Текст книги "Башни из камня"

Автор книги: Войцех Ягельский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 20 страниц)

Зажатый на заднем сидении между двумя солдатами я мало что видел, но зато и сам оставался незаметным. Солдаты не раскрывали рта и без конца курили. Казалось, ситуация их смущает, может, им было немного стыдно – в конце концов, они ведь обманывали своих, причем в присутствии постороннего человека.

Через границу мы проехали, почти не сбавляя скорости.

Мы ехали вглубь Чечни.

Серый и понурый Ачхой-Мартан, продырявленный снарядами, заставленный наскоро сколоченными будками; разрушенный российскими самолетами Катыр-Юрт, которому судьба отомстила за то, что не приютил партизан, бегущих из осажденной столицы. Измученные, напуганные, понесшие огромные потери на минном поле, с убитыми и раненными на плечах, они остановились в Катыр-Юрте, чтобы хоть немного передохнуть и перевязать раненных. Но напрасно они стучали и кричали, взывая о помощи. Ворота домов остались закрытыми наглухо, партизаны провели зимнюю ночь среди палаток на базаре. На рассвете их заметили российские летчики, а в полдень на Катыр-Юрт обрушился ураган бомб и снарядов.

В предместьях Грозного горели нефтяные вышки и резервуары. Жар огня обманул природу – несмотря на раннюю весну рядом с руинами, красными языками пламени, закопченными и искореженными трубами, расцветал снежной белизной одичавший вишневый сад.

Одно из многочисленных бытующих на Кавказе предсказаний гласит, что Грозный – место проклятое, что разрушительное движение земной коры сотрет его с лица земли.

Гибель города пришла не из недр земли, а с неба. Древнее предсказание оказалось, очевидно, неточным, но кто же в девятнадцатом веке осмелился бы утверждать, что смерть и разрушение будут сеять летающие машины?! А может, это еще и не был вовсе тот, предсказанный апокалипсис?

Город лежал в руинах. Везде, куда ни бросишь взгляд, громоздились пирамиды обломков, среди которых торчали скелеты многоэтажных домов.

Полумиллионный город со своими университетами и фабриками, и, прежде всего, с нефтехимическими заводами и научно-исследовательскими институтами, прославившими его на весь мир, этот город, когда-то богатый, многолюдный и такой по столичному самодовольный, разрушили, дословно сровняли с землей.

Я не узнавал мест и направлений, все утратило свой прошлый облик. Я не мог найти ни развалин гостиницы, в которой когда-то жил, ни мэрии, где много лет назад впервые встретился с Дудаевым. Я не заметил даже Минутки, самого узнаваемого в городе пункта для зарубежных журналистов, которые посещали Грозный во время войны. Я понял, что мы проехали ее, когда наша машина уже нырнула в туннель чтобы по главной улице города, проспекту Автурханова, доехать до центра. Я попросил россиян вернуться.

Эта небольшая, округлая площадь звалась Минуткой, потому что тут человек обычно хоть на минутку останавливался. Здесь автобусы назначали себе остановки, сюда привозили приезжих со всей страны и отсюда забирали тех, кто хотел уехать. В бесчисленных закусочных, расположившихся в окрестных домах, подавали кавказские блюда, соломенного цвета чай, черный кофе в маленьких чашечках. Уже во время первой войны Минутка была до неузнаваемости искалечена. Она лежала на самой линии фронта, была воротами в расположенный на том берегу реки Сумжи и обороняемый джигитами Дудаева центр города вместе с президентским дворцом, последней цитаделью чеченцев.

Но вторая война превратила Минутку в бесформенную, ни на что не похожую груду щебня. Война, точнее казнь, длилась две недели. Все вокруг взрывалось и горело, днем и ночью. Не уцелел ни один из здешних домов, не осталось даже развалин и пепелищ. Минутка превратилась в ровную пустыню щебня, а единственным оазисом жизни, единственным местом, где можно было встретить живое существо, стали военные посты.

Издалека казалось, что война обошлась с центром города милосерднее, чем с Минуткой. Он был слишком большим, чтобы стереть его с лица земли. Остались какие-то формы прошлого, очертания бывших проспектов, теперь превратившихся в глубокие ущелья среди разрушенных и сожженных домов, трубы жилых домов. На одной из улиц, на развалинах я увидел на сохранившемся фрагменте стены дверь. Оно вела в никуда, за ней тянулась только обжитая бродячими собаками пустыня, и все равно возник соблазн подойти и открыть ее.

Вокруг было полно битого стекла – оно хрустело под ногами везде в городе. Везде мусор, щебень, железо, развороченные и выгоревшие остовы машин. Войну пережили немногочисленные стены, теперь пестревшие надписями: «Добро пожаловать в пекло!» и «Тут живут люди». В развалинах царила гробовая тишина, прерываемая только ворчанием моторов российских БТРов, которые время от времени, вздымая пыль, проезжали по пепелищам.

Мохаммед, мой чеченский таксист из Назрани, утверждал, что в разрушенном Грозном все еще живет пятьдесят тысяч человек.

Те, чьи дома, разрушенные и до нитки ограбленные, все-таки уцелели, возвращались и сами потихоньку, кропотливо восстанавливали стены и крыши. Те, кто застал только воронку от бомбы или кучу щебня, собирали доски, кирпичи, куски жести, черепицы, фрамуги дверей и окон, чтобы продать это все счастливцам, дома которых еще можно было спасти.

Казалось, больше всего жизнь теплится в Чернореченском районе. Тут можно было чаще увидеть облачка дыма, плывущие из окон разрушенных домов. А в сумерки кое-где даже поблескивали огоньки, добытые чародейством смрадных, воющих генераторов, символов богатства и силы в городе, погруженном в темноту, лишенном электричества, газа, воды, а часто и глотка свежего воздуха, глубокий вдох которого иногда способен вернуть надежду на лучшую долю.

Многие продолжали жить в подвалах, где прятались в войну. Хоть с неба исчезли самолеты, а автоматная пальба гремела только по ночам, они все еще боялись ночевать в чудом уцелевших домах. Предпочитали затхлые, темные, но безопасные подвалы, из которых на рассвете выбирались на свет Божий, чтобы раздобыть еды и пережить очередной день. Брели крутыми тропинками среди развалин в предместья, где у дорог, ведущих из города, по утрам появлялись крестьяне с овощами и фруктами, а также торговцы с товарами из Ингушетии и Дагестана.

Ритм жизни городу задавали базары, и тот, что побольше, в центре города, и те крошечные, что вырастали на малых улочках. Перекупщицы каждое утро раскладывали тут свои лотки с семечками подсолнечника, газированными напитками и фруктами. Только на базарах можно было достать еду и все, что необходимо для выживания.

На базар приходили даже российские солдаты. Настороженно озирались, опасаясь нападения. Слишком много россиян гибло на базарах от выстрелов или ударов кинжала, а убийц никогда не удавалось схватить. Они уходили от погони в людском море, среди руин, исчезали в лабиринтах подземных переходов и подвалов, по которым, как несла молва, можно было незаметно пробраться из одного конца города в другой. Сколько раз на базаре убивали россиянина, столько раз солдаты в ответ устраивали погромы. Окружали базар, потом входили на площадку, разбивая, растаптывая и опустошая лотки.

Россияне, однако, базары не ликвидировали. Они им самим были нужны. Тут они продавали свою добычу – пожитки чеченских крестьян, отобранные во время чисток в деревнях, а также все, что удавалось выкрасть из казарм: канистры бензина, обмундирование, одеяла, мешки муки и сахара. Тут, наконец, опасаясь отравления, закупали у доверенных торговок мясо, свежий хлеб, овощи, которых так не хватало в их голодном солдатском пайке.

Не только базары, весь город был царством женщин. Их мужчины предпочитали вообще не выходить на улицы, чтобы своим видом не провоцировать россиян на аресты. Женщины держали лавки на базарах, занимались готовкой в придорожных харчевнях, даже ходили на развалины в поисках лома. Продавали его за гроши таким купцам, как Хамзат, у которых были грузовики, деньги, ходы и знакомства, позволяющие вывозить железо в Дагестан или Ингушетию, а то и дальше, вглубь России. В Чечне, где все практически стало ломом, он стоил копейки. Чем дальше, тем больший был на него спрос, тем выше становилась цена.

После заката город переходил в руки мужчин. Кончалось притворство, игра в прятки. Из уличных ущелий как призраки появлялись силуэты людей с автоматами. Чеченские партизаны, пробиравшиеся в город с гор или укрывавшиеся в руинах, подкрадывались в темноте к российским постам и патрулям чтобы бросить гранату, выпустить автоматную очередь, подложить бомбу или мину, убить или хотя бы заставить насторожиться, напугать. Или из минометов, переносных ракетных установок с развалин домов стреляли в направлении Ханкалы, главной базы россиян.

Мрак менял и россиян. По ночам в них вселялся злой дух. В темноте вырывался наружу парализующий страх, и одновременно ощущение безнаказанности, толкающее на грабежи и убийства.

Поэтому перед заходом солнца в городе начиналась лихорадочная суета. Большинство дневных обитателей руин собирались в дорогу, к родственникам в пригородные поселки, где они нашли приют на время войны. В Дагестан или Ингушетию, где их пристроили в одном из палаточных городков для беженцев. Те, кто оставался на ночь, торопливо тушили свечи, чтоб не привлекать внимания, и проваливались в беспокойный, не приносящий облегчения сон.

На закате мы остановились возле российской комендатуры в Старых Атагах. Там нас ждал Иса. Беседовал с серыми от пыли солдатами, которые только что вернулись из дозора в долине Аргуна и теперь отдыхали, развалившись на броне танка. Я достал из кармана спичечный коробок с орлом и арабскими надписями. Это должно было быть знаком, что поездка прошла без помех и неожиданностей. Иса неторопливо попрощался и, покряхтывая, уселся за руль «Волги».

На следующий день он отправил гонца в горы, к одному из скрывающихся там командиров Масхадова, чтобы при его посредничестве президент назначил время и место встречи, а также способ, каким я могу на нее попасть.

Мой хозяин решил, что пока посланец не вернется с гор, никто не должен знать о моем существовании, даже в его собственной деревне. Шпики, которыми кишел каждый аул, немедленно донесли бы об этом российской контрразведке, а от нее Ису не спасла бы даже благодарность сибирских офицеров из гарнизона на цементном заводе.

Поход в горы занимал у курьеров обычно четыре-пять дней. Наш посланник, однако, долго не подавал признаков жизни, а когда, наконец, появился, сказал, что нужно ждать прибытия следующего курьера.

Большую часть времени я проводил в помещении, которое мне выделил Иса, называя его моей комнатой. «Посиди немного у себя», – бросал он извиняющимся тоном, когда ждал прихода гостей. «Поужинаешь с нами на кухне или у себя?» – спрашивала Лейла, жена Исы.

Совместный прием пищи регулировал распорядок дня. За завтраком, в восемь утра, Иса сообщал план действий. Время до обеда, который Лейла подавала на стол между двумя и тремя часами дня, проходило в два этапа. Сначала, сразу после завтрака, наступала фаза надежды, порожденной энтузиазмом и верой Исы. Потом надежда уступала место нетерпению.

Все вести с гор должны были попасть ко мне до заката. Курьеры не ходили по ночам, было безопаснее скрываться среди тысяч перемещающихся днем по всей стране путников. Значит, надо было ждать утра. За обедом все будет известно. Обед решал все.

А вестей для меня все не было. После обеда наступало время разочарования и невыносимого чувства бессилия, которое не отступало до самого ужина, дававшего отмашку на отдых и отключение мыслей. С утра цикл повторялся: завтрак – надежда, обед – ожидание и разочарование, ужин – отсчет очередного дня и возрождение веры.

Монотонность и первоначальная безуспешность предприятия не особенно докучали, их компенсировало сознание, что там, на той стороне, есть жизнь.

Значит, я был в самом центре событий! Так, как всегда мечтал.

Я подсматривал за жизнью своих хозяев, их будничной повседневностью. Изучал их, узнавал Ису, Лейлу, двух сыновей, старшего Аслана и младшего Ислама, жену Аслана; наблюдал, какие они, как живут, осознают ли необычность своей судьбы. Опыт такой жизни казался мне не менее важным, чем разговор с кем-то из скрывающихся в горах чеченских лидеров. Тем более, я был уверен, что рано или поздно встречусь с ними, с Масхадовым или Басаевым, а может, даже с обоими. Я понимал, что в жизни Исы и его семейства я появился всего на мгновение, что покину их, когда пресыщусь, когда решу, что пришло время.

А пока, в ожидании вестников с гор, я изучал жизнь своих хозяев, познавал ее, делал заметки для будущих историй, просматривал свои записи.

Рассматривая принесенные Исой карты, я вычислил, что Масхадов должен находиться где-то в горах в районе его родного Алироя.

Опять пришлось ему бежать от наступающих россиян в кавказские ущелья. Он потерял лучших своих солдат, но пережил зиму и весной во главе партизанских сил спустился с гор. Выслеживаемый российскими самолетами, он петлял среди ущелий и аулов. Не разрешал своим командирам выдавать даже названия селений, где останавливался на ночлег и кормежку.

Россияне, которые до сих пор видели в Масхадове законную власть, подписывали с ним трактаты и соглашения, теперь называли его преступником, террористом, предателем. Объявили его в розыск, обещали денежное вознаграждение за его голову.

Ходили слухи, что ему предлагали отказаться от власти, уйти из политики, уехать в Турцию или доживать дни на государственной даче под Москвой, под бдительным оком секретных служб, наслаждаясь спокойной старостью и назначенной Кремлем пенсией. Он отказался, хотя, говорили, что жена настойчиво уговаривала его согласиться.

Российское правительство издевательски называло его королем без королевства, а значит, любые переговоры с ним были лишены смысла. Кроме того, Кремль утверждал, что Масхадов стал заложником опасных фанатиков и террористов типа Шамиля Басаева, что он поддерживает терроризм (подтверждающие это документы секретные службы, якобы, обнаружили в собачей конуре во время одной из чисток в Старых Атагах), платит террористам премии за каждую удачную акцию. А значит, не заслуживает уважения и, единственное, что ему осталось, это сдаться и просить Президента Российской Федерации о помиловании.

Газеты в Москве уверяли, что Масхадов того и гляди прибудет в Кремль, чтобы принести присягу на верность и предотвратить дальнейшее кровопролитие на Кавказе. Как когда-то побежденный имам Шамиль, он должен был сложить оружие и согласиться на ссылку на одну из подмосковных правительственных дач взамен за гарантию безопасности для себя и своей семьи, а также обещание, что Кремль прекратит кровавые пацификации и бомбардировки чеченских аулов.

Россияне то и дело объявляли, что он ранен, что погиб, что брошенный всеми блуждает по кавказским ущельям.

Чеченские же эмигранты, в свою очередь, утверждали, что все джигиты, может быть за исключением постоянно меняющего свое мнение Басаева, пошли под командование Масхадова. Якобы, он регулярно собирал их в горах на совещания, планировал вооруженные нападения, отправлял посланцев в Европу для тайных встреч с российскими политиками, выступающими против войны. Тайком пробирался даже в Грозный, а его выступления, записанные на кассеты, курьеры развозили по аулам и станицам.

Как-то вечером Ислам, младший сын Исы, принес ко мне в комнату затертую кассету. «Это Аслан», – многозначительно сказал он, беспокойно оглядываясь на дверь. Боялся, видно, что появится отец, или хуже того, мать, и поймают его на чем-то недозволенном.

Мужской голос на кассете тонул в шумах и треске. Я не смог узнать в нем Масхадова. Тем более что говорил он, если это действительно был Масхадов, по-чеченски, что дополнительно меняло тембр голоса.

«Я обращаюсь сейчас к тем, кто, пережив трагические события и потерю близких, решили вступить на путь самопожертвования. Понимаю вас, но не могу поддержать, – шептал Ислам, прижав ухо к репродуктору. – Россия хочет любой ценой доказать, что наша война за свободу – не что иное, как терроризм. Мы не можем допустить, чтобы России это удалось. Поймите, наших врагов не удержит ни ваша смерть, ни смерть сотен тысяч ваших братьев и сестер».

На восьмой день я достал из шкафа книгу: изданные в Москве воспоминания Александра Дюма о путешествии по Кавказу. Надо было, наконец, оторвать взгляд от обоев, которыми было оклеено жилище Исы. Бледно-розовые, поблекшие, с золотисто-зелеными черточками, украшенные розочками симметрично, по два цветочка с каждой стороны черточки.

Но еще до обеда кавказские воспоминания француза стали казаться мне банальными. Наводила скуку и найденная на полке криминальная история Агаты Кристи. Может, причиной тому был невыносимый запах книжной затхлости, а может, мучительное ожидание курьера. Так или иначе, отложил я книжки и вернулся к изучению обоев.

Вечером в комнату без стука вошел Иса. Молча прошел на балкон, потом вернулся в комнату и развалился на диване. Он буквально кипел от злости. Накануне мы увидели по телевизору, как россияне арестовали Хусейна, найдя в его машине повстанческую газету «Ичкерия». Иса провел весь день в визитах к знакомым российским офицерам, но вернулся ни с чем. Никаких вестей о приятеле.

Больше всего его злило легкомыслие и нерасторопность Хусейна, который так легко попался солдатам. Его остановили на одном из тысячи блокпостов, которыми были перекрыты чеченские дороги.

– Как можно было отправиться в путь с запрещенными газетами в багажнике?! Только последний дурак мог так поступить! Надо было с газетами послать какую-нибудь старуху! Бьюсь об заклад, солдаты бы ей под юбку не стали заглядывать. Бог покарал Хусейна, отобрал разум! – ругался Иса. – Поймут, кого схватили, отправят в Россию и тогда его из тюрьмы не вытащить, сгниет за решеткой!

–

Машинально взял лежавшую на столе книгу Дюма. Некоторое время смотрел на нее, как бы удивляясь, что такая вещь оказалась у него в доме.

– Завтра сходим к одному такому, Халиду, может, у него есть какие-то вести с гор. Может, там знают что-нибудь о Хусейне.

Халид жил по соседству в Старых Атагах, недалеко от мечети. Только посвященные знали, что его дом был контактным пунктом, через который шла вся переписка между повстанческими политиками.

К неприметному чеченцу с бельмом на глазу приходили женщины курьеры с приказами и сообщениями. Оставляли послания, забирали другие и исчезали. Через минуту приходили другие женщины, везли корреспонденцию из дома Халида на очередной контактный пункт. Так соблюдался основной принцип конспирации – отдельные курьеры знали только фрагмент сложной сети, были только звеном длинной цепи. Даже арестованные, они не могли выдать своих руководителей.

Халид телевизора не смотрел и понятия не имел, что Хусейн попал в руки россиян. А с гор тоже никто не приходил. Халид предложил, чтобы я записал свои вопросы к Масхадову на листке бумаги и переслал их через курьера. Я согласился, написал несколько фраз на вырванной из школьной тетради страничке. Но продолжал настаивать на встрече. Я не представлял себе, что мог бы не увидеться с ним.

Иса как обычно зашел ко мне после завтрака и сообщил, что на обед приведет кого-то особенного, кто мне многое расскажет и многое объяснит. Я заметил, что хозяин уже несколько дней проявлял беспокойство в связи с моей ситуацией. Заходил без стука и развлекал разговорами, хотел я того или нет. Навещали меня и сыновья, старший Аслан и младший Ислам. Я подозревал, что это Иса велел им не оставлять меня в одиночестве. В последние дни стал также приглашать гостей, которые рассаживались на диване, улыбались и, прерывая неловкое молчание, спрашивали, как дела. Не знаю, правда, делал ли это Иса в силу священного на Кавказе долга гостеприимства или в страхе, что я сойду с ума.

Наш гость был неразговорчивый, высокий, солидный, элегантный мужчина. Иса относился к нему с нескрываемым уважением.

Он был заместителем премьера в правительстве Масхадова. Поскольку президент из-за многочисленных обязанностей не имел времени председательствовать на заседаниях кабинета, именно нашему гостю он поручил это дело. Другими словами, он был последним довоенным чеченским премьером.

Мне он показался человеком глубоко разочаровавшимся. Говорил о потерянной возможности, наверное, единственной, отпущенной нещедрой судьбой, о смертельной угрозе, нависшей над чеченскими горцами. О сожженной земле, которую оставили за собой вероломные россияне. После первой войны, всего четыре года назад, войны незаконченной, но по большому счету ими проигранной, они обещали, что не будут больше воевать, и все споры будут теперь решаться путем политических переговоров.

В качестве министра и вице-премьера он много раз ездил в Москву и всегда возвращался с тяжелым сердцем, с ощущением, что в России никто, абсолютно никто даже не задумывался над тем, как можно было бы мирно разрешить проблему чеченцев. А ведь подписывая перемирие, россияне обязались в первый же год двадцать первого века определить путем переговоров статус чеченской республики.

Однако в Кремле никто не забивал себе этим голову. Россияне знали, что не успеет закончиться оговоренный срок, как слово возьмут генералы, которые так и не простили чеченским горцам недавнее унизительное поражение. Не лучшее ли доказательство тому тот факт, что новое нападение на Чечню возглавили те же люди, которым пять лет назад пришлось спускать российские флаги над чеченскими аулами?

Можно ли вообще говорить о победе? Чеченские командиры сумели во время войны победить российскую армию, но в мирное время оказались людьми не только некомпетентными, но и мелкими, не думающими ни о народе, ни о давних товарищах по оружию. Чем же они отличались в таком случае от министров из имперских кабинетов, к которым он сам относился несколько лет назад? Кто им позволил узурпировать себе право на истину?

– Все это неважно, – говорил он. – Мы все проиграли, не воспользовались шансом.

Иса, в своих рассуждениях, смотрел в будущее с позитивным настроем, ему была чужда мысль о капитуляции и даже бездействии, он старался найти правильный путь для себя и своих земляков. А бывший премьер находил, кажется, какое-то мазохистское удовольствие, копаясь в воспоминаниях о поражениях.

Потом он еще несколько раз заходил к нам на обед, а однажды мы встретились вечером на берегу Аргуна. Как всегда одетый с иголочки, он принес с собой складной стульчик, какими обычно пользуются рыбаки. Держал речь, картинно сплетая ладони на коленях, ну просто мастер, поучающий послушных учеников, неуклюже примостившихся на каменистом берегу речки.

– Пора забыть о геройстве, о прославлении мученической смерти. Пора думать о том, как выживать, – говорил он. – Для России сто тысяч убитых солдат, это просто военные потери. Для нас, чеченцев, сто тысяч погибших – это геноцид, смерть народа.

Опускался вечер, сгорбленный силуэт вице-премьера на рыбацком стульчике постепенно таял в темноте и стелящемся над рекой тумане. Как только он заговаривал о Масхадове, у меня возникало впечатление, что его охватывает какая-то грусть. Вроде рассказывал разные анекдоты, вроде посмеивался над недостатками и пороками президента, а звучало так, как будто вспоминал кого-то умершего, кого-то, по ком тосковал. Может, и не по нему самому, а по несбывшимся мечтам, желаниям и надеждам, которые оживали при воспоминании о Масхадове.

– Знал ли Аслан, что его ждет? Не знаю, наверное, верил, что все у него получится. Думаю, тогда никого лучше него не было. Но и он не прирожденный руководитель. Видно, не могло получиться, видно, так распорядилась судьба.

Как-то вечером вице-премьер привел с собой прокурора. Масхадов поручил ему в свое время борьбу с теми, кто поддался соблазну заняться известным на Кавказе испокон веков, столь же порочным, сколь доходным промыслом – торговлей живым товаром. Прокурор внимательно слушал речи премьера, утвердительно кивал головой, если считал, что тот затронул сущность вопроса. Было заметно, что он преисполнен таким уважением к премьеру, что кивать приходилось непрерывно.

Прокурор любил изрекать оригинальные сентенции, типа: «в Чечне послевоенное время быстро становится довоенным, а мир оказывается более трудным вызовом, чем война».

– Вообще-то Масхадов был золотым человеком, но наивным до ужаса. В мирном договоре с Россией было положение о том, что в отношениях с Чечней она будет соблюдать международные нормы и права. Масхадов свято верил, что само слово «международные» уже обозначает, что Кремль признает независимость Чечни, – говорил прокурор, когда умолкал премьер. – Или эта история с Яндарбиевым. Кто-то пытался убить Масхадова, и он подозревал, что за покушением стоит именно Яндарбиев, который не смог ему простить проигрыш на президентских выборах. Вместо того чтобы направить дело в суд и все выяснить, Масхадов велел Яндарбиеву поклясться на Коране, что он не имел с покушением ничего общего. Яндарбиев поклялся, и на этом все кончилось.

На вечерние, тайные встречи на берег Аргуна приходили многие министры чеченского правительства. Днем предпочитали не попадаться на глаза российским солдатам, патрулирующим их деревни. Вечерами, когда россияне прятались в казармах, министры собирались у реки, жевали сухую вяленую рыбешку и рассказывали грустные истории о таком недалеком еще прошлом.

– Нам, работавшим когда-то на русских, труднее всего было привыкать к новым порядкам на заседаниях Совета министров. Мы привыкли к тому, что есть повестка дня, председатель, который дает слово, и так далее. А теперь казалось, что мы на базаре, – прокурор задумчиво бросал в реку камушки. – Ссоры, ругань, перекрикивание. Не раз бывало, что министры бросались друг на друга, приходилось их растаскивать. Приходили на заседания с пистолетами, а по коридорам, волки волками, бродили их бойцы, так обвешанные разным оружием, что едва на ногах держались. Не раз и не два Совет министров принимал голосованием какое-то решение, а кто-нибудь из командиров после этого выходил, хлопнув дверью, со словами, что ему наплевать на решение. Масхадов врагов старался привлечь должностями, а о друзьях не заботился. Ничего удивительного, что, в конце концов, все его бросили, один остался.

Наши прогулки к реке понемногу становились ритуалом. И постоянным элементом нудной рутины моей жизни в конспирации. Наступающий вечер оглашал болезненный приговор – с гор опять никто не пришел. Когда темнело, Иса заходил в мою комнату и сообщал:

– Пора проветриться.

В руках у него была кожаная куртка Аслана и его собственный зеленый фез, небольшая круглая шапочка, которая должна была превратить меня в чеченца. Бриться он запретил мне с первого дня. Купил на базаре белые спортивные туфли и мешковатые слишком большие брюки, которые мне приходилось стягивать поясом, чтоб не сваливались. Иса не только постарался переодеть меня, но и нашел чеченский паспорт (так, на всякий случай, подчеркивал он), и назвал меня Вахидом.

Так он обращался ко мне всякий раз, когда мы выходили из дому. Обучил меня нескольким чеченским словам, чтобы я мог отвязаться от любопытных. Местные жители действительно заговаривали со мной по-своему, а на мое бурчание реагировали так, как ожидал Иса. Иса вообще был весьма доволен созданным им образом, хвастал собственным произведением перед доверенными знакомыми.

На реку мы часто заглядывали и по пути домой, возвращаясь от Халида из Старых Атагов. Для меня новости были все те же. Очередные курьеры приезжали без ответа, или с теми же словами, что и раньше – ждать, когда приедет следующий. Одному Богу известно, когда!

Зато хорошие новости пришли Исе. Дела с Хусейном обстояли не так уж плохо.

Россияне, конечно, узнали, кого им удалось арестовать, но не вывезли его ни в Ростов, ни в осетинский Моздок, а посадили в камеру в чеченском Шали. Тут рукой подать. Так что, не все еще было потеряно.

Чтобы разогнать как-то мою мучительную меланхолию, Иса купил на базаре в Старых Атагах сушеную рыбу, лук, помидоры, апельсины, фисташки, медовое пиво и пузатую бутылку осетинской водки. Похоже, он верил, что она, как волшебный эликсир, развеет заботы и сомнения, воскресит надежду и веру.

По дороге мы захватили с собой Хамзата, который только что вернулся, довольный заработком, из поездки в Хасавюрт, где продал россиянам очередной грузовик лома.

Иса отдал продукты придорожному духанщику, который быстренько развел огонь, поставил на него решетку с бараниной. Показал нам полянку в зарослях, возле самой серебрившейся в лунном свете реки.

Мы расселись на плоских прибрежных камнях. Иса открыл настежь двери «Волги», чтобы за водкой и набитой марихуаной сигареткой наслаждаться музыкой своего любимого Адриано Челентано.

Над нашими головами кружили вертолеты, охраняющие с воздуха танковые колонны, ползущие по дороге на той стороне реки. Ночная тишина и усиливающее все звуки зеркало воды позволяли нам прекрасно слышать рокот моторов, а иногда и голоса солдат. Лучи прожекторов позволяли судить, как далеко от нас проходит путь войсковых караванов. А когда на короткое мгновение стихал хор цикад и лягушек, с гор доносилось глухое эхо взрывов.

Мы встречались у реки по ночам, мы – жители деревни, объявленные вне закона, скрывающиеся днем от нежелательных глаз, связанные братством конспирации. Из всей деревни только мы выходили на воздух после наступления темноты, выводимые своими хозяевами на прогулку на каменистый берег Аргуна.

Как-то у реки я познакомился с Сулейманом, партизаном из отряда Шамиля Басаева, чеченского сфинкса, неразгаданного, обожаемого и проклинаемого одновременно.

Сулейман с товарищами сидел неподалеку, на соседней полянке. Он скрывался в собственной деревне. Все знали, что он ушел в горы, но никто – что вернулся на краткий отдых в деревню. Так и должно было быть. За голову Басаева россияне обещали награду в миллион долларов и орден Героя России. Мешок рублей за Сулеймана мог оказаться непреодолимым соблазном даже для самых близких друзей. Зачем накликивать беду? Подвергать ненужным испытаниям близких людей?

Он вернулся с гор неделю назад. Белизна щек выдавала только что сбритую бороду. На реку пришел с братьями, единственными людьми, в чьей преданности и помощи он мог быть абсолютно уверен. Иса был знаком с их отцом по работе на цементном заводе.

Меня сжирало нетерпение. Хотелось расспросить Сулеймана о ста разных вещах, трудно было вытерпеть спокойно пустяшный, ничего не значащий разговор, который завел Иса, расхищая драгоценное время, которого, увы, было и так не много. Боец Басаева, Сулейман казался мне неоценимым источником правдивых новостей о командире, судьба которого успела обрасти уже такими легендами, что превратила его в существо почти мифическое.