Текст книги "Башни из камня"

Автор книги: Войцех Ягельский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 20 страниц)

Неизвестно, что навело его на мысль покуситься на власть в Дагестане. Неожиданная популярность, а может, обретенная депутатская неприкосновенность? Факт, что вместе со старшим братом, также бывшим боксером, он повел своих сторонников на правительственные здания, утопающие в глубокой тени огромных, разлапистых сосен. Здания взяли без труда и укрепили зеленый флаг на крыше. Уступили только просьбам прибывших из Москвы посланцев, которые, умоляя проявить здравый смысл, одновременно пугали отправкой войск против бунтарей.

Надиршах уступил, а пока он определял условия соглашения, правительственная милиция, пользуясь случаем, мародерствовала в кабинетах министров, очищая их от компьютеров, дорогих телевизоров и телефонов, ценных ковров.

Годом позже российские солдаты, теряя сознание на сорокоградусной жаре, продолжали охранять укрывающийся в тени сосен дворец в Махачкале от других смельчаков и безумцев. Надиршах, обманутый своими властями, которые нарушили договоренности, и объявленный в розыск российскими властями, скрывался, якобы, в бунтующей долине Кадара, откуда в случае опасности, перебирался лесами в Чечню.

Я настоял на поездке в долину. Рассчитывал, что это хоть немного смоет привкус разочарования от посещения Ботлиха. Три дня искал знакомого связного, который отвез бы меня в долину Кадара. Еще три дня в мучительном бездействии ждал, когда Хамзат, посланник из долины приедет в условленное место на автовокзал.

Он оставил мне номер телефона, но умолял, чтобы я не звонил без надобности, а если позвоню, то чтобы следил за тем, что говорю. В гостинице единственный исправный телефон находился в администрации, где выложенные темными мраморными плитами полы и колонны усиливали каждый шорох, каждый шепот. Старый администратор, которого гостиничная обслуга называла швейцаром, подслушивал телефонные разговоры, не особенно даже скрывая это. То ли по приказу, то ли – просто от скуки.

До появления Хамзата с сообщением, что боевики из Кадарской долины согласились впустить меня и переговорить, я убивал время походами на вокзал и бессмысленным просиживанием в гостиничном номере, 29 которое пытался иногда разнообразить, приводя в порядок свои заметки и набрасывая планы будущих корреспонденций.

Свобода ослепила кавказских горцев, как и другие покоренные народы могучей и – казалось бы – вечной российской империи, которая на склоне двадцатого века неожиданно рухнула под собственной тяжестью. Свобода пришла неожиданно, и, может, поэтому больше настораживала, пронизывала страхом, чем радовала. Немногие в нее верили, только единицы ее добивались. Честно говоря, мало кому ее отсутствие досаждало, немногие могли ее себе даже вообразить. Дикие звери, рожденные в неволи, не тоскуют по лесу и бескрайним степям. Не зная другого мира, принимают этот, ограниченный стенами клеток, за естественную среду обитания. Прирученные, ждут пору кормежки и спят все остальное время, примирившись с судьбой, другой не ведая.

Свобода обрушилась на кавказских горцев как гром с ясного неба. Они ее не ждали, они не были к ней готовы. Чистая ирония судьбы! Двести лет боролись, чтобы не позволить отобрать у себя свободу, а потом, чтобы ее вернуть, пролили море крови, пока не признали превосходство и не приняли подданства России. А теперь получили эту свободу в нежданный дар. Вот уж действительно, необычный способ завоевания независимости.

Им просто сообщили, что они свободны. Они узнали об этом по телевизору декабрьской ночью девяносто первого года. Диктор в новостях сообщил, что именно в этот день великая империя прекратила существование, аннулированная президентами России, Украины и Белоруссии, тайно собравшимися на встречу в Беловежской Пуще. Весть о свободе вместо радости вызвала ужас и даже чувство унижения. Славяне вновь показали горцам с Кавказа их место, снова с ними не посчитались, обманули. Ликвидировали империю с таким же неслыханным, демонстративным высокомерием, с каким раньше ее создавали, покоряя край за краем, а под конец существования пытались ее совершенствовать. Только они сами и только с мыслью о себе. Не сочли нужным даже спросить мнение тех, которых сделали своими подданными и которым приказали уподобиться себе.

Ибо, видя безнадежность сопротивления славянским агрессорам, кавказские горцы, с практицизмом, свойственным только народам, которым угрожает уничтожение, приняли защитную окраску. Не имея возможности противостоять, решили приспособиться. Со временем стали страдать болезнью всех покоренных народов. Почувствовали себя хуже своих покорителей и стремились во всем подражать им.

Отказались, отреклись от собственной веры. В коммунистической империи, где вера в Бога считалась порочным суеверием, постыдным пережитком, религия свелась к чисто экзотическому обряду, немодному и абсолютно непригодному в эпоху компьютеров, полетов в космос, индустриализации, глобализации. Никто с претензией на звание человека светского и современного не позволил бы, чтобы его увидели отбивающим поклоны в мечети. Молодые люди, воспитанные в коммунистических школах и университетах, считали религию, и особенно ислам, символом отсталости и упадка.

Кавказские столицы, когда-то центры мысли и искусства, караван-сараи купеческих караванов и места паломничества, превратились в провинцию, в периферию. Старые мечети и медресе закрывали, разрушали или превращали в дома культуры, спортивные залы или продуктовые магазины. Те немногие, что уцелели, оставили в качестве фольклорного музея под открытым небом для развлечения немногочисленных зарубежных туристов.

Стыдливыми и заслуживающими только забвения стали казаться им не только религия, но и традиции и древние обычаи, знаменующие их прошлое и даже родной язык, все охотнее подменяемый русским языком. Лишенные собственной истории, которой не обучали в школах и о которой не позволяли писать научных трудов, жители Кавказа превратились в образцовых Homines sovetici, создание которых и было основной целью коммунистической утопии. Лишенные собственного Бога, истории, памяти, незнающие своих корней, стыдящиеся родного языка и самих себя, они были покорены двукратно, троекратно.

Они охотно спускались со своих гор, но на российских равнинах тоже не чувствовали себя комфортно. Не стали славянами. Но не были уже и давними, верными традициям, горцами.

Не были и правоверными мусульманами.

– Кто же мы? – рождался в глубине души потерянных горцев мучительный вопрос.

Свобода, свалившаяся на них, когда они пребывали именно в таком беспокойном состоянии души, с разбитыми сердцами и полными сомнений головами, означала уничтожение всего, что составляло их прежнюю жизнь. Со дня на день все исчезло. Все понятные авторитеты, привычные указатели пути, все без исключения точки соотнесения. Чувство безопасности и предсказуемости сменилось полным бессилием перед лицом сильнейших и неуверенностью в завтрашнем дне. Привыкшие столько поколений жить под опекой, отученные от какой бы то ни было самостоятельности, лишенные инициативы, теперь они неожиданно вынуждены были на каждом шагу проявлять предприимчивость, совершать свободный выбор и принимать его последствия на себя. Нежданная свобода оказалась для многих слишком трудным вызовом.

У них уже не было Бога, потому что им приказали от него отречься. Они со стыдом покорились этому. Взамен им навязали веру в государство, державу непобедимую и мощнейшую. И вот империя, в величие и вечность которой им пришлось уверовать, как в Бога, как колосс на глиняных ногах на их глазах рассыпалась в прах. А возвращаться к старому Богу было как-то стыдно.

Теперь все то, что им было приказано презирать, снова должно было стать для них источником гордости. Им велели, как людям свободным, вернуться к старому языку и письменности, которых они уже не знали, и забыть те, которыми в последнее время пользовались. Они не могли поговорить с соседями, на родном языке попросить показать дорогу. Не могли прочесть названий улиц, потому что теперь их написали их 31 буквами, которых они не знали, хоть они и определяли их происхождение и идентичность.

Истории родного края тоже не знали, а страна, которую они привыкли считать своей родиной, просто исчезла. Им теперь пришлось жить в государствах, которые в такой форме никогда раньше не существовали, а их границы, искусственно прочерченные на картах московскими стратегами, уже в день их начертания грозили призраком неизбежных соседских войн за землю, водопои, пастбища, залежи ценных минералов.

Межи, проложенные без учета вековых традиций и порядков, разделили и рассорили между собой добрых соседей, развели по разные стороны родственников, а заклятых врагов сделали согражданами. Границы перекрыли пути пастухам, испокон веков перегонявшим по ним свои стада. Теперь, чтобы попасть на пастбище на южном склоне горы или на базар в деревню по соседству, горцам приходилось пересекать государственные границы, брести до официальных пограничных переходов, заполнять бумаги, отвечать на вопросы, оплачивать сборы.

Рядом с Ботлихом не было ни одного пограничного перехода из соседней Грузии. Поэтому, чтобы навестить родственников в Лагодехи, расположенном буквально в двух шагах, на грузинской стороне, ботлихским аварцам приходилось пробираться по ухабистым горным дорогам сначала в Дербент, оттуда в Азербайджан и дальше, в Грузию. Поездка, которая верхом занимала максимум полдня, теперь отнимала трое суток и требовала пересечения двух государственных границ. Преодолевая трудности и преграды, добирались, наконец, до деревушки, где еще недавно чувствовали себя, как дома. Теперь их трактовали, как чужих. И они себя чужими ощущали.

По правде говоря, они себя не слишком уверенно чувствовали и в своих столицах, управляемых в эпоху свободы теми же людьми, что властвовали во времена неволи. Когда-то их называли беями, эмирами, ханами, шамхалами, наибами. Потом, покоренные россиянами, они, не моргнув глазом, стали называть себя секретарями и товарищами, а придворный церемониал заменили коммунистической фразеологией, словечками вассала, обращенными к властелину. Теперь же, тоже без малейших угрызений совести, велели называть себя президентами, премьерами и депутатами, без колебаний меняя коммунистическую фразеологию на демократическую. Новые старые правители ясно давали понять, что от своих новых старых подданных ждут, что они будут так же терпеливо выносить болезненные проявления этой своеобразной шизофрении, что и теперь примут за добрую монету их нынешнюю реинкарнацию.

Независимость не означала свободы или изменения судьбы, просто произошла замена чужого, российского гегемона родимыми тиранами. А у тех свобода ассоциировалась с властью, ничем теперь уже не ограниченной, с полной безответственностью за что бы то ни было.

Партийные комитеты, мало чем отличавшиеся от дворов эмиров и ханов, теперь становились парламентами и дворцами президентов. Их хозяева повторяли вслед за Киплингом «Восток есть Восток, а Запад – есть Запад, они никогда не встретятся друг с другом». Эти ложно толкуемые слова служили коронным и почти всегда эффективным аргументом всем приверженцам двойных стандартов.

Как-то в узбекской столице, Ташкенте, я встретил Ядгара Обида, поэта, принесшего свое искусство в жертву на алтарь политики. Он не был похож на поэта. Ни на революционера. Коренастый и мускулистый, напоминал скорее борца, много лет назад завершившего свою профессиональную карьеру. В его монологе настойчиво сквозил мотив страха и безнадежно исчезающего времени.

– Не успеем, – повторял он. – Если империя распадется уже завтра, свобода, которую нам подарят, будет означать только свободу для тиранов. Если мы не успеем стать свободными людьми до заката эпохи неволи, останемся рабами в начале эпохи свободы.

Он перестал писать стихи, чтобы отдать свое время, талант и энергию священному делу перестройки Узбекистана из покоренной, униженной и отсталой провинции в современное, свободное гражданское государство. Он доказывал, (что тогда звучало парадоксально и несколько анахронично), что во благо узбеков, а также таджиков, казахов, туркмен, азербайджанцев, армян, грузин и кавказских горцев, империя должна попытаться по примеру других, например, французской или британской, совершенствовать себя, хоть немного осовремениться накануне своего распада, что подготовило бы покоренные народы к свободе.

– Если этого не произойдет, мы будем отданы на милость наших жестоких ханов, – предсказывал он весной девяносто первого года в Ташкенте. В узбекской столице как раз опубликовали результаты плебисцита, из которых следовало, что в огромном своем большинстве покоренные народы высказываются за перестройку империи. Поэта это явно радовало, несмотря на убежденность, что рано или поздно империя рухнет.

– Эта отсрочка нам на руку. Это даст нам время, – потирал он руки.

Ядгар высмеивал дебаты европейских мудрецов, которые с озабоченными лицами размышляли, выберут ли освобожденные мусульманские колонии российской империи турецкий путь, то есть секуляризацию государства, свободный рынок, копирование европейских образцов, или иранский – бунт против всего западного и полную подчиненность религии.

– Мы не обязаны и не будем брать кого-то за образец для подражания, – говорил поэт. – Это мы являемся колыбелью мировой цивилизации. Мы пойдем собственным путем.

Годом позже я встретил его в столице уже независимого Таджикистана. Спал на скамье в парке. Вокруг продолжалась революция. Ошеломленные свободой жители селений Памира и Каратегины, славя Аллаха, свергали безбожное правительство, оставшееся в наследство от империи. Узбекский поэт прибыл в Душанбе уже не с тем, чтобы служить соседям добрым советом. Он сбежал из Ташкента от секретных служб имперского наместника Ислама Каримова, который, пользуясь неожиданно свалившейся свободой, огласил себя президентом (поэт называл его ханом) независимого Узбекистана и начал преследования всех непокорных.

Позже я прочел в одной из московских газет, что, пытаясь избежать ареста, Ядгар Обид выехал из Ташкента в Азербайджан, а затем в Европу. И, наконец, бесследно исчез.

Во время своих поездок по Кавказу и Средней Азии я часто расспрашивал людей о поэте из Ташкента. Не особо надеясь, что смогу что-то узнать. Упоминание о поэте казалось мне изящным предлогом, хорошей возможностью, чтобы направить разговор с друзьями или случайными знакомыми на не дающий мне покоя тезис узбека, что раньше времени полученная свобода неизбежно станет новым рабством.

Как-то я заговорил об этом в Алма-Ате с Муратом Аллезовым, мудрецом благородного происхождения и харизматичным диссидентом, сыном и политическим наследником Мухтара Аллезова, казахского национального пророка.

– Блага свободы достались не тем, кто за нее боролся или, по крайней мере, о ней мечтал, а тем, которые наживались на неволе. Наша борьба за свободу была растрачена и украдена, – грустно качал головой казах. – Украдена, потому что была присвоена сразу после победы теми, которые никогда ее не требовали и даже боялись. Растрачена, потому что, захватив свободу в свои руки, люди, не желавшие и не понимавшие ее, обесчестили ее, вываляли в грязи, свели к хищной, беспардонной борьбе за чины и богатства. В определенном смысле эта свобода только усилила наше порабощение. Размыв понятные и очевидные до сих пор разделы, границы и определения, она привела к тому, что все труднее будет отыскать сущность ее самой, труднее распознать ее и назвать по имени, труднее завоевать.

На Кавказе мало кто плакал на похоронах коммунистической утопии. Свободу и власть тут же взяли в свои руки старейшины местных кланов, которым не нужно было теперь так подробно отчитываться перед Москвой, они и присвоили себе всю страну.

В Дагестане, населенном сорока народами, где каждое ущелье – это практически отдельное, независимое государство, веками правили сильнейшие и самые многочисленные роды.

Столетия совместной жизни заставили их принять компромиссы, гарантирующие права и привилегии всем. Один из народов занимался добычей – а правильнее сказать – контрабандой нефти, другой рыболовством (то есть, браконьерством), еще кто-то сельским хозяйством, торговлей, скотоводством или виноделием.

В соответствии с национальными критериями была построена и искусная пирамида власти, в которой каждый из народов имел своих представителей в количестве, соответствующем его величине, богатству, влиянию, традициям. Ничто здесь не происходило спонтанно. Все, включая внутренний мир и равновесие, было результатом сложных межклановых договоренностей.

Даже неожиданная свобода, по крайней мере, поначалу, казалось, не угрожала старым порядкам. Наоборот, подчинилась им и служила. В столкновении с ними она оказалась не только слабее, но и проявилась уродливо, почти неузнаваемо. Желанная свобода превратилась в неограниченное никакими санкциями право кулака, служащее сильным, отказывающее во всем слабым и беспомощным. Права отдельного человека, которые теперь должны были быть важнее обязанностей по отношению 34 к сообществу, освобождали его от необходимости заботиться обо всех его членах. Свобода на Кавказе стала безжалостной борьбой за быт, равенство – правом сильнейшего, братство – принадлежащей сильнейшему привилегией верховодить в сообществе и обрекать на рабскую зависимость слабейших.

Современность, демократия, свободный рынок, принесенные ветрами перемен в кавказские ущелья, привели, однако, к тому, что старейшины родов, веками осуществлявшие духовное руководство, но скомпрометировавшие себя коллаборационизмом, соглашательством и нерешительностью, вынуждены были уступить место людям, отличавшимся теперь не благородным происхождением, а предприимчивостью, смелостью, отсутствием совести и жалости. В новые, непонятные времена они быстрее других определились и лучше устраивались.

И раньше всех поняли, что на свободном рынке товаром может быть все, что все имеет свою цену, включая даже уже завоеванную свободу. Весь Кавказ превратился в чудовищный базар, где торговали практически всем. Разрушенная войной Чечня снабжала украденной из азербайджанских трубопроводов нефтью не только Кавказ, но даже Краснодарский и Ставропольский края в самой России. На базаре во Владикавказе за доллар можно было купить три литра водки. Контрабандой шла каспийская икра, наркотики, оружие.

Товаром были и люди, которых похищали ради выкупа. И хотя в торговле живым товаром обвиняли в основном чеченцев, на самом деле этим занимались все. Чеченцы, возможно, даже меньше других, хотя их страна, с тех пор, как вышла из подчинения России, стала наиболее безопасным местом укрытия похищенных. Московские газеты пестрели статьями о российских комендантах приграничных станиц, которые за соответствующую мзду отправляли своих солдат на патрулирование только затем, чтобы их похитили и продали в качестве рабов. Даже по кавказским условиям, в Дагестане все происходило быстрее, неожиданнее, жестче, более нагло и беспощадно. С точки зрения убийств и взрывов, направленных против политических противников, Дагестан бил рекорды не только по сравнению со всей Россией, но мог смело соперничать с Израилем или Северной Ирландией прошлых лет. Характерно и то, что никогда не удалось схватить, посадить и осудить ни одного из убийц или подрывников. Мэр Махачкалы и одновременно один из богатейших людей республики – живой пример того, сколько раз можно выйти живым из подобного нападения. Минимум четырнадцать раз, и каждый раз безрезультатно, его пытались убить председатель городского совета, полковник милиции, наемные чеченские убийцы из Гудермеса и даже местный мастер спорта по боксу.

Насилие стало в политике методом, используемым так же часто и так же обыденно, как до недавних пор интриги, подкупы или кумовство. Трудно было найти в Дагестане серьезного политика, на которого минимум один раз не покушались. Понятно поэтому, что в заботе о собственной безопасности, а также в силу необходимости участвовать в своеобразной гонке вооружений, каждый уважающий себя политик окружал себя собственной охраной, ставил под ружье целую личную армию, набираемую обычно из земляков и родственников, самых лучших, потому что самых надежных. Впрочем, с набором солдат никогда не было ника– 35 ких проблем. Всеобщая бедность и абсолютная в некоторых сельских районах безработица привели к тому, что на Кавказе появились тысячи молодых людей, для которых война стала единственным занятием и единственным будущим. У них не было образования, домов и даже надежд на работу. Не желая, однако, мириться с таким нищенским существованием, они или сами организовывали вооруженные группы, зарабатывающие на жизнь контрабандой, или вступали в личные армии. Становясь солдатами, они получали не только твердый источник средств существования, но и работу, традиционно пользующуюся на Кавказе уважением.

Командовать личными отрядами вербовали людей, не чуждых насилию, – в основном преступников, для которых разбои и убийства были единственной целью и смыслом жизни, мускулистых бывших боксеров, борцов или штангистов, бывших милиционеров и солдат, и просто болтающихся по городу без дела качков с бычьими шеями. Единение мира власти с миром преступности было для представителей обоих миров открытием. Министры и депутаты научились использовать и ценить насилие, как простой и эффективный инструмент власти. Оно их не пугало, не вызывало отвращения. Они обнаружили также, что власть, используемая в преступных целях, открывает практически неограниченные возможности. Не только неизмеримо умножает доходы, но и не вызывает того осуждения, которое выпадало на долю обычных преступников. Преступление, совершенное под эгидой власти переставало в понимании исполнителей носить печать преступления.

Для преступников же благодати приносимые мезальянсом преступности и власти не были, естественно, никаким откровением. Открытием, зато, была неповторимая, быть может, возможность, которую создавали для достижения желанной цели демократия и свободный рынок.

Сделав их гражданами, демократия дарила им право не только избирать власть, но и самим быть избранными. А благодаря свободному рынку, который на Кавказе свел до категории товара практически все стороны жизни, выборы проходили, как торги, после предварительного согласования цены.

Министры и депутаты занялись преступлениями, а преступники ступили на паркет политических салонов. Присваивали своим шайкам названия политических партий, полные высокопарных прилагательных, претендовали на руководство во властных структурах, выигрывали договорные торги на приватизируемые фабрики и выборы депутатов в дагестанский парламент или даже в российскую думу. Было время, когда половина депутатов и министерских чиновников в Махачкале имела за собой тюремное прошлое.

Таким образом, преступники творили теперь закон. За превышение власти в тюрьму попал Министр юстиции. Если умирал Министр, его место занимал брат, зять или сын, чиновники разворовывали государственные деньги, банкиры нападали на собственные банки, а милиционеры грабили на дорогах. Богатые становились еще богаче, а бедняков ждала только еще большая нужда.

Казалось, весь мир вокруг них пребывал в состоянии упадка, уничто-36 жения и хаоса, и только самые большие мечтатели и безумцы сумели бы отыскать в нем какие-то намеки на создание, на зарождение чего-то нового. Разочарованные и потрясенные свободой, которая на Кавказе приобрела столь отталкивающий облик, тамошние горцы стали все серьезнее опасаться, что их место на земле сжимается, вот-вот исчезнет.

Они еще помнили старую пословицу о том, что каждый человек имеет свою гору. Так хотелось в это верить, но они не могли уже найти дорогу к своим забытым горам.

– Кто мы? – без конца повторяли они.

Их сомнения окончательно развеяли славяне.

Объявленный великим реформатором Михаил Горбачев, последний властелин империи, нигде, кроме славянской ее части, не имел значительного числа сторонников. Необходимость прогрессивных реформ он провозглашал в Москве и России, но оставался глухим и бесчувственным к просьбам российских колоний на Кавказе и в Азии. Обещанная им свобода, была, таким образом, зарезервирована только для россиян, славян, белых. С этой точки зрения Горбачев ничем не отличался от своих предшественников. Полностью поглощенный амбициозными планами реформы империи, оглушенный аплодисментами Европы и Америки, он не имел ни времени, ни терпения для Кавказа и Азии. Его выводила из себя их медлительность, недоверчивость к новинкам, рабская привязанность к прошлому. Ему нужны были быстрые решения, быстрые результаты. Он не собирался путаться в лабиринтах, в сложных хитросплетениях. С типичной для революционеров высокомерной самоуверенностью считал, что прогрессивными указами сможет разрешить азиатские проблемы. Совершал ошибку за ошибкой, бестактность за бестактностью, тем самым ускоряя свое неизбежное падение.

Укротивший его высокопоставленный провинциальный чиновник Борис Ельцин, обещал всем свободу и, в конце концов, развалил империю только для того, чтобы самому занять место Горбачева в Кремле. Борясь за власть, подстрекал вассалов Горбачева: «Говорю вам, берите столько свободы, сколько сможете унести!» Однако, когда доверчивые чеченцы попытались испробовать свободу на вкус, Ельцин, будучи уже хозяином Кремля, послал против них войска.

Россия, для которой развал империи ассоциировался не с радостной и хоть и нежеланной, но свободой, а с унизительной деградацией, завистливо и мстительно сеяла войны среди недавних подданных. Свобода рождалась под аккомпанемент автоматных очередей и взрывов бомб. Войной платила Россия своим подданным за их неверность и непослушание.

Хаоса и пожарищ избежали только ближайшие к Европе провинции империи: славянские Украина и Белоруссия, прибалтийские республики. Разжигаемые Россией гражданские войны опустошали и делили на не признающие друг друга клочья Кавказ и Среднюю Азию, а поддерживаемые Кремлем заговорщики свергали тамошних президентов.

– Вы никогда не были и не будете равными нам, – говорили россияне. – Но мы никогда не позволим вам уйти из-под нашей власти свободными.

Война, которую Россия объявила чеченцам в отместку за то, что они решили любой ценой добиваться независимости, излечила кавказских 37 горцев от комплекса неполноценности по отношению к славянам. А вера в Аллаха, которую они так долго стыдливо прятали, неожиданно стала для них опорой. Они перестали беспомощно переминаться с ноги на ногу, мучить себя вопросом «Кто мы?».

– Мы – мусульмане, – гордо отвечали теперь они славянам. – Это значит, мы не такие, как вы.

Но молодые люди, которых отцы в соответствии с новой модой, возникшей во времена независимости, отправляли на учебу и в паломничества в Аравию, возвращались домой, и высмеивали не только родителей, но даже ученных мусульманских духовных.

– Вы молитесь не так, как надо, грешите на каждом шагу. Наши праздники, наряды и танцы – прегрешения против Священной Книги. Мы живем не по-божески, – без конца пеняли они старшим. – Вы не мусульмане, вы язычники.

Ислам, завезенный на Кавказ арабскими кочевниками, действительно с течением веков обрастал местными обычаями и традициями, давними верованиями, ересью. Долгие годы, не имея возможности отправляться на паломничество в Мекку, кавказские паломники ходили на поклон к святым горам, водопадам, могилам святых мужей. И не видели в этом ничего дурного. Не запрещали им этого и шейхи, духовные наставники, которых горцы беспрекословно слушались испокон веков.

Слушали, хоть не до конца понимали науки шейхов. Не все. Не всегда. Слишком много было в них мистицизма, таинственных слов, напоминающих заклинания, слишком много неоднозначности, свободы интерпретации, которая оставляла вольный выбор, заставляла делать усилия и не гарантировала правильности решения.

– Ищите Бога в себе, находите в душе путь истины, – говорили теперь шейхи переставшим ориентироваться в наступившей свободе горцам, плохо понимавшим, что делать с этим советом, и стеснявшимся расспрашивать. Шейхи же внушали, что важно не скрупулезное исполнение обрядов, а само стремление к Всевышнему и совершенству, внутренняя гармония и чистота.

Молодежь, вернувшаяся после обучения в Аравии, говорила совсем другое.

– Не знаете, как жить? Это же просто, – пожимали они плечами. – Читайте Святую Книгу, там все написано. Подражайте во всем Пророку Магомету. Поступайте, как он, даже одевайтесь, как он. И тогда истина восторжествует.

Ответ на все сомнения, вопросы и страхи должен был свестись к нескольким простым и ясным указаниям, как жить и как молиться. Эта необычайная деловитость нового учения, скрупулезно регулирующего мельчайшие детали повседневности, и тем самым освобождающего от мук выбора, показалась чрезвычайно привлекательной потерянным кавказским мусульманам. Здесь не было места диспутам теологов, мистической глубине, свободным интерпретациям. Жаждущие ясной цели в жизни, они все охотнее прислушивались к пришельцам. Простота нового учения и готовые рецепты немедленного изменения судьбы к лучше-38 му привели к тому, что кавказские горцы все чаще принимали его за свое собственное, не задумываясь о том, что была это вера моджахедов, фанатичных боевиков, кочующих по миру в поисках повода для священной войны и славных побед, или мученической смерти.

На Кавказ их привлекло вооруженное восстание чеченцев против России. Сюда тянулись ветераны почти всех битв священных войн – афганской, кашмирской, балканской, таджикской, арабских. Было их немного, мало кто в мире знал о маленькой, затерянной в горах республике.

Лозунги священной войны, джихада, оказались наркотиком для отчаявшихся, униженных, лишенных надежд горцев. Для растущей со дня на день армии голодающих бедняков. И, прежде всего, для молодых людей, для которых они стали не только духовным бегством от безнадежной вегетации, но и определяли цель жизни. Тем более, цель революционную. Они не учили ни умеренности, ни терпению. Наоборот, призывали к действию, к войне, к свержению дурных и несправедливых порядков. Джихад, однако, не вдохновлял на борьбу за власть в государствах, потому что само их существование считал грехом, противоречащим учению Пророка, признающего только единое сообщество верных. Призывал начинать с основ, создавать живущие по законам Бога сообщества на уровне селений, районов, соседних поселений.

Джихад обещал не только избавление после смерти, но и приносил пользу в жизни земной. Пришельцы из арабских стран были лучше вооружены, что обеспечивало безопасность. Они сражались мужественно, а это обеспечивало им славу героев. В этих отрядах лучше всего платили, обеспечивая достаток. На их поддержку и помощь всегда могли рассчитывать верные, приходившие молится в построенные арабами мечети. За свои деньги пришельцы возводили не только храмы, но и медресе и типографии, издавали книги и газеты, отправляли молодежь на учебу в известные своей благочестием академии в Саудовской Аравии, Египте, Йемене и Пакистане. Сами же они все больше оседали на Кавказе, где проводили моления в возглавляемых ими мечетях и обучали в школах, организованных при святынях. А во время каникул вывозили учеников в спортивные лагеря в поросшие лесами горы и обучали их владению всяческим оружием. Лучшие выпускники летних школ разъезжались потом по окрестностям, чтобы на какой-нибудь из войн пройти проверку боем, испробовать на практике полученные навыки.