Текст книги "В погоне за красотой"
Автор книги: Вольдемар Смилга
Жанр:
Математика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)
Глава 8
Николай Иванович Лобачевский
Уже к первым годам нашего столетия Николай Иванович Лобачевский был канонизирован.
Он гордость русской науки. Он величайший в истории математики гений, не понятый и презираемый окружающими. Он жертва закоснелой бюрократической, чиновничьей и академической клики. Он страдал всю свою жизнь и так и умер непонятым гением, едва ли не в нищете.
Эти несколько тезисов определяют строение той порядком дешевой мелодрамы, что столь часто разыгрывается на страницах популярных статей и книг. Самое любопытное, что в основе все это довольно верно, хотя изрядно преувеличено.
Одно же справедливо без всяких оговорок.
Лобачевский действительно гордость русской науки.
Впрочем, есть великолепная подробная и серьезная биография Лобачевского. Это работа В. Ф. Кагана, и можно лишь настойчиво порекомендовать ее читателям. Мы же бегло просмотрим основные даты его жизни.
Ближняя окраина Российской империи – Казань. Февраль одна тысяча восемьсот пятьдесят шестого года.
Двенадцатого числа скончался здесь после продолжительной болезни, в недавнее только время за расстроенным здоровьем оставивший должность помощника попечителя Казанского учебного округа, многие годы бессменный ректор императорского университета; заслуженный профессор чистой математики; Геттингенского королевского общества член-корреспондент; императорских Московского и Казанского университетов, а также многих ученых обществ почетный член; действительный статский советник и орденов св. Станислава 3-й и 1-й степени, св. Анны 2-й степени, императорской короной украшенного, св. Анны 1-й степени и св. равноапостольного князя Владимира 4-й и 3-й степени кавалер, высочайшим монаршим благоволением за отлично-ревностную службу и особые труды неоднократно взысканный, потомственный дворянин
Николай Иванович Лобачевский.
Вся культурная Казань шла за гробом покойного. Похороны были торжественны и красивы. Его любили и чтили в городе. «Его благородная жизнь была живой летописью университета, его надежд и стремлений, его возрастания и развития», – сказал оратор.
И в университетской церкви при стечении народа проводили дорогого усопшего в последний путь.
В сдержанно-торжественном стиле, с приличной случаю скорбью дают краткий некролог «Казанские губернские ведомости».
О мертвых – «либо хорошо, либо ничего».
Это и гимназисту небезызвестно.
И после недлинного перечня достоинств:
«Труды и заслуги его в области науки, составляющие достояние летописей ученого мира, без сомнения, не замедлят найти достойного ценителя. Мы же считаем себя счастливыми, что можем украсить эти немногие строки воспоминанием о покойном, помещая здесь предгробное прощальное приветствие красноречивого профессора».
О мертвых – «либо хорошо, либо ничего».
Автор некролога, вероятно, искренне поздравлял себя за искусную риторическую фигуру, с помощью которой он столь удачно миновал самое опасное место.
Каждый в Казани был наслышан, что знатоки и авторитетные критики почитают работы Лобачевского порождением разума болезненного. И уже много лет повелось, что на вопрос какого-либо восторженного студента: «Не есть ли наш ректор первый математик России?» – единственным ответом бывало профессорское молчание.
Неловкое и смущенно-угрюмое у доброжелателей.
Саркастическое у недругов.
Покойный, несомненно, был самый достойный гражданин Казани. Отменный администратор. Отечески строгий со студентами, дружественный с коллегами, умелый дипломат с сильными мира, высокочтимый педагог, культурнейший математик; рачительный хозяин университета, его создатель и его гордость.
Но было и пятно. Его нелепые работы, чудовищная многолетняя приверженность к сумасбродным своим идеям. И об этом должно было тактично умолчать.
А для знающего в некрологе может открыться даже некоторая тонкая и весьма затаенная двусмысленность:
«…без сомнения, не замедлят найти достойного ценителя».
Хотел ли автор, нет ли, но можно усмотреть здесь и намек. И не совсем доброжелательный. Ибо кто же не знает, какова цена трудов покойного. И ценители были весьма достойные. Академики.
Нет, к сожалению, необходимо признать, что совсем гладко неприятный риф миновать не удалось.
Правда, и Н. Н. Булич, произнесший краткую надгробную речь, тоже не слишком удачно миновал скользкий поворот. Профессор филологии, он, говоря о работах покойного, с полным правом ограничился лишь одной обтекаемой фразой:
«…Не нам говорить здесь о его самостоятельных ученых трудах по математике, давших ему известность и славу…»
Все остальное интеллигентный, просвещенный, искренне доброжелательный оратор сказал тепло, просто и хорошо. И кончил речь возвышенно и трогательно, даже с некоторым поэтическим пафосом.
Но здесь, как ни поверни, опять же получается двусмысленность. Даже неприятная двусмысленность.
Известность-то ведь научная была со скандальчиком, со смешочком. От такой известности и славы сохрани господь.
Положительно Николай Иванович задал друзьям трудную задачу. И не сказать нельзя (все-таки математик, а не просто благополучный чиновник) и сказать – никак не скажешь.
А Н. Н. Буличу с речью вообще не повезло. Диковинным образом, верхним каким-то чутьем усмотрел протоиерей в надгробном слове его преступление против цензуры и даже против нравственности, а попросту – атеизм.
Как усмотрел, непонятно. Вероятно, возмутился, что ни о божественном промысле, ни об имени божьем ничего не было.
И конечно, тут же был донос, и дошел донос до весьма высоких сфер. И писал Булич друзьям, и просил помочь, и уверял, что, «кроме правды по отношению к покойному, уважения к мысли и науке, столь естественному в наше время, и неизбежных риторических фигур», ничего противозаконного он не произнес.
Хорошо, нашлись в Петербурге благодетели и дело замяли.
Так в зиму 1856 года, говоря словами Булича, «в пустынную дорогу вечности» провожала Казань свою гордость, своего великого гражданина.
И только через год с лишком ученик покойного. А. Ф. Попов написал некролог, где и нашел, пожалуй, лучшее решение трудной задачи.
Об истинном деле его жизни – снова одна-единственная округлая фраза: «чтения для избранной аудитории, в которых Лобачевский развивал свои новые начала геометрии, должно назвать по справедливости глубокомысленными».
Ничего не сказано, но зато и никаких намеков.
И пожалуй, о трагедии жизни Лобачевского теперь можно больше не распространяться. Обстановка его похорон и некрологи в его память объясняют все лучше любого сонмища восклицательных знаков и трагических периодов.
Забудем на время, что он был гениальный математик. Подойдем к исходным и конечным данным с обычными, если хотите – непритязательно-мещанскими мерками.
Николай Лобачевский родился 20 ноября 1792 года в бедной разночинной семье коллежского регистратора И. М. Лобачевского.
Коллежский регистратор
Почтовой станции диктатор.
(Князь Вяземский)
Как известно, это двустишие – эпиграф к повести «Станционный смотритель». И собственно, о значении (и соответственно о достатке) коллежского регистратора, вероятно, можно дальше не говорить. Добавим лишь, что по табели о рангах Российской империи чин этот был приравнен подпоручику. «Бедность и недостатки окружали колыбель Лобачевского», – с романтической, весьма модной тогда грустью пишет один из современников.
В семье было трое мальчиков; и когда в 1797 году кормилец Иван Максимович умирает, совсем еще молоденькая двадцатичетырехлетняя малограмотная мещаночка Прасковья Александровна остается одна на грани катастрофы.
Как, каким образом ухитрилась она подготовить и определить всех троих в Казанскую гимназию, да еще и на казенный кошт, чего ей это стоило, каких слез и кривых путей, мы никогда не узнаем.
Сохранилось лишь прошение ее, написанное то ли неведомой доброй душой, то ли за стаканчик пенной каким-либо кабацким адвокатом, каких всегда хватало на святой Руси.
Там все по форме, видно, диктовал опытный человек.
Достойная бедность, решпект, аккурат, сдержанная скорбь обездоленной вдовы, верноподданнейшие чувства к государю и подпись
«Милостивый государь!
покорная Ваша слуга
Прасковья Лобачевская».
А подпись в две строки знаменовала вежливость и глубочайшее уважение.
Но что и кто была Прасковья Александровна, как и чем она жила – неизвестно.
Как бы то ни было – 17 ноября 1802 года – Александр (11 лет), Николай (9 лет) и Алексей (7 лет) Лобачевские были зачислены «в гимназию для обучения на казенное разночинское содержание».
В этот день наметилась для Лобачевских чуть-чуть приметная дорожка дальнейшей карьеры, или, как говаривали в те времена, «открылся карьер».
Вернемся теперь на похороны.
В империи Российской редко и мало кто добивался того в жизни, чего достиг Н. И. Лобачевский.
Были, конечно, карьеры не в пример блестящее. В постелях кротчайшей Елизаветы либо «ражей семипудовой бабищи Анны»[8]8
Честно признаюсь, эта характеристика императрицы Анны заимствована у академика А. Н. Крылова.
[Закрыть] здоровенные крестьянские и мещанские молодцы (здесь родословная была не обязательна – ценились личные достоинства) зарабатывали и «действительных тайных», и «канцлера», и имения на десятки тысяч душ.
Про «матушку» Екатерину вообще вспоминать не приходится. Для счастья всей жизни надо было лишь хорошо потрудиться в «случае». И при ее шалом сыне императоре Павле тоже было можно взлететь в единый счастливый момент из камердинера в графы.
Но для человека науки административная карьера Лобачевского если и не беспримерна, то весьма и весьма выдающаяся. Если же добавить, что шел он чистыми путями, мало кривил, особенно не «искал ни в ком», почти не угодничал и не слишком добивался чинов, то он предстает на редкость удачливым баловнем судьбы.
Конечно, не был Лобачевский ангелом во плоти. Он был передовой человек своего века, но не более. И за ним были поступки, которых он сам стыдился, и тяжело было остаться морально безупречным по тем временам, коли уж служишь. Он прожил сложную жизнь и получил полной мерой все, что выдано людям в этот мир.
И беззаботную в общем молодость, но и тяжелые утраты в ней. И радость первых успехов, и восторг творчества, и опасные неприятности в студенческие годы. И счастливую, безоблачную поначалу научную карьеру и злобные, издевательские и остроумные нападки врагов. И интенсивную административную и общественную деятельность и интриги коллег. И восторженные похвалы как администратору и уколы самолюбия по службе. И слова признания от самого Гаусса и приятное тщеславие наград. И горечь обид и любовь со счастливой семейной жизнью.
А под конец на старость приберегла ему судьба неурядицы по службе, смерть любимого сына, нервное заболевание жены, болезни, слепоту… и до последних дней несравненную радость работы.
Перейдем к хронологии.
1802–1804 годы. Учеба в гимназии.
Программа – ученики обязаны были изучить:
Русскую грамматику, Словесность, Историю и Географию.
Арифметику, Алгебру, Геометрию, Тригонометрию, Механику, Физику, Химию, Гидравлику, Землемерие, Гражданскую архитектуру.
Логику. Практическую философию.
Иностранные языки: Немецкий, Французский, Греческий, непременная Латынь плюс Татарский.
Военное дело, в кое входили Тактика, Артиллерийская наука и Фортификация.
Не были забыты и гражданские знания. В курс входило Юридическое законодательство.
А также дисциплины, дающие светские навыки:
Фехтование, Рисование, Искусство танца и Начала музыки.
Этот курс рассчитан не на десять лет. На три года. Выдерживали не все. Лобачевские выдержали. Видно, хорошо понимали, что другого пути нет. К тому же было им легче. Все же трое братьев вместе.
Николай был шалун. Учился хорошо. Обычный способный мальчик. Разве что разночинная жесткая практическая хватка – взрослое сознание необходимости успеха отличало его от более нежных дворянских увальней.
Среди учителей были культурные, одаренные люди, по тем временам просто выдающиеся. Прекрасный, яркий математик Карташевский.
Январь 1807 года.
После разных мелких неприятностей с латынью Лобачевский принят в университет. Ему 14 лет.
Июль 1807 года.
Первый тяжелый удар. Утонул любимый старший брат Александр.
Результат для Николая – нервное потрясение, больница, твердое решение: он будет врачом.
Два года с лишним он занимается медициной. Он, правда, первый математик университета, но есть волевое решение – математика не его путь. Мальчик путается между «долгом» и призванием; ему всего лишь пятнадцать-шестнадцать лет, он крайне угнетен смертью брата, и, видно, характер у него в это время строптивый и довольно тяжелый. Но он совершенно нормальный подросток. Очень порядочный. Сурово следующий студенческому кодексу чести. Увлекающийся всем, чем положено увлекаться студенту. Есть и маскарады, и театр, и драки. И просто дурашливые шалости. Например, знаменитый въезд в университет верхом на корове, тот самый, что вызывает невиданное умиление у доброй половины биографов, усматривающих, что ли, в этом стихийный протест против реакции.
В эти годы в университете действительно портится обстановка, а жизнь Лобачевскому персонально отравляет некий довольно неприятный тип – способный и беспринципный карьерист Кондырев.
Но и Лобачевский, надо сказать, порой проявлял заурядную мальчишескую глупость, такую же и так же, как сотни тысяч обычных мальчишек, раздраженных, заносчивых, запальчивых и где-то в глубине души уверенных, что все сойдет им с рук.
Кондырев, однако, чуть-чуть не погубил его. Хорошо, что иностранные профессора Бартельс, Литтров и Броннер, приглашенные в университет, отстояли талантливого юношу.
А вопрос стоял ни много ни мало как о сдаче в солдаты. И в лучших традициях людей подобного сорта Кондырев обвинял Лобачевского в безбожии и чуть ли не в подрыве устоев. Неясно, был ли Николай атеистом. Но то, что фарисейство и попов он не любил всю свою жизнь, – факт безусловный.
Вообще, вероятно, и в то время и позже Лобачевский был, что называется, «умеренный прогрессист», близкий, но совсем не тождественный по мировоззрению к взглядам гуманистов.
Чтобы все закончилось благополучно, все же пришлось покаяться. Произнести благонамеренную речь. Признать и осудить ошибки свои. И обещать, что впредь…
Но дурашливость дурашливостью, а за эти годы Лобачевский окончательно решил свою судьбу в пользу математики и очень успел в этой области. Он безоговорочно первый математик Казанского университета, и Бартельс все время рад подчеркнуть и его успехи и дарование.
Да и попечитель округа (фигура на административной лестнице весьма крупная) ценит талантливую молодежь. Если вспомнить, что на всю Россию было тогда несколько тысяч студентов, – не так страшно, что уже тогда Лобачевский личность довольно заметная в масштабах не только округа, но всей Российской империи.
Чтобы понять тогдашнее значение Казанского университета для России, лучше всего подобрать ему эквивалент в сегодняшних днях. Тогда напрашивается довольно точная аналогия с Сибирским филиалом АН СССР. А Лобачевский самый обещающий молодой ученый в этом филиале.
Учеба заканчивается благополучно.
Август 1811 года.
Он в числе лучших получает звание магистра. Ему 18 лет. Это уже успех. Не слишком значительный, но несомненный. Начинаются неплохие годы в жизни Лобачевского. Он много и хорошо работает. Но не чужд и развлечений. Принят в «лучшем обществе» Казани. Вполне светский интересный юноша. Кавалер. Даже по нашим понятиям – явный «стиляга». Одеться умел и любил.
Война с Наполеоном почти не коснулась его. Пытался удрать в действующую армию младший брат Алексей, но его вернули. Правда, напугал своим исчезновением так, что Николай заболел. Вообще надо сказать, что родственные чувства у Лобачевского всегда были очень сильны.
Нравственный кодекс его в общем уже сформировался. Это кодекс порядочного человека. Порядочного – в смысле понятий того времени.
Бартельс – очень хороший культурный педагог, хотя средний математик, – заставляет его изучать классиков науки. Единственный серьезный недостаток Лобачевского, вероятно, излишняя вспыльчивость и, пожалуй, самомнение в общении с окружающими. Как писали в отзыве: «излишне о себе мечтателен». Но самомнение и не могло не появиться, а с другой стороны, Лобачевский очень хорошо и трезво видит, как далеко ему еще до крупнейших математиков века.
Март 1814 года.
Утвержден адъюнктом (некий аналог нынешнего доцента) физико-математических наук.
Начал самостоятельное чтение лекций.
Июль 1816 года.
Утвержден экстраординарным профессором. Ему 24 года. Это уже несомненная карьера. В эти годы в университете многое изменялось, и не один раз. Идет закулисная борьба. Интриги. Временно торжествуют реакционеры. Потом берут реванш «прогрессисты». Меняются попечители. Словом, идет «обычная нормальная» жизнь.
У Лобачевского есть враги в реакционной партии, есть и сильные покровители.
В эти годы он начинает интересоваться проблемой параллельных.
Начало стандартное. Попытки найти доказательство. В 1815 году он даже на лекциях рассказывает студентам доказательство, найденное им. Но, очевидно, скоро сам обнаруживает ошибку. Довольно элементарную, кстати.
1819 год.
Реакция, процветающая в России в этот период, затронула и Казань. Приходит новый попечитель – умный, совершенно беспринципный, жесткий и холодный карьерист – Магницкий.
Он из тех людей, которым абсолютно безразлично, какими путями делать карьеру. Лишь бы выплыть наверх. Надо проводить реформы – можно реформы. Нужен крайний обскурантизм – будет самый крайний обскурантизм. Но, повторяю, человек он довольно умный, с административной хваткой. Поначалу он явился как ревизор и как итог ревизии предложил закрыть Казанский университет за вольтерьянство и общий нравственный разврат.
Александр I, однако, порешил не уничтожать, но исправлять. Исправлять было дано Магницкому.
Для университета начались тяжелые годы, но к Лобачевскому поначалу Магницкий благоволил. И возможно, подумывал сделать его одной из своих креатур.
В 1819–1821 годах карьера Лобачевского продолжает развиваться. Он избирается деканом. Он глава библиотеки, член строительного комитета. Неуклонно набегают и чины.
Февраль 1822 года.
Избран ординарным профессором. В эти годы и покривил он душой. Но с таким человеком, как Магницкий, поладить частными уступками, не идти с ним в угодничестве до конца невозможно.
А характер у Лобачевского и самостоятельный и изрядно вспыльчивый, прямо сказать – довольно тяжелый. И по убеждениям своим он весьма далек от Магницкого. Далек при теперешней ситуации, потому что, окажись вдруг взгляды Лобачевского одобренными сверху, апробированными сильными мира сего, и… завтра же Магницкий оказался бы весьма прогрессивным джентльменом. Короче – уже в 1822–1823 годах от былой симпатии Магницкого мало что осталось.
1823 год.
Первая серьезная неприятность по работе. Написанный им учебник «Геометрия» забракован академиком Фуссом. Возможно, Фусс в целом был не прав, хотя все серьезные исследователи сходятся на том, что в книге действительно были существенные недостатки и некоторые замечания Фусса совершенно справедливы. Лобачевский же все воспринял довольно болезненно и не пожелал ни отвечать на замечания Фусса, ни исправлять недостатки, ни даже забрать себе рукопись обратно. Надо сказать, что грех гордыни иногда его путал. Но он очень напряженно работает все время. В эти годы у него уже сложилось убеждение в невозможности доказать пятый постулат в полном равноправии неевклидовой системы.
1825–1826 годы.
Сразу несколько приятных событий. Лобачевского назначают начальником строительного комитета университета. Избирают библиотекарем университета. Существенно возросла зарплата. Периодами он получает четыре тысячи рублей в год. Это очень солидные деньги.
Снимают Магницкого. Пострадал он, как ни смешно, 14 декабря 1825 года. Не угадал ситуации после смерти Александра. Рискнул. Рискнул азартно, решил выдвинуться резко. Понимал, что момент подходящий. Но не угадал. Сделал ставку на Константина. И крупную. Банк же сорвал Николай. А тут еще всплыла давняя записка, где жаловался он ни много ни мало – подобный парадокс мог случиться только в России – как на либерализм Николая Павловича – тогда великого князя.
Естественно, после этого срочно была назначена ревизия. Появились на свет божий некие суммы, которые вроде бы были и тут же как бы и не были. Казарменный режим университета не то чтобы был чужд духу Николая, но уж очень перебрал Магницкий, а главное, не угадал он в декабре 1825-го. И пропал человек. Уволили от должности, назначили дополнительное следствие о суммах и выслали покуда в Ревель.
Для всего университета и, конечно, для Лобачевского это была большая радость.
А теперь остановимся.
23 февраля 1826 года.
Покуда мы следили за карьерой даровитого, интересного, приятного, хотя и не без серьезных недостатков, провинциального математика. Следили благожелательно, без особого волнения, без особых восторгов. Карьера очень неплохая, видно, что продвижение по службе небезразлично для нашего героя, видно, как постепенно с годами набирается житейский опыт, забываются отчаянные выходки юности, нелепое фрондерство. Постепенно, крупицами приходит тот самый здравый смысл, который присущ всем преуспевающим. Приходит истинная светскость, барственность даже. Ему уже тридцать четыре. Дальнейший «карьер» обещает еще больше. Еще год, и он будет утвержден ректором (30 июня 1827 г.)…
Начиная с 23 февраля 1826 года становится ясно, что все это не более как мелочи жизни. Существенные. Даже весьма. Но уж, конечно, не определяющие.
В этот день гениальный математик читает свой доклад о неевклидовой геометрии ничего не понимающей, скучающей и априорно равнодушной аудитории. Конечно, появись в тот момент ангел божий, яви знамение и возвести, аки Понтий Пилат во время оно: «Се человек!», конечно, тогда все бы изменилось. Тогда, возможно, забыли бы и о том, что два дня назад начали ревизовать университет. Но сейчас последнее, что может волновать аудиторию, – рассуждения несомненно, весьма уважаемого Николая Ивановича о теории параллельных.
И один Лобачевский понимает в этот момент, что сейчас миг его триумфа.
Доклад посылается на отзыв комиссии на предмет возможности напечатания. Комиссия ничего не поняла и, видимо, никак не высказалась. То ли не хотели ставить под удар коллегу, то ли еще по какой причине. Работа так и не была напечатана.
1827 год.
Новый попечитель, тоже порядочный самодур и невежа, – Мусин-Пушкин. Но с Лобачевским его связывает давнее знакомство. И Лобачевский по всем данным очень подходящая личность, чтобы восстановить университет, приведенный в упадок Магницким.
По представлению Мусина-Пушкина Лобачевского избирают ректором. На этом посту он бессменно остается до 1846 года.
Его переизбирали шесть раз. Сначала небольшим, а дальше подавляющим большинством голосов. Если учитывать атмосферу непрерывных внутриуниверситетских интриг, это говорит о многом. Ректор он, бесспорно, был великолепный, в дело вкладывал огромную энергию и любовь, был передовым и исключительно умелым администратором. По существу, он создал университет. Профессионально руководил строительством, организовал библиотеку, упорядочил режим студентов, наладил как-то отношения между русской и немецкой группировками профессуры.
Когда при всем колоссальном объеме административной работы он успевал еще заниматься наукой – непонятно. Между тем все основные его научные результаты получены и оформлены именно в годы ректорства.
1829 год.
В «Казанском вестнике» напечатан мемуар «О началах геометрии» – первое систематическое изложение неевклидовой геометрии.
1830 год.
В этот год Лобачевский стал героем Казани.
В городе появилась холера. Это была та самая страшная эпидемия, что прошла по всей России и по поводу которой запертый в Болдине Пушкин и написал «Пир во время чумы». Позднее Александр Сергеевич честно признавался, что не очень различал тогда холеру и чуму. Эпидемия была крайне тяжелой, и к тому же в те времена были самые смутные представления о способах предохранения от заразы. Основные упования широкие массы возлагали на «укус трех разбойников».
Лобачевский принял полномочия диктатора. Весь персонал университета с семьями был собран и изолирован от прочего мира в университетском городке, тщательно был организован подвоз продуктов, заболевшие (из 560 человек заболело 12) мгновенно изолировались. И в итоге – чуть более 2 процентов заболевших. Результат блестящий.
1832 год.
Он женится на молоденькой девушке Варе Моисеевой. Женится по взаимной, хотя, со своей стороны, чуть слишком спокойной и несколько рассудочной любви.
Внешне эти годы, 1827–1834, годы зрелости, исключительно удачны для Лобачевского. Фортуна вроде бы даже слишком щедра. Ему везет буквально во всем, удается все.
Его деятельность во время эпидемии отмечена чинами высшими и даже государем. Лобачевский хоть и статский, но проявил расторопность и хватку почти военного человека, а это Николай ценил.
Дóлжно было отличить.
И «высочайшее его императорского величества благоволение» за усердие не замедлило.
Всемилостивейше пожалован бриллиантовый перстень. Чин статского. Орден св. Станислава за отлично-усердную службу, и при сем изъявлена совершенная благодарность монарха. Все отменно хорошо. Формулярный список ныне уже статского советника Н. И. Лобачевского блестящ и радостен.
В 1832 году математик Лобачевский переживает первый и очень тяжелый удар.
Казанский университет направляет мемуар «О началах геометрии» на отзыв Академии наук. Отзыв словесный постановлено поручить академику Остроградскому. Последний промедлил немного. Суть такова: «То, что верно, – не ново. То, что ново, – не верно. Внимания Академии мемуар не заслуживает».
С этого момента Остроградский станет искренне злым и непримиримым научным врагом Лобачевского. Еще не раз он будет давать уничтожающие Лобачевского отзывы. Потому что отныне ему ясно все: Лобачевский – провинциальный шарлатан и из науки его следует изгнать немедля.
Остроградский был по-настоящему крупный математик, хотя его заслуги порядком раздуты. Он не может, конечно, идти в сравнение с такими русскими математиками XIX столетия, как Чебышев, Марков, не говоря уже о самом Лобачевском. Но при большом желании разобраться в мемуаре Лобачевского он, конечно, мог. Отчасти, правда, виноват сам Лобачевский. Работа написана так, что при самом благожелательном внимании разобрать ее трудно. Стиль не только предельно краток, но и изрядно нечеток. Впрочем, основную мысль Остроградский мог бы уловить. Он, однако, не понял, был взбешен и устным отзывом не ограничился.
В 1834-м в известном журнале Фаддея Булгарина «Сын Отечества» появилась статья, где полностью уничтожались и работа Лобачевского и сам он как ученый. Сейчас, кажется, твердо установлено, что эта «рецензия» была инспирирована Остроградским. Но статья эта, мне кажется, имеет самостоятельное и весьма поучительное значение. Она заслуживает пристального и особого внимания.
Весь ужас в том, что для непрофессионала и даже для профессионала она звучит весьма убедительно. Трудно выбрать лучший пример дьявольской мощи демагогии, силы убеждений не логикой, не доводами, но интонацией, софистикой, нечестными приемами риторики.
Грубый, доходчивый, дешевый юмор убеждает, действует на подсознание, заставляет поверить, что этот Лобачевский невежественное, самодовольное ничтожество. Эта мысль чуть ли не прямо и высказывается автором. Написана эта статья, бесспорно, способным журналистом, и, повторяю, трудно найти более яркий пример полного торжества самоуверенного верхоглядства и пустой болтовни над гением.
Начало даже несколько эпическое:
«Есть люди, которые, прочитав книгу, говорят: она слишком проста, слишком обыкновенна, в ней не о чем и подумать. Таким любителям думанья советую прочесть Геометрию г. Лобачевского. Вот уж подлинно есть о чем подумать. Многие из первоклассных наших математиков читали ее, думали и ничего не поняли. После сего уже не считаю нужным упоминать, что и я, продумав над сею книгой несколько времени, ничего не придумал, т. е. не понял почти ни одной мысли. Даже трудно было бы понять и то, каким образом г. Лобачевский из самой легкой и самой ясной в математике главы, какова геометрия, мог сделать такое тяжелое, такое темное и непроницаемое учение, если бы сам он отчасти не надоумил нас, сказав, что его Геометрия отлична от употребительной, которой все мы учились и которой, вероятно, уже разучиться не можем, а есть только воображаемая. Да, теперь все очень понятно.
Чего не может представить воображение, особливо живое и вместе уродливое! Почему не вообразить, например, черное – белым, круглое – четырехугольным, сумму всех углов в прямолинейном треугольнике меньше двух прямых и один и тот же определенный интеграл равным, то π/4, то это ∞? Очень, очень можно, хотя для разума все это и непонятно».
Не правда ли, написано по-журналистски хлестко, профессионально, ярко? «Воображение живое и вместе с тем уродливое» – это же очень неплохой образ! Но это лишь преамбула, так сказать, интродукция. Выход на боевые рубежи. Разведка боем. Далее начинается обстрел. Естественно, бой завязывается с помощью заслуженного приема – риторического вопроса.
«Но спросят, для чего же писать, да еще и печатать такие нелепые фантазии? Признаюсь, на этот вопрос отвечать трудно. Автор нигде не намекнул на то, с какой целью он напечатал сие сочинение, и мы должны, следовательно, прибегнуть к догадкам. Правда, в одном месте он ясно говорит, что будто бы недостатки, замеченные им в употребляемой доселе геометрии, заставили его сочинить и издать эту новую геометрию; но это, очевидно, несправедливо, и, по всей вероятности, сказано для того, чтобы еще более скрыть настоящую цель сего сочинения».
После этой солидной артподготовки, после всех убийственных залпов иронии читатель уже подготовлен к прямой штыковой атаке. Она следует немедленно.
«Притом же, да позволено нам будет несколько коснуться личности. Как можно подумать, чтобы г. Лобачевский, ординарный профессор математики, написал с какой-нибудь серьезной целью книгу, которая немного принесла бы чести и последнему приходскому учителю? Если не ученость, то по крайней мере здравый смысл должен иметь каждый учитель; а в новой Геометрии недостает и сего последнего. Соображая все сие, с большой вероятностью заключаю, что истинная цель, для которой г. Лобачевский сочинил и издал свою Геометрию, есть просто шутка или, лучше, сатира на ученых математиков, а может быть и вообще на ученых сочинителей настоящего времени. За сим, и не с вероятностью только, а с совершенной уверенностью полагаю, что безумная страсть писать каким-то странным и невразумительным образом, весьма заметная с некоторого времени во многих из наших писателей, и безрассудное желание открывать новое при талантах, едва достаточных для того, чтобы надлежащим образом постигать старое, суть два недостатка, которые автор в своем сочинении намерен был изображать и изобразил как нельзя лучше».
