Текст книги "Всемирный следопыт 1929 № 11"

Автор книги: Всемирный следопыт Журнал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)

II

Встреча с эму. – Страус запугал коня. – Покровительственная окраска. – Фермер-ворчун. – Живой будильник. – Схватка птицы со змеей. – Человек – жертва кроликов. – Клоун поневоле. – Яйцо, которое не съесть вчетвером.

Когда мы пересекли скруб и вынырнули из его чащи на поляну, перед нашими глазами выросли силуэты двух громадных птиц. Мы невольно задержали коней. Растерявшиеся птицы видимо колебались: пуститься ли им наутек или остаться на месте. В конце концов любопытство взяло верх над страхом – птицы осторожно приблизились к нам шагов на пятнадцать и стали, вертя головой, с интересом нас разглядывать.

– Эму – австралийский страус, – шепнул Джон. – И с целым выводком. Смотрите.

Действительно, около десятка маленьких эму, продольно полосатых, величиной с курицу, копошились вокруг матери.

– Почему они не боятся нас?

– Потому что ни колонисты, ни туземцы их не трогают. Эму свободно разгуливает среди наших стад, заходит иногда в наши дворы и загоны и очень легко приручается.

Внешний вид и разрез гнезда – инкубатора сорной курицы.

Мы двинулись вперед рысью, когда вдруг услыхали за собой топот и, оглянувшись, увидели, что самец-эму гонится за нами.

– Что это? Он нас преследует?

– Не-ет! – отозвался Джон. – Это у эму такая глупая привычка: он не может видеть быстро движущегося предмета без того, чтобы не броситься за ним. Расскажу вам интересную историю, разыгравшуюся года два назад у нас на ферме. Отец, уезжая в город, оставил в загоне пугливую лошадь. Случайно забрел в загон наш ручной эму. Лошадь испуганно метнулась от него прочь. Это послужило сигналом к началу преследования. И чем бешеней носилась по загону лошадь, тем энергичнее наседал на нее эму. Работник, наблюдавший эту сцену и безуспешно пытавшийся остановить дикую скачку, бросился наконец за мной. И когда мы прибежали в загон, то застали такую картину: на земле, вся дрожа, с выпученными от ужаса глазами, в мыле и поту, задыхаясь, валялась лошадь, а вокруг нее, с гордым видом победителя расхаживал эму. Потом мы всячески пытались от него отделаться, но как далеко ни угоняли и ни увозили его, он неизменно возвращался обратно.

– А чем объяснить, – обратился ко мне после минутного молчания Джон, – что взрослые эму одноцветной темной окраски, а их малыши – пестрые, с белыми продольными полосами?

– Пестрота здесь очевидно защитная, или покровительственная окраска. Хищнику, окидывающему с высоты зорким взглядом степь, конечно легче заметить на ее фоне темное пятно чем пестрое, под цвет степной растительности. Что же касается разницы в окраске взрослого и маленького эму, то она объясняется так называемой возрастной, или родовой изменчивостью. Вы ведь знакомы, Джон, с биогенетическим законом Геккеля?

– Кажется знаком. По этому закону каждый организм в своем зародышевом иди младенческом развитии повторяет вкратце всю историю своего рода.

– Ну, так вот, пестрая окраска детеныша эму доказывает, что сами эму были когда-то пестрыми. Замирая на месте и припадая к земле, они терялись среди пестрого ковра степи и тем спасались от хищников. Что же заставило эму переменить окраску? Так как фон степи остался тот же, здесь могут быть только два объяснения: или исчезли опасные для них хищники, или сами эму в своем развитии сделались настолько крупной и сильной птицей, что им стали уже не страшны былые враги. Ну, а беззащитные малыши продолжают сохранять покровительственную окраску. Мне вспоминается, Джон, еще один яркий пример такой возрастной изменчивости, но на этот раз уже в зависимости от изменения среды. Во время посещения зоологического музея профессор показал нам, студентам, чучело какого-то зверька, величиной с кошку и очень на нее похожего: «Вот новорожденный кошачьей породы. Догадайтесь, что это за зверь». Так как новорожденный был крапчатый, посыпались отгадки: пантера, ягуар, леопард. Оказалось, это был львенок. Львы когда-то были крапчатыми, потому что жили, подобно леопардам и другим пятнистым сородичам, в лиственных лесах, где солнечные лучи, проходя сквозь ветви и образуя блики, дают пятнистый фон. Эту свою пятнистую защитную окраску львы потом, перейдя жить в пустыню, сменили на желтую, под цвет песка.

Увлеченные беседой, мы не заметили, как стемнело.

– Мы переночуем на ферме у приятеля моего отца, – сказал Джон. – Старичок приветливый, хотя немножко и ворчун.

«Ку-ку! Ку-ку!..» – раздалось невдалеке от нас.

– Что за история! – удивился я. – В первый раз слышу, чтобы кукушка куковала ночью.

– Это не кукушка. Сова такая. Кукушка наша – птичка дневная, нарядная… с фазаньим хвостом.

Вдали блеснул огонек.

– Странно, – соображал Джон. – Наши колонисты встают и ложатся с солнышком. Чем это занят так поздно старик?

Мы застали хозяина за налаживанием капкана в курятнике.

– Хорек ко мне в курятник прошлой ночью забрался, – пояснил он. – Хорошо, я услыхал. Одну только курицу успел задушить! Сегодня опять пожалует. Ну, да жив не уйдет… Вот, своей дряни всякой хоть отбавляй, – продолжал он ворчать, – а тут еще этих кроликов проклятых из Европы привезти догадались. Размножились тут, окаянные, на свободе-то. Отбою нет. Все жрут – посевы, траву, овощи. Прямо наказание божеское. И никак не переведешь: и бьем, и давим, и травим, а их все сила несметная – потому плодущие.

– Вот вам, Джон, – сказал я, – любопытнейший пример нарушения равновесия в борьбе за существование. Кролик – беззащитное существо, а врагов у него множество. И вот, чтобы не исчез кроличий род, природа наградила его необычайной плодовитостью. В этом выразилось приспособление его к среде Но среда меняется. Кролик перевозится в Австралию, где врагов у него почти нет – разве только удав да динго, – а пищи вволю. И вот в Европе кролик – жертва человека, а в Австралии человека можно назвать жертвой кролика. В Европе кролик исчезает, разводится искусственно, здесь же он дичает и делается бичом человека.

Когда мы ложились спать, я обратился к хозяину с просьбой, разбудить нас завтра с восходом солнца.

– Не беспокойтесь, не проспите – будильник разбудит.

– Какой будильник? Где же он? – оглядывался я по сторонам.

– Часов ищете? Не ищите – нет их у нас. У нас свой будильник… живой.

И хозяин перемигнулся с Джоном. Мой друг лукаво усмехнулся.

– В чем дело, Джон? – заинтересовался я.

– Сами увидите, то-есть услышите, – и Джон завернулся в одеяло.

Наутро я вскочил как ошпаренный, не понимая спросонок, где я и что со мною. Чей-то дьявольский хохот врывался в открытое окно из соседней рощи и наполнял комнату. Первые лучи солнца золотили стену.

На земле валялась загнанная лошадь, а вокруг нее гордо расхаживал эму.

– Что, хорош будильничек? – улыбался Джон. – Здесь эту птичку не даром называют «часами колонистов». С ее хохотом начинают работать, с ее же хохотом и кончают. Может быть хотите познакомиться?

– Еще бы… и даже поблагодарить.

Мы вышли из дома и направились к роще.

– Вон он, наш Яшка-Хохотун, – указал мне Джон на небольшую птицу из породы зимородков.

Яшка в это время уже перестал хохотать и был чем-то сильно взволнован.

Порхая с ветки на ветку, птица что-то зорко высматривала внизу. Взглянув в этом направлении, мы замерли на месте от ужаса. Недалеко от нас, по стволу упавшего дерева ползла черная ехидна – ядовитейшая из австралийских змей. Яшка наконец решился и, бросившись как стрела на шею змеи, долбанул ее в голову. Змея засвистела и, широко раскрыв пасть с раздвоенным языком, пыталась ужалить врага. Но хохотун быстро и ловко увертывался, отскакивал и снова налетал, продолжая наносить змее в голову меткие удары острым как кинжал клювом. И с каждым ударом движения змеи становились медленнее и слабее, пока наконец последняя конвульсия не пробежала по ее телу.

– Готова! – Воскликнул Джон и, схватив палку, бросился к змее. Тут только увлеченная борьбой птица заметила наше присутствие и, вспорхнув, уселась на сучке над нашей головой.

Когда Джон пытался поднять змею на палку, тело ее вдруг изогнулось, и перед моим лицом очутилась страшная пасть.

– Жива! – в диком ужасе вскрикнул я, отскочил неловко назад, запутался в сучьях и растянулся во всю длину на земле.

Громкий насмешливый хохот приветствовал мое падение. К первому голосу тотчас же присоединился второй, за ним третий и так должно быть до дюжины. Вся роща как сумасшедшая заливалась смехом, и смех этот был до того заразителен, что хохотал и Джон с подпрыгивающей на палке змеей, и я сам, поднявшись с земли и потирая колени.

– Тьфу, чорт! – воскликнул я, когда веселье несколько поутихло. – Ваш Яшка не только будить, но и уморить со смеху может. Кажется ни один клоун никогда не выступал с таким успехом у публики, как я сейчас.

– Если верна австралийская статистика, – говорил Джон, таща на палке мертвую змею, – у нас за год приходится около пятисот укусов на три миллиона жителей.

Когда мы с украденным у Яшки трофеем предстали перед хозяином, последний чрезвычайно обрадовался.

– Да, да, она самая, – бормотал он, разглядывая змею. – Представьте, все время околачивалась вокруг нашего дома, раз даже в печь залезла для отдыха. Только вот она одна наша защитница, – и хозяин погладил мурлыкавшую подле него кошку, – спасала нас своими когтями от непрошенного гостя. Да, что же я! – вдруг вспомнил он. – Вы с трофеями, да ведь и я тоже.

С этими словами он вышел из комнаты и через минуту вернулся, держа за длинный хвост какого-то пестрого зверка.

– Хорек, сумчатый хорек, – отрекомендовал он нам свою добычу.

– Странный хорек! – подивился я. – Скорее похож на большую крысу.

Сели завтракать вчетвером: мы двое и хозяин с хозяйкой. Младший сын еще спал, старший был уже в поле с рабочими. Завтрак состоял из вяленого кролика – злейшего врага хозяина, простокваши, сыра, масла и… одного яйца, но яйца величиною с детскую голову.

– Яйцо эму, – представил мне его Джон.

Мы вчетвером так и не осилили этого яичка. Оно равнялось вероятно десяткам двум куриных яиц, и скорлупа его настолько толста, что из нее здесь выделывают прекрасную посуду.

III

Лагерь летучих собак. – Живой вихрь. – Килегрудые и плоскогрудые. – Из ползунов в летуны.

Хозяин дал Джону некоторые указания относительно дальнейшего пути.

– Можно было бы значительно сократить ваш путь, – нерешительно добавил он, – но дорога тут неважная, болотистая, да к тому же лесом через «лагерь» придется проезжать.

– Лагерь? Чей лагерь? – спросил я старика.

– Собак летучих. Это такие мыши летучие – с собачьей мордой. Они тут облюбовали лесок один, с квадратный километр будет, ночью на кормежку вылетают, а на день со всей округи в лесок слетаются, спят, подвесившись вниз головой на ветках. Тоже соседство не из приятных, – опять заворчал он. – Правда, зверки полезные – насекомых уничтожают, но зато и до плодов иногда добираются. Ночью-то как устережешь? Да случается и гнезда птичьи разоряют, яйца выпивают.

– Обязательно, Джон, едем через «лагерь», – заявил я, лишь только мы покинули ферму. – Посмотрим, как ведут себя днем летучие собаки. К слову сказать, удивительная страна ваша Австралия! Все здесь шиворот навыворот: хорьки в виде крыс, мыши вроде собак, медведей не отличишь от ленивцев, звери несут яйца и детенышей в сумках таскают, птицы – то без крыльев, то шерстью обросли, то будильниками служат, то термометрами, кукушки выглядят фазанами, совы кричат кукушками… Какое-то столпотворение вавилонское!

Местность понижалась. К фикусам и пальмам все чаще стали примешиваться эвкалипты, эти любители влаги. Вязкая болотистая почва звонко хлюпала под копытами лошадей.

– Смотрите! – указал мне Джон.

На сучьях деревьев, среди листвы, словно плоды на ветках, чернели тела летучих собак. Уцепившись когтями за ветви, они висели мордочкой вниз. На некоторых особенно излюбленных деревьях они красовались целыми гирляндами. Их было здесь много тысяч. В просветах между вершинами деревьев можно было видеть реявших в небесах ястребов и других пернатых хищников, высматривающих, когда колебание листвы предательски обнажит черную точку, чтобы камнем на нее обрушиться.

– Не пугайтесь! – предупредил меня Джон и, быстро вскинув ружье, выстрелил в одну из маячивших перед ним темных точек.

Мгновенно гигантская живая туча скрыла от глаз свет. Черный вихрь закружился вокруг нас. Что-то бешено металось кругом, хлестало в лицо, цеплялось за нас и за коней. Воздух наполнился своеобразным режущим звуком, диким верещанием, словно тысячи напильников скребли по стеклу.

Перепуганные кони, храпя и брызжа болотной тиной, живо вынесли нас из этого ада. Потревоженный «лагерь» остался позади, и, оглянувшись, мы видели лишь отдельные тени, косившиеся между ветвями деревьев в поисках, где бы им вновь прицепиться.

Змея, раскрыв пасть, пыталась ужалить хохотуна.

Когда кони пошли спокойной рысью, я обратился к Джону:

– Продолжим беседу. Какие у вас еще вопросы?

– Мне хотелось бы знать: произошли ли летающие птицы от бегающих, или наоборот, бегающие от летающих?

– Когда-то об этом ученые спорили, но скоро пришли к заключению, что бегуны произошли от летунов. Часть птиц, спустившись на землю, стали бегунами, развив ноги за счет ослабления крыльев. В науке бегуны получили название плоскогрудых, а летуны – килегрудых. Мощные крылья летунов должны приводиться в движение соответственно сильными мышцами, которые должны получить прочную опору в костяке птицы. И вот местом прикрепления летательных мышц и служит киль – костяной выступ в виде пластинки вдоль грудины. У бегунов вследствие атрофии крыльев почти исчезли и летательные мышцы, а с ними и киль: грудина стала плоской.

– Но если летуны не произошли от бегунов, то от кого же они произошли? Откуда вообще взялись птицы?

– Птицы произошли от пресмыкающихся.

– Как! Чтобы ползающий гад мог взлететь на воздух? Не может быть!

– Однако это так. Конечно и тут своя длинная история. Не гиганту же бронтозавру, в шестнадцать тысяч кило весом, подняться на воздух. Среди многочисленных «завров» были и маленькие, питавшиеся насекомыми и ходившие на задних лапах; передние их лапы постепенно превратились в крылья. У природы было маленькое колебание: какой выбрать летательный аппарат – крыло перепончатое или пернатое? Перо, как известно, победило. И вот родоначальником пернатых, первым оперившимся гадом считается ископаемый археоптерикс – первоптица, или птица-ящер. Летун он был плохой: слишком обременяло его наследие пресмыкающегося: недостаточно легкие кости, костяной зубатый клюв, длинный, в двадцать позвонков хвост, двойная голень и т. п. Он не столько летал, сколько планировал с деревьев, куда взбирался с помощью когтей, сохранившихся у него на крыльях.

– Чтобы окончательно завоевать воздух, – продолжал я, – первой птице пришлось выполнить две задачи. Во-первых разгрузиться от лишней тяжести, прежде всего от тяжести скелета. Кости становятся тонкостенными, освобождаются от костного мозга, костяной клюв заменяется роговым, зубы как самые тяжелые из костей выбрасываются совсем, голень делается одиночной, хвост сокращается до восьми позвонков, сросшихся между собой. Одновременно идет и сокращение внутренних органов: желудок маленький, но сильный, приспособленный к мало объемистому, но питательному корму – зерну и насекомым, кишечник коротенький, мочевой пузырь совсем упразднен, – чтобы не таскать с собой мочи, жидкие выделения выбрасываются вместе с твердыми каждые восемь-десять минут, – вместо двух яичников – один левый. Второй задачей явилось уменьшение удельного веса. Высокая температура тела птицы дала ей возможность окружить себя тройным рядом резервуаров с нагретым воздухом: полые трубчатые кости, полые перья и наконец специальные подкожные воздушные мешки.

Хозяин держал за хвост сумчатого хорька.

– Все это чудесно как сказка, – задумчиво отозвался Джон. – Но может быть тут и в самом деле есть доля фантазии. Как, например, можем мы доказать, что археоптерикс действительно является родоначальником современной птицы?

– Вопрос ваш, Джон, пришелся как нельзя более кстати, чтобы лишний раз убедиться, какую незаменимую услугу может оказать биогенетический закон в тех случаях, когда возникают сомнения, подобные вашим. Зародышевое и младенческое развитие данной особи повторяют родовое. Значит, если в роду современной птицы, хотя бы эму, имелся археоптерикс, то в портретной галлерее, какая развертывается перед нами в этапах развития зародыша, должен предстать и археоптерикс. Возьмите яйца эму в различных стадиях насиживания и смотрите. И что же? Вот он, археоптерикс, точка в точку: и зачатки зубов, и двойная голень, и ящеровый двадцатипозвоночный хвост, и даже когти на крыльях. Все это конечно исчезнет ко времени появления детеныша эму на свет. Но вот что любопытно: есть такая птичка «гао-синь», которая и на свет появляется с когтями на крыльях. Правда, у взрослой «гао-синь» этот отзвук ее далекого прошлого исчезает.

– А знаете ли, – вдруг спохватился Джон, – ведь мы уже почти дома. Что значит увлечься наукой! Не заметили, как доехали… Пришпорьте коня, и ночевать будем у нас на ферме.

IV

Оригинальный жених. – Повесть о том, как «дикари» обратили миссионера на путь истинный.

Когда на другой день по приезде на ферму мы с Джоном вышли к завтраку, навстречу мне поднялся из-за стола высокий молодой человек, рыжеволосый, с ясным открытым взглядом голубых глаз.

– Позвольте вас познакомить, – представил мне его Джон, – Патрик О'Нейль – жених моей сестры, бывший миссионер.

– Как же так? – растерялся. я. – Судя по фамилии, ирландец, католик, очевидно патер, и… жених?

– Не только патер, а еще и монах, – улыбнулся на мои недоумения Патрик. Только вместе с миссионерством я сбросил и монашество и рясу. Сейчас – свободный австралийский гражданин и счастливейший из смертных.

– Если это не тайна, может быть вы как-нибудь расскажете мне, как совершилось это превращение?

– Охотно, и даже, если хотите, сейчас. Начну с краткой своей биографии. Родители мои были ирландские фермеры-арендаторы. Во время постигшего нашу страну ужасного голода отец отправился искать счастье за морем и пропал без вести. Старший брат ушел на заработки в Англию, где, работая углекопом, был задавлен обвалом шахты. Мать с двумя детьми за невзнос арендной платы была выброшена на улицу лордом-землевладельцем и погибла с сестренкой от голода и лишений. Меня, круглого сироту, приютил у себя местный монастырь. С детства мечтал я о приключениях в далеких странах, и в связи с развившимся у меня религиозным фанатизмом мечты эти постепенно вылились в непреклонное решение – посвятить себя миссионерской работе среди «дикарей». Готовясь просвещать других, я приобрел все знания, необходимые для успеха моей будущей деятельности. Рисовалась она мне в самых радужных красках.

Горько усмехнувшись, Патрик продолжал:

– Однако действительность разбила все мои ожидания. Вы знаете конечно, что всякая религия включает в себя известное миросозерцание и вытекающие из него нормы поведения, то-есть этику. Так вот, по приезде в Австралию я к своему удивлению убедился, что в отношении поведения нам не только нечего дать туземцам в смысле примера, но самим нужно учиться у них. Мы, культурные христиане, в отношении этих «дикарей-язычников» проявляли столько дикости, произвола и насилий, что наш пример мог только развращать их. Ведь вся наша колониальная политика – организованный открытый грабеж. Туземцы честны, миролюбивы, и столкновение между отдельными племенами – сущие пустяки по сравнению с нашими бесчеловечными войнами. Правда, среди них есть людоеды – едят своих покойников, убитых врагов, но и людоедство это безобидное: ведь поедают только мертвых и то с голоду, а не живых из корысти, как у нас. Ибо разве не людоедство – убийство лордом моей матери с сестренкой и убийство хозяином шахты моего брата-углекопа из-за грошовой экономии в подпорках.

По лицу ирландца пробежала тень.

– Теперь о другой стороне религии – миропонимании. Если все мои попытки упростить христианскую догматику водворяли лишь сумбур в умах моей паствы, то для меня самого это упрощение явилось подлинным откровением. Освобождая религиозные «истины» от их мишурной оболочки, я убеждался в их абсурдности. Я пытался бороться с «духами», которыми наиболее развитые племена туземцев населяли природу. Наиболее отсталые верили только в привидения и тени умерших. И что же получилось? – На место изгнанных «духов» были немедленно же поселены привезенные мною боги. И иногда меня посещала еретическая мысль: да стоит ли свеч эта игра, эта смена богов?

Мне пришлось конечно столкнуться с колдуном племени. Соперничать со мной, вооруженным знанием, творящим чудеса врачевания и техники, ему было естественно не под силу. Он сдался, но не без борьбы и не без злобы к сопернику; однако мне удалось дружеским отношением и подарками примирить его с собой. Победа эта меня очень радовала, но радость моя оказалась преждевременной. Сам я оказался колдуном из рук вон плохим. Всякий служитель культа понимает, что для поддержания авторитета религии, особенно среди такой невежественной паствы как моя, необходима известная доля шарлатанства. А я был слишком честен. Старик-колдун при всяких бедах и неудачах племени валил все на злых «духов» или гнев покойников. А я совестился ссылаться на козни дьявола или наказание за грехи и, делая ставку исключительно на доброту и всемогущество божие, неизбежно должен был проиграть. Если бог добр и всемогущ, то чем мог я объяснить несчастья, постигавшие племя? Очевидно я не умел ему угодить, очевидно мои молитвы были недействительны. Недовольство мной росло, и все чаще стали повторяться случаи возвращения к старому колдуну.

Немало подрывали мою работу и мои собратья, соседние миссионеры. Стараясь «во славу божию» или вернее в свою собственную побольше накрестить дикарей, они выдавали крестившимся пустяковые подарки, а так как я считал недостойным заманивать подкупом в свою веру, многие из моего племени стали бегать к соседним миссионерам, нередко крестясь у них обманом по второму и третьему разу.

Но положение мое стало уже совершенно невыносимым, когда в мой приход приехал методистский проповедник. Началась борьба церквей. И нет той гнусности, которой не пустил бы в ход против меня мой конкурент. Обман, лицемерие, доносы, шпионство, взаимная ненависть стали раздирать мою дотоле мирную общину. Я поспешил покинуть этот ад. Я отказался не только от миссионерства, я сбросил рясу, порвал с церковью и поступил простым рабочим сюда, на ферму. И вы не поверите, как свободно и легко мне сейчас живется, словно я вновь родился, словно впервые увидал красоту мира…

Черный вихрь закружился вокруг нас.

Голос рассказчика оборвался от волнения.

– А теперь, – добавил он, успокоившись, – у меня к вам просьба, господин профессор. Я слышал, что вы с Джоном занимаетесь научными изысканиями. Примите и меня в свою компанию. После четырех лет кошмарного миссионерства и года физической работы на ферме мой мозг жаждет пищи. Надеюсь, наука окажется более благодарным полем для приложения моих способностей, чем религия.