Текст книги "Всемирный следопыт 1926 № 07"

Автор книги: Всемирный следопыт Журнал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

XI. Конец Адама.

На рассвете серого дня Адам возвращался к Анатолю и Джипси, нагруженный молодым барашком.

Вдруг он насторожился. Его уши пришли в движение. Ему послышался отдаленный, тревожный лай Джипси и испуганный крик Анатоля, призывавшего на помощь.

С раздувающимися ноздрями Адам бросился к чаще кустарников, росших недалеко от шоссе, где он оставил Анатоля.

Полицейские несли к автомобилю отбивавшегося и плакавшего Анатоля. Джипси надрывалась от лая.

Бросив барана, Адам в несколько прыжков оказался у автомобиля. Он схватил одного полицейского за шиворот, поднял над головой, сделал круг в воздухе и отбросил далеко в кусты.

Три дюжих полицейских набросились на Адама. Завязалась борьба. Адам отбросил их от себя. Они хватали его за руки и повисали на них. Один из полицейских, с профессиональной ловкостью, пытался надеть Адаму ручные кандалы, и это ему удалось. Но Адам разорвал кандалы, хотя поранил в кровь руки у кистей, и вслед за тем, озлобленный болью, он набросился на полицейского и вонзил ему в шею свои острые зубы. Второй из нападавших выбыл из строя… Тогда начальник маленького отряда, видя, что без применения оружия Адама не захватить, выстрелил из револьвера. Пуля попала в плечо Адама, на котором медвежьи когти оставили рубцы, и раздробила плечевую кость.

Адам взвыл от боли, но продолжал отбиваться здоровою рукой. Однако, сильное кровотечение все больше ослабляло его.

Полицейские вновь набросились на него и после нескольких неудачных попыток вновь сковали ему руки. Адам дернул цепь и застонал от боли. Его повалили, крепко связали, бросили в автомобиль, где уже сидел бледный от страха Анатоль, подобрали раненых и быстро двинулись в путь.

Джипси, с отрывистым лаем, гналась за исчезающим автомобилем…

Адам был помещен в одну из камер, предназначенных для буйных помешанных. Стены комнаты были обиты мягким войлоком, на окнах – решетки. Тяжелая дверь – на железном засове.

Адаму сделали перевязку и оставили одного. Он рычал, бросался к двери, согнул решетку на окне. Он безумствовал целый день, а ночью так выл, что приводил в содрогание даже привыкших ко всему санитаров.

В камере для буйных помешанных Адам безумствовал целый день, а ночью так выл, что приводил в содрагание санитаров.

К утру он утих. Но когда ему подали в дверное окошко завтрак, – не решаясь еще войти, – он только выпил несколько глотков чая, а завтрак выбросил в коридор.

Адам кричал и, как зверь в клетке, ходил, не переставая ни на минуту, тяжело вздыхал и от времени до времени громко и протяжно кричал, призывая Дездемону, Анатоля, Джипси… Иногда звал и Ликорна.

Он был один, совершенно один в этом тесном ящике, где было так мало воздуха для его легких и куда заглядывало солнце только через толстые прутья решетки, бросая от нее решетчатую тень на белую стену.

На третий день Адам затих. Он перестал ходить. Сел на пол, в углу, спиною к свету, положил подбородок на поднятые колени и будто окоченел. Он уже никого не трогал. К нему входили врачи и ученые, но он сидел молча, не отвечая на вопросы и не двигаясь. И попрежнему ничего не ел, но жадно пил.

Адам начал необычайно быстро худеть. По вечерам его стало лихорадить. Он сидел, стуча зубами, покрытый холодным потом. Скоро его начал мучить кашель, и во время приступов кашля все чаще стала показываться кровь.

Врачи качали голосами.

– Скоротечная чахотка… Эти горные жители так трудно приспособляются к воздуху долин…

Однажды вечером, после жесточайшего приступа кашля, кровь вдруг хлынула из его горла и залила весь пол комнаты. Адам упал на пол. Он умирал…

Когда он пришел в себя после обморока, он тихо и хрипло попросил доктора:

– Туда… – и он указал глазами на дверь.

Доктор понял. Адам хочет на воздух. Быть может, в последний раз взглянуть на небо. Он задыхался. Но разве можно выносить тяжелого легочного больного в сырую осеннюю ночь на воздух, под моросящий дождь!

Доктор отрицательно покачал головой.

Адам посмотрел на него жалобными глазами умирающей собаки.

– Нет, нет. Вам вредно, Адам… – и, обратившись к санитару, доктор отдал приказание:

– Подушку с кислородом…

Кислород продлил мучения Адама до утра. Утром, когда бледный луч солнца осветил белую стену, нарисовав на ней тенью решетку окна, что-то вроде улыбки, такой-же бледной, как этот луч, мелькнуло на губах Адама… У него началась агония. Он изредка выкрикивал какие-то непонятные слова… Ни одного французского слова он не произносил.

В десять часов двадцать минут утра Адам умер. А в час дня было получено официальное извещение о том, что Адама необходимо выписать из больницы, так как решено отправить его в Гималаи…

* * *

– Все-таки, он хорошо сделал, что поспешил умереть, – не скрывая радости, говорил прозектор, приступая к анатомированию трупа Адама.

Ни один труп не был так тщательно препарирован. Все было измерено, взвешено, тщательно запротоколено и заспиртовано. Вскрытие дало много чрезвычайно интересного. Apendix[3]3
  Отросток слепой кишки.


[Закрыть] был очень больших размеров. Musculus erectus cocigum[4]4
  Мускул, приводящий в движение хвост. У человека этот мускул исчез (атрофирован). Только у некоторых сохранились его едва заметные признаки.


[Закрыть] ясно выделялся, мышцы ушей были очень развиты. Мозг… О мозге Адама профессор Ликорн написал целый том… Скелет Адама был тщательно собран, помещен в стеклянную витрину и поставлен в музее, с надписью:

Homo Himalajus.

В первые дни в музее, у витрины со скелетом Адама, толпилось много народа. Среди посетителей любопытные взоры отметили Клотильду де-Труа и знаменитую артистку…

Адам перестал быть опасным для «культурного» общества и стал служить науке…

Каспийские ловцы.
Рассказ П. Егорова.

Подойдя к морю, Максим свалил с плеч просушенный, тяжелый парус и сказал:

– А ветер крепнет! Быть сильному шторму!

Товарищ Максима, низкорослый, коренастый Михайла, с которым они вместе хозяйствовали и ловили рыбу, повел носом в сторону моря. Вобрав в широкую грудь холодный воздух, он кивнул головой Максиму:

– Да, это точно. По осень Каспий дюже бунтует. Супротив всех других морей.

Море стонало. Мутные, серые волны топорщились и, перебегая через песчаные отмели, с рассыпающимся глухим звоном набегали на пустынный, отлогий берег. Привязанная к полусгнившей коряге рыбница слегка вздрагивала и лениво колыхалась. Тихо и тоскливо-тревожно поскрипывала мачта, о которую сухо и коротко шлепались болтавшиеся снасти.

Михайла докурил цыгарку и, сплюнув ее в море, вместе с Максимом впрыгнул на судно прилаживать парус и готовить рыболовные снасти. На корме, где помещалась крохотная каютка, возилась с чайником в руках согнувшаяся озабоченная жена Максима.

В воздухе было морозно, отчего парус стал сразу холодным и упругим. Руки Максима и Михайлы быстро коченели.

– Ишь, какой морозяга заколупывает! – Максим стал быстро оттирать иззябшие руки.

Жена выпрямилась и подошла к нему. У ней сильно щемило сердце, и какое-то тяжелое, недоброе предчувствие угнетало ее. Посмотрела на мужа жалостливыми глазами.

– Уж ты, Максим, отложил бы ныне лов. Смотри, право, какой мороз! Весь берег заледенел… Как бы греха какого не вышло… Останься…

Максим смерил жену удивленным, презрительным взглядом.

– Вот они, бабы-то! Теперь самое «красноловье»! В один день можно обеспечить ползимы. Надоть пользоваться, а она «отложил бы лов». Мороза, вишь, испужалась. Нашла, чем стращать старого ловца! То-то глупые бабы. Их только послухай, без хлеба и одежонки насидишься.

Помолчав, он строго и сурово сказал:

– Ну, ты положила там харч, и айда домой! Дома, гляди, ребята пищат. Да, смотри, не забудь напомнить на промысле насчет икры. Скажи, Максим, мол, на лове. Всю икру и рыбу сдаст в Благодатный.

Зная твердый, непреклонный характер мужа, женщина, понуро подобрав платье, сползла с обледенелой рыбницы и остановилась тут же, на берегу.

Максим деловито оглядел все судно. Обернулся к морю, изучая направление ветра. Провел по своему морщинистому, сильно изрытому оспой лицу заскорузлой и крючковатой от воды и веревок рукой.

– Михайла! – обратился он к товарищу, – отчаливай!

Михайла взял длинный багор и уперся в берег, ломая тонкий, рассыпавшийся каскадами лед. Оба навалились на багор. Рыбница медленно поползла от берега.

– Подымай парус! Натягивай снасти! Дюжей! Дюжей!

Парус глухо затрепыхал и выпуклым полушаром выдался вперед, выпрямляясь по мере того, как его задергивали кверху. Судно закачалось, накренилось и, рванувшись вперед, врезалось в волны.

Михайла на ходу подтянул до верху парус и замотал снасти.

Максим круто налег на руль. Судно быстро повернулось корпусом к берегу.

Максим махнул шапкой оставшейся на берегу жене. Она стояла так же молча и

покорно, не отрывая глаз от уходившего в море судна.

Было что-то бесконечно близкое и родное в ее понурой и грустной позе. Глаза глядели будто в самое сердце Максима, отчего ему тоже стало как-то грустно и досадно на себя, на свою грубость к жене. Захотелось сказать ей что-то ласковое. Он поднес руки к губам и, свернув их дудкой, стараясь заглушить шум воды, закричал:

– Выходи послезавтра, в полдень, встречать! Придем с хорошим уловом и гостинцами!..

* * *

Обогнув громадную, далеко врезавшуюся в море косу, ловцы вышли в открытое море. Резкий пронизывавший ветер с протяжным ноющим свистом набрасывался на судно и напирал на парус. Парус вздрагивал. С коротким, глухим ропотом натягивался. Снасти бились о мачту и, сорвавшись с бортов, шлепались в море и скользили по воде за несшимся судном, как длинные извивающиеся змеи.

Чем дальше уходило в море судно, тем круче и злобней становились волны. Их гулкий рокот слышался со всех сторон и заглушал слова разговаривавших ловцов.

Максим часто оглядывался и посматривал в ту сторону, где осталась жена. Но берег давно уже скрылся из глаз. Невольно вспомнились ему слова жены, и где-то в глубине его сознания зашевелилась мысль, что она была права. Смутное неуловимое чувство тревоги и раскаянья заползло в его душу. Он понял свою ошибку и видел, что в такой сильный шторм и мороз трудно работать.

От этих мыслей его охватила досада на самого себя:

– Велика беда – буря! И не такую видывали, да не страшились. А еще ловец, моряк! Почитай, сорок годов на море пробыл… Должно, издыхать пора, старая собака! На печи бы лежать.

Максим уверенно тряхнул головой, и лицо искривилось в неискреннюю жуткую улыбку.

– Ничего, мы еще поборемся. – И он еще с большей настойчивостью стал управлять судном, ведя его в разоренную пасть взбудораженного моря.

Судно покорно врезалось в волны и судорожно вздрагивало, будто упиралось и не хотело итти дальше. Брызги рассыпались во все стороны, заливая водой палубу.

Вспененная даль моря подернулась сероватой туманной мглой, которая стала быстро сгущаться и окутывать горизонт мраком. Приближалась ночь, и вместе с ней крепчал мороз и грознее разыгрывалась буря.

Максим хмурился и угрюмо молчал. Михайла был тоже угрюм. Часто крутил замерзшими руками цыгарки и подолгу вглядывался в своего старого товарища укоризненным взглядом. Но говорить с ним не решался, боясь, что тот высмеет и обругает его за малодушие и трусость,

Наконец, Максим не выдержал:

– Надоть найти стоянку, переждать ночь.

– Верно! – обрадовался Михайла, – все равно теперича ничего не сделаешь; зря только потратишь силы.

– Дойдем до рейда и станем промеж других больших судов на якорь. Там вскипятим чайку и погреемся. Вишь, какой холодище-то.

– Так насквозь и прошибает!

– Не вернуться ли? – Михайла робко взглянул на Максима.

– Что?!. – голос Максима прозвучал хотя и громко, но не убедительно.

– Не вернуться ли к берегу, говорю.

– Ты совсем спятил! Да рази можно? Не все ли равно итти к берегу или на рейд? Простоим до утра, да и за работу. Небось сам знаешь, это ведь не вобла и не сельдь, а «красноловье». Последние дни лова…

Ничего не сказал Михайла, только хмуро и уныло опустил голову. Максим заметил это.

– Ведь к берегу все равно трудно пристать. Видишь, темь какая. Как раз вместо берега наскочишь на отмель и сиди тогда. Лукашка-калмык хотел в бурную ночь пристать к берегу и засел на мели на целых девять ден.

Стали держать курс к рейду. Оба с напряженным волнением вглядывались в даль, стараясь из-за взлохмаченных и ставших страшными от мрака волн различить огоньки стоявших на рейде судов.

Ветер бил сбоку. Судно шарахалось в сторону и накренивалось, отчего парус шлепался в воду.

Ловцам приходилось напрягать силы и бороться с волнами, заливавшими палубу. Часто сменяли друг друга у руля. Все нетерпеливей и тревожней вглядывались в даль.

Борта судна, снасти и парус покрылись уже ледяной корой. Всякий раз, когда жестко рвавший ветер сгибал их, ледяная кора с треском лопалась и каскадами мелких кристаллов осыпала судна и ловцов.

Максим, налегая на штурвал, напрягал все силы, чтобы удержать направление. Судно сильно накренилось…

Максим сильно хмурил брови и с грубой, настойчивой решимостью подбегал к корме, хватаясь и наседая на руль. А Михайла, засунув руки далеко в рукава, старался согреть их, чтобы скрутить цыгарку.

* * *

Кругом стояла непроницаемая тьма. Бледно и жалко светил крохотный огонек на судне. Сотни взбешенных взлохмаченных чудовищ со всех сторон бросались к нему, готовые каждое мгновение проглотить и угасить его слабенькую, жалкую жизнь.

Огней на рейде все еще не было видно.

Ловцы начинали уставать, и движения их стали приобретать нервную порывистую торопливость.

Волны, рассыпаясь у бортов судна, заливали палубу и проникали в трюм, отчего судно все более и более покрывалось нароставшим слоем скользкого льда. Ходить по палубе стало не безопасно, так как легко можно было соскользнуть в море.

Максим и его товарищ – оба остановились на корме. Чувствовали, как сила падает у них, и вместо энергии и настойчивости, необходимой для дальнейшей борьбы со штормом, их стало охватывать какое-то жуткое, мучительное равнодушие. Обледенелая одежда стала тяжелой и сковывала свободу движений. Большие рыбацкие сапоги превратились в громадные ледышки, отчего было трудно поднимать ноги.

Михайла от холода уже не мог крутить цыгарки. Он как-то сразу притих и только с покорной тоской, почти отчаянием, взглядывал на своего старшего товарища.

Максим, весь белый от льда, с глухим, усталым стоном и кряхтеньем напирал на руль и угрюмо молчал.

А море все свирепело. Волны с зловещим рассыпавшимся ропотом хлестали по судну, и холодные потоки воды заливали усталых, измученных ловцов.

На мачте и снастях ледяная кора наростала, и все судно стало белым от льда.

Новая волна с гулким шумом рассыпалась у рыбницы. Целый поток хлынул через борт и окатил Максима с ног до головы. От сильного порыва ветра судно сильно накренилось и метнулось в сторону, изменяя направление. Парус зловеще затрепыхал в воздухе и забился о мачту. Максим бросился к рулю и, напрягая все силы, налег на него.

Что-то вдруг хрустнуло, и штурмовое колесо вырвалось из его рук. Максим упал на обледенелую палубу и крикнул с ужасом и отчаяньем.

– Михайла, Михайла! Руль сломался… Погибли!

Но в ответ слышался только гулкий вой моря и рассыпавшийся звон взлохмаченных седых волн.

Теперь уже пропала всякая возможность бороться со штормом.

Парус затрепыхался еще сильнее. Необходимо было его спустить, чтобы не перевернуло судна.

– Михайла! Парус! Опускай парус! Руби канаты!

Михайлы не было видно. Тогда Максим вытащил из-за голенища огромный нож и пополз по обледенелой палубе к снастям, на которых был поднят парус. Но силы оставили его. Он почти примерзал к полу. Только теперь он почувствовал, как холодно ему. Покорно, как ребенок, он уронил голову и стал тихо карабкаться к каютке.

Там, в темноте, он наткнулся на Михайлу, который свернулся клубком и тихо стонал.

– Плохо наше дело, – склонившись к самому уху Михайлы, прошептал Максим. – Ты слышишь? Мы погибаем…

Михайла зашевелился. От слов товарища у него совсем похолодело сердце. Он хотел что-то сказать, но язык не повиновался. Он только прижался ближе к Максиму и смотрел куда-то во мрак своими оловянными от муки и тупого отчаяния глазами.

Рыбница, брошенная ловцами на волю шторма, металась из стороны в сторону, то поднимаясь на вершину бурливой, клокотавшей стремнины, то вдруг с треском срываясь с нее. Рея с парусом терлась о мачту. Дробно и четко рассыпались по палубе ледышки.

От холода и отчаяния ловцов била сильная дрожь. Ноги и руки коченели и стали будто чужие, а по всему телу расплывалась тяжелая сковывавшая вялость.

Максим опять приник к лицу Михайлы и умоляющим, неузнаваемым голосом протянул:

– Хорошо бы чайку. Душа бы отошла. А тогда можно опять как-нибудь побороться… До рейда недалече…

Михайла зашевелился снова. Надежда, как слабый, чуть тлеющий огонек, засветилась в нем и влила в ослабевшие члены бодрость. Кое-как добрался до своего кармана и полез за спичками. Достал. Чиркнул одну. Сломалась. Другую. Не горит. Еще и еще. Спички оказались подмоченными. Тогда отчаянье с новой силой охватило его. Руки опустились.

Во мраке Максим видел, как скорбно и безнадежно опустилась голова товарища. Его глаза на мгновенье вспыхнули и потухли..

– За-мер-заю!.. простонал он.

Максим прижал его вплотную к себе и как-то сразу надломился и сам.

– Ближе! Ближе!

Михайла!.. Вот так!..

Подыми голову и дыши на меня, а я на тебя. Будет теплее.

Вдвоем не замерзнем.

Михайла, как беспомощный ребенок, приник к старшему товарищу. Тот обхватил его. Оба присмирели, с тупой покорностью прижимаясь друг к другу.

Ноющая боль скользила по телу, подкрадываясь к тяжело дышавшей груди. Оба застыли, не будучи в силах пошевельнуться. Сердце их ныло и замирало. Сильно клонило ко сну… Максим чувствовал, как все ниже и ниже опускалась голова Михайлы и замедлялось его дыхание. Наконец, руки Михайлы разжались, и он медленно повалился на пол.

Ноющая боль скользила по телу… Оба застыли, не будучи в силах шевельнуться. Сильно клонило ко сну…

«Должно, уснул», подумал Максим, и вдруг сам ощутил непреодолимое томление и сонливость. Голова его склонялась все ниже и ниже. Глаза смыкались, и он, как во сне, стал погружаться в какое-то светлое и теплое пространство…

А холодные, взбешенные потоки воды, заливая палубу, прорывались в крохотную каютку и, быстро замерзая, превращали двух прижавшихся друг к другу ловцов в одну сплошную ледяную глыбу…

* * *

Уже который раз жена Максима выходит с ребятами к морю встречать ловцов, Ребята ежатся от холода. Прижимаются к матери и все пристают:

– Мамка скоро вернется отец? Не видно рыбницы?

– Сулился притти сегодня, да рази с красноловья скоро вернешься! Почитай, не вернется и завтра. Вишь, шторм-то какой!

Побродив по берегу, шли снова домой и часто по дороге оглядывались в сторону моря. Не видать ли там из-за волн знакомое судно?..

Но впереди расстилалась бесконечная даль седого, взлохмаченного и бурливого Каспия. Серые злобные волны, как грозные великаны, неустанно и стремительно неслись со всех сторон и с страшным ревущим стоном, перебегая песчаные отмели, рассыпались на обледенелом, пустынном берегу.

Рудокоп Оладья.
Рассказ Р. Бич.

– Кто староста твоей смены? – спросил только что прибывший на прииск «Мидас» золотопромышленник Финлей своего компаньона.

Тот указал на человека, приводившего в порядок одну из шлюз в шахте:

– Это старик «Оладья» Симмз, мой старый приятель по Даусону.

Финлей громко расхохотался, ибо человек, на которого ему указали, отличался непомерным ростом, удивительно нескладной фигурой и был одет в неописуемо грязный костюм. Он был без куртки, и его широкие, испачканные штаны еле держались на подтяжках устрашающей ветхости. Обут он был в громадные болотные сапоги не по ноге. Платье болталось на нем так, что казалось, будто от малейшего неосторожного движения оно спадет с него и он возникнет из его пены, как некая Афродита. Лицо его было покрыто жесткой седой щетиной, имевшей такой вид, точно ее подстригли тупыми ножницами, а над этой зарослью величественно подымалась сияющая куполообразная голова.

– Он всегда был лысый?

– Нет. Он вовсе не лысый. Он бреет голову. Раньше он носил длинную гриву, служившую пристанищем всевозможных лесных и прочих насекомых. Это так нравилось ему, что он с каким-то нелепым суеверием избегал парикмахеров и отбивался от них с револьвером в руках. Но вот однажды Хэнк (это его настоящее имя) взялся печь оладьи и при этом так энергично потряс сковородку, что тесто угодило ему прямо в его первобытный лес. Хэнк обрушил на ущелье, где это происходило, такой водопад брани, что его потом пришлось дезинфицировать. С тех пор он известен под именем «Оладьи» Симмза. Теперь он бреет голову начисто, как бильярдный шар. Он прекрасный рудокоп и притом прямой и честный парень.

На «Мидасе» началась промывка золота. Длинные парусиновые рукава вились ручьями от запруды вдоль по дну, похожие на исполинских змей, и шорох гравия в шлюзном желобе мелодично сливался с шумом текущей воды, звоном инструментов и пением стали, впивающейся в скалу.

В больших белых палатках за скалами спали пятьдесят человек ночной смены; на этой работе отдыха не полагалось: работали день и ночь, не признавая ни праздничных дней, ни передышки. Ведь в их распоряжении было только сто дней, – на больший срок Север не допускает хищников врезаться в его недра.

Прииск лежал у подножия прелестных, заросших мохом и ветлами, пригорков; склоны ущелья были усеяны палатками и хижинками, и везде, от водоема до горных вершин, кропотливо и терпеливо люди копали и взрывали почву, и следы их с каждым днем становились заметнее на замкнутом лице пустыни.

Золотопромышленники Финлей и Дэкстри смотрели на эту сцену с глубоким волнением; борьба с неуступчивой почвой за богатейшие сокровища, наконец, увенчалась успехом.

Они взглянули друг на друга и улыбнулись с тем взаимным пониманием, которое сильнее всяких слов.

Старик «Оладья» спустился в выемку, наполнил шайку землею прямо из-под ног рабочих и стал промывать ее в луже; окружавшие наблюдали за ловкими движениями, которыми он вертел шайку. Затем компаньоны высыпали осевший желтый осадок горкой, рассчитали его возможный вес и вновь радостно рассмеялись.

– Давно же я жду этого дня, – сказал старик «Оладья». – Я перетерпел все ужасы пионерства от Мексики до Полярного Круга, но я не жалею об этом, так как теперь мы нашли настоящую жилу.

Пока он говорил, два рудокопа бились над большим камнем, только что вырытыми ими из земли; вычистив и вымыв, они, спотыкаясь, понесли его обратно к очищенному материку. Один из них поскользнулся, и камень рухнул на скрепку, связывавшую шлюзы. Чаны, поднятые выше человеческого роста над материком, поддерживаются сваями и наполнены проточной водой. Если бы один из шлюзов упал, то бурный поток вод унес бы осевшее золото, накопившееся в чанах, и затопил бы материк, вызвав тем самым катастрофу.

Компаньоны увидели, что ряд чанов закачался и нагнулся, но было уже поздно. Они не успели добежать до места катастрофы, когда «Оладья» Симмз с громким криком ринулся вниз по выемке и схватил шлюзный желоб.

Высокий рост пришелся ему как нельзя кстати. Вода била ключом из раз'ехавшихся желобов, – он наклонился и головой приподнял их, придерживая их почти на прежнем уровне. Он дико размахивал руками, взывая о помощи; вода заливала его грязным ледяным потоком; она хлынула ему за сорочку и вздула широкие штаны; казалось, они вот-вот лопнут по швам. Дырявые сапоги его походили на два яростно бьющихся фонтана, при этом он изрыгал неустанный поток сквернословия.

Однако, его скоро вызволили, и он вылез торжествующий, хоть и весь посиневший и с'ежившийся; с его щетины струилась вода, сапоги хлюпали, а поток ругательств все еще рвался из его уст.

Оладья вылез торжествующий, хотя весь посиневший, с'ежившийся, изрыгая поток ругательств.

– Ну и парень, – шепнул Дэкстри. – Я считаю, что возможность слушать его есть особая привилегия. У него редкий дар.

– Подите, переоденьтесь в сухое платье, – предложили они ему, и «Оладья» направился к палаткам, приседая на каждом шагу, точно он ступал по битому стеклу.

– Ух, – рычал он. – Проклятые сапоги полны гравия.

Он сел и принялся стаскивать сапог, который, наконец, поддался; затем, вместо того, чтобы вытряхнуть содержимое куда попало, он высыпал его в пустую шайку Дэкстри и затем осторожно промыл ее. Туда же вытряхнул он и второй сапог.

В сапогах оказалось удивительное количество осадка, так как струя, бившая из трещины, принесла с собой все сгустки песка и гравия, сосредоточившиеся в этом месте желобов. Большая часть воды, брызнувшей из них, попала «Оладье» за его широкий кушак, спустилась по линии наименьшего сопротивления в сапоги и вылилась из голенищ.

– Промойте, – сказал он. – Дело выгодное.

На дне шайки оказалась порядочная кучка, желтая и блестящая; она была так велика, что среди окружающих рудокопов раздались возгласы восхищения.

– Он набрал по сорока долларов на каждой ноге, – крикнул кто-то.

– Сколько хочешь за ногу «Оладья»?

Старый рудокоп ухмыльнулся во весь свой беззубый рот.

– Друзья мои, золото лучше всего пристает к одеждам и платью. Мне придется вымыть свою одежду и сполоснуть потом грязную воду, так как на моей особе сейчас на сто долларов золотого песку.

Он пошел к берегу, а остальные с песнями вернулись к работе.