Текст книги "Всемирный следопыт 1930 № 02"

Автор книги: Всемирный следопыт Журнал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)

IV. Звездоплавание.

Полет на Луну в оба конца должен отнять, при наименьшем расходе горючего, около двух недель. Путешествие на Венеру и Марс – гораздо больше. Например, перелет на Венеру займет: туда около 150 дней, обратно – столько же; кроме того путешественники должны выжидать благоприятного момента для возвращения на Землю в течение 470 суток, так что все путешествие продлится около двух лет. Вспомним однако, что первые кругосветные путешествия продолжались еще дольше, и все же находились смелые моряки, отваживавшиеся их предпринимать. Найдутся несомненно и «следопыты вселенной», которые решатся совершить межпланетный перелет.

Опасности подобного путешествия при правильной организации экспедиции не так велики, как представляется с первого взгляда. Все эти опасности можно предусмотреть и обезвредить. Некоторые из них являются и вовсе мнимыми. Таковы например опасения, связываемые многими с «холодом мирового пространства». Когда ученые говорят, что температура мирового пространства близка к 270 градусам ниже нуля, то они хотят сказать, что тело, огражденное от лучей солнца и планет, приняло бы такую температуру. Отсюда однако не следует, что звездолету, непрерывно купающемуся в лучах солнца, угрожает опасность замерзнуть. Рассчет показывает, что будущим путешественникам вселенной угрожает скорее жара, нежели холод. Такой же нереальной является и опасность от так называемых космических лучей, пронизывающих мировое пространство: они настолько слабы, что не могут причинить человечеокому организму никакого вреда. Многих беспокоит возможная встреча с метеоритами. Рассчет вероятности подобного столкновения доказывает, что звездолет может странствовать в межпланетном пространстве сотни лет и не встретить ни одного метеорита.

Огромная скорость, с какой движется ракетный звездолет, не может сама по себе причинить пассажирам ни малейшего вреда (вспомним, что все мы несемся по земной орбите с еще большей скоростью – 30 километров в секунду). Вредным может быть лишь быстрота нарастания или уменьшения скорости, т.-е. величина «ускорения», если она превосходит известный предел. Но горение в звездолете вполне возможно регулировать так, чтобы предел не был превзойден.

Будущим морякам вселенной надо предусмотреть и то, что произойдет, когда горение заряда прекратится и небесный корабль начнет двигаться как свободно брошенное тело. Вещи внутри звездолета и сам звездолет движутся при этом с одинаковой быстротой, не отставая и не опережая друг друга. Поэтому они не давят друг на друга, иными словами – вещи в звездолете становятся словно невесомыми. Отсутствие веса в течение большей части перелета – пожалуй самое любопытное и необычайное ощущение из всего, что доведется пережить будущему звездоплавателю. Состояние невесомости само по себе безвредно, но чтобы жить в такой обстановке, придется отказаться от многих глубоко укоренившихся привычек и приобрести новые.

Понадобилось бы написать целую книгу, чтобы затронуть все вопросы, связанные с звездоплаванием. Эта молодая, на наших глазах нарождающаяся отрасль транспорта успела породить уже большую литературу и разрослась чуть не в самостоятельную науку. В основных чертах все относящееся к ней изложено в упоминавшейся выше книге «Межпланетные путешествия». Коснусь в заключение лишь одного смелого проекта, обещающего значительно облегчить осуществление межпланетных перелетов. Речь идет об устройстве искусственного спутника Земли, который должен будет служить отправной станцией для космических путешествий.

Внеземная станция для межпланетных перелетов. (Проект инж. Ноордунга.)

Идея эта при всей своей фантастичности так естественно вытекает из современных звездоплавательных планов, что эволюция заатмосферного транспорта едва ли сможет пройти мимо этого необходимого этапа.

Объясним, для чего выдвинут подобный проект. Отправление ракеты звездолета непосредственно с Земли в дальний рейс с возвращением на родную планету (даже и без высадки на другие планеты) возможно лишь при том условии, что аппарат будет заряжен огромным количеством горючего. Здесь дело не в абсолютном количестве: технически не будет препятствий к тому, чтобы отправить в мировое пространство ракету величиною хотя бы с океанский пароход. Трудность – и притом неодолимая – в том, что масса горючего должна быть чудовищно велика по сравнению с массой незаряженной ракеты, превышая ее в сотни раз. Построить звездолет, все оболочки которого составляли бы всего несколько тысячных долей веса его горючего запаса, – конструктивная задача, неразрешимая теми техническими средствами, которыми располагает наука сейчас или может предвидеть в будущем.

Это невыгодное соотношение резко меняется к лучшему, если подъем звездолета совершается не непосредственно с Земли, а с внеземной станции, со спутника, свободно обращающегося вокруг Земли хотя бы на небольшом от нее расстоянии (но, конечно, за пределами атмосферы).

Книга германского работника звездоплавания Ноордунга[9]9
  Герман Ноордунг – псевдоним австро-венгерского (настоящее имя – Герман Поточник) ракетного инженера и одного из пионеров космонавтики. По национальности – словенец. – прим. Гриня


[Закрыть] дает первый технический эскиз такой внеземной станции. Автор расчленяет ее на три отдельных корпуса: жилое помещение в форме огромного колеса, мастерскую и обсерваторию. Колесообразное жилище, вечно вращающееся, порождает для обитателей внутри его обода искусственную тяжесть (центробежную силу) и тем позволяет создать здесь условия жизни близкие к привычным земным. Номера этой небесной гостиницы, размещенные в ободе жилого колеса, устроены по образцу пароходных кают, с тем лишь неожиданным отличием, что «верх» здесь направлен к центру колеса, а «низ» – от центра. Колесо несет на себе огромное вогнутое зеркало, всегда обращенное к Солнцу и собирающее его лучи, чтобы преобразовать их энергию в электрическую: все корпуса станции снабжаются этой энергией. Второй корпус – мастерская; он приспособлен для выполнения внутри него всевозможных работ. И наконец третий корпус – цилиндрической формы, с многочисленными стеклянными окошками – представляет собою обсерваторию, откуда можно обозревать вселенную. Витая в мировом пространстве, корпуса эти остаются соединенными электрическими проводами и гибкими воздухопроводами.

Так смелая греза мечтателя и теоретическая мысль математика превращаются на наших глазах в технический эскиз инженера, чтобы со временем воплотиться в реальную действительность.

Как это было:
Глухарка заманила.
Рассказ-быль Сергея Бакланова.
Чего не любит Дельбон.
Рассказ Ал. Смирнова. 
История одного ястреба.
Рассказ-быль А. С. Грина.

ГЛУХАРКА ЗАМАНИЛА
Рассказ-быль Сергея Бакланова

– У меня два пристрастия, – начал молодой инженер Шохов, – к производству и к дебрям. Мой покойный отец работал на уральском заводе – прокатывал. Трудовой день отца – возня с крюком в густом смраде, около раскаленных металлических удавов. Мальчишкой я перелезал через заводский забор, чтобы хоть сквозь щелочку взглянуть на цеховой ад, – с тех пор и потянуло меня одолеть технические познания.

Заводский поселок был окружен плотно лесистой горной хребетиной; я частенько забирался в кедрач. Однажды, помню, меня захватила ночь в лесу. Точно океанский вал нахлынул мрак, и мурашки страха побежали по моей спине. Но с холма я увидел багрянец, расплесканный по драному одеялу облаков, и понял, что это мартеновские печи завода бушуют и в небе. Пугал каждый куст, но страх борола уверенность: врешь, не заблудишь, тайга!..

После этого случая, я стал углубляться в кедрач нарочно к ночи, чтобы наслаждаться приступами страха; бродил до рассвета, создавая панику дома, и домашние меня прозвали «шалавый».

* * *

Получив диплом, я был командирован для производства кое-каких изысканий в ачинские дебри Енисейского края. От ближайшей деревни до места моей работы – пятнадцать километров, и поэтому я остановился на заимке у одного человечка – Акимыча. Он с весны закупал скот, нагуливал его по сочным таежным травам, а осенью продавал. Жил припеваючи и кроме своих «скотских» не имел никаких интересов.

Вокруг заимки залегла волнистая хвойная дебрь. Медведи приучили к военной дисциплине даже мирных коров, они перли на мохнатого врага сомкнутым строем, и зверь, опасаясь за целость своих внутренностей, отступал от грозной щетины рогов. Жеребцы, охранявшие косяки маток, били и передом и задом, грызли зверя зубами. Однажды видит Акимыч: у его жеребца Ворончика в пене на губах клок волчьей шерсти.

Мимо заимки бежит мягко шумливая горная речка; в ней множество «харьюзов», уха из которых не уступает стерляжьей. В общем, если бы не работа, я бы погряз в «скотскую» жизнь.

* * *

Надо сознаться, охотник я слабый, позорный стрелок. Ружье болтается у меня за плечами для приличья. Да и зачем, собственно говоря, убивать? Пускай их бегают и летают.

Вдруг сорвалась глухарка, и весь выводок следом за ней.

День был июльский, томительно жаркий. Сибирь, если студит, так студит, а уж если парит, так парит. Захватив ружье для порядка, я отправился вверх по реке, уводившей в лесную прохладу. Я шел берегом. Словно на экране кино открывались новые и новые виды, лесная глушь развертывалась во всей своей красоте.

Не знаю, сколько прошел, но слегка приустал и опустился на корневище огромной пихты, поваленной стихией. Где-то рядам заклохтала глухарка.

«Наверно с молодыми», – подумал я и поднялся.

Птичье семейство, как будто поддразнивая, перелетало с сучка на сучок, однако, не на виду, а где-то в непроглядных ветвях. Я попадал в ямы, вылезал из них, отодвигал мешавшие мне лапы елей, шагал и шагал. Вдруг сорвалась глухарка, часто захлопала крыльями, весь выводок следом за ней и… смолкло. Я оглянулся. Кругом угрюмо спокойная хвоя.

Я не давал угасать костру.

«Назад!» – подсказал мне страх.

Куда же назад?

– Дурак! – ругнул я себя, – было бы итти и надламывать сучья.

Заблудился – и теперь уже нет надежды на то, что, когда придет ночь, завод, окровавив облака, укажет мне путь.

Былое лесное бродяжничество кое-чему меня научило: мох покрывает именно северную сторону стволов. Но где же река: на севере или на юге? Я не мог определить даже востока и запада по солнцу – плотно обступившая хвоя заслоняла небосклон. Прислушался – авось долетит мягкий шум речных струй, но ни звука. С волнением я пересчитал спички – тридцать две – и снова себя обругал:

– Идиот! Полный коробок захватить трудно было!

Потянуло курить: пришлось только посмотреть на папиросы – спички надо беречь для костра.

Когда немножко улеглось волнение, желудок напомнил о своей пустоте. Патронташ по счастливой случайности оказался без единого пустого гнезда, и – величайшее открытие! – в кармане болтался охотничий нож.

Изменив своим убеждениям – «пускай их бегают и летают», – я отправился со специальной целью лишить жизни что-нибудь бегающее или летающее. Наскочил на выводок рябчиков – будь они прокляты! Птицы вытягивались вдоль сучьев, и нужен был зоркий глаз таежника, чтобы заметить эту хитро приспособляющуюся дичину, а мой глаз привык к чертежам. Но в данном случае опыт созревал не годами: мне удалось-таки подстрелить пару рябчиков.

О хлебе и о соли бесплодны мечты: нужно удовлетворяться лесной кулинарией. Я знал: если выпотрошенную и ощипанную дичь завернуть в мокрую тряпку, закопать в землю и разложив сверху костер, затомить, то получится блюдо, не уступающее нарпитовскому рагу. Но без хлеба, без соли… Ах, даже на мокрой тряпке дело затормозилось. Конечна, можно было извлечь из своего одеяния кусок мануфактуры, но чем же ее намочить?

Внезапно меня охватил ужас: как вообще достать, воду? Ведь голос жажды крикливей голоса голода, и без жидкости человек может существовать только… Ура! мой взгляд упал на растущие в изобилии широкие лопухи. Вечерело, на листах оседала роса. Успокоившись, я произвел несложное вычисление: каждый лопух даст не меньше одной десятой стакана влаги, следовательно – пока что моя жизнь спасена.

Выпотрошив и ощипав рябчиков, я безжалостно испортил произведение Ленинград одежды: отодрал часть пиджачной подкладки, чтобы завернуть в нее дичь.

Пожалуй бы я променял на нарпитовское рагу свое под-земно затомленное блюдо; ел я что-то безвкусное, пахнущее кровью и хвоей.

Лишь только нахлынул мрак – пробудилась тайга. Она точно выпустила на волю ночных хищников: засновали огнеокие совы, и зловеще торжественно звучали их резкие вскрики. Каждый шорох предупреждал об опасности.

Вот похоже на скрежет когтей по коре: вероятно рысь готовится перегрызть мне горло. Вот что-то тяжко прошлепало: наверно сам «бурый», голодный и злой…

Ворохи топлива под руками, я не давал угасать костру. Раскалывая сизый столб дыма, в бешенстве искр взметывалось пламя, но оно не могло подняться выше трех метров; мрак и с боков и сверху пододвинулся совсем близко. В эту ночь моя душа ежеминутно совершала рейсы – в пятки и обратно на место.

Когда утро окрасило синевой тьму, я почувствовал себя разбитым. Сон погрузил меня в забытье без видений.

* * *

Днем я бродил, безуспешно разыскивая потерянного путеводителя – речку, вечером разжигал костер. Я приучился не страшиться ночной тайги, случалось вздремывал подле огня, и никто меня не беспокоил: возможно, что звери одобряли мой звериный образ жизни.

«Красоточка был пиджачок, не носить – любоваться», – говорил Акимыч.

Мое белье потемнело и пропиталось потом – согласитесь, что стирать в лопухе достаточно неудобно. Портсигар давно опустел; гораздо хуже – в патронташе позвякивали пустые гильзы. Заметив вытянувшегося на суку рябчика, я не имел права тратить заряд, должен был искать дичь покрупнее. Однажды натолкнулся почти в упор на дикую козу и еще очень рассердился: зачем ей даны природой такие молниеносные ноги. Спичек оставалось шестнадцать.

Дальнейшее очевидно: кончатся спички – жри дичь сырьем; опустеют все гильзы… Но последний заряд я решил использовать на себя…

Итак, мой покойный отец напрасно выбивался из сил в густом смраде, с крюком подле раскаленных удавов, обучая меня – семейную гордость! – в реальном училище, и напрасно советская власть, обрадовавшись чистокровному рабочему спецу, предоставила мне возможность закончить высшее образование. Шутка тайги и – все на смарку…

* * *

Спичек оставалось три, патронов – два, из них один пульный. Костер горел, хищники охотились, не обращая на меня внимания. Гвоздила одна дума:

«Завтра еще мой день, а уж послезавтра… покончу с собой пульным зарядом. Выстрелю в рот, и пускай торжествует вскриками сов тайга…»

– Нате, берите меня! – обращался я как безумный к обступившим деревьям.

Радостная взошла зорька. Верхи таежных гигантов точно зажег солнечный луч. Я отправился в свой последний поход и… Ну, не более двух сотен шагов успел отмерить, как передо мной открылся полуспрятанный буреломом серебристый ручей.

– Эх, что бы мне раньше здесь расквартироваться! – подосадовал я. – Прекрасное водное место: можно мыть белье и пить во всякое время дня и ночи. А теперь уже поздно…

Я стал отходить от симпатично журчащего ручья и вдруг изо всей силы хватил себя по лбу:

– Эй, ты, инженер! Забыл элементарное географическое правило: ручьи-то куда впадают?! Не инженер ты – осел! – приговаривал я, больно теребя себя за уши.

Помню, я плясал, кувыркался, пел, хотя мой голос – козлетон форменный, и показывать его в кругу знакомых я остерегаюсь.

Дважды два – четыре. Ручьи впадают в речки, и ручей вывел как раз к поваленной пихте, от которой глухарка заманила меня в глушь.

Я закричал:

– Да здравствует жизнь! Брось свои шутки, тайга!

* * *

Скачала Акимыч мобилизовал все свое семейство для розысков моей персоны. Затем паника перебросилась в ближайшую деревню Акаточку,

– Слышь, анжинер потерялся!

– Ясно-понятно: звери заели!

– Хошь бы трупу его найти, а то все-таки человек…

Сибирячки ежедневно трусили верхом по таежной закраине.

Все это я узнал, когда прибыл благополучно на заимку. Первым делом я выспался (проспал восемнадцать часов), потом наелся – нет, не наелся, а налопался по-звериному, и весьма кстати в моей путевой аптечке нашелся флакон касторки – двойной прием.

Акимыч, увидав зияющий провал вместо пиджачной подкладки, спросил:

– Это от чего же?

Я не утаил, что подкладка принесена в жертву кулинарному искусству.

– Ученый человек, и такие глупые вещи! – сказал Акимыч. – Ведь и без закопки на огню обжаривается дичина. Ще скуснее бывает. Каб я ваш отец, так веревьем отвозил бы вдоволь. Красоточка был пиджачок, не носить – любоваться, а теперь что? – драная кошка.

ЧЕГО НЕ ЛЮБИТ ДЕЛЬБОН
Рассказ Ал. Смирнова

От лагеря нашей экспедиции до становища тунгуса Кульбая было не больше километра. Вечером, когда оканчивались наши работы, я нередко заглядывал на огонек тунгусского костра. Кульбай был словоохотлив и довольно сносно говорил по-русски, а в моем блок-ноте всегда находилось место, чтобы записать его рассказы.

Обычно, когда я подходил к становищу, моим глазам представлялась одна и та же картина: Кульбай, поджав под себя ноги, неподвижно сидел у огня, похожий на каменное изваяние, а вокруг него, точно жрицы перед идолом, суетились женщина хлопоча над котлами с ужином. Но в этот раз роли переменились: Кульбай сам возился с ужином, а женщины молча наблюдали за его работой. Это значило, что в котле варится таймень, ибо только в этом случае тунгус при наличии женщин берет на себя заботы по приготовлению пищи. Таймень считается тунгусами священной рыбой; прежде чем положить его в котел, надо проделать целую церемонию, совершить которую должен обязательно мужчина.

Церемония эта заключается в следующем: выпотрошив рыбу, надо сделать на стволе ближайшей лиственницы большой затес, выдолбить на нем изображение рыбы, а затем это изображение обильно помазать кровью тайменя. Этим актом выпускается из рыбы на волю живущий в ней дух Дельбон, который знает все, что делается на воде и под водой. Выходя из рыбы вместе с кровью, Дельбон по дереву спускается в землю, а по ней снова возвращается в воду, – таков смысл этой процедуры.

Все это Кульбай и проделал, сохраняя на лице подобающую случаю важность. А когда с обрядностями было покончено и рыба водворилась в котел, он закурил трубку и пригласил меня сесть к огню.

– А что будет, если рыбу сварить вместе с Дельбоном? – осведомился я.

– Съесть Дельбона? – покачал головой тунгус. – Нельзя, байе, беда большая будет, – добавил он, с испугом оглядываясь по сторонам.

Этот ответ меня не удовлетворил, но я догадывался в чем дело: выпущенный из тайменя Дельбон был где-то еще поблизости, а потому не следовало называть его имени, – он мог рассердиться. Но после ужина я снова вернулся к этой теме.

– Ты вот говоришь, что если съесть рыбу вместе с Дельбоном, будет беда, а как же мы? У нас рыбу едят вместе с Дельбоном, и никакой беды не бывает, – сказал я.

Тунгус усмехнулся с таким видом, с каким усмехается взрослый, когда слышит от ребенка наивный вопрос.

– Ты русский, тебе можно. Русскому Дельбон никакой беды не сделает.

– Почему же? – удивился я.

– Потому что у тебя есть дух, который сильнее Дельбона.

– Верно, – дипломатически согласился я, хотя и понятия не имел, что подразумевал под этим тунгус. – Но откуда ты знаешь про духа, который сильнее Дельбона?

– Знаю. Сам видал, как люче выгонял Дельбона…

Тунгус не спеша выколотил трубку и подставил ее мне, чтобы я набил ее табаком. Это всегда служило признаком, что он собирается что-то рассказывать.

– Ты спрашиваешь, что будет, если вместе с рыбой съесть Дельбона, – начал он, когда трубка была набита и раскурена. – Был у нас раз такой случай. Поймал тунгус тайменя и стал его варить. Перед этим он сделал то же, что сейчас делал и я, но только очень торопился, потому что был голоден. Крови на лиственницу попало мало, а потому Дельбон не успел уйти в воду и остался в рыбе. Сварил тунгус рыбу и стал есть. Рыба, понятно, сварилась, мертвая стала, ну, а Дельбона сварить нельзя, он остался живой. Вошел Дельбон в тунгуса, да как зарычит! И стал у тунгуса живот пухнуть. Твердый стал, как камень, смерть человеку пришла. Сидит у него в животе Дельбон, а выйти никак не может.

– Вероятно тунгус перед этим долго не ел? – улыбнулся я.

– Так и было маленько, – утвердительно кивнул Кульбай. – Три дня на охоте был.

– Ну, а дальше что?

– Дальше помер бы тунгус, если бы люче не пришел. В то время ходили по тайге такие русские, которые делали зарубки на бумаге, – вот как ты теперь. Только ты делаешь зарубки о том, что я тебе говорю, а они все рубили на бумагу. Придут в становище, увидят тунгуса – сейчас рубил, олень увидит – рубил, собак сколько – тоже рубил. Все рубил на бумагу, что было у тунгусов.

– Переписчики, – догадался я.

– Вот-вот, все писал на бумагу. Шаман говорил, что они для того это будто делали, чтобы обложить аваньков ясаком. Только это неправда однако…

– Конечно неправда, – поспешил уверить я. – Русские считали аваньков для того, чтобы лучше им помогать. Совет не берет с тунгусов ясак.

– Верно, не берет… Так вот. Приходят эти русские в чум к этому тунгусу, чтобы зарубку о нем на бумаге сделать, а тот и говорить не может: вот-вот Дельбон брюхо ему разорвет. Звали шамана, чтобы выгнал Дельбона, да тот и шамана не слушается. Сидит в брюхе и не хочет выходить. Совсем беда. Узнали об этом русские и говорят: «Дельбона однако мы выгоним»… Шаман к ним: «Ничего не выйдет – он и меня не слушается. Уходите лучше»… Смеются люче: «Выгоним однако»… Сердитый стал шаман, а люче полезли к себе в сумку и достали оттуда бутылка такой. «Вот, – говорят, – видите, аваньки? Тут сидит дух, который прогонит сейчас Дельбона»… И дали они из этой бутылки пить тунгусу «Пей», – говорят. Выпил. «Пей еще». Выпил еще. И третей раз выпил. А тут и подивились все: вышел Дельбон…

Тунгус это говорил не только серьезно, но даже с некоторой торжественностью. Я сделал вид, что поперхнулся дымом, а когда приступ смеха прошел, спросил:

– И тунгус стал здоров?

– Совсем здоров. Оленину запросил, есть захотел.

– А ты не помнишь, как люче называли духа, который в бутылке сидел?

– Забыл однако… А называли как-то. Я тоже тогда там был.

– Ка-стор-ка? – по складам произнес я.

– Вот-вот, так и есть, – обрадованно подхватил Кульбай. – Касторка! Сильный дух однако, если его сам Дельбон боится…

В тот вечер, когда я вернулся в лагерь, мы долго смеялись над этим бесславным поражением Дельбона. А когда я увижу лиственницы с изображением на их затесах рыбы, – такие деревья всегда можно видеть на местах старых тунгусских стойбищ, – я неизменно вспоминаю эту забавную историю.