Текст книги "Всемирный следопыт 1930 № 06"

Автор книги: Всемирный следопыт Журнал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)

VII. «Маркиза»-победительница.

Наступил 1907 год – исключительный по своей суровости. Весь апрель земля лежала твердая, как гранит, под холодным серым небом. Не было никакой возможности втиснуть в нее семена до середины мая. Три провинции – Манитоба, Саскачеван и Альберта – волновались и нервничали. Худые люди с дублеными лицами тяжело шагали по твердой черной земле, хмуро посматривая на свои заложенные дома и амбары.

«На месяц опоздали с севом, – одна мысль преследовала их днем и в долгие бессонные ночи. – Это значит, что мы сможем начать жатву только в сентябре… А что будет в сентябре?»

Каждый из них знал, что сентябрь в этой нелепой стране может быть чем угодно – от мягкого лета до лютой зимы…

На ферме в Индиен-Хэде Ангус Маккеи заботливо подготовил поля и посеял на них присланные Саундерсами скороспелую «красную свирель», многообещающую «гатино», высокоурожайную «чельси», а также посредственную, слабоурожайную «маркизу».

Началось лето. Июнь был не очень плох: шли дожди, показывалось и солнце. В июле было достаточно солнца, чтобы вызвать хорошие всходы на всех полях. Маккей каждый день аккуратно осматривал свои посевы. Вот поля, гулявшие в прошлом году под паром. Хороший, сильный хлеб идет на этих полях, но поздновато! Уже конец июля, а хлеб еще совсем зеленый.

Он медленно прохаживался по своим экспериментальным полям, стараясь уловить первые признаки перехода зеленого цвета в желтый, и поглядывал на небо. Какой скверный август! Солнце совсем потеряло силу. Тяжелые эскадроны серых туч медленно плыли с запада.

Утром 20 августа колосья неспелой еще «красной свирели» на полях поселенцев, лежащих вокруг Индиен-Хэда, оказались ознобленными, прихваченными заморозком.

– Ну, ничего, будем ждать перемены к лучшему, – утешал Маккей огорченных соседей.

Но наступила перемена… к худшему. Пошли холодные дожди, поля покрылись черной липкой грязью. А «красная свирель» – кормилица Саскачевана – едва только начинала принимать желтый оттенок. Маккей взял книгу записей и отметил в своей сводке:

«Самый скверный с 1882 – начала заселения страны».

Пришел сентябрь. Небо прояснилось. В ночь на 12 сентября завернул настоящий мороз. По всей северо-западной области пшеница погибла. То, чего так боялись весной, случилось осенью. Зимою мальчики снова будут ходить в заплатанных штанишках, а девочки останутся без башмаков…

В это утро 12 сентября Маккей встал, как обычно, в шесть часов и занес в свою книгу записей печальное сообщение о морозе. Методичный, уравновешенный, он с философским спокойствием принимал новый удар судьбы. Он пошел на свои поля. Осматривал их ясными серыми глазами. Вот «красная свирель», зеленая и поникшая. Да. Убита морозом. Вот пшеница, называемая «гуроной», вот небольшой участок «престона», а рядом с ним знаменитый «принглс-чемплин», на которого старик Вильям возлагал такие большие надежды. Все, все погибло!..

Но что это? Вот маленький участок, – не более одной пятой акра, – который резко выделяется в гигантской траурной раме всеобщего опустошения. Пшеница на нем стоит прямо, ее тяжелые налитые колосья чуть-чуть склонились; они еще подернуты легкой зеленцой, но уже готовы к жатве.

Маккей не мог оторвать глаз от желтокрасных нежного оттенка колосьев «маркизы». Искусным движением он сорвал один колос и выщипнул несколько зерен. Зерна оказались совершенно спелыми, твердыми, тучными.

15 сентября Маккей снял эту пшеницу и взвесил зерно. Урожай – сорок один бушель с акра. Второе чудо! Как зачарованный, стоял старый Ангус перед новым великим экспериментом, преподнесенным ему… морозом. После многолетней бесплодной возни с сотнями неудачных воспитанников Саундерса он увидел наконец подлинно стойкую пшеницу в худший из всех годов. Люди Саскачевана в нем не ошиблись.

– Когда придет настоящая скороспелая пшеница, не бойтесь, – говорили они, – Маккей ее не прозевает…

И вот «маркиза» пришла.

VIII. Патриархи прерий.

В эту печальную осень 1907 года, когда у жителей прерии нечего было молотить, Маккей отправился на выставку в Регину с бушелем великолепной красной пшеницы. Она была настолько тверда, что самый опытный глаз не мог отличить ее от «красной свирели». Перед огромной толпой поселенцев Ангус продемонстрировал новый отпрыск старинного брака «красной свирели» и невзрачной коротконогой «калькутты».

– Вот вам новая пшеница – «маркиза». Эта пшеница для наших равнин…

Сгрудившись тесным кольцом вокруг могучего патриарха прерий, поселенцы проталкивались вперед, чтобы посмотреть.

– «Маркиза» поспела на десять дней раньше «красной свирели», она перенесла холод, справилась с морозом. Она на шесть дней опередила наступление настоящих, убийственных морозов, – говорил Ангус. – Даже на паровом черноземе, который всегда задерживает рост пшеницы, она созрела так же быстро, как «красная свирель» на жнитве…

Толпа загудела, заволновалась. На оратора посыпался град вопросов.

– Где нам достать эту пшеницу, Ангус? – теребили его со всех сторон.

С быстротой молнии облетала всю прерию весть о новой скороспелой и высокоурожайной пшенице.

В какие-нибудь пять лет «маркиза» – победительница мороза – распространилась по прерии, вытеснив повсюду «красную свирель». Ничтожная горсть зерна, присланная Ангусу из Оттавы и посеянная им в несчастный 1907 год, выросла в миллионы бушелей к осени 1912 года. «Маркиза» завоевала всю страну от озер Манитобы до границы Альберты, где пустынные склоны Скалистых гор бросают гигантские тени на последние пшеничные поля Западной области.

По мере того как Дональд Маккей, сухопарый сын Ангуса, размножал драгоценные семена на своей ферме, все дальше к северу продвигалась «маркиза». Ожившие и повеселевшие поселенцы, откладывая часть урожая, продавали семена друг другу. Отважные безумцы к северу от Саскатуна вступили в новые ожесточенные бои с августовскими морозами. Вся страна была охвачена одной насущной заботой: сеять и жать «маркизу».

Поезжайте в эту удивительную страну в августе. Остановитесь среди ее полей. Вы окажетесь на дне гигантской чаши, до краев наполненной золотом пшеницы. А среди ночи вы увидите вдоль дорог сверкающие огоньки фордов…

* * *

За свое участие в открытии «маркизы» Чарльз Саундерс получил от канадского правительства пожизненную пенсию в пять тысяч долларов в год. Теперь он мог всецело отдаться занятиям, к которым всегда питал большую склонность: игре на флейте, пению и чтению французских классиков.

Основатель государственной системы экспериментальных ферм, отец канадской агрикультуры, Вильям Саундерс при жизни увидел, как «маркиза» покорила себе всю равнину, как его стараниями вырастали в прерии новые дома в роде того, который ошеломляет путника в пустынной местности к западу от Саскачевана. Побьет ли новая пшеница, которая появится в результате научных работ в этих лабораториях, «маркизу», порожденную необузданными «скрестительными» фантазиями старого Саундерса?

Что касается Ангуса, он доживает свой век в Индиен-Хэде в большом каменном доме под сенью деревьев. Больше всего он любит общество поселенцев, которые дают земле отдыхать под летним паром и ненавидят сорные травы. С видом старого философа он рассказывает им истории об опустошительных набегах кобылки, о жгучих ветрах и о граде, который в пять минут сметал с лица земли работу целого года. Он с улыбкой вспоминает о засухе, которая преподнесла ему такой чудесный эксперимент в 1886 году, и о холоде, погубившем всю пшеницу – кроме «маркизы» – в 1907 году. По странной игре случая эти два события случились на полях, лежащих почти рядом.

Старик категорически отрицает свои заслуги в этом деле.

– Право же, я тут совершенно не при чем, – с улыбкой говорит он. – Это сам мороз открыл и создал нам «маркизу».

На манчжурском рубеже.
Рассказ В. Белоусова.

I. Опасная штольня.

Горный инженер Милановский наклонился над желтой потрепанной папкой. По старой орфографии большими строгими буквами на папке было напечатано: «Матерiалы Горнаго Департамента Канцелярiи Его Величества». А ниже синим карандашом: «Нерчинскiй заводъ, Аргунскiй рудникъ». Инженер открыл папку. В осторожных пальцах зашуршали упругие листы кальки.

– Смотрите, какая тщательность работы, – обратился он к молодому производителю работ, который сидел за столом напротив, торопливо глотая чай из кружки, и косился на развернутую рядом газету. – Горизонтальные разрезы через каждую сажень! Вот совершенно пустые четыре листа: на этих саженях никаких выработок нет, и поэтому нанесены лишь две шахты. По-современному – удивительная расточительность…

Производитель работ улыбнулся.

– Вот! – Милановский положил ладонь на чертеж, на котором причудливо перекрещивались цветные ломаные полоски. – Лист пятнадцатый. Уровень штольни «В». Штольня «В» заморожена. Мы ее пройдем, спустим воду. Порода, я думаю, осела. Крепление придется переменить. Месяца через два мы дойдем до пятого южного квершлага – и тогда будем иметь все данные о руднике.

– Месяца через два? – удивленно воскликнул производитель работ. – Ну, нет-с! По договору на соцсоревнование с Каданскими разведками мы должны выявить Аргунский через месяц. Это – максимум!

Он отодвинул кружку и встал. Поднялся и Милановский.

– Договор – хороший стимул для повышения эффективности работы, – с улыбкой произнес инженер. – Но… в нашем деле бывает столько неожиданностей…

– Через месяц мы пройдем штольню «В»! – решительно повторил производитель работ.

– Конечно, конечно, – рассеянно согласился Милановский, вынимая часы. – Однако пора. Идем.

Инженер Милановский и производитель работ Синицын вышли из сторожки занятой канцелярией горно-восстановительной партии. Тропинка уходила от сторожки под гору, прячась в рощицах березняка. За ним виднелись блестящие лоскутки реки и дальше – грязно-зеленый холмистый противоположный берег. По реке шла граница. Тот берег – китайский. Было ясно, тихо, но свежо, несмотря на июль. Милановский поднял воротник куртки.

От сторожки до рудника было не больше полукилометра. Милановский и Синицын скоро спустились к реке и берегом пошли к группе рабочих, сидевших на камнях у подножья крутой сопки, склоны которой были засыпаны старыми рудничными обвалами. Рабочие смотрели на китайский берег. Там стояла грязная, покосившаяся хибарка. На стене ее, обращенной к советскому берегу, висела большая неуклюжая вывеска. Широко расставленными буквами, огромными и кривыми, на ней было выведено:

ТАРГОВЛЯ ХАРЧЕВКА ХУ-ЧЕНЬ.

Перед хибаркой, привязанная к колу, плавала на воде лодка, а на крыльце сидел сам хозяин – толстый китаец – и курил трубку. У коновязи понуро скучала оседланная коротконогая лошадка с белой подстриженной гривой.

Подойдя к рабочим поближе, Милановский и Синицын увидели, что те заинтересованы не лавкой и не жирным китайцем.

– Что там? – поздоровавшись, спросил инженер.

– Шурфуют что-то мало-мало, – ответил рабочий, сидевший на корточках и из-под руки смотревший через реку. – На нас, видно, насмотрелись, да и тоже за разведку… Э-вон, стараются! Земля так и летит.

– Да, подходяще копают, – подхватил другой. – Тоже будто на соревновании…

На гребне одного из холмов Милановский легко разглядел группу китайцев человек в двадцать. Все они были с лопатами и действительно старались, словно взялись снести долой весь холм.

Синицын покачал головой.

– Что-то здесь не чисто, – пробормотал он. – Я не слыхал, чтобы в этом холме водились клады. А шурфы так не копают. Это скорее канава или…

Он не договорил. Возникшее у него предположение ему самому показалось слишком невероятным. Неожиданно он обратился к рабочему, сидевшему на корточках:

– Трофимов! Ты когда излечишь от простуды наш радио-кричатель?

Никто не понял, какое отношение имеет радио к китайским землекопам, а сам Трофимов попросту не ответил на вопрос.

Милановский повернулся к сопке. Китайский берег был забыт. Здесь, на этом берегу, ждала большая и ответственная работа.

Чтобы подняться к штольне «В», нужно было карабкаться по отвалам, по осыпям, по грудам угловатых камней всевозможных размеров, начиная от больших глыб и кончая той мелочью, которую горняки называют «орешником». Медленно шагая, Милановский часто нагибался, поднимал куски породы и внимательно их разглядывал. Когда-то этот участок земной коры был сложен самой обычной породой – известняком. Но потом по мелким трещинам из горячих недр планеты проникла раскаленная магма и своим жаром превратила известняк в плотную и тяжелую породу – роговик. Магма, застывая, стала гранитом – он пронизал роговик бесчисленными ветвистыми жилами, Дейками, штоками, – а вокруг него зародилось в роговике «рудное тело». Это рудное тело было уродливо и бесформенно. Трудно было найти законы, управляющие его очертаниями. Но оно было той драгоценностью, которую искали люди, щупая темное нутро земли шахтами, штольнями, шурфами, буровыми скважинами. Рудное тело не представляло собой чего-нибудь сплошного. Оно состояло из разбросанных в породе мелких блестящих вкраплений, в которых только глаз сведущего человека мог увидеть что-нибудь замечательное. Здесь попадались аккуратные ромбики пирита, светлые крупинки цинковой обманки, белые листочки свинцового блеска, мятные пятнышки сфалерита, желтые кусочки куприта. Даже старые отвалы Аргунского рудника были насыщены рудой. Рудник обещал быть на редкость рентабельным. Разглядывая породу, Милановский почувствовал удовлетворение, похожее на то, какое испытывает шахматист, увидевший, что его партия стоит на выигрыш.

Подождав отставшего Синицына, инженер заговорил:

– Нашим обогатителям здесь хватит дела. Когда здесь работала английская концессия, еще не были известны современные способы обогащения руд. Теперь мы можем эксплоатировать не только новые пласты, но и старые выбросы. Вспомните знаменитые медные рудники Верхнего Озера в Америке. Там начали работать при содержании тридцати процентов руды, а теперь там всего два процента, и разработку все же считают выгодной.

– Кроме того мы будем брать и колчеданистую руду, которую прежде выбрасывали, – поддержал Синицын.

– Совершенно верно. Прежде считали годной только окисленную. Она ближе к поверхности и богаче… Ну, вот мы и пришли! – заключил инженер.

Кругом были те же осыпи угловатого ржавого щебня и черные груды отвалов. Из-под щебня, приподняв тяжелую плиту породы, выкарабкалась тощая березка и, скучая, поникла чахлой листвой. В стороне торчало сгнившее бревно разрушенного штольного крепления. По этому бревну только и можно было определить, что здесь вход в брошенные выработки.

– Да, работа здесь крепкая, – проговорил Милановский. – Все это нужно будет чистить. – И привычно стал осматривать место, временами сверяясь с чертежом.

Из-под бревна выползла ящерица и побежала, извиваясь между камнями. Кто-то швырнул в нее камнем. Ящерица спряталась. Камень, подпрыгивая, покатился вниз по осыпям.

В это время за Аргунью что-то очень сухо и резко щелкнуло. Над головами рабочих, занятых старой штольней, прозвенело пискливо и неприятно. Словно задрожала невидимая, очень туго натянутая струна. И люди, стоявшие на осыпях, вдруг втянули головы в плечи, молча переглянулись, присели и медленно-медленно начали сползать по камням вниз…

У штольни остался один Синицын. Он посмотрел за реку, где китайцы с лопатами уже на половину своего роста вкопались в землю, и понимающе кивнул головой.

– Слушай! – обратился он к ползущему Трофимову. – Тебя спрашиваю: скоро ты починишь свой радиум?

В ответ Трофимов ругнулся.

Синицын повернулся и на четвереньках пополз вверх по сопке. Еще несколько раз щелкнуло за рекой, и каждый раз звенела в воздухе плохо настроенная струна.

На вершине сопки верхом на коне недвижимо сидел пограничник и очень спокойно в бинокль разглядывал китайский берег и китайскую деревушку, расположенную чуть повыше по реке. По улицам деревушки ходили китайцы в остроконечных меховых шапках, с винтовкой за спиной.

Пограничник спрятал бинокль в футляр, застегнул его, потом не спеша снял с плеча винтовку, как будто хотел перевесить ее на другую сторону, но вдруг вскинул, и прямо в бледное линялое небо пустил три звонких выстрела.

Тотчас же на холмах советского берега появились всадники. По ложбине, скрываясь за перелесками, полевым наметом проскакал куда-то конный патруль. Вдогонку помчался неизвестно откуда взявшийся мотоцикл.

Пограничник властно махнул рукой. Синицын понял и, скрываясь за отвалами, побежал вниз догонять товарищей. Он успел лишь заметить, что как только на сопках появились наши патрули, улицы китайской деревни разом опустели.

II. Два берега.

На следующее утро по старому Нерчинскому тракту шла пехота, шла конница, плыли по ухабам и рытвинам, как лодки в бурю по морю, грузовики с припасами и людьми. Не сбавляя скорости, ухитрялись проскакивать по гатям и трясучим мосткам самокатчики и мотористы. Инженерные команды спешно приводили в порядок полотно дороги.

Войска пришли к Аргуни и стали лагерем за сопками, неподалеку от сторожки.

В то же утро заработал приемник в клубе (Трофимов провозился с ним всю ночь), и рупор, кашляя и икая, оповестил собравшихся о предательстве манчжурских властей, о захвате КВЖД, о разрыве сношений и о том, что китайцы стянули к границе не мало десятков тысяч наемных солдат. Тогда все поняли, что за канавы копали китайцы вчера на своем берегу.

Телеграф весь день выбрасывал бесконечно длинную ленту сообщений, многие из которых были шифрованы. Они адресовались военному штабу, и телеграфист, первый раз в жизни принимавший настоящие шифрованные телеграммы, был необыкновенно горд. После дежурства он обошел знакомых и всем с большим достоинством рассказывал:

– Сегодня целых четырнадцать шифрованных депеш на приеме… Правительственные-с…

Из-за Аргуни китайцы весь день постреливали.

Поднимается человек на сопку – стреляют в него.

Придет к воде напиться корова – сейчас же булькают и свищут кругом пули.

Стреляли по собакам, по лошадям.

Вечером в сторожке состоялось производственное совещание разведывательных партий.

На совещание пришел командир полка.

В сугубо осторожных выражениях он рассказал о положении на границе. Упоминая о китайцах, он говорил «та сторона», а несколько раз обмолвившись и назвав их «противниками», сейчас же поправлялся, хотя и без особой торопливости.

Он подробно расспросил о работах горной разведки, внимательно просмотрел планы и чертежи и, уходя, потребовал, чтобы сейчас же была снята с вершины 165,4 буровая вышка, за целость которой он не ручается, «если на той стороне появится артиллерия».

На том же совещании горняки решали свою дальнейшую судьбу. Продолжать ли разведку или кончить ее «в силу объективно сложившихся обстоятельств»? И совсем почти уже было решено сосредоточить работы на рудниках, расположенных в отдалении от границы, ближе к Нерчинскому заводу, как вдруг в сторожку ворвался запыхавшийся Синицын, которого тщетно разыскивали перед началом собрания.

И все пошло по-иному.

Синицын вбежал, размахивая бумажкой.

Оказалось, что не все телеграммы этого дня были шифрованными: на бумажке был вполне понятный перевод тех точек и тире, которые Кадаинская разведка слала Нерчинской. Текст был записан торопливо и неразборчиво. Синицын, торопясь сообщить его рабочим, некоторые особенно неразборчивые слова взял на свою совесть. Вот что он в конце концов прочитал: «Кадая шлет привет Нерчинску. Помня о договоре соревнования, интересуемся ходом работ. Со своей стороны сообщаем: прошли две штольни с откачкой воды, углубляем квершлаги, крепление ставим новое. Три скважины дали результаты выше среднего. Наглость китайских генералов не помешает нам вести соревнование и дальше и выйти из него победителями».

– И выйти из него победителями! – кричал Синицын, размахивая телеграммой. – Это, что же такое, товарищи Ведь смеются нам в лицо! Наложим, говорят, вам по первое число, пентюхи вы этакие! И наложат! Еще как наложат, если мы будем трусами и предателями нашего рабочего дела! Мало ли какие неприятности случаются! Если чуть что – прятаться, так никакой пятилетки, товарищи, не выполним! И китайцы первые будут смеяться. «Испугались, – скажут – и все свои потроха порастеряли». Это не дело, товарищи! Китайцы – китайцами, а штольня должна быть пройдена в срок!

Синицын говорил горячо. И его слова попали в цель. Хотя раздавались голоса, что «кадаинцам-то хорошо, там не стреляют», что «зря рисковать тоже не стоит», все же десять рабочих из присутствовавших объединились в ударную бригаду. Ударники обязались в месячный срок пройти штольню «В» с расчисткой всех квершлагов и заменой креплений и клетей.

Здесь же срочно была составлена в решительных выражениях ответная телеграмма Кадае. Главный автор ответа, молодой рабочий без передних зубов и с веселыми плутоватыми глазами, нацарапав его на листке из блокнота и перечтя, стукнул ладонью по столу и крикнул, выражая общую мысль:

– Ну и шарахнет же их эта цидулька по кумполу!

Возбуждение, охватившее собрание, было так велико, что некоторые собрались сейчас же, не теряя ни минуты, итти в штольню. Еле-еле удалось их заставить повременить хотя бы пару часов, пока будет составлен план ударных работ.

Как только Синицын начал свою речь, Милановский понял, что будет сделано так, как захочет этот горячий прораб. И потихоньку он сполз со своего председательского места и пересел на табуретку, стоявшую в углу. Оттуда исподлобья наблюдал происходящее в сторожке и улыбался чуть-чуть по-родительски…

В тот же день Ху-Чень потерял своих клиентов. Никто больше не приезжал к нему за товаром, даже лодки куда-то пропали с реки. Ху-Чень был большим оптимистом.

Но когда однажды в лавку пришли китайские офицеры и забрали весь товар, ничего не заплатив, Ху-Чень разбил в щепы свою лодку, снял вывеску, заколотил двор и уехал на коротконогой белогривой лошадке на юг.

Из деревни, напуганные призраком войны, уходили китайские крестьяне. Увозили на ручных тележках детей, уносили в плетеных кошолках немудреный скарб. Женщины уезжали верхом, по три на одной лошади. В фанзах хозяйничали офицеры.

Как вороны, почуявшие запах падали, приходили с гор, с недоступного хребта Икэ-Хули, шайки хунхузов, поджигали деревни, и обмазанные глиной фанзы горели дымно, медленно, как горят кучи сырых листьев. Никто их не тушил. Китайское командование встречало хунхузов предупредительно. В наемной армии было так мало смелых и горячих воинов! Бандиты могли пригодиться. Шайки вступали в регулярную армию, и предводители их не мало часов проводили на берегу Аргуни, с жадностью посматривая на советский берег. Коварные планы неожиданных ночных набегов, поджогов и грабежей привычно возникали в головах опытных разбойников. И к вечеру с большими предосторожностями ушла верх по реке шайка, состоявшая из людей, зарекомендовавших себя самыми отчаянными головорезами. Выше по Аргуни они надеялись найти хорошее место для переправы.

В тот же вечер пришла белогвардейская часть, такая же ободранная и жадная, как хунхузы. Ее командир, высокий и сутулый человек с черным истомленным лицом и лихорадочными глазами, сейчас же заперся в избе и из нее не выходил.

На избе было вывешено знамя. Оно было черное, с трехцветным флажком в углу и красными буквами по черному фону. На знамени было написано: «Батальон уничтожения СССР. С нами бог!»