Текст книги "Всемирный следопыт 1929 № 11"

Автор книги: Всемирный следопыт Журнал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

VII. Смерть храброго.

Упрямо следуя в нескольких шагах за лесничим, Згерж остановился на другом краю крошечной лесной полянки. Лай собак оборвался. Стало странно тихо. Нельзя было глаз оторвать от залитого осенним пурпуром пышного куста рябины.

Потом мохнатая лавина так неожиданно вырвалась из-за зеленой стены, что не было времени ни испугаться ни стрелять, и пришел момент нечеловеческой боли…

Когда он очнулся, все кругом было странным, непонятным и чужим. Стерлись и растворились в сероватом полусвете резкие грани листьев, низко нависавших над его лицом. Странными переливами голубоватого и красного мягко сияла почти прижавшаяся к щеке белая ромашка. Что-то небывало громадное произошло с ним, но нельзя было вспомнить и понять, почему он лежит навзничь на лесной полянке, не в силах шевельнуть рукой или ногой и не чувствуя своего тела.

Упорным усилием воли, борясь с жутким сном, Згерж попытался вырваться из красочно сияющего полусвета. Смутные очертания предметов сгустились и отвердели. Разрезные ярко зеленые листья дуба отчетливо обрисовались на фоне неба, и внезапно сплошной стеной перед ним выросли страшные события дня. Черная масса, ринувшаяся из кустов, и нестерпимая, рвущая боль, потом странный сумеречно светящийся мир минуту назад и отсутствующее, уже не подчиняющееся воле тело…

Редкими судорожными толчками вздрагивало и снова замирало сердце. Что-то глухо булькало и клокотало в груди, и черная непроглядная пелена все плотнее смыкалась перед глазами.

Вот она смерть!

С какой тяжелой жутью он всегда отталкивал от себя мысль об этом неизбежном и грозном моменте, заканчивающем жизнь. А теперь не было даже тени страха. Да! И не только в эти минуты, так как с тем же веселым и беззаботным вызовом судьбе он углубился тогда в лесную чащу для последней отчаянной борьбы с могучим зверем. Значит и в нем, Згерже, живет это – самое высокое, что есть в мире, потому что смерть побеждает все на земле, и только отвага сильнее смерти. Гордая радость волной залила сердце. Он выдавил из груди еще один слабый вздох и улыбнулся долгой счастливой улыбкой.

Реставрация в рисунке вымершего тура.

Потом на миг порвалась черная пелена, и во влажном сверкающем блеске зеленой листвы растворился мир…

VIII. Топь схоронила тура.

Когда двойной выстрел гулким грохотом прокатился по лесу, Дзыга, болезненно сморщившись, низко опустил голову. Ему ли было не знать, что в такой чаще стрелять приходилось только в упор? Значит туру не удалось напасть сзади или сбоку. Да, он отомстил за себя, потому что с порывом ветра донесся крик ужаса и боли, но и с ним, властелином леса, должно быть также было покончено.

Однако раздавшийся невдалеке треск ветвей показал Дзыге, что он все же ошибся. Было слышно, как зверь совсем близко медленно и с остановками прошел к болоту. Старик поспешно пересек кровавый след и, сдерживая рвавшихся собак, долго стоял на месте, не решаясь двинуться вперед. Потом из кустарника один за другим выскочили два пса. Звон гона ушел прямо по направлению к трясине и там сразу оборвался. Дзыга горестно покачал головой и уже без всяких предосторожностей, торопливо продираясь сквозь кусты, двинулся к болоту.

Подернутая бурой ржавчиной кайма осоки причудливыми изгибами врезалась в чащу кустов. Посредине влажным блеском сверкал широко открытый глаз окна трясины. Дуплистый ствол склонившейся до земли старой ивы далеко рассекал водное зеркало изломанными концами ветвей.

В первый момент поляна показалась Дзыге почти пустой. Только собаки лесничего, высунув язык, суетливо метались взад и вперед по краю топи. Потом что-то шевельнулось за молодой порослью, густо покрывавшей низ дерева, и мелкая зыбь проворно побежала к противоположному берегу.

Выпустив из рук рвавшихся собак, старик торопливо шагнул вперед и замер на месте при виде тура, лежавшего за деревом на краю трясины. Задняя часть тела зверя была в воде, но голова и плечи еще оставались на берегу, и круто изогнутый конец рога плотно охватывал вывернутый из земли корень. Тур умирал. Огромный синеватый язык, высунувшись между зубами, свешивался набок. Частая мерная дрожь пробегала по шее. Обращенный кверху глаз уже застыл – неподвижный и мутный.

Дзыга долго стоял, тупо уставясь на слипшийся от крови, взъерошенный завиток между рогами. Потом поверхность воды бурно всколыхнулась от судороги, в последний раз потрясшей могучее тело, и голова тура без движения вытянулась на измятой траве. Старик опустился на землю и несколько раз провел рукой по мокрому курчавому лбу зверя. Затем огляделся кругом, высвободил зацепившийся за корень рог и, напрягшись всем телом, слегка приподнял и сдвинул в воду голову тура. Зыбкая почва трясины заколебалась от толчка, и туша тура медленно поползла вниз. Теперь только плечо, нога и конец рога еще поднимались над поверхностью болота. Тяжело ступая по мягкому мху, Дзыга отошел к краю поляны и снова взглянул назад.

Да, топь кончала свое дело, и глубокую спокойную могилу нашел последний тур Сохачевских лесов. Здесь, в чаще у болота он скрывался последние годы и здесь даже мертвым ушел из рук врагов. Теперь пусть приходят паны, если только они остались в живых. Тура им уже не достать.

Дзыга удовлетворенно улыбнулся, еще раз взглянул на медленно уходившее под воду плечо зверя и три раза протрубил в рог. Гулкий призыв пронесся над вершинами сечи и, не найдя ответа, потерялся в лесной глуши. Неподвижно лежало сверкающее зеркало в раме высокой побуревшей травы. Успокоенно засыпал взбудораженный борьбою день.

Злая земля.
Историко-приключенческий роман М. Зуева-Ордынца.
(Продолжение.)

ЧАСТЬ II
ЛОЖНЫЙ СЛЕД
(Продолжение.)

VIII. «Лиф со шнипом».

Петропавловская осталась позади. Исчезли огни, злившие Хрипуна, замолкли пьяные крики. Потянулись темные тихие переулочки в три-четыре дома и тупички. Погорелко шел, прислушиваясь к своей любимой мелодии – скрипу снега под ногами. Радостно набирал он в легкие колючий как иголки морозный воздух. Траппер удивлялся перемене, происшедшей в нем. Жизнь стала иной. Неужели это результат встречи с ней?

Вот наконец и красный домик под черепичной крышей. Траппер, пройдя маленькие сенцы, постучал в обитую волчьими шкурами дверь. Никто не ответил. Он набрался смелости и, дернув примерзшую дверь, шагнул через порог. Одуряющий аромат духов перехватил у него дыхание.

В комнате никого не было. За стеной, в соседней комнате играли на пианино. Конечно играла она. Но не это взволновало траппера и не то даже, что он ровно семнадцать лет не слышал пианино. Из-за тесовой перегородки неслись суровые звуки увертюры из «Вильгельма Телля». Именно эту торжественную музыку Россини слышал он на последнем вечере у Дурова. После ожесточенных споров о сенсимонизме и фурьеризме даровитый пианист Кашевский[5]5
  С. Дуров и Н. Кашевский – видные петрашевцы. Дуров был приговорен к 8 годам каторги.


[Закрыть] сел за рояль и… А на утро начались аресты петрашевцев.

Чувство сладостной больной горечи затопило его сердце. Забыв обо всем, он стоял, прислонившись к стене. Он не слышал даже, как смолкло пианино, хлопнула крышка. Очнулся он лишь от легкого испуганного вскрика. Аленушка стояла в дверях. В глазах ее еще трепетал испуг.

– Боже, как вы меня напугали! – рассмеялась она, сделала несколько шагов вперед и снова остановилась, с откровенным любопытством рассматривая траппера.

А он, в своей просаленной, продымленной шубе, с бородой, сталактитами спускающейся на грудь, стоял перед ней как выходец из какого-то иного, сурового и жестокого мира. Его голубые глаза, холодные, проницательные, цвета льда, прекрасно гармонировали с острыми скулами и крепкими тяжелыми кулаками. Борода его, более года не знакомая с ножницами парикмахера, подстригавшаяся лишь охотничьим ножом, почти скрывала яркие твердые и целомудренные губы. Он был весь борьба и труд.

Заметив, что она рассматривает его с острым любопытством как диковинного зверя, Погорелко смущенно опустил голову.

– Жако, или бразильская обезьяна! – вскрикнула она, от удовольствия по-детски хлопая в ладошки.

– Что это значит? – спросил он.

– Боже, он не знает! Ах! впрочем да… В «Театре-цирке» клоун Виоль, исполняя в пьесе «Жако, или бразильская обезьяна» роль оранг-утана, очень похож на вас. Вы не обиделись на это сравнение?

Он поднял голову и улыбнулся. В золотых кольцах его бороды сверкнула ослепительно белая дуга зубов.

– Ну, что за глупости! Конечно нет. Вид-то у меня действительно зверский. Чертей пугать!

Он снова жадно смотрел на нее.

– Что это вы так смотрите, словно на мне узоры написаны? – лукаво улыбнулась она. – Ну, давайте поздороваемся как следует. Вот вам обе мои лапы!

Ее белые холеные руки потонули в его руках, красных как куски сырого мяса, с черными обломанными ногтями.

– Да ведь я с ума сошла! – спохватилась она. – Я же не причесана. Подождите здесь. Я через минуту буду готова! – уже на ходу, скрываясь за дверью, крикнула молодая женщина.

Оставшись один, траппер провел по комнате взглядом, увидел туалетный прибор из множества предметов в серебряной оправе и в кожаных футлярах, тяжелую меховую шубу, от которой пахло духами, шелковый капотик, небрежно брошенный на грубый табурет, и им вдруг овладела такая робость, что он подумал: «Не удрать ли, пока не поздно».

Но было уже поздно. Послышались приближающиеся шаги. И тут только к ужасу своему Погорелко заметил присутствие Хрипуна, капризно тыкавшегося мордой в его икры.

– Подлюга несчастный, да как же ты попал сюда? – с отчаянием, неистовым шопотом сказал он. И повысив голос, крикнул строго: – Пошел вон отсюда!

– С кем это вы воюете? – спросила Аленушка, появляясь в дверях. – Ах, собака! Это ваша? Это из тех, на которых вы ездите? Боже, какой он забавный! А как его зовут?

И она протянула ладонь, чтобы погладить Хрипуна. Погорелко успел испуганно перехватить ее руку.

– Упаси вас бог! Он не очень-то ручной. Мой Хрипун строг и фамильярности в обращении не любит. А если сунуться к нему с любезностями, то он пожалуй и руку оторвет.

– Вы думаете? А вот посмотрим! – сердито закусив губу, сказала она и смело опустила ладонь на громадный лоб Хрипуна.

То, что произошло затем, по мнению Погорелко, походило на чудо: лишь только нежная женская рука опустилась на его голову, Хрипун заворчал тихо и довольно сквозь сжатые челюсти. А затем лучший аляскинский вожак-потяга встал на дыбы и положил лапы на плечи женщине.

Погорелко смотрел на эту сцену со смешанным чувством восхищения, удивления и ревности.

– Ну, что, оторвал он мне руку? – крикнула она и победно рассмеялась.

Хрипун, услышав ее голос, преданно завилял хвостом, затем опустился на пол и, подойдя к маленькому диванчику, разлегся около него с видом уверенным и чуть насмешливым, как бы говоря хозяину: вот попробуй теперь выгнать меня отсюда!

– А что это такое? – спросила Аленушка, указывая на тючок мехов, который траппер держал в руках.

– Это небольшой подарок для вас, – ответил он и привычно быстро раскинул тюк.

В комнате остро запахло зверем. По полу расстелились искрящаяся золотая лисица, соболь, бобер, енот, горностай. Аленушка, скрестив на груди ладони, в немом восхищении смотрела на эти дары Аляски – «пушистые бриллианты»

– А вот всем мехам мех! – весело крикнул Погорелко. – Ловите!

Что-то темное, длинное, гибкое мелькнуло в воздухе и змеей обвило шею женщины. Это была шкурка чернобурой лисицы, легкая как шелковый платочек. Великолепный серебряно-черный, с седым хребтом зверь действительно играл и переливался как черный бриллиант.

– Она как живая, – задумчиво сказала Аленушка, поглаживая ласкающийся мех.

– О, да! – оживленно откликнулся траппер. – У пушнины есть своя какая-то таинственная, как и у жемчуга, жизнь. Знаете, что мы звероловы заметили? Если шкурку обернуть прямо вокруг голого тела, то она не только лучше сохраняется, но даже приобретает новый блеск. Не странно ли?

– Очень, – рассеянно ответила она. И не снимая с плеч шкурки, подошла к диванчику и опустилась на него. Ноги ее почти касались морды Хрипуна.

– Садитесь. Вот сюда, – указала она на место рядом с собой.

Он сел. Диванчик был так мал, что до него доносился смутный аромат ее волос.

– Ну, о чем будем говорить, Филипп Федоро… Разрешите называть вас по-старому – просто Филиппом?

– Пожалуйста! – обрадованно ответил он. – Это мне очень приятно.

– Ну, а коли так, называйте и вы меня попрежнему Аленушкой. Так о чем же будем говорить? Семнадцать лет не виделись, встретились, и говорить не о чем? Хотите столичные новости? Хотя я и сама давно уже оттуда. Был у нас Александр Дюма-отец. Настоящий парижанин!.. Апраксин рынок сгорел, как раз в Духов день. Говорят, подожгли нигилисты. Чернышевский в связи с этим посажен в тюрьму.

– Какая нелепица! – возмущенно ударил он себя, по колену. – У вас там все с ума посходили. Посадить Чернышевского в тюрьму за поджог! Да что у них голов нет?

– А вы уверены в невиновности Чернышевского? – удивленно раскрыла она глаза. И вдруг лукаво погрозила пальцем: —

Ах, да, я ведь и забыла, что вы тоже нигилист. Ну, эта тема неинтересная, давайте лучше о другом. В русской опере идут сейчас: «Трубадур», «Жидовка», в итальянской – «Осада Генте», «Гвельфы и гибеллины». Поют: Тамберлик, Кальцолари. В балете идут: «Война женщин», «Сатанилла»…

Она перевела торопливо дух и снова заговорила:

– Ну, что же еще новенького?.. Вспомнила! Лиф со шнипом больше не носят, цветные и полосатые чулки тоже. Шляпы различные, но больше всего шляпы-мушкетер. Это в честь приезда Дюма.

– А вот всем мехам мех! – весело крикнул Погорелко. – Ловите! Что-то темное, длинное, гибкое мелькнуло в воздухе и обвило шею Аленушки.

«„Трубадур“… Кальцолари… лиф со шнипом… шляпы-мушкетер… – вихрем осенних листьев неслось в его голове. – И для этого я семнадцать лет томился по встрече с ней? Для лифа со шнипом… лифа со шнипом?..»

– А вот новости и дня вас, – положила она ладонь на его рукав.

Он радостно встрепенулся.

– Мужчины теперь носят не тугие атласные воротники, а отложные и к ним тонкие узкие галстучки, Лично мне очень нравится. Панталоны узкие со штрипками давно все бросили носить, даже консисторские чиновники. Теперь носят очень широкие панталоны и… – Она остановилась, взглянула на его берендееву бороду, мокассины и вдруг, словно в ужасе, закрыла ладонями лицо. – Боже, и какую же чепуху я несу! Что вы обо мне подумаете? Я ведь знаю, что вы любите только умных женщин, вроде нигилисток со стриженными волосами и в очках, которые безобразят свою наружность ради вывески своих убеждений. Угадала я?

– Не совсем, – улыбнулся он.

– А может быть вам нравятся местные новоархангельские дамы, такие… обнатуренные? Боже, вспомнила! Мне говорили, что вы отчаянный сердцеед и что ваша последняя избранница – маленькая индианочка, дитя натуры? Ее зовут Летящая Куропаточка или может быть Сидящая Наседка, кажется так? А правда ли, что вы даже сюда в Новоархангельск ее с собой привезли?

Но заметив его недовольное и одновременно растерянное лицо, она спохватилась.

– Впрочем довольно глупостей. Рассказывайте лучше, что за страна ваша Аляска? Много в ней зверей?

– Очень! Начиная белыми медведями и кончая блохами.

– Ага! Вы еще не разучились острить. А северное сияние будет?

– Заказано, – серьезно ответил он, насмешливо блестя глазами.

– А правда ли, что здешние дамы водят на цепочке во время прогулок вместо собак белых медведей?

– Не хотелось бы мне разбивать вашу романтическую фантазию, но, увы, этого нет, – с притворной грустью ответил он. – А затем вот что: давайте о вас лично поговорим. Вы, конечно, замужем?

Ее лицо потемнело. А когда она ответила, в голосе уже не слышно было недавних беспечных ноток.

– Мой муж умер три года назад, оставив меня почти нищей. Все его громадное якобы состояние в действительности оказалось кучей долгов. Я уехала к родным в Иркутск, а оттуда с братом в Петропавловск. Из Петропавловска же на американской шхуне примчалась сюда. Вот и все. Довольны? Нет, коли на то дело пошло, давайте лучше о вас поговорим. Знаете ли вы, что большинство петрашевцев помилованы государем и даже с возвращением всех прав состояния? Достоевский например уже вернулся в Петербург. Он живет на Ямской. Следовательно и вы можете вернуться снова в Россию.

Погорелко отшатнулся, словно получил удар по темени. Голубые его глаза потемнели. Он встал, прошелся по комнате и, подойдя снова к дивану, наклонился над ней:

– Значит мы оба свободны?

– Да.

– А это не радует вас, Аленушка? Скажите, не радует? – Слова его были насыщены откровенной, не знающей пределов страстью. – И неужели мы теперь разойдемся, после того как… Семнадцать лет… И каких лет!.. Но ведь мы еще не старики. Разве не можем мы начать жизнь снова?

Она ответила тихим и спокойным голосом женщины, чуждой кокетства:

– Если и вы этого хотите – да. Я согласна.

Оба долго молчали. Слышно было, как Хрипун громко, словно палкой бьет по по полу хвостом.

– Говорят, что вы, – робко, еле слышно заговорила она, – что вы очень богаты?

– Не-ет, – протянул он удивленно. – Я не нищий, правда, но…

– Я знаю, что у вас сейчас при себе умопомрачительное количество золота, – уже твердо и резко сказала она. – Вы нашли здесь золотую жилу.

Он опять отшатнулся, как и тогда, когда услышал, что ему можно вернуться в Россию.

IX. Ложное солнце.

Траппер снова сел на диван и взял ее руку без грубости, но с такой силой, что она поморщилась от боли.

– От кого вы слышали об этом золоте?

Она высвободила руку и ответила с вызовом, под которым скрывалось смущение:

– Не все ли вам равно? А вот попробуйте отрицать это!

– На эту тему мы поговорим после. А сейчас я требую ответа: кто сказал вам о золоте?

Она, молча, оскорбленно вздернула плечи. Затем вытащила из кармана платья жестяную коробочку, наполненную плоскими английскими сигаретами и закурила, пустив через нос две тонкие струйки пряного дыма. Он смотрел на нее с удивлением. Курящие женщины были тогда редки. Коробка эта показалась ему почему-то странно знакомой. Где он видел точно такую же, ярко красную, с золотым ярлыком? И вдруг вспомнил: в руках маркиза дю-Монтебэлло.

Траппер порывисто встал.

– Я знаю, кто нагудел вам в уши эту глупость о золоте. Маркиз Луи Шапрон-дю-Монтебэлло! Теперь вот вы попробуйте отрицать это!

Она ответила просто и спокойно:

– Да, он. Дня три назад он как о курьезе рассказал мне о траппере, привезшем в Новоархангельск целый воз золота. Но маркиз не называл фамилии траппера, вскользь описав лишь его наружность. А я, взглянув на вас, сразу решила, что вы и есть этот Крез. Вот как было дело. Что же тут страшного? Почему это вас так взволновало?

Но траппер, не слыша ее, словно озаренный какой-то внезапной мыслью, воскликнул:

– Постойте, постойте! Вы говорили, что приехали из Петропавловска на американской шхуне. Вы ехали вместе с маркизом, да?

– Да, если это вас почему-то интересует.

– И шхуна эта называлась «Белый Медведь»? А шкипер, он же владелец ее, носит фамилию Пинк. Да?

– Нет шхуна называлась не «Белый Медведь». Я не знаю, как она называлась. А фамилией шкипера я вообще не интересовалась. Но что это за допрос? Вы с ума сошли?

Погорелко сел на ручку дивана, на достаточном расстоянии от нее.

– Аленушка, вам нравится маркиз, не правда ли? – со страданием в голосе спросил он. – Но скажите мне, какие отношения у вас с дю-Монтебэлло, этим типом, трепавшимся по всем притонам мира?

Она отодвинулась насколько позволял диван. По лицу ее прошло что-то враждебное.

– Мне не нравится, что вы третируете маркиза, – сказала она, гладя Хрипуна по спине, где виднелась основательная плешинка, след зубов волка.

– Пошел вон, мерзавец! – взвился вдруг Погорелко, топая ногами. – Убирайся отсюда, скотина!

Хрипун испуганно поджал хвост и вылетел из комнаты, грудью раскрыв дверь.

– Зачем вы выгнали его? – спросила с удивлением Аленушка.

Траппер захлопнул дверь за собакой и, стоя у порога, заговорил, не отвечая на ее вопрос:

– Маркиз очень красив, у него такие манеры, что я в его присутствии чувствую себя ломовым извозчиком. Но он мошенник.

– Может быть, – холодно ответила она. – Меня это не интересует. Давайте поговорим о вашем золоте.

– Оно не мое! – резко бросил Погорелко.

Аленушка рассмеялась. Смех ее, горловой и наигранный, звучал фальшиво, словно в горле у нее просыпались стекляшки.

– Вы здесь болтали о счастье, о нашем счастье, – подчеркнула она. – Но разве можно быть счастливым без гроша в кармане? Смотрите на жизнь трезвее. Взгляните хотя на эту комнату. Большего у меня нет. Могу я жить в такой обстановке? Хватит ли у вас духа и совести предложить мне жизнь в таких условиях?

Он обвел комнату хмурым взглядом: окна с тремя стеклами, заплывшие вершковым льдом, стены, оклеенные старыми газетами, жесткий, набитый мочалой диван, пара грошовых стульев, стол, покрытый продранной клеенкой с изображением пожара Москвы, сальная свеча – единственное освещение комнаты. Он взглянул также на свои бесформенные мокассины из красной дубленой оленьей кожи – собственной работы, перевел взгляд на ее изящные туфельки из серого шелка – и потупился еще безнадёжнее.

– Вы хотите, чтобы я осталась жить здесь навсегда? – продолжала она. – Что бы я сделалась опустившейся неряхой, питалась бы олениной и гнилой мукой? Но я ведь не индеец с луженым желудком. Здесь жить я не могу. А хватит ли у вас средств на нашу жизнь в России?

Траппер упорно смотрел на какой-то сучок половицы, попрежнему молчал и думал: «Страсть к богатству, к роскоши в ней сильнее всех других чувств, даже любви ко мне. Да полно! Не ошибся ли я? Я люблю ее как жизнь, как горячее солнце. Она – солнце мое… Так ли? Не ложно ли это солнце, одно из тех, которых я достаточно насмотрелся за свои бродяжничества по Аляске? Эти солнца не светят и не греют, они – лишь бледный отблеск настоящего солнца в крошечных ледяных кристалликах облаков…»

– Ну, что же вы молчите? – строго спросила она. – Отвечайте что-нибудь, скупой рыцарь!

– Видите ли, у нас, трапперов, есть такой неписанный закон, – заговорил он, попрежнему не отрывая взгляда от пола. – Если два человека скитаются по лесам, то один не бросает другого в нужде. Каждый из нас рискнул бы, не задумываясь, ради другого жизнью, если бы например перевернулась лодка, либо этот другой сломал ногу, или напал на него медведь. Таков закон Севера. А я слишком долго жил на Севере и слишком многим обязан ему, чтобы не прислушиваться к его голосу. Это золото не мое. Оно принадлежит другим людям, дано мне для известных целей, и если я присвою его себе, то преступлю именно этот закон Севера. Я брошу в нужду даже не одного человека, а многих людей. Этого я сделать не могу, не потеряв свою честь.

– Что и честь, коли нечего есть! – с откровенным издевательством бросила она. – И можете быть спокойны – я не посягаю ни на это золото, ни на вашу честь. Пусть они остаются при вас. Но не пеняйте, если счастье, которого вы ждали семнадцать лет, и на этот раз пройдет мимо вас. С человеком, для которого какие-то дикарские законы дороже чем моя любовь, я не могу связать свою жизнь. Вот все, что я хотела сказать вам. А теперь… приличным людям пора спать.

Это было похоже на то, что его попросту выгоняли. Он молча поклонился и пошел к дверям.

– Подождите, глупый! – крикнула вдруг Аленушка. Он обернулся. Она смотрела на него с улыбкой, но без прежней заносчивости и злобы. Скорее даже это была улыбка прощения.

– Вот что я еще хотела бы сказать вам, большой ребенок, – подошла она к нему вплотную. – Во-первых, не думайте обо мне плохо, во-вторых, подумайте за ночь хорошенько над моими словами, и в-третьих, я жду вас завтра снова в семь. Вы придете с окончательным ответом. А сейчас я не требую от вас ни да ни нет. И давайте же простимся как следует. Вот вам моя рука в знак того, что я на вас не сержусь.

Он порывисто схватил ее руку. Но в тот момент, когда нежная атласная ладонь Аленушки коснулась его ладони, твердой как древесная кора, с костяными наростами мозолей, Погорелко ясно увидел на ее лице гримасу брезгливости. Вспыхнувшая было нежность снова угасла. Он вышел от нее с тяжелым чувством горечи и обиды.