройные ножки – почему-то она была босиком – и, смеясь, приветственно махала рукой.

Саша проснулся. Он догадался, что заснул незаметно для себя, и ещё недолго сонно улыбался, смакуя уходящую нежность этого сна… и вдруг как обожгло: хороший сон! Он сразу и не понял, а теперь чуть не вскочил от радости – хороший сон! Отброшено всё то, что мучило его – и страха больше нет. Победа! Страха нет. Почти победа – надо только эту сволочь всю добить, загнать обратно в подземелье, чтобы не совалась больше, чтобы сдохла там!..

Ну, ладно, сволочь. Вы нарвались. Здесь и сдохнете! Здесь ваш конец, и я вас больше не боюсь, и ваших брызг я тоже не боюсь – то грязь, такая же, как вы: вы сами грязь, и флюгер ваш показывает тоже в грязь. Но я вас больше не боюсь. Боялся, да. А теперь нет. Бояться грязи!.. Раздавлю!

Затишье за дверью незаметно переросло в оживление. Там забубнили, затопотали, послышался скрип отодвигаемых стульев, шаги – и дверь открылась от толчка, обрисовав в своём проёме фигуру второго разводящего, младшего сержанта Равиля Хамидуллина.

– Подъём, – негромко и корректно сказал Равиль: уважал своего одногодка Саню Раскатова. Уважал и уважение это подчёркивал. Над душой стоять не стал, а удалился в комнату начальника караула.

Саша поднялся в секунду. Страха нет. Свирепая радость и нетерпение. Стало весело. Сунув ноги в шлёпанцы, подхватил сапоги с накрученными на их голенища портянками, отнёс в сушилку, взял стоявшие там другие, горячие, удовлетворённо хмыкнул, стал обуваться.

Из комнаты начкара возник Хамидуллин. Увидя, что Раскатов встал и собирается, младший сержант преобразился, как по мановению руки. Вид и походка стали другими. Теперь это был неукротимый начальник. Активным шагом устремился к встающим, щёлкнул выключателем и сердито крикнул:

– Живее, тараканы!.. Что сказано? Не слышали, что ли?.. – и после паузы сакраментальное: – Долбить вас некому, и мне некогда!

Тёплая сухая материя ласково облегала ноги. Потуже обкрутив голенностопы, Саша натянул сапоги, потоптался на месте, уминая портяночную конструкцию. Застегнул верхнюю пуговицу кителя.

Явился Хроменков. Мятый, сонный, недовольный. Портупейная сбруя съехала набок, мундир свалялся неопрятными складками. Брюхо, перевалив через ремень, нависло над чреслами.

– Быстрей давай, Хамидуллин, – бормотнул начкар и зевнул – резко, точно куснул воздух. В глубине рта тускло блеснуло золото зубной коронки. – Горелов!

Из кухни неторопливо прибыл первый разводящий сержант Горелов, рослый флегматичный малый. Остановился, выжидательно глядя на Хроменкова.

– Товарищ прапорщик! Так я отбиваюсь? – весело крикнул Хамидуллин. На сей раз в голосе его была бойкая фамильярность расторопного подчинённого. – Время!

– Давай, – махнул рукой Хроменков. – Ну, Горелов? Встал! Слона увидел?

– Жду указаний, – невозмутимо сказал Горелов.

– Указаний! Вот тоже, мать твою… Ты на очке когда сидишь, тоже указаний ждешь – когда подтираться?.. Шкаф открывай! Готовь смену! Ты кто – разводящий или так, пень самоходный?..

Дальнейшего сквернословия Саша не слышал, так как пошёл в комнату отдыха, а за спиной противно загремела сигнализация оружейного шкафа и гремела она очень долго – сержант Горелов не уважал спешить… Наконец, она заткнулась.

Комната опустела. Саша взял шинель, которой укрывался, начал аккуратно складывать её. Хамидуллин уже сидел на самом дальнем, угловом топчане, кряхтя, стаскивал сапоги.

– Ну, Саня, – проговорил он с натугой, вытягивая левую ногу из голенища. – Аллес! Два месяца. Два месяца… эх!

И замолчал, сосредоточившись на правом сапоге. Да, впрочем, ничего и не нужно было больше говорить – всё прозвучало в этом «эх!»

– Да, – отозвался Саша затем только, чтоб что-нибудь сказать – и вдруг, сам себе изумившись, выдал: – Да. Возвращение. Утраты и берега. Плеск волны.

– Чего? – немедленно удивился Равиль, замерев с недоснятым сапогом. Полуразмотанная портянка повисла грязноватым вымпелом.

– Какой плеск?

Саша ощутил досаду и неловко поморщился.

– Да нет… Просто возвращение. Это я так… Нет, ничего. Возвращение домой.

– А, – сказал Равиль и сковырнул сапог. Дрыгнув ногой, стряхнул портянку.

– Ладно, пошёл, – сказал Саша. – Пора.

– Счастливо, – пожелал разводящий, ловко намотав портянки на голенища. Окончив это дело, он критически оглядел свои босые ноги, пошевелил пальцами, покривился в неприятном раздумье… потом решительно сказал: «Ладно! Не в будуаре», – и завалился на топчан. Саша, положив свёрнутую шинель в изголовье, вышел, погасив свет, и притворил за собой дверь.

– Оружие получать, – негромко произнёс Горелов. Голос у него был слегка гнусавый, в нос.

Бойцы толклись у оружейного шкафа, вполголоса переговариваясь. Кто-то засмеялся.

– Живее! – крикнул Хроменков, шлёпнув на столешницу перед собой замусоленную канцелярскую книгу. – Спите на ходу, всё б только спать да жрать… Ты из бодрствующей смены? Какого там торчишь?.. Дурак, что ли? Ушёл оттуда!

Караульные доставали автоматы, привычным движением вытаскивали стянутые ремни, подходили к Хроменкову расписываться в журнале выдачи оружия – той самой захватанной тетрадке. Саша взял свой АКМ последним, посмотрел номер, не ошибся ли. Не ошибся.

– Расписывайся, – буркнул прапорщик.

Склонившись над столом, Саша принял забинтованную синей изолентой шариковую ручку, поставил против своей фамилии подпись, выпрямился, поправил автомат.

Хроменков закрыл журнал, отпихнул его в сторону и придвинул караульную ведомость.

– Все?

– Все, – подтвердил Горелов. – Накидки взяли?.. Да. Все.

– Ну, всё тогда. Вперёд!

– Выходи заряжать оружие, – скомандовал сержант. И они вышли. Из тёплой тесноты уютных запахов в тревогу необъятной тёмной тишины, за пять минут до полночи – почти безмолвный хор дождя и ветра, фонарей, луны за облаками. Сонное дыхание лесов.

Выстроив караульных в колонну по одному, Горелов повёл их на первый пост. Саша шёл сразу за разводящим. Ярость и радость, и злое нетерпение ушли, стало хорошо и спокойно, как в ясный летний вечер незадолго до заката, когда всё ласково согрето мирным теплом, небо на востоке обрело глубокий синий цвет, а ласточки с весёлым суматошным чвиканьем кругами носятся над остывающими к ночи крышами.

Спасибо вам! – растроганно подумал он.

Спасибо! – и прощайте. Ночь огромна. Полнолуние.

Шаги солдат, ушедших на второй пост, смолкли в темноте. Он остался один. Поднял голову, смотрел в небо. Чёрное, смутное небо. В лицо мелко моросил дождь. Смотрел недолго, с полминуты. Опустил голову, улыбнулся и снял автомат с предохранителя.

4

Придя домой, Зимин первым делом успокоил свою головную боль. Принял два аспирина, запил их водою и прилёг на кушетку, выдернув из розетки телефон. Прикрыл глаза. Он пролежал так с час, и боль, терзавшая виски, отступила, растворившись, правда, в теле общей слабостью, ленью и неудовольствием. Вставать не хотелось, но он всё же встал, приготовил ядреный, бодрящий чай и выпил стакашек яростного кипятка мелкими, осторожными глоточками, продолжая при этом думать о своих делах. Думалось ему вязко, муторно, как едется грузовику по расплюханной просёлочной дороге: мысль проворачивалась вхолостую, на одном и том же месте, и ничего полезного капитан так и не надумал. Налил себе ещё чаю. Всё одно: Белов… его странное поведение… азербайджанцы… Джалилов… наркота… где её можно хранить?.. а чёрт-те знает, где… в гараже?.. м-м… в казарме… нет, не похоже… непонятно… а может, в пожарной части? На вышке. На пожарной вышке!

Здесь мысль сработала, подобно колесу, нашедшему в грязи зацепку твёрдой почвы. На пожарной вышке! Зимин хватил едва не полстакана чаю, обжёгшись. Пожарная вышка – полузаброшенная, подгнившие деревянные лестницы, выбитые окна, мусор на площадках… ветер шастает по этажам, нежилой затхлый привкус вечной сырости. Такими в романах изображаются места обитания привидений. И в таком месте вполне можно соорудить тайник. Никто не догадается.

Он допил свой чай и встал. Он верил в интуицию.

Идея тайника на вышке захватила его, и первая волна азарта воплотилась в сдержанно медленный проход по комнате – задумчивый взгляд в пол, руки в карманах… Так. Стоп. Поворот кругом. Та-ак… С начальником пожарной команды?.. Нет. Он дурак. Тогда… тогда Свиридов… Ага… Только разговор с ним надо будет построить вот как…

И тут необъяснимо неожиданно и поразительно ярко Зимин вспомнил рядового Раскатова, и это воспоминание вмиг отшвырнуло и Свиридова, и тайник, и все проблемы с марафетом: капитан замер, как стоял – руки в брюках, приподнявшись на носки. Постоял так несколько секунд и опустился на всю ступню.

Он совершенно отчётливо увидел разговор в караульном помещении. «Караульный бодрствующей смены рядовой Раскатов…» Да. Высокий, чуть пониже Зимина, парень сухощавого, но крепкого сложения, широкие плечи… Тёмно-русые прямые волосы, лицо слегка скуластое, губы плотно сжаты, взгляд непонятный… непонятный потому, что глаза глубоко посажены, а брови густые, почти сросшиеся на переносице, тёмные… ага… Разговор пустяковый: обязанности часового, табель постам… всё это, конечно, малый знал наизусть, от зубов отскакивало, но какое-то… какое-то всё же впечатление было такое, что держался он не то чтобы сухо… но как-то отстранение… или, лучше сказать, насторожённо, с какой-то внутренней защитой, не желая подпускать собеседника поближе.

Да. Это было именно так. Зимин уверен был, что не ошибся: он считал себя знатоком душ человеческих и полагал, что понимает и запоминает оттенки чужих настроений. И он всегда стремился дать объяснение всяческим психологическим эффектам, считая это своей прямой профессиональной обязанностью, и бывал очень доволен, когда находил такое объяснение быстро и изящно. Вот и сейчас, держа перед умственным взором замкнутое лицо Раскатова, вторым строем мысли он тут же набросал схему озарения: пытался вспомнить этого бойца, но безуспешно… и всё ушло в подсознание, которое работало, работало, и вот сработало – и вбросило находку в сознание.

Так-так… А личико-то, действительно, у парня было того… явно он не хотел контакта, явно отгораживался. Причина-то, конечно, может быть любой, любой может быть, но факт – вот он, налицо… на лице, точнее говоря. Ну, а причину выясним. Не сразу, возможно, но выясним… Вот сейчас мы и начнём её выяснять, часика через полтора и приступим. Зимин прикурил. Ближайшее будущее стало чётким. Он любил такую перспективную определённость с ожидаемым плюсовым результатом.

В половине двенадцатого он начал сборы. Поменял подшиву на воротнике кителя, вымыл с мылом лицо, шею и руки, щёточкой почистил ногти, прополоскал рот освежителем… К полуночи был в полном образе: сапоги сияют, стрелками на галифе хоть хлеб режь, торс в портупейном охвате, как в корсете, волосы аккуратно причёсаны, во взоре сдержанное превосходство. Завершающий огляд – всё было бы в ажуре, если б не этот сволочной прыщик на подбородке… Вот ведь пакость! Зимин поморщился. Взявши тюбик крема, осторожно, нежными касаниями пальцев он замазал, насколько возможно, противную саднящую надутость, отступил на шаг от зеркала, придирчиво всматриваясь… н-ну, почти незаметно… Не вполне, конечно, но больше ничего не сделаешь. Всё, что можно, сделано.

Пришлось с таким выводом согласиться. Прихватив плащ-накидку, Зимин погасил везде свет, вышел, запер дверь, проверил её, подёргав, и спустился во двор. У подъезда было темно, как в бочке; за дальним углом дома маялся безнадёжным одиночеством фонарь на покосившемся столбе: в световом конусе мельчайшими мельтешащими жемчужинками посверкивали капельки мороси.

Прогрев двигатель, Зимин включил ближний свет и поехал в бригаду. Часы на панели показывали 12.11. Нормально, – подумал капитан, объезжая подозрительную лужу. – То, что надо.

Езды не было и пяти минут. В четверть первого Зимин был уже у КПП. Там, конечно, заметили свет фар, услышали шум мотора, в освещенных окнах заметались тени, и к тому моменту, когда начальник особого отдела подошёл к входу, его уже встречали: дежурный по КПП, ефрейтор, вытянувшись во весь свой небольшой рост, с рукою у виска, отчеканил рапорт косноязычно, но, в общем, верно – он был туркмен. «Байрамов», – припомнил фамилию дежурного Зимин, стоя тоже «смирно» и отдавая честь: положение обязывает, ритуалы надо соблюдать неукоснительно, тем паче с азиатами – они уважают порядок нерушимый, твёрдый и суровый.

– Вольно, – сказал Байрамову капитан, проходя в помещение и оценивая состояние его. Состояние отличное. – А где дежурный по части?

– В казарма, тарыщ капитан. Абход делаит. Позват?

– Нет, не надо… Вызови начальника караула.

– Началник караул! – вскричал, подбегая к окошку, ефрейтор. Кричал напрасно, ибо Хроменков был уже тут как тут.

– Здравствуй, Леонид Никитич, – формально улыбнулся капитан оквадраченной рамкой оконца физии. – Разлука, как видишь, была недолгой… Решил твоё хозяйство посмотреть. Распоряжайся.

– Ага, – растерянно ответил Хроменков и исчез из поля видимости. – Ларичев! – послышался его голос. – Отопри калитку!

Зимин повернулся к Байрамову и улыбнулся ему теплее, но не переходя границ официальности.

– Молодец, Байрамов, – сказал он со скуповатой поощрительностью. – Службу несёшь хорошо. Хвалю.

– Служум Советскуму Союзум! – старательно, радостно выкрикнул дежурный, вытягиваясь.

Капитан козырнул и шагнул в сырую мглу, повернул к калитке, ведущей во дворик караульного помещения. Здесь светил фонарь, приделанный к стене. Открылась дверь, появилась трудноразличимая в полутьме фигура, приблизилась, скрипя гравием, вошла в зону освещения и превратилась в человека: невысокого светловолосого бойца.

– Здравия желаю, товарищ капитан, – негромко и вежливо сказал боец. – Караульный бодрствующей смены рядовой Ларичев. Прошу предъявить ваш допуск в караульное помещение.

Рядовой Ларичев правила игры знал четко. Капитан Зимин тем более, и потому с совершенно серьёзным видом достал удостоверение личности, вынул из него допуск и передал солдату. Тот взял допуск, посмотрел внимательно, защищая ладонью от мелких крупинок дождя, вернул владельцу и загремел открываемым замком.

– Всё в порядке, товарищ капитан, – вынес заключение караульный, распахивая калитку.

Внутри помещения тоже оказалось всё в порядке. Отдыхающие отдыхали, бодрствующие бодрствовали, полы блестели, в кухне прибрано. Проформы ради Зимин позадавал вопросы на знание Устава и табеля постам – отвечали правильно, заученно и механически, видно было, что эта информация вдалбливалась в головы бойцов стрелково-караульной роты, как свая в землю.

– Так, – объявил, наконец, Зимин с подытоживающей интонацией, и Хроменков заметно перевёл дух. – Будем считать, что здесь всё… Ну что ж, пройдёмся по постам. Разводящий!

– Я! Разводящий сержант Горелов.

Капитан усмехнулся, смерив Горелова глазами. Тот был высок, даже подлиннее его самого.

– Гренадер… А второй разводящий кто?

– Младший сержант Хамидуллин. Он спит… отдыхает.

– Понятно… Ну, хорошо. Собирайтесь, сержант, пойдём.

– Мне с вами? – предупредительно сунулся Хроменков. По-дурацки сунулся, не подумавши: как могут и разводящий и начкар оба покинуть караульное помещение?.. Спустя мгновение прапорщик сообразил свой промах, но ведь слово не воробей… Досада ударила в мозги: эх!.. Пустяк, конечно, но лучше б не прокалываться, что-то он, особист этот хренов как будто намекал, что ли, про бензин, знаю, мол… морда у него такая была… неужто стуканули?.. всё может быть… он, стерва, хитрый, просто так говорить не станет…

– Да нет, не нужно, – сухо, как незнакомцу, ответил Зимин. – Мы вдвоём… Готов? Пошли.

Сопровождаемые виновато-услужливым Хроменковым, они вышли. Пока Горелов, клацая железом, заряжал оружие, Ларичев успел открыть калитку. Хроменков торчал в дверях. Ночь моросила по-прежнему. Как будто похолодало. Зимин посмотрел на часы: 12.24.

Разводящий справился с автоматом, набросил на левое плечо ремень и подошёл к выходу. Штык-нож примкнут, всё по правилам. Круглое лицо Горелова было спокойно. Оно всегда было спокойно.

– Готовы, сержант?

– Так точно.

– Ну, веди, Сусанин, – позволил себе пошутить капитан.

Хроменков немедленно хехекнул, подхватывая шутку, но Горелов и Ларичев не отреагировали никак, и Зимин испытал неприятный укол: психологический расчёт не оправдался. Мимо. Зимин не любил так ошибаться. – На первый пост сначала? – спросил Горелов, выходя из дворика.

Капитан давил рвавшийся наружу жёлчный выплеск раздражения.

– Ну а как производится обход? Согласно табеля постам?

– С первого по четвёртый, по часовой стрелке, – произнёс разводящий ровным, бесстрастным голосом.

– И что из этого следует? – Сзади послышалось бряканье: Ларичев закрывал калитку на замок.

– Понял, – так же ровно сказал Горелов. Они шагали уже по маршруту часового первого поста. Под сапогами жидко чвакала мелкая грязь, ноги оскальзывались в ней, и Зимина угнетала мысль, о том, что эта грязь плещет на его зеркальную обувь. Раздражение сделалось сварливым, и он стал опасаться, как бы оно не вырвалось наружу – это было бы совсем уж унизительным… Нужно поговорить, чтобы оно прошло. И он заговорил:

– Тебя как зовут?

– Анатолий, – глуховатым своим голосом отозвался Горелов. Сказал одно слово и замолчал. Зимин подождал, но более ничего не услышал. Не из говорливых, похоже, парень… Ну, что тут сделаешь, каков уж есть.

– Какого года призыва?

– Осенью домой. Этим приказом, в сентябре…

– Дед, стало быть, уже? Или как там это у вас – дембель?

– Так точно, – смущённо произнёс Горелов и шмыгнул носом. А Зимин ожил: всё-таки он пронял этого детину, механическая казённость голоса раскололась хоть чем-то человеческим. Это радовало – нащупать реагирующий участок чужой души… Уметь надо! Зимин разом ощутил себя в своей тарелке. Раздражение тут же исчезло. А сапоги почистить – две минуты.

– Здесь, в бригаде, после учебки оказался или нет?

– Нет, – чуть помедлив, ответил Горелов. Опять помолчал пару секунд, точно думал, продолжать ли, не продолжать… Решил продолжить: – Сразу сюда после карантина. Можно сказать, все два года тут.

– Ясно. Свой, значит, кадр, доморощенный… Здесь и сержанта получил?

– Да… Так точно. В июне. В мае командиром отделения сделали и сразу же младшего присвоили. А в июне – сержанта. И уже с мая… это вот как дожди пошли, разводящим.

– А до того часовым ходил? – немедленно спросил капитан. Горелов разговорился, и это было любопытно. Несложный опыт подтверждает, что полезная информация зачастую ловится в таких вот пустяковых беседах. Важно только не погасить, подбрасывать вопросики, как поленья в камин.

– Ну да, – сказал разводящий, и Зимин усмехнулся про себя: Горелов позабыл об уставных формах разговора вроде «так точно», и это был хороший признак. Значит, увлекся.

– …да. Полтора года так и отстоял на вышке. Сначала чудилось: минута, как час. А потом привык, и ничего… ну, бывало, что в патруль по городу…

Они дошли до Т-образного перекрёстка. Прямой путь вёл к ближней вышке, что у железнодорожных ворот. Дорога вправо уходила меж хранилищами – и дальше, метров через двести, заворачивала влево, к автостоянке и насосной. Обычный маршрут смены и проверяющих был прямо, но Зимин решил сделать иначе.

– Пойдём-ка направо, – предложил он, и Горелов послушно повернул следом.

– Ну и как опыт часового? Происшествия какие-нибудь были, нештатные ситуации? – спросил капитан, и тут в голову ему неожиданно пришёл оригинальный поворот темы – да так, что он с трудом удержался от того, чтобы не щёлкнуть пальцами – эврика! – Ты на каком посту стоял?

– Я… на всех четырёх приходилось, – проговорил сержант, как бы отвлекшись чем-то на секунду и вернувшись. – А происшествий – так, чтобы серьёзных, нет, не было никаких… Ну, мелочи… то ветер, то собака там какая забежит, а в темноте-то сразу и не разберешь… ерунда. А так – нет.

– Слушай, сержант… – врастяжку, словно в раздумье, сказал Зимин и замедлил шаг. – Вот что я хотел спросить… Только учти: разговор конфиденциальный, так что никому, ясно?.. Я вот о чём. Ты слыхал о той истории, которая здесь приключилась, на первом посту? Я имею в виду самоубийство часового. Слышал об этом?

– Да, – неохотно сказал Горелов, глядя в ноги себе. – Слышал. Николаев.

– Да, верно, Николаев… Ну, тогда, значит, ты и обо всех этих коллизиях наслышан тоже: о таинственных явлениях, я имею в виду – голосах, призраках и всяком таком прочем… Вот я и хотел спросить: как ты к этому относишься? Как считаешь – есть тут доля истины или нет? А? Скажи-ка мне.

Горелов вдруг остановился. Они в этот момент миновали ворота тридцать шестого хранилища, полосу темноты, куда не попадал свет фонарей, и в этой самой темноте Горелов встал, как налетел на стену.

– Товарищ капитан… – тихо сказал он с каким-то отчаянием. – Я понимаю, к чему вы… Но вы лучше прямо, без подходов… я скажу… я не говорил, конечно – куда это, на посмешище… но… если вы понимаете… только это, товарищ капитан… пусть это между нами…

Горелов запнулся и умолк. Зимин был ошарашен этим удивительным сообщением и даже в первый миг не нашёлся, что сказать, но сумел не подать виду, ибо сразу же сообразил, что, как Колумб, наткнулся на какую-то неожиданную Америку и теперь, чтобы она ему открылась шире, нужно не сделать ошибки.

– Я же сказал, – объяснил капитан мягко. – Разговор приватный, далее нас с тобой не пойдёт. – Так что… слушаю тебя.

Горелов решился. Он набрал в грудь воздуха, задержал на мгновенье – и шумно выдохнул, как пловец перед прыжком в ледяную воду.

– Это болото, товарищ капитан, – объявил он и снова шмыгнул носом, утерев его тыльной стороною кисти.

– Болото? – в удивлении приподнял брови Зимин. – Не понял!

– Нет, товарищ капитан, – смутился разводящий и опять провёл рукой под носом. – Я объясню, только как сумею… Я говорить-то не особо мастер, как уж выйдет… Только вы меня не перебивайте, а то я совсем запутаюсь.

– Давай, давай. Как выйдет, так и выйдет.

– Ну да… Значит, про болото. Тут болото было, вот на этом самом месте, где первый пост и где железная дорога. Это мне местные рассказывали, в городе. Старикан один – я в увольнении был, ещё в прошлом году, летом… Гулял в парке, а он с внуком, пацаном таким, года три… Пацан этот на дерево залез, американский клён, залез, а слезть не может. А я как раз мимо проходил – ну, он и попросил помочь. Помог я пацану слезть, всё нормально. А потом так прогулялись, дед спросил, где я служу, я сказал… Ну тут он мне и рассказал: что, мол, помню, как эта ваша часть строилась, вместе с железной дорогой… Железную дорогу надо было протянуть, ну а заодно решили и воинскую часть к ней привязать – тогда это, он говорил, отдельный батальон был, бригада потом уже стала. А на этом месте болото было большое, тут вообще лес был кругом… да вон оно и видно. И вот болото это засыпали, затрамбовали, просеку прорубили и дорогу проложили – это мне всё этот дед рассказывал. А я, как только от него про болото услышал, так и ясно стало… я и сам раньше догадывался, а он и подтвердил, так оно и есть… сейчас объясню! Я, товарищ капитан, охотник. У меня и отец егерь, можно сказать, с детства в лесу. Так что лес знаю если и не от и до, то, по крайней мере, хорошо знаю: повадки его, хитрости там всякие… Мне отец говорил: лес, говорил он, – это как одна живая добрая душа…

Зимин едва не дёрнулся от этих слов, необычайно ярко вспомнив свои лесные странствия, их непонятное ему очарование: дыхание и запахи, небо сквозь ветви, косые дымные столбы солнца в просветах меж деревьями. Непонятное очарование, вдруг ставшее понятным после простых слов: лес – живая добрая душа.

– …душа… Кто знает его – никогда в нём не пропадёт, но вот я как раз чуть не пропал – в болоте. Мне опять отец говорил: откуда, мол, поверье, что всякая нечисть на болотах водится: всякие там водяные да кикиморы, лешие… это потому, что от них и правда морок идёт, дурман такой. Кикимор, конечно, никаких там нет, но вот то, что дурман – это точно. Может, на биополе влияет или как там это… человек просто дуреет, как бы себя теряет – и сам заходит в болото, его как бы тянет туда, и тонет. Сколько случаев таких – не перечесть. Вот отец-то мой, – он точно лес знает от и до, он мне рассказывал… это кто не знает, тому, конечно, выдумкой покажется, но я-то знаю! на себе ощущал, я ж с ним с пяти лет по лесу ходил… И вот он говорил: – Лес – это большая добрая душа, а болота – это как бы язвы на нём, ну вот как на теле бывают язвы или там чирьи, так и они, и от них злой дух идёт, он-то людей и дурит, и губит. Вот и я раз чуть не влип – десять лет мне было – пошёл в лес один, и вот так вот затянуло, влез в болото, в топь… у! Аж вспомнить неохота. Едва вылез. Меня потом отец научил, как защиту ставить, внутреннюю, от этого воздействия, и потом уже не страшно было, ничего оно не сделает… Ну а тут, его хоть и засыпали, да видать не до конца, и морок этот остался. Я его сразу почуял – научился за пятнадцать лет-то чуять, а потом и дед подтвердил… Вот этого Николаева, видать, и заморочило. И ребята тоже чуют, только мутно, не догадываются, в чём тут дело, вот и сочиняют. И на втором посту это тоже чувствуется – там тоже болото было. На третьем тоже ещё есть отголоски, а на четвёртом нет, это уже далеко… Но перед настоящим болотом это, конечно, чепуха. То, бывает, так захороводит… Сколько народу гибнет! Так вот пошёл человек по грибы, или там на охоту – и нет концов. А больше всего, когда по клюкву ходят – это по самым по болотам… Горелов перевёл дыхание и сглотнул.