Текст книги "Канцлер"

Автор книги: Всеволод Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

– Я не уничтожал её!

– Довольно! Вы преступник. Вы защищаете жалкого развратного старика, который хочет войны между Германией и Россией.

– Горчаков – и война? Он двадцать пять лет канцлер, и у него была только одна война с турками, да и та продолжалась полгода.

– Тогда суд! – Бисмарк позвонил. На сигнал появился дежурный чиновник,Позовите дежурного офицера.– И повернулся к Развозовскому.– Граф! Офицер проводит вас к уголовному следователю.

– Нет, нет! Не надо.

Бисмарк подал знак, по которому офицер удалился.

– Да, я сознаюсь,– начал Развозовский. – Князь Горчаков заходил ко мне, с тем, чтобы взять вексельную книгу и уничтожить векселя...

– На какую сумму было векселей князя у господина Ахончева?

– На пятьдесят тысяч.

– А не на сто семьдесят пять?

– Да, да! На сто семьдесят пять.

– Князь Горчаков уничтожил эти векселя у вас на глазах?

– Да, У меня... на глазах. Боже мой!..

– Искренность, мой друг, дело трудное,– успокоил его Бисмарк.Вексельная книга в данное время спрятана у него?

– Да. У него.

– Вы можете указать, где именно?

– Могу.

– Подождите в приёмной. Потребуется уточнить некоторые ваши показания следователю по особо важным делам. До свидания, граф. Я приветствую ваше правдивое признание.

Развозовский было вышел, но в дверях остановился, лицо его исказилось страданием.

– Что, мой друг? – забеспокоился Бисмарк.

– Но моя дочь, ваша светлость, узнает о моём позоре?

– Никогда! – торжественно пообещал Бисмарк.

Развозовский вышел. Бисмарк подошёл к зеркалу, поправил каску, проверил, всё ли достаточно пригнано в мундире, и полюбовался собой. Потом он выкрикнул:

– Экипаж!

Двери распахнулись и сомкнулись за ним.

В кабинет, освобождённый от высочайшего присутствия, дежурный чиновник ввёл чуть погодя капитан-лейтенанта Ахончева и любезно предложил:

– Здесь вы можете подождать, господин офицер.

– Это кабинет статс-секретаря имперской канцелярии?

– Да, господин офицер.

– Какое право секретарь имперской германской канцелярии имеет вызывать меня, русского офицера, к себе? – негодуя, заявил капитан-лейтенант.– Он должен сказать о моих проступках, если они есть, атташе моего посольства!

– Речь, видимо, будет не о проступках, господин офицер, а о каком-нибудь деликатном дипломатическом вопросе, касающемся конгресса,предположил дежурный чиновник.

За их разговором через щелку в портьере внимательно следила Наталия Тайсич.

– Но вызван и мой брат! А он – делец и не имеет никакого отношения ни к дипломатии, ни тем более к конгрессу.

– Повторяю,– заверил дежурный чиновник,– мне ничего не известно, господин офицер. Прошу вас не волноваться и подождать минутку. Сейчас я доложу, и с вами побеседует господин статс-секретарь или один из его помощников.

Дежурный чиновник важно удалился. И тогда портьера раздвинулась, на цыпочках вышла Наталия в длинном зелёном бурнусе:

– Тс... Я так и знала, что вы здесь.

– Наталия! Как вы сюда попали?

– Я сидела на крыше.

– На какой крыше? Что вы говорите?

– На крыше дома, рядом с австрийским посольством. Я стерегла коня.

– Какого коня?

– Что с вами? Вы уже забыли моего коня? Гордый! Рысак!

– Да, да! Вы что же, застрелить его хотите с соседней крыши?

– Нет. Я его выкраду.

– Вы? Вы же царского рода, Наталия! Когда в Сербии услышат, что вы украли коня...

– Обо мне будут песни петь! Вы не знаете сербов. Это – рыцари. Там никто не допустит и мысли, чтоб великий сербский конь попал в руки австрийцам. Я его выкраду, и мы ускачем с вами в Сербию!

– Где вы учились, Наталия?

– Сначала я училась в нашей высшей школе, а затем в Афинах, в университете,

– Вам преподавали географию?

– Да. Европа состоит из...– зачастила Наталия.

– Подождите, подождите. Но вам преподавали, что Германия густонаселённая страна и по ней не может незаметно скакать всадник, у которого вдобавок за плечами сидит молодая девушка в седле? Нас арестуют на второй версте.

– Никто не арестует! Мой конь скачет так быстро, что его не заметит ни один полицейский. Всё равно вам нужно отсюда уезжать. А нет другого такого коня, Скачите один. Я поеду за вами в коляске. Я богатая и найду коляску, паспорт, спутников. Я всё могу!

– Но почему мне надо скакать на вашем сказочном коне?

– Мы сейчас отсюда уйдём. Вас будут отговаривать от дуэли с графом Гербертом! Или немцы убьют вас, если вы не откажетесь драться с ним.

– Ах, да! Дуэль! Я и забыл про неё. Ведь я действительно послал вызов графу Герберту.

– Послали. И вы убьете его?

– Пусть уж лучше я его убью, чем он меня.

Наталия внезапно обняла его и припала к губам Ахончева:

– Вот вам награда.

– Что вы сделали?

– Я вас поцеловала. Теперь вы мой жених,– сказала она торжественно.

– Я вам говорил: у меня есть невеста.

– Теперь я имею право её убить. Пусть она не отнимает моего жениха, который бьётся за меня. Ведь я вам нравлюсь? Разве я плоха?

– Вы не плохи. Но, по нашим понятиям, невеста, которая лазает по крышам и крадёт коней...

– Я никогда не лазила по крышам и никогда не крала коней. Это из-за любви к вам. За это меня надо уважать. И неужели у русских такие глупые понятия о девушках и их подвигах?

– Вы удивительно убедительно говорите. И знаете... У вас есть что-то такое в глазах... Но у меня невеста! Что я ей скажу?

– Вы любите другую. Она утопится или уйдёт в монастырь. А если вы мне скажете, что любите её, то я утоплюсь или уйду в монастырь.

– Нина Юлиановна не утопится и не уйдёт в монастырь, но мне чертовски стыдно.

– Идёмте. А то меня поймают. Там шныряют полицейские. Они видели, как я ползла по коридору. Один меня хотел схватить, но я его ударила тупым концом кинжала.

– Дорогая! Вы меня любите?

– Да.

– Дорогая. Дайте слово, что отныне вы никого не будете тыкать тупым концом кинжала, бить поленом или гирей по голове, и тому подобное.

– Даю. Вы мой повелитель. Но вы меня любите?

– Видите ли...

– Я убью себя, если вы скажете, что любите другую!

Она протянула Ахончеву кинжал:

– Говорите.

– Фу-у... Да. Я вас люблю,– выдохнул Ахончев.

Наталия поцеловала его и быстро добавила:

– Больше я вас до свадьбы целовать не буду, Это неприлично. Идёмте. Вам надо скакать.

– Куда скакать?

– Иначе вас здесь убьют.

– Как меня могут убить, когда сюда сейчас придут мой брат и жена моего отца. Все по делу о наследстве.

– Не верьте немцам. Они хитрые. Они – подлецы. Идёмте.

– Дорогая, я не могу бежать. Здесь мой брат, мачеха... их могут убить, я их должен защищать, не правда ли? Я должен остаться.

– Да, вы правы. Вы должны остаться. Но вот вам на всякий случай кинжал.

– Зачем мне кинжал? Оставьте его у себя.

– У меня есть ещё два.– Наталия снова поцеловала капитан-лейтенанта и спохватилась.– Ах, как неприлично! Я и забыла. Защищайтесь. Если вам будет туго, крикните, я приду.

Когда она ушла, Ахончев подумал: "Неужели я на ней женюсь? Это – моя жена? Да это всё равно, что жениться на лесном пожаре! Но, с другой стороны, ни одна девушка не вызывала во мне такого волнения... Но ведь долг – Нина Юлиановна..."

Размышления прервал дежурный чиновник:

– Не появлялась ли здесь девушка в зелёном бурнусе?

– Нет. Я видел в окно, как она только что прошла по саду к воротам канцелярии и вышла в ворота.

– Уже проскользнула в ворота? – Он поспешно выбежал и в дверях комнаты столкнулся с мачехой Ахончева, Ириной Ивановной. Она обратилась к капитан-лейтенанту от самого порога:

– Аполлоний Андреевич. Я удивлена. Неужели вы решились? Поверили, что я похитила векселя... вексельную книгу... пожаловались немцам?

– Значит, это всё... наследство? Уверяю вас, Ирина Ивановна, я не жаловался. Да и мой брат тоже. Мы не знаем, откуда возникла эта история. Мы хотели полюбовно...

– Если б вы знали, как вы меня сейчас обрадовали!

– Мне тоже это очень приятно. Мне лично ничего не нужно. Верните брату эти векселя, и бог с ними.

Ахончева произнесла смущённо:

– Я верну. Хотя... я не могу их вернуть! Я не могу, поймите вы, Аполлоний Андреевич!

– Почему вы смотрите так растерянно, Ирина Ивановна? Уважаемая Ирина Ивановна! Вам достаточно оставлено по духовному завещанию отца, верните брату векселя!

– Да...– и тут же поправилась,– не могу. Они мне нужны.

Ахончев сказал тихо:

– Пока не пришёл брат, Ирина Ивановна! У меня есть свободные деньги, я дам вам взаймы... я понимаю, жизнь за границей, расходы. Возьмите у меня денег, Ирина Ивановна, ради памяти моего отца.

– Ради памяти вашего отца векселя останутся у меня.

– Почему? Расскажите мне. Я всё пойму.

– Да! Чувствую, что и должна рассказать вам после того, как поняла, какой вы человек. Но я не могу. Мне нужны векселя.

– Зачем? У вас долг?

– Да, пожалуй, это можно назвать и долгом.

– Поставщики?

– Можно их так называть.

– Модные?

– Модные?

– Портнихи? Ювелиры? Меха?..

– Нет, нет! И не портнихи, и не квартира, и не обстановка, и не... Я к вам очень хорошо отношусь, но нельзя, нельзя, хотя мне и надо бы всё вам сказать. Родители должны быть чисты перед детьми, да, да... Иначе вы не поймёте, как я вас люблю родительской любовью...

– Ума не приложу, что это такое!

В дверях появился Егор Андреевич, брат Ахончева, и обратился к капитан-лейтенанту:

– Мне кажется, что с подобной особой, брат, тебе не след говорить.

– Ещё ничего не доказано, брат.

– Доказано. Нас вызывают в Имперскую канцелярию. Значит, дело международное. Международное мошенничество? Я вёл свою контору шестнадцать лет. И на меня не падало ни малейшей тени, а тут едва приехал в Берлин, благодаря этой особе,– указал на Ирину Ивановну,– я попадаю в немецкий суд.

– Имперская канцелярия не суд,– успокоил Ахончев брата,– это просто управление делами всей империи.

– Я коммерсант и имею дела с клиентами, а не с империями. Мне неприятно иметь дело с империями, это до добра не доводит. Отойди от неё, брат, прошу тебя. А вас, сударыня, последний раз прошу быть честной.

– Я всегда была честной.

– Простите, не замечал. Обольщать старика, может быть, по понятиям современной молодёжи и значит быть честным, но мы, дельцы, смотрим на это по-другому и называем...

– Брат Егор! Прошу тебя...– взмолился Ахончев.

Вошёл Клейнгауз.

– Господа. Все? – поинтересовался он и обернулся к двери.– Господин полковник Развозовский. Граф! Прошу. Садитесь, господа. Очень рад вас видеть всех вместе...

– Перейдём к делу,– нетерпеливо начал Ахончев.– Что тут такое происходит?

– Весьма неприятная история,– ответил Клейнгауз.– Но, видите ли, статс-секретарь хочет решить её по-домашнему, как говорят в Петербурге, за чайком... Негласно...

Егор Андреевич хмуро взглянул на Клейнгауза:

– Мы ничего не боимся. Мы ничего плохого не сделали.

– Разумеется, разумеется,– заверил тот.– Но, видите ли, и мы, и вы должны искренне разобраться в этом недоразумении, почти загадке.

– Обвиняете вы нас в чём-либо?

– Не подумайте, что это допрос. Нет, нет! Беседа, беседа. Никто ничего не узнает. Глубоко конфиденциально. Итак, начнём. Егор Андреевич Ахончев. Ах, не вставайте, зачем! Расскажите, каковы были ваши отношения с отцом в момент его женитьбы на госпоже Николовой.

– Самые наилучшие. Когда отец приезжал в Петербург, мы все собирались у него. Но приезды его делались всё реже и реже, и от своих знакомых мы услышали, что он в Софии познакомился с какой-то женщиной, сведения о которой были самые неблаговидные.

– В каком смысле?

– Ничего о ней было не известно. Кто? Откуда? На какие средства живёт? Когда я узнал, что отец хочет жениться на госпоже Николовой, я поехал к нему в Софию отговаривать его, но отец сказал, что уже поздно: он дал клятву, когда был сильно нездоров и когда госпожа Николова выходила его, жениться на ней, если выздоровеет. Я увидел, что делать нечего, и уехал.

– Какое приблизительно было состояние у покойного?

– Свыше полумиллиона.

– Какого покойный был характера?

Егор Андреевич ответил неохотно:

– Был недоверчив и очень скуп.

– Каков он был относительно ведения своих торговых дел?

– Очень аккуратный,

– Имущество, которое описано немецкой полицией после смерти вашего отца согласно заявлению капитан-лейтенанта Ахончева, составляло ли действительно всё его имущество?

– Нет. Не хватало около полутораста тысяч.

– На каком основании определяете вы цифру недостачи в сто пятьдесят тысяч рублей?

– Осталась кассовая книга. Вексельная книга пропала. Но и по кассовой видно.

– На каком основании вы заподозрили, что имущество вашего отца расхищено?

– Из рассказа брата Аполлония. Все книги и документы сразу же увёз к себе на квартиру граф Развозовский, который, как известно по кассовой книге, был должен отцу в сумме пятидесяти пяти тысяч рублей. Затем у вдовы покойного оказалось векселей на сумму свыше восьмидесяти тысяч рублей, которые будто бы подарил ей отец. Он не имел обыкновения это делать.

– Были ли такие случаи, чтоб ваш отец передавал кому-либо векселя?

– Не было и не могло быть. Он был скуп.

– Что вам известно о вексельной книге?

– Ничего не знаю, но она у отца была.

– Когда познакомился граф Развозовский с вашим отцом?

– На Венской выставке. Граф тогда интересовался конями и доставлял на выставку лошадей. Ему потребовались на эту операцию деньги. Он обратился к отцу и занял у него около двадцати тысяч рублей.

– Каковы были дела графа Развозовского перед смертью вашего отца?

– Граф продал принадлежавшее ему имение за сумму приблизительно семьдесят тысяч рублей.

– Вправе ли я заключить из ваших слов, что денежные обстоятельства графа Развозовского были блестящи?

– Нет. Имение графа было заложено, и он от продажи едва ли получил пять тысяч рублей.

– Почему вашего отца посещал канцлер князь Горчаков?

– Я об этом ничего не знаю.

– Но ведь слышали вы, что канцлер, князь Горчаков, находился в комнате у графа Развозовского и смотрел бумаги вашего отца, когда в комнату вошёл ваш брат Аполлоний?

– Не помню.

– Вопрос к графу Развозовскому. Когда после смерти коннозаводчика Ахончева вы разбирали бумаги, присутствовал при вашем разборе канцлер князь Горчаков?

– Да.

– С какой целью?

– Он искал свои векселя,– обречённым голосом сказал Развозовский.

– Они значились в кассовой книге?

– В кассовой книге их не было. Они были в вексельной. Покойный записывал в вексельную книгу только суммы крупных должников. Он обозначал в скобках, сколько долга, затем в соответствующей графе через месяц ставил проценты, а если вексель с бланком, то и бланконадписатель. Он говорил своим должникам: "Я лишнего ничего не возьму, у меня в вексельной книге всё записано, я никому не даю расписок, мне чужого не нужно". Вот и я попал из-за этого...

Клейнгауз отвернулся от Развозовского:

– Простите, Егор Андреевич. Что, пропажа вексельной книги выгодна для должников?

– Вообще-то пропажа выгодная для наследников,– нехотя ответил Егор Андреевич.– Вот, например, граф говорит, что уплатил деньги, а раз нет вексельной книги, мы не знаем, уплатил ли он, мы будем требовать всю сумму.

Клейнгауз повернулся обратно:

– Граф Развозовский, вексельная книга была у вас, судя по вашим словам?

– Вексельная книга существовала у меня в период между увозом мною документов и опечатыванием их согласно требованию капитан-лейтенанта Ахончева. Затем она пропала.

– Почему вы увезли документы?

– Госпожа Ахончева не хотела их держать, а мне надо было сохранить вексельную книгу, так как не было иных отметок об уплате мною долга, что же касается моего денежного состояния, о котором Егор Андреевич...

– Об этом позже. Вы видели вексельную книгу?

– Да.

– Прочли её всю?

– Да.

– Не помните ли, сколько значилось долга за канцлером князем Горчаковым?

– Я ошибусь в трёх – пяти тысячах, но приблизительно около ста пятидесяти тысяч.

– Неправда! – выдохнула Ирина Ивановна.– Князь никогда не брал у мужа денег! Я знаю дела Андрея Лукича, я сама вела их! В них нет долга князя Горчакова. Здесь какое-то недоразумение. Подумайте, граф, что вы говорите?!

Развозовский заявил твёрдо:

– Я говорю то, что помню. В вексельной книге был обозначен долг канцлера князя Горчакова – сто пятьдесят тысяч рублей. Что касается того, что он не обозначен ни в кассовой, ни в алфавитной книге, то это вполне понятно: Андрей Лукич не желал очень разглашать такое дело...

– Но что вы-то теперь делаете?! – негодовала Ирина Ивановна.

– Я говорю правду.– Развозовский был переполнен достоинством.

– Вы лжёте. Я по вашим глазам вижу, что вы лжёте, полковник,– произнёс Ахончев.

– Капитан-лейтенант!..

Клейнгауз попытался их утихомирить:

– Успокойтесь, господа. Мне кажется ваш спор лишним. Драгоценное значение вексельной книги доказывать нечего. Где же эта книга? Вы можете что-нибудь сказать об этом?

– Да.

– Пожалуйста.

Повисла тягостная пауза.

– Что же вы молчите? – поторопил Клейнгауз.

Заикаясь и краснея, Развозовский вымолвил:

– Вексельную книгу... взял... канцлер.

Клейнгауз был изумлён:

– Простите. Я не понял вас? Кто?

– Канцлер, князь Горчаков. Взял книгу. И свои векселя.

– Ложь! – крикнула Ирина Ивановна.

– Спокойствие, господа, спокойствие! Факт настолько поразительный и ужасающий, что этому, вполне понятно, нельзя поверить. Восьмидесятилетний старец, канцлер великой державы... Нет, нет, невозможно! Садитесь, прошу вас, граф, подумайте над тем, что вы сказали. Вы, наверное, забылись, заговорились...

– Я знаю, что сказал. Я могу повторить...

– Нет, нет, зачем? Мы помним. Сядьте. Я хочу задать несколько вопросов госпоже Ахончевой. Но я так потрясён! Извините, господа, моё волнение... Германия бесконечно дорожит дружбой с великим своим соседом, и вдруг канцлер... Чудовищно!.. Итак, госпожа Ахончева, скажите мне, что вы знаете о пребывании канцлера, князя Горчакова, у графа Развозовского в момент получения последним бумаг покойного вашего мужа? Ведь вы вошли вместе с капитан-лейтенантом Ахончевым?..

Ахончев встал:

– Господа, довольно! Пора говорить правду. Слушайте меня, господа! Я скажу. Я взял книгу, и я взял все векселя. Я не знаю, зачем графу нужно было плести на канцлера, надеется, наверное, что русский Двор защитит его и не доведёт дело до суда, но я взял вексельную книгу, так как мне нужны были деньги. В тот момент, когда Развозовский говорил с моей мачехой, она тоже пришла вместе со мной, и никакого канцлера не было тогда в комнате. Что за вздор! Я хотел, чтоб подумали на графа. Я взял! Я хотел получить много денег с должников – и с графа!..

– Вы можете нам представить вексельную книгу?

– Я её уничтожил!

– Что ты говоришь, брат? Да неправда это! – смутился Егор Андреевич.

– Правда, правда! – вдруг подтвердила Ирина Ивановна.

– Взял книгу! – кивнул головой Ахончев.– И напрасно ношу погоны русского офицера. Надо сорвать их долой!

Клейнгауз внимательно оглядел присутствующих:

– Простите меня, господа, но я вынужден прервать нашу беседу. Я доложу дело статс-секретарю, и вас вызовут. Разумеется, вы должны держать дело в глубочайшей тайне. Слишком огромные величины замешаны в него. До свидания, благодарю вас, господа.

Когда Клейнгауз остался в одиночестве, он закурил и принялся рассуждать: "Однако дело оказалось не настолько простым, как я предполагал". Дым шёл голубыми и серыми колечками к высокому имперскому потолку, теряясь в вышине. Клейнгауз сидел недвижно. "Удивительно дурное настроение. Поместить бы мне деньги в русскую пшеницу, а я вздумал в процентные бумаги".

Он обратился к вошедшему дежурному чиновнику:

– Рейнкенс, как сегодня русская пшеница? Она поднимается? В прошлом месяце её в Риге продавали по сто двадцать марок за тонну, а позавчера по сто пятьдесят пять.

– Сейчас вы сможете навести справку. Сюда хочет войти их светлость, канцлер князь Горчаков.

– Что, сюда? Ко мне? Мне он не нужен, Рейнкенс, не нужен! Когда бранится наш канцлер, у меня фалды от страха взвиваются вот так, вот так.Клейнгауз приподнял фалды фрака и потряс ими в воздухе.– Вот так, а когда воркует этот русский византиец, я чувствую, что у меня от ужаса седеет не только голова, но и пятки. Послушайте, Рейнкенс, куда вы уходите?

– Моё дело докладывать. Пожалуйте, ваша светлость!

– Здравствуйте,– Горчаков обратился к Клейнгаузу.– Вы дежурный чиновник господина статс-секретаря?

– Я, собственно, ваша светлость...

– Трудитесь ночью? Отдыхать вам надо, молодой человек, отдыхать. Любите ли вы жизнь? Если любите, то не расточайте время, потому что время как раз и есть та материя, из которой ткётся жизнь. Что? Философия? Да, мой милый, философия теперь не наука пропитания, потому что пропитание нынче единственно серьёзная философия.

– Совершенно верно, ваша светлость.

– Мне срочно нужно видеть господина статс-секретаря, а того лучше князя Бисмарка. Я был у него только что на квартире, мне сказали: князь отбыл к статс-секретарю в имперскую канцелярию.

– К сожалению, ваша светлость, их светлость только что выбыли отсюда.

– Чрезвычайно жаль.– Горчаков сел.– Ездить в такую жару! Есть у вас вода, голубчик? Благодарю. Чрезвычайно жаркий вечер, не находите? Вы конфузитесь? Вы здесь недавно, молодой человек? Мне кажется, что я видал вас в Петербурге?

– Я служил в германском посольстве, ваша светлость.

– Да, да, припоминаю. Вы были тогда представителем германской полиции и следили за Бисмарком.

– Вы ошибаетесь, ваша светлость.

– Ничего, ничего, не смущайтесь, голубчик. Какая беда, если тогда немцы меньше доверяли Бисмарку, чем теперь. Мне, кажется, попало в руки несколько ваших сообщений. Они были написаны талантливо и с сарказмом. Помню, Бисмарку в чём-то повезло, и вы изволили выразиться так: "Умные люди гоняются за счастьем, а счастье гонится за дураками". Хе-хе-хе. То-то, если б князь Бисмарк услышал эти слова сейчас...

– Но, ваша светлость...

– Вы хотите сказать, я за дальностью времени перепутал? Ну, во-первых, голубчик, у меня хорошая память, а во-вторых, я не имею привычки уничтожать документы, которые мне могут пригодиться. Я даже сейчас это ваше письмецо привёз из Петербурга. Фу-у!.. Жарко и в природе, и среди людей, не правда ли? И особенно на бирже. Русские процентные бумаги падают и падают, за последние два часа упали на три пункта...

– Не может быть! Тогда мне нужно...

– Вы хотите продать процентные бумаги, пока не поздно? Да, лучше продать. Но, с другой стороны, вот вы уйдёте, а я возьму да и вручу князю Бисмарку все ваши прежние размышления о нём. Лучше сидите, молодой человек, учитесь уму-разуму. Кто знает, может быть, я буду болтать с вами всю ночь, а процентные бумаги всё будут падать, пока не упадут окончательно, и вы вместе с ними.

– Я беден, ваша светлость, я всю жизнь честным трудом...

– Видите ли, мошенники больше всех на свете говорят о честности, Но всё-таки мне вас жалко. Несчастия и разорения облагораживают людей. О чем, бишь, я? Угодно сигару?

Клейнгауз послушно взял сигару из ящичка, стоящего перед ним на столе, автоматически закурил.

– Я так ошеломлён...

– Ещё бы! Дипломатия если уж ошеломит, так навсегда. О чем, бишь, я? А-а... Мне, собственно, надо б извиниться перед канцлером или статс-секретарем за одного моего офицера. Он вызвал на дуэль графа Герберта. Стреляет он удивительно. Он убил бы графа, как муху. Но я запретил ему дуэль. Что за глупости!

– Разумеется, ваша светлость,

– Поэтому вот что, голубчик. Вы узнали, кто я? Не вам меня опозорить и не вам меня умертвить. А я вас разорю и уничтожу. Хотите поправить свои дела? Сколько вы желаете получить за то, чтоб скрыться во Францию, до этого достав мне проект договора между Австро-Венгрией и Германией и немедленно передав мне вексельную книгу покойного Ахончева?

Глава третья

Гостиная загородного дома, где в свободные дни отдыхал князь Горчаков, вмещала лёгкую мебель. Широкие окна и двери – всё это было устремлено к солнцу, на террасу, увитую цветами и хмелем. Из окна виднелись парк, аллея, вдали река с плоскими песчаными берегами. День близился к концу. На календаре – 4 июля 1878 года.

Развозовская, стоя на террасе, смотрела в бинокль.

– Аполлоний Андреич,– спросила она,– вы отчётливо видите цель?

Откуда-то снизу долетел голос Ахончева:

– Вполне отчётливо. Фуражка, и в ней цветы. Рядом розовый куст и оранжерея. Людей нет.

"Видит отчётливее, чем в бинокль,– подумала Развозовская.– И это пугает меня, потому что я вижу рядом с фуражкой человека".

– Поднимитесь сюда, Аполлоний Андреич,– позвала она громко.– У нас есть время.

С ружьём в руках на террасу взошёл Ахончев.

– Вы действительно так хорошо стреляете?

– В армии я считался лучшим стрелком,– без всякой гордости, а только с сознанием своего умения, ответил капитан-лейтенант.

– Но вы были ранены, вы получили за один раз чуть ли не пятьдесят ранений, я читала в газетах... И рука ваша по-прежнему крепка?

– Посмотрите.

– Нет, нет! Я верю. И, однако, вы – загадка для меня. Вы в эти дни ужасно много сделали для меня, хотя бы то, что я сама себя,– впрочем, я не уверена в этом,– сама себя разгадала. Я вам так благодарна!

Ахончев сдержанно поклонился. Развозовская продолжала:

– Вы просмотрели корректуру моей книги о славянах в Сербии. Да? Не думаете ли вы, что в книге много женской простоты, что было б отвратительно. Когда мужчина прост – это указывает на его силу. А когда проста женщина это похоже на плохие румяна,

– Я не согласен с вами. Мне простота нравится.

– Да, да, я заметила. На полях корректур вы сделали много замечаний: в ущерб русинам и чехам и в пользу сербов. Ну, я поняла б, если в пользу болгар. Их надо пожалеть. Ирина, например, отвратительно одевается. Богу, пожалуй, неприятно принимать её молитвы, Не правда ли? Ах, простите, вам надо сосредоточиться перед выстрелом, а я болтаю, как молодая девица. Но за городом так хорошо!..

– Нина Юлиановна!..

– Говорите, говорите, не смущайтесь. Повторяю, у нас есть время. Я вижу, вам пора в чем-то признаться?

– Зачем вы ездили в Париж, Нина Юлиановна?

– Сегодня восьмидесятилетие князя. Неужели я буду праздновать это в поношенном платье?

– Кроме платья вы привезли и это,– Ахончев поднял ружьё и взвесил его в руке.– По конструкции – Шасспо, но оно бьёт удивительно далеко и метко. А марки фирмы на нём нет. Если это новая модель французской армии, то её могли выдать только по специальному декрету совета министров. Я простой человек, Нина Юлиановна, и таинственные маски мне не к лицу, Например, князь заставляет меня послать вызов графу Герберту Бисмарку, а затем так же внезапно едет извиняться за меня. Почему? Меня вызывают в Имперскую канцелярию, я признаюсь почти в преступлении, меня следует отдать под суд, говорю об этом князю, а он хохочет!..

– Вы не чувствуете юмора, дорогой Аполлоний Андреич. Это ваш единственный недостаток. Он повредит вашей дипломатической карьере.

– Я не мечтаю о дипломатической карьере, я...

Развозовская поглядела в сторону парка:

– Так приятно с вами болтать, а тут знак. Пора стрелять. Идите на своё место. Взмахнут два раза голубым, и вы... ради бога, прошу вас быть внимательным, Аполлоний Андреич!

Ахончев стремительно ушёл, а Развозовская продолжала напряженно смотреть в парк. Вот взмахнули раз, взмахнули другой... Она закрыла глаза платком и боязливо отвернулась. Раздался выстрел. Она схватила бинокль и посмотрела туда:

– Великолепно! В козырёк фуражки! Поздравляю вас, Аполлоний Андреич. Это лучший выстрел в вашей жизни!

Ахончев поднялся на террасу. Лицо у него было смущённым, и, чтобы как-то скрыть смущение, он принялся чересчур внимательно осматривать ружьё.

– Вы находите изъяны?

– Нет,– пробормотал Ахончев.– Э, да что скрывать, Нина Юлиановна! Скажите мне, я ошибся или нет? За розовым кустом стоял князь Александр Михайлович?

– Возможно. Он обожает призовую стрельбу. Он не утерпел и приблизился.

– А что, лорд Биконсфильд тоже любитель призовой стрельбы? И министр Ваддинггон?

– Министр Ваддингтон – путешественник. Лорд Биконсфильд – писатель, а писатели – люди острых ощущений. Таково общее мнение.

– Тогда вы, Нина Юлиановна, лучший писатель мира. Вам доставляет удовольствие, что в день своего восьмидесятилетия канцлер империи стоит в двух шагах от фуражки, которую пробивает моя пуля? Возьмите ружьё. Не думаю, что когда-нибудь я займусь ещё стрельбой по цели.

Развозовская спросила с заметным усилием:

– Скажите прямо – вы ко мне... охладели? Вы молчите? Вы не желаете отвечать?

– Наоборот, я стремлюсь ответить и подбираю самые правильные слова. Я много думал. Последний раз мы встретились с вами, когда наш корвет "Память Меркурия" пришёл в Англию?

– В позапрошлом году.

– Ещё тогда нам казалось, что мы близки друг другу...

– Только казалось?

– Да? Скажу, более того. То, что мы называли любовью,– было дружеским долгом. Вы не могли уехать из Москвы. Я помог вам. Я сопровождал вас, как свою невесту. Кроме того, вы мне были близки и потому, что оба мы занимались литературой, мечтали о писательстве... И ещё одно обстоятельство. Я уважал отца, хотел примириться с ним, а он настаивал – тогда я не знал почему,чтоб я сопровождал вас...

– Теперь вы знаете, почему?

– Догадываюсь. И повторяю, у меня нет мечты о дипломатической карьере.

– Вы мечтаете о мирном процветании и сербских горах? Я поняла вас. Отец Наталии Тайсич получает простуду – и вы не выходите из его квартиры. В доме князя Александра Михайловича вы постоянно, и лишь для того, чтоб встретить "её",– Развозовская иронически улыбнулась.– Ей так легко сюда попасть по общественным делам, похлопотать за Сербию.

Ахончев произнёс спокойным тоном:

– Этим вы освобождаете меня от слова?

– Неужели вы её любите? Правда, Наталия изящна, наивна, это прельщает мужчин. Она, пожалуй, умна – для молодой нации. Но она страдает искренностью, она испортит жизнь любому мужу. Это серьёзный недостаток для замужней женщины.

– Я подлинно с трудом понимаю вашу шутку. А мне хочется поговорить с вами серьёзно. Может быть, мы погуляем по парку?

Разговаривая, они перешли террасу, но услышали снизу летящие голоса, потому остановились. Из парка появились Горчаков, Биконсфильд и Ваддингтон. В руках Биконсфильда простреленная фуражка Горчакова, полная свежих цветов, он поставил фуражку торжественно на стол и, отойдя в сторону, всплеснул руками:

– Какое пари! Выиграть такое пари в день восьмидесятилетия... Эту фуражку, ваша светлость, нужно изваять из мрамора.– И обратился к Ахончеву.Винтовка, из которой вы стреляли, сэр, русского завода?

Горчаков сказал неторопливо и весело:

– Винтовку, кажется, разорвало в куски при выстреле, не так ли? Александр Михайлович положил руку на плечо Ахончева, представляя капитан-лейтенанта гостям.– Это очень смелый и ученый артиллерист. Он учился в морском училище, затем в Михайловской академии... формуляр первого разряда! Ведь это он, дорогой сэр, в бою нашего коммерческого, наскоро переоборудованного, парохода "Веста" с турецким броненосцем стоял при аппаратах для автоматической стрельбы, изобретённых господином Давыдовым, и получил 23 раны и около 50 поранений мельчайшими осколками и дробью, положенной в турецкую бомбу! Каково?