Текст книги "Фридрих Вильгельм I"

Автор книги: Вольфганг Фенор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц)

Мы уже знаем, что Фридрих Вильгельм не всегда обедал во дворце, а иногда захаживал и в дома простых бюргеров, чтобы побеседовать с хозяйками кухонь. Но еще больше он любил ходить на обеды к своим вельможам или к иностранным послам. Он знал, угощение будет небедным. И, сидя в гостях, рассматривал подаваемые деликатесы, радостно подсчитывая, сколько он на этот раз сэкономил. Так же охотно король приходил незваным гостем на те свадьбы и крестины, где намечался роскошный стол. Такие праздники обходились, как правило, в полтысячи талеров – и Фридрих Вильгельм оценивал ущерб, который был бы ему нанесен, случись этот пир в его дворце. Если он обедал у своих офицеров в отсутствие дам, то для его развлечения приглашались актеры, арлекины, шуты. Бывало, сам король вскакивал с места и показывал фокусы. Но наибольшую радость он испытывал, когда «на десерт» хозяин приводил пару новобранцев. Фридрих Вильгельм срывал с себя салфетку, стучал ложкой по столу в такт солдатским шагам и громким голосом отдавал строевые команды.

При всей своей жадности король не терпел ее в своем окружении. Один из генералов, убежденный холостяк, постоянно сокрушался, что не имеет собственного хозяйства и поэтому не может пригласить короля в гости. Тогда Фридрих Вильгельм предложил ему отобедать у Николаи, владельца гостиницы «Португальский король», стоявшей как раз напротив дворца. У этого Николаи, мечтательно говорил король, подают лучшую в городе капусту, и он бы с радостью отведал ее еще разок. Генералу пришлось понять этот намек и пригласить короля на обед в гостиницу. Сияющий от радости король явился на обед с огромной свитой. Обед вылился в роскошное пиршество. Король отпускал комплименты жене хозяина, так замечательно все приготовившей, а хозяину подарил свой миниатюрный портрет, чтобы тот носил его подобно ордену. Наконец генерал спросил счет. «Без вина, что мы выставили в подарок, по гульдену с человека», – ответили ему. Генерал выложил два гульдена и сказал: «Вот гульден за меня, а вот гульден за его величество. Другие господа, которых я не приглашал, пусть платят за себя сами». Остолбеневший было король через мгновение расхохотался: «Ну, молодец! Я хотел его надуть, а он надул меня». Король заплатил за всех. Но эту шутку он больше не повторял.

Мы уже знаем о прогулках верхом, совершаемых Фридрихом Вильгельмом после обеда, дабы осмотреть поля или сады. Нередко он также ходил по улицам Берлина или Потсдама пешком, в сопровождении дежурного адъютанта. Улицы мгновенно пустели; каждый, издалека увидев короля, бежал домой или забивался в ближайший угол. Заметив беглеца, монарх приказывал адъютанту привести его. И несчастный представал перед королем, устраивавшим ему строгий допрос. Если ответы королю нравились, он тут же добрел и начинал говорить на берлинском уличном жаргоне. Если до него доносились крики мужа и жены, ругавшихся у себя дома, он немедленно вторгался в их квартиру и мирил их с помощью палки, не щадя спин ни мужа, ни жены. После этого он брал с них клятву в том, что впредь они будут жить в мире, любви и согласии. Заметив, как женщины на рынке часами праздно сидят в ожидании покупателей, он издал распоряжение, согласно которому торговки были обязаны вязать в течение часа, расходуя фунт шерсти. Работать должны были все, каждую руку полагалось занять делом. Бить баклуши, валять дурака в его стране запрещалось. Стремление запрячь всех превратилось, в конце концов, в маниакальную идею. И тогда светлые берлинские головы придумали, как обмануть короля. Однажды два акцизных чиновника отправились пить пиво и были остановлены на улице королем, гневно спросившим их, почему они смеют шляться по улицами в рабочее время. Те нахально ответили, что идут по следу мошенников, собирающихся ограбить казенную кассу, и попросили немедленно отпустить их, дабы они успели схватить негодяев. Фридрих Вильгельм, восхищенный рвением чиновников, тут же записал их фамилии и распорядился повысить им жалованье. Над чем они и посмеялись в ближайшей пивной.

Когда Фридрих Вильгельм стал старше и благодаря своей склонности к чревоугодию изрядно располнел, прогулки были заменены послеобеденным сном. Уже достигший 35-летнего возраста, король садился после обеда на деревянную скамеечку в спальне своей жены, приваливался к стене спиной и через несколько секунд крепко засыпал. Софья Доротея сидела у окна, умирала от скуки и возмущенно закатывала глаза, когда ее муж начинал слишком громко храпеть. К 1723 году у них было уже семь детей – Вильгельмина (род. в 1709), Фридрих (1712), Фридерика Луиза (1714), Филиппина Шарлотта (1716), Софья (1719), Ульрика (1720) и Август Вильгельм (1722). Сидя здесь же, дети едва дышали, потому что при малейшем звуке отец тут же хватался за лежавшую рядом буковую палку. Они забирались под огромную материнскую кровать и шушукались там. Через час король просыпался и шел в свой кабинет, где два-три часа работал вместе с тайными советниками. Эти часы посвящались прежде всего финансовым вопросам королевства, и монарх, снова надевший нарукавники, сидел за письменным столом и исследовал колонки цифр вдоль и поперек – суммировал, умножал и вычитал, бил от радости кулаком по столу, обнаружив прибыль, поступившую в государственную казну. «Денег не давать», – снова и снова писал он резолюции на предложениях, казавшихся ему нерентабельными или плохо продуманными с финансовой точки зрения. И уж совсем безжалостно писал он свое «Non habeo pecunia» («У меня нет денег») на бесчисленных прошениях, ежедневно слетавшихся на его стол и содержащих просьбы о деньгах, деньгах и еще раз деньгах.

Денег просила, конечно же, и его собственная семья. Заносчивая Софья Доротея, гордившаяся родительским домом, в 1714 г. удостоенным британской короны, неустанно критиковала «политэкономию» своего мужа. Между супругами постоянно происходили сцены, королева пускала в ход слезы. Но Фридриха Вильгельма они совершенно не трогали. Он овладевал своею «Фикхен» и снова делал ей ребенка. И когда Софья Доротея опять беременела – а беременна она была почти всегда, да еще надо учесть послеродовой период, – ее склочность объяснялась очень просто. Нет, бережливость короля начиналась в его собственном доме! Как нам известно, в 1706 г. штат придворных Фридриха I требовал 376 000 талеров. От этой суммы Фридрих Вильгельм оставил чуть больше двадцати процентов: расходы королевского хозяйства могли составлять лишь 78 000 талеров в год. И ни пфеннига больше! Еще 72 000 составляли карманные и дорожные деньги. Таким образом, общая сумма расходов на двор составляла 150 000 талеров, тогда как в 1712 г. – 600 000. Ни один княжеский дом Европы, даже дом самого захудалого князька в империи, не существовал на такие спартанские суммы.

Королева жаловалась, Европа смеялась над маниакальной жадностью Фридриха Вильгельма. Но все при этом упускали из виду, что еще с тех времен, когда кронпринц Фридрих Вильгельм проводил свои хозяйственные опыты в Вустерхаузене, он понял, насколько сильно зависит эффективность народного хозяйства от хозяйства домашнего, так как великое начинается с мелочей. Ни одна деталь не ускользала от его взгляда, и лишь из суммы подробностей у него складывалось представление о целом. Если он, король, хочет сделать из своих пруссаков хороших родителей и хозяев (а он хотел этого страстно и деятельно, используя всю мощь своего темперамента), он должен показывать пример подданным.

«Хотя предусмотрены ежедневные расходы в 93 талера, – писал Фридрих Вильгельм начальнику своей гофмаршальской службы, – все их тратить не следует. Когда я нахожусь в Потсдаме или в Вустерхаузене, а королева в Берлине, требуется не больше 70 или 72 талеров в день. Но когда королева находится при мне, расходы должны составлять только 55 талеров. Начиная с этой недели следует возобновить составление обычных еженедельных меню. Запрещаю также впредь выписывать что-то из Гамбурга или из других городов, не спросив прежде об этом меня и не получив моего согласия. Напротив, гофмаршальская служба должна сама принимать меры к тому, чтобы хорошая говядина, хорошие жирные куры и т. д. имелись на кухне всегда».

Каждый день он приказывал шеф-повару подать меню и, взяв перо, принимался изучать каждый пункт. Если в меню цена одного лимона составляла 9 пфеннигов, он вычеркивал один пфенниг, так как после разговоров с торговками знал настоящую цену. Если кочан белой капусты оценивался в 6 пфеннигов, он удовлетворенно подчеркивал эту цифру, потому что цена соответствовала нынешней рыночной. Раз шеф-повар оценил обед и ужин королевской семьи в 31 талер и 16 грошей. Фридрих Вильгельм подчеркнул все пункты, написал на полях «проклятое ворье!» и вычел из жалованья повара один талер. Таким образом он ежедневно сокращал бюджет двора, с учетом побочных расходов, примерно на 200 талеров.

Режим экономии оказывался в опасности из-за предстоящих визитов высоких особ. Фридрих Вильгельм правил страной уже четыре года, когда русский царь Петр сообщил о своем намерении приехать с визитом. Прусский король очень хорошо помнил 1712 г., посещение Петром Берлина и его попытки заключить союз с Фридрихом I. Русский царь и прусский кронпринц тогда моментально нашли общий язык – Фридрих Вильгельм чувствовал родственную душу в порывистом, диком русском, силой загонявшем свою неразвитую страну в новую эпоху. Однако теперь он оказался в величайшем смущении: как следует вести себя с гостями и следует ли платить за царя и его свиту на территории Пруссии? Фридрих Вильгельм долго кусал перо и напряженно размышлял над задачей: как сохранить дружбу прославленного гостя и в то же время уберечь государственный бюджет от чрезмерных расходов? Наконец ухмыльнулся и стал писать ответ:

«Выделяю шесть тысяч талеров. Этих денег финансовому управлению должно хватить на покрытие всех расходов царя от Мемеля до Клеве (расходы в Берлине пойдут особой статьей). Ни пфеннига больше я не дам! Но весь мир должен быть уверен, что я потратил на царя от тридцати до сорока тысяч талеров».

«Дикий» царь Петр ехал с огромной свитой, поэтому на каждой станции приходилось менять больше трехсот лошадей. Фридрих Вильгельм распорядился сложить весь багаж во дворце Монбижо, где некогда жила Софья Шарлотта. Он боялся, как бы московские гости не поломали и не загадили берлинский дворец. При всем уважении к Петру он не мог допустить, чтобы необходимость в чистоте, с таким трудом прививаемая в последние годы, снова оказалась под угрозой. Так дворец Монбижо на время стал маленькой Москвой – хотя столицей России уже несколько лет был современный город Санкт-Петербург, обычаи и привычки гостей все же оставались патриархальными. Камергер фон Пёльниц сделал колоритные записки о том, чему был свидетелем:

«Поскольку король велел оказать царю все мыслимые почести, все ландсколлегии in corpore нанесли ему визит. Председатели коллегий выступали по очереди. Когда президент камергерихта господин фон Коксэжи (позднее, при Фридрихе II, он провел крупную правовую реформу. – Примеч. авт.), вошел к царю вместе со своими советниками, царь встретил их, обнимая двух русских дам. Во время аудиенции он так тискал их обнаженные груди, что господин президент чуть не вышел из себя. Его племянница, герцогиня Мекленбургская, специально явилась с мужем поговорить с царем. Когда она вошла, царь шагнул ей навстречу, обнял и смачно поцеловал, а затем отвел в соседнюю комнату, сел на софу, посадил ее к себе на колени и стал весьма непринужденно с ней беседовать, не обращая внимания ни на открытые двери, ни на людей в приемной, ни на герцога, ее мужа. Столь скотское вожделение было отнюдь не единственным предосудительным поступком Петра. Во всякий день он оказывался совершенно пьяным. Мерзости его слуг, особенно попа, бывшего одновременно и придворным шутом, не знали границ. Царь почтительно целовал попу руку после обедни, а затем в кровь разбивал ему нос, колотил его и обращался с ним как с последним рабом. Несчастная княжна Голицына, подвергавшаяся за участие в тайном заговоре столь жестокому бичеванию, что стала полоумной, служила застольным увеселением. Остатки с тарелок царь выливал ей на голову. Часто царь подзывал ее, чтобы дать пощечину. Людей же низкого происхождения Петр ценил дешевле охотничьей собаки. Однажды он ехал по Берлину в обществе короля и, увидев возле Нового рынка виселицу, загорелся желанием увидеть казнь и стал просить немедленно доставить ему это удовольствие. Король ответил, что, к сожалению, в настоящее время кандидата для виселицы нет, но все же он велит навести справки в тюрьме. „К чему такие церемонии, – спросил царь, – здесь полно черни, можно повесить первого попавшегося“. Когда король объяснил, что в Пруссии вешают только осужденных преступников, царь решил использовать для этой цели русского конюха из своей свиты. Королю с трудом удалось отговорить его от этой затеи».

Фридрих Вильгельм от души радовался визиту русского царя, особенно узнав, что он обойдется ему не более чем в 3000 талеров (то есть из выделенной суммы будет сэкономлено 3000 талеров!), зато государство за эти деньги наладит бесценные политические и хозяйственные связи с гигантской страной на Востоке. Грубую страсть своего друга Петра к женщинам он игнорировал, ничего в ней не понимая. Сексуальное целомудрие было для Фридриха Вильгельма неразрывно связано с телесной чистоплотностью. На смертном одре он утверждал, что не является грешником и что его, несомненно, ждут небеса, поскольку он всегда был верен своей «Фикхен». Но с Петром можно было по-мужски откровенно говорить о солдатах и ружьях, о лошадях и скоте, о строительстве домов и кораблей – короче, беседовать о практических вещах, а не вести бесполезные разговоры на вычурном французском. И это нравилось Фридриху Вильгельму чрезвычайно. А жестокость Петра к шуту, побои, щедро раздаваемые своим приближенным, Фридрих Вильгельм находил вполне естественными для самодержавного монарха. Пожалуй, мало еще он их бил. Однажды, гуляя после обеда по Берлину, Фридрих Вильгельм заметил несчастного еврея, пытавшегося спрятаться в переулке. Он высочайше поймал его и спросил: какого черта тот убегает от короля? Дрожащий от страха еврей ответил: «Я боюсь, ваше величество». Фридрих Вильгельм принялся бить его палкой и кричать: «Боишься? Боишься? Вы любить должны своего короля!»

Если день проходил обычно, без иностранных гостей и религиозных праздников, король заканчивал работу в пять или в шесть часов. Он мыл руки и лицо, чистил одежду и отправлялся в так называемую Табачную коллегию. В какой бы из резиденций король ни находился – в Берлине, в Потсдаме или даже в Вустерхаузене, – посещение этого занятного учреждения не отменялось никогда. В каждом из трех дворцов для этого имелась особая курительная комната со скупо обставленными соседними помещениями. Общество, регулярно там собиравшееся, составляли обычно шесть – восемь персон. Постоянными членами были князь Леопольд Анхальт-Дессауский, австрийский посланник граф Зекендорф, а также ближайший советник Фридриха Вильгельма генерал-лейтенант фон Грумбков. В состав Табачной коллегии входили также камергер фон Пёльниц, а с 1717 г. профессор Гундлинг. Остальные были офицерами. Среди них находились как начальные чины, так и старшие офицеры и даже лейтенанты. Отбирались те, кому король доверял. Случалось, приходил и простой потсдамский бюргер.

При тех строго иерархических отношениях, господствовавших в XVIII веке, это было самое необычное общество Европы. На три-четыре часа, пока длилось собрание, все различия рангов упразднялись. Когда входил король, не вставал никто. Все вели себя непринужденно и говорили без всякого стеснения. И чем грубее это выходило, тем лучше чувствовал себя Фридрих Вильгельм. Шутки на его счет разрешались тоже; запрещены были лишь непристойности. Здесь, в Табачной коллегии, Фридрих Вильгельм чувствовал себя не монархом, а обычным человеком. Тот абсолютизм, практиковавшийся весь день, заставляя дрожать всю страну, по вечерам, в избранном кругу, отменялся. Табачная коллегия была крайне демократична.

Члены коллегии рассаживались на чистые скамьи возле простого деревянного стола. Перед каждым гостем лежала глиняная голландская трубка. Табак в плетеных коробочках тоже был голландским, хотя и недорогих сортов. Если один из гостей решался вынуть собственный табак, подороже, он рисковал получить от короля грубое замечание. Некурящие могли по крайней мере держать трубку в зубах и потому считаться заслуживающими доверия. Прикуривали от горящего в медной сковородке торфа. Перед каждым гостем стояла белая глиняная кружка с пенистым пивом, привезенным из Потсдама, Кепеника или Брауншвейга. В соседней комнате стоял стол с бутербродами, вестфальской ветчиной, телятиной или копченой колбасой из Люнебурга. Лакеев не было, каждому приходилось обслуживать себя самостоятельно. Зачастую хозяйством занимался сам король. Он забивал огромную щуку или карпа (отдельные экземпляры которых весили двадцать – тридцать фунтов), разделывал его, клал куски в котел, а одновременно готовил салат. Профессор Фасман, позднее занявший в Табачной коллегии место Гундлинга, писал об этом: «Он начинал с того, что мыл руки, перед тем как забить рыбу, потом снова – перед тем как положить куски в котел, затем в третий раз – чтобы посолить салат и добавить уксуса, затем он умывался, чтобы налить масло, а затем умывался еще дважды, перед тем как подать рыбу и сесть за стол».

На столах, стоявших у стен, раскладывались голландские и немецкие газеты, так что попутно можно было поговорить о событиях в мире. Берлинские и кёнигсбергские газеты за 1713 и 1714 гг. отсутствовали, поскольку их статьи, критиковавшие первые шаги правительства Фридриха Вильгельма, порядком разозлили его. Играть в карты в Табачной коллегии запрещалось, допускались лишь шашки и шахматы, страстно любимые Фридрихом Вильгельмом. Однажды он решил извлечь из этого выгоду, предложив генералу Флансу из Померании, игравшему с ним, ставить на кон один грош: скучно ведь все время играть без ставок. «Нет уж, пусть все остается по-прежнему! – взревел генерал Фланс. – Ваше величество чуть не лупит меня дубиной по башке, когда мы играем без ставок, а выигрываю я. Что же будет, если я обыграю вас на деньги!»

В Табачной коллегии Фридрих Вильгельм желал казаться не королем, а полковником своей армии, то есть офицером среди офицеров. Здесь почти не было штатских, этих «чертовых пачкунов» и «чернильных душ», а сословная честь офицеров была его собственной честью. Табачная коллегия являлась единственным местом в королевстве Пруссии, где позволялось свободно говорить и даже критиковать короля. Страшную буковую палку Фридрих Вильгельм в собрание не приносил, и никому здесь не приходилось бояться за свою спину. В течение вечера алкогольное возбуждение становилось все сильнее, голоса громче, лица краснее, а в адрес короля звучали иногда нелестные слова и даже оскорбления. Но он продолжал чувствовать себя не королем, а офицером среди офицеров. Нередко король сам бывал виновен в таких инцидентах. Так, он назвал однажды майора фон Юргаса «чернильной душонкой», когда тот стал хвастаться своей образованностью. Юргас вскочил, крикнул: «Это сказал подлец!» – и выбежал из «коллегии». Один из присутствующих писал:

«Король объявил собранию, что как честный офицер он не может допускать оскорблений в свой адрес и ответит на оскорбление шпагой, вызвав на дуэль Юргаса. Все присутствующие хором стали протестовать, утверждая, что он не простой офицер, но король, а потому может драться только за оскорбления, нанесенные государству. Майор фон Эйнзидель, представитель короля в гвардейском батальоне, взялся уладить дело. На следующий день он дрался с Юргасом на кривых саблях в лесу за парадным плацем и получил легкое ранение в плечо».

Через два дня Фридрих Вильгельм отблагодарил фон Эйнзиделя. Майору Юргасу его выходку он не припоминал: дело было покончено дуэлью.

В девять часов вечера Табачная коллегия заканчивалась. (Король рано ложился спать, потому что между четырьмя и шестью часами утра он уже вставал.) Снова брал он буковую палку и, раздутый от пива, тяжело шагал по гулким коридорам дворца. Горе было лакею, найденному спящим на своем посту. Палка принималась плясать на спинах разбегавшихся слуг, и все во дворце прятались под кровати, заслышав грозный голос монарха. Фридрих Вильгельм сам раздевался и тяжело падал на простую солдатскую койку.

Несомненно, события минувшего дня перед сном еще раз проносились в его одурманенной голове. Все ли было согласно с его желаниями и волей? И вообще, что ему удалось сделать в стране? Как он использовал власть? «С властью нельзя играть, – шептал он и прибавлял, вздыхая: – Все же тяжелую службу дал мне Всевышний». Был ли сегодня он «в плюсе»? Есть ли для него и для страны выгода от Табачной коллегии – единственного места, где он позволял себе расслабиться, забыть о короне и скипетре? Учредив эту «коллегию» сразу же по восшествии на престол, он надеялся создать своего рода «теневое правительство», узкий круг, по вечерам обсуждающий события дня и принимающий окончательные решения. Этому месту полагалось быть уютным, обставленным в бюргерско-голландских правилах: чисто, добротно, практично. (Вот и возродилась в нем бабушка Луиза Генриетта!) Английский историк Томас Карлейль называл Табачную коллегию «табачным парламентом» Фридриха Вильгельма. Это действительно так: несмотря на шутки и всевозможные увеселения, этот своеобразный парламент являлся для него и школой, и источником всякого рода инициатив, местом, свободным от соглядатаев, наушников, шпионов всех сортов, кишащих во всякой резиденции, свободным от женского влияния, так часто замешанного лишь на семейных интригах. Разве не глас народа обсуждал тут важнейшие вопросы политики и экономики, занимавшие все его помыслы и стремления?

Редкий исторический деятель совершал более крупную ошибку. Подлинной демократией в Табачной коллегии и не пахло. Была только игра в демократию. В табачном дыму могли звучать еще более громкие и развязные голоса, кулаки могли стучать по столу еще сильнее, но король оставался королем. Никто из присутствующих не забывал об этом никогда, и главными всегда оставались его слова, его жесты, его поступки. Да и что могли предложить ему офицеры? Генералы того времени, подобно Леопольду из Дессау, являлись грубыми, неискушенными людьми, не обремененными образованием. Их знания едва ли выходили за рамки прусской строевой подготовки; они не были знакомы с элементарными понятиями тактики, стратегии, военной науки. Чему король мог у них научиться? А поскольку штатских, этих бесполезных, как он их именовал, «чернильных душ», он к себе почти не допускал, поскольку он всей душой презирал интеллектуалов, этих «пачкунов», то польза от «табачного парламента» равнялась нулю.

Да, Фридрих Вильгельм, никому не доверявший и подозревавший всех, заблуждался самым роковым образом. Леопольд из Дессау, посещая Табачную коллегию, радел только о своем княжестве и о себе самом; этот хитрый, прожженный вояка умел, глядя на короля собачьи-преданными глазами, подчинять беседы своим интересам. Австрийский особый посланник граф Зекендорф был опытным коварным шпионом императора – каждое слово, произнесенное в Табачной коллегии, он излагал в своих донесениях. Самый умный и образованный член кружка, генерал-лейтенант фон Грумбков, был мошенником: самым низким образом обманывал и предавал короля, получая за это жалованье от Зекендорфа, то есть от Австрии. Какие уж тут доверительные отношения и лояльность! И следа их не было в Табачной коллегии.

Фридрих Вильгельм не знал, каких «друзей» он себе нашел, оставаясь в неведении на этот счет до самой смерти. Не научившись в юности разбираться в человеческой душе, не признавая за людьми хотя бы некоторые права, он понимал их катастрофически плохо. И все же король чувствовал, как он одинок: не имеет настоящих друзей, и никто его, в сущности, не любит. Правил он всего несколько лет, но уже всем вокруг внушал только страх. Король хотел искоренить разгильдяйство, ставшее повсеместным в годы правления его отца, – и просто удивительно, как быстро ему удалось это сделать. Под его властью жители Пруссии изменились совершенно. Но какой ценой! Он мог быть приветлив и демократичен с простыми людьми, мог говорить с бюргерами и крестьянами на их языке, он мог на равных, по-товарищески общаться со своими генералами и офицерами. Но при этом Фридрих Вильгельм чувствовал, что они его не любят. Более того: все они, от первого до последнего, дрожали в его присутствии и боялись его буковой палки. Он испытывал потребность хоть где-нибудь чувствовать себя равным среди равных, хоть где-то стащить с себя королевскую мантию и снова стать простым, веселым Фридрихом Вильгельмом своего детства и юности. Но он не мог быть таким даже в Табачной коллегии. За несколько лет правления Фридриха Вильгельма его личность у подданных прочно ассоциировалась с ужасом. Король сделался одиноким и нелюбимым должностным лицом.

Потому и посвятил он себя солдатам, своим «возлюбленным детям», не ропчущим и не умничавшим, никогда не разрушавшим его надежд и ожиданий и не говорившим ничего, кроме «осмелюсь доложить» и «слушаюсь». Лишь в армии чувствовал он себя как дома. А поскольку он сам ощущал родство с солдатом, то и весь мир нарек его именем «король-солдат».