Текст книги "От Екатерины I до Екатерины II"

Автор книги: Вольдемар Балязин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)

Его мать умерла менее чем через месяц после рождения сына.

Итак, бездетная российская императрица Елизавета Петровна решила, что, прежде чем произойдет коронация, к ней в Петербург приедет племянник – внук Петра I. «По странной игре случая в лице этого принца, – писал академик Ключевский, – совершилось загробное примирение двух величайших соперников начала XVIII века – Петр III был сын дочери Петра I и внук сестры Карла XII.

Будущий российский император в детстве был несчастен. Матери он не помнил, а отец его скончался, когда Петру исполнилось одиннадцать лет. Чтобы пристроить сироту хоть куда-нибудь, его отправили к родственнику в Любек, где тот занимал епископскую кафедру. Епископ дал в наставники мальчику двух учителей – фон Брюммера и Берггольца». Оба наставника были невежды, пьяницы и грубияны. Они часто били мальчика, держали его на хлебе и воде, а то и просто морили голодом, ставя на колени в угол столовой, откуда он наблюдал, как проходит обед.

Если же Петр крал из кухни кусок хлеба, то к экзекуции добавлялось и нечто новое: поставив принца на колени, в руки ему давали пучок розог, а на шею вешали рисунок, на коем был изображен осел. Петр рос худым, болезненным, запуганным и начисто лишенным чувства собственного достоинства. Ко всему прочему он стал лжив и патологически хвастлив. Учителя, любившие попойки, приучили своего воспитанника к спиртному, и он стал предпочитать всем прочим общество кучеров, лакеев, слуг и служанок, где можно было выпить за их счет. Он не любил учиться, а все время посвящал забавам и потехам. Любимым его занятием были игры с оловянными солдатиками, а лучшим зрелищем – пожары. Впоследствии эта страсть стала почти маниакальной: став великим князем, Петр Федорович велел будить себя даже среди ночи, лишь бы не пропустить очередного пожара.

С воцарением Елизаветы Петровны его праздному и бездеятельному времяпрепровождению пришел конец. Петру было велено изучать русский язык и православные каноны, которые стали ему преподавать два приехавших из России наставника. Однако дело скоро заглохло, поскольку возникло предположение, что Петра ждет не российский, а шведский трон, так как по матери он был внуком Петра I, а по отцу – внуком сестры шведского короля Карла XII, о чем мы уже говорили.

Не успел несчастный принц взяться за шведский язык и протестантский катехизис, как фортуна вновь обернулась к нему русским лицом, – в январе 1742 года он оказался в России по велению своей августейшей тетки. Карла Петра Ульриха продолжали обучать русскому языку и догматам православного вероисповедания. Причем дело было поручено высокообразованному священнику, хорошо знавшему немецкий язык. А пока принц с великим трудом и неохотой занимался науками, началась подготовка к коронации Елизаветы Петровны. 28 февраля 1742 года она торжественно въехала в Москву, а коронация состоялась через два месяца – 25 апреля. В этот же день Алексей Разумовский стал кавалером ордена Андрея Первозванного и обер-егермейстером. Гендриковы, Ефимовские, Петр Михайлович Бестужев-Рюмин и два его сына – вице-канцлер Алексей Петрович и обер-гофмаршал Михаил Петрович – получили графские титулы, а секретарь Елизаветы Петровны Иван Антонович Черкасский стал бароном.

Пастух, царица и шинкарка

Вскоре после коронации Елизавета Петровна без всякой помпы обвенчалась с Разумовским в небольшой церковке подмосковного села Перово. Обряд венчания произвел ее духовник Федор Яковлевич Дубянский, образованный богослов, пользовавшийся уважением у набожной императрицы. В память о венчании на куполе церкви, вокруг основания креста, была установлена декоративная царская корона. После венчания Елизавета Петровна зашла к местному священнику в дом, выпила с ним и попадьей чаю, а выходя из дома сказала своему теперь уже венчанному мужу, что хочет познакомиться со своей свекровью, и велела послать за ней карету.

Наталья Даниловна, мать Алексея Григорьевича Разумовского, его сестры Агафья, Анна и Вера, а также младший брат Кирилл жили в Черниговской губернии, в Козелецком уезде, на хуторе Лемеши. Мать держала шинок (корчму), Кирилл пас скотину, а сестры повыходили замуж: Агафья – за ткача Будлянского, Анна – за закройщика Закревского, а Вера – за казака Дарагана.

Когда в Лемеши прибыл целый кортеж придворных карет, изумлению хуторян не было предела.

– Где живет здесь госпожа Разумовская? – спросили приехавшие.

– У нас никогда не было такой пани, а есть, ваша милость, вдова Розумиха, шинкарка… – отвечали хуторяне.

Приехавшие поднесли Наталье Демьяновне богатые подарки и среди прочего соболью шубу. Они просили ее вместе со всеми детьми поехать в Москву.

– Люди добрые, не насмехайтеся надо мною, шо я вам худого зробила? – отвечала Наталья Демьяновна, в глубине души уже веря случившемуся, потому что кое-какие слухи все же доходили до нее. И, согласившись поехать в Москву, где все еще продолжались коронационные торжества, она постелила соболью шубу у порога своей хаты, посадила на нее по очереди всех родных – и дочерей, и зятьев, и кумовьев, и сватов со свахами, – выпила с ними горилки: «погладить дорожку, щоб ровна була» и, обрядившись во все самое лучшее, отправилась в Москву.

Почтительный сын выехал к ней навстречу и в нескольких верстах от Москвы увидел знакомые ему кареты. Он приказал остановить собственный экипаж и пошел навстречу матери, одетый в расшитый золотом камергерский мундир, в белом пудреном парике, в чулках и туфлях, при шпаге и орденской ленте. Когда возница, увидев Разумовского, остановил карету Натальи Демьяновны, она, выглянув в окно, не узнала в подошедшем вельможе своего некогда бородатого сына, носившего широкие казацкие шаровары да бедную свитку. А когда испуг прошел, то от счастья заплакала.

Разумовский обнял маменьку и, пересадив в свою карету, повез в Москву. По дороге он наказал Наталье Демьяновне при встрече с невесткой не чиниться, но помнить, что она российская императрица.

Наталья Демьяновна была женщиной умной и дала слово, что проявит к Лизаньке всяческую почтительность.

В Москве императрица занимала Лефортовский дворец, имевший высокое парадное крыльцо в два марша. Наталья Демьяновна обмерла, когда двое придворных, бережно взяв ее под руки, повели к огромной резной двери мимо великанов-лакеев, стоявших двумя рядами на лестнице и одетых в затканные серебром ливреи. Потом свекровь императрицы признавалась, что приняла их всех за генералов, – так богат был их наряд и такими важными они ей показались.

Сопровождавшие Наталью Демьяновну придворные ввели ее в маленькую комнату и передали в руки женщин-служанок. А те попросили ее самым учтивым образом снять расшитую шелками кофту, новую юбку и дорогие модные черевички, сказав, что все это для встречи с государыней непригодно. Взамен ей почтительно предложили надеть обруч и каркас из китового уса, на который они тут же ловко натянули неимоверно широкую златотканную юбку, столь же прелестную кофту, на руки – высокие, до локтей, белые перчатки, на ноги – золотые туфельки, а в довершение всего на голову водрузили высокий белый парик, усыпанный пудрой. Ей нарумянили щеки, насурьмили брови, подкрасили губы и повели по еще одной – теперь уже внутренней – парадной лестнице во внутренние покои. Нужно отметить, что в комнатке, где Наталью Демьяновну обряжали, не было зеркала, и ловкие женщины сделали все это без его помощи. На новой лестнице стояли такие же «генералы», что и перед входом во дворец, и Наталья Демьяновна, совсем уж оробев, подошла к еще одной огромной двери. Ах, как не хватало ей сына, который, будь он рядом, и успокоил бы ее, и все объяснил! Но Алешеньки не было. Оставив ее у ловких служанок, он сказал, что уходит к государыне и вместе с ней выйдет к маменьке.

Двое лакеев медленно и торжественно раскрыли перед Натальей Демьяновной двери, и деревенская шинкарка вошла в огромный зал сказочной красоты. Она увидела сверкающий паркет, огромные окна, расписанный летящими ангелами потолок, и вдруг обнаружила, что впереди, прямо напротив нее, стоит императрица – в златотканном платье, золотых туфельках, в белых, до локтя, перчатках и высоком – волосок к волоску – парике. Издали Наталья Демьяновна не разобрала, красива ли ее невестка – увидела только широкие черные брови и румяна во всю щеку.

Затаив дыхание, Наталья Демьяновна пошла к императрице навстречу и увидела, что и та двинулась к ней. И тут, вспомнив слова Алешеньки, что надобно быть с государыней почтительной, хоть то не по обычаю, смиренно опустилась на колени и склонила голову долу.

Она простояла так несколько мгновений, но невестка почему-то не подходила, и тогда Наталья Демьяновна подняла голову и увидела, что и Лизанька стоит на коленях и тоже смотрит на нее. Наталья Демьяновна испугалась, растерялась – видимое ли дело, чтоб царица стояла перед шинкаркой на коленях? – и, протянув к невестке руки, проговорила напевно, ласково, с материнской добротой и уважительностью:

– Лизанька, донюшка, царица-матушка! Встань с колен, то мне, простой мужичке, не по чести…

И с удивлением увидела, что и невестка протянула к ней руки и тоже стала что-то говорить, но Наталья Демьяновна, хоть и сохранила отменный слух, ничего не слышала, кроме собственного голоса. Она, в растерянности поглядев налево и направо, вдруг заметила, что возле небольшой двери, которую, войдя в зал, она и не разглядела, стоит ее Алешенька, а рядом с ним несказанной красы барыня. Они стояли, держась за руки, и тихо смеялись. А потом подошли к ней, и краса-барыня подняла ее с колен, обняла и поцеловала. Алешенька, улыбаясь, сказал:

– То зеркало такое – от пола до потолка.

И Наталья Демьяновна все сразу поняла. Умная она была женщина, но никогда не думала, что зеркало может быть таким большим – во всю стену. А с Лизанькой они поладили сразу и любили друг друга всю жизнь, потому что много общего оказалось в характерах и нравах деревенской шинкарки и императрицы всея Руси.

И все же венчание с Разумовским династических проблем не разрешило: он не мог быть наследником трона, да и сам совершенно не хотел этого. И посему 7 ноября 1742 года Карл Петр Ульрих, принявший православие и ставший Петром Федоровичем, был объявлен «великими князем с титулом Его Императорского высочества и наследником престола». А вслед за тем Елизавета Петровна решила женить племянника. Ее выбор остановился на четырнадцатилетней немецкой принцессе Софии Фредерике Августе Ангальт Цербстской.

Принцесса Фике

Девочка была умна, хороша собой, получила неплохое образование и, что весьма немаловажно, провела несколько лет в Берлине, при дворе прусского короля Фридриха II, вошедшего в историю под именем Великого.

Будущая императрица России родилась 21 апреля 1729 года в Штетине, в семье князя Христиана Августа Ангальт Цербстского. Матерью девочки была семнадцатилетняя Иоганна Елизавета, происходившая из княжеской фамилии Гольштейн-Готторпов. Существовала версия, что подлинным отцом Софии был один из сотрудников русского посольства в Париже, Иван Иванович Бецкой, по другой версии ее отцом называли самого прусского короля Фридриха II Великого. Это утверждали из-за весьма доверительных отношений прусского короля и Иоганны Елизаветы, доводившейся ему двоюродной сестрой.

Такое переплетение генеалогических линий неудивительно: правящие дома Западной Европы находились в столь тесном и многолетнем общении, что каждый из членов этих домов был родственником многих других. Кровосмесительные браки и связи не были в то время редкостью, однако солидные ученые-историки не воспринимают упомянутые версии всерьез. Девочку при крещении нарекли в честь трех сестер матери – ее теток – Софией Фредерикой Августой, а называли уменьшительным словом от первого имени – Фике. Фике была хороша собой, стройна, обладала веселым нравом и добрым сердцем.

Однажды маленькая София вместе с матерью приехала в гости к герцогине Брауншвейгской, у которой в то время гостили принцесса Марианна Бевернская и несколько священников. Один из них, некто Менгден, славился как прорицатель. Взглянув на принцессу Бевернскую, он не промолвил ни слова об ожидавшем ее будущем, зато, посмотрев на Фике, сказал ее матери: «На лбу вашей дочери вижу короны, по крайней мере три».

Фике учили французскому и немецкому языкам, танцам, истории и географии, музыке и чистописанию. Она училась легко и быстро схватывала все, чему ее обучали. Когда девочке исполнилось десять лет, ее привезли в столицу Любекского княжества – город Эйтин – и там, при дворе местного епископа, она впервые встретилась с одиннадцатилетним гольштинским принцем Карлом Петром Ульрихом.

А просватали ее за него в 1743 году, когда он уже жил в Петербурге и официально считался наследником российского престола. Немало способствовал этому сватовству давний доброхот княгини Иоганны Елизаветы Фридрих Великий. 30 декабря 1743 года он писал ей: «Я не хочу дольше скрывать от Вас, что вследствие уважения, питаемого мною к Вам и к принцессе, Вашей дочери, я всегда желал доставить ее необычайное счастье, и у меня явилась мысль, нельзя ли соединить ее с троюродным братом, русским великим князем. Я приказал хлопотать об этом в глубочайшем секрете». Далее Фридрих советовал княгине ехать в Россию без мужа, не говоря никому ни одного слова об истинной цели поездки… В Москве княгине Иоганне Елизавете следовало говорить, что поездка предпринята единственно для того, чтобы поблагодарить Елизавету Петровну за ее милости к Гольштинскому дому.

10 января 1744 года мать и дочь выехали из Цербста, 3 февраля прибыли в Петербург, а 9 февраля достигли Москвы, где находились Елизавета Петровна, Петр Федорович и весь императорский двор. Был канун дня рождения Петра Федоровича, когда ему исполнилось шестнадцать лет. За три версты до Первопрестольной, на Тверской дороге, Софию и ее мать встретил Карл Сивере, один из мимолетных любовников императрицы, вскоре ставший камер-юнкером двора Петра Федоровича, а через некоторое время и графом. Сивере выразил большую радость по случаю приезда дорогих гостей, которых, по его словам, с нетерпением ожидали в Кремле.

Встреча превзошла все ожидания: обе женщины были обласканы, осыпаны подарками и награждены орденом Святой Екатерины. Елизавета Петровна была очарована невестой племянника и при всяком удобном случае ласкала и одаряла ее. Да и жених в первые дни казался внимательным и предупредительным, но вскоре невеста поняла, что перед ней всего лишь неразвитый, хвастливый и физически слабый подросток.

Готовясь к свадьбе, Фике много сил и времени отдавала изучению русского языка и проникновению в премудрости православного богословия, чем крайне расположила к себе Елизавету Петровну и многих придворных. 28 июня произошло крещение Софии Фредерики Августы в православную веру под именем Екатерины Алексеевны.

Она без ошибок и почти без акцента произнесла символ веры, чем поразила всех присутствовавших в церкви. А на следующий день произошли помолвка и обручение Петра и Екатерины, официально объявленных женихом и невестой. Великой княгине, объявленной «Императорским высочеством», полагался придворный штат. Его возглавила приставленная к Екатерине графиня Мария Андреевна Румянцева, встречавшаяся нам прежде на страницах этой книги. К сожалению, Петр Федорович в это время оставался без присмотра и опеки и в ожидании свадьбы пил водку и слушал от своих лакеев, камердинеров и слуг разные сальности на тему обращения с женщинами.

Наконец 21 августа состоялось венчание. Свадьба продолжалась десять дней. Петербург был украшен арками и гирляндами, из дворцового фонтана било вино, столы на площади перед дворцом ломились от яств, и каждый, кто хотел, имел возможность поесть и выпить за здоровье молодых и повеселиться.

Свадебный пир проходил под орудийные залпы при свете праздничных фейерверков. На верфях Адмиралтейства произвели спуск на воду шестидесятипушечного корабля, звонили во все колокола, а с Невы палили десятки корабельных пушек. Но веселье кончилось, а молодожены, оставшись наедине, вскоре почувствовали неодолимую неприязнь друг к другу. Доверяясь дневнику, Екатерина писала: «Мой возлюбленный муж мною вовсе не занимается, а проводит свое время с лакеями, то занимаясь с ними шагистикой и фрунтом в своей комнате, то играя с солдатиками, или же меняя на день по двадцати разных мундиров. Я зеваю и не знаю, куда деться со скуки». Молодая женщина сначала скучала в одиночестве, потом с головой погрузилась в книги, выезжала на охоту, на рыбалку, занималась верховой ездой.

Как и следовало ожидать, таких невинных забав оказалось недостаточно для темпераментной молодой женщины. Тем более что соблазнов вокруг было предостаточно, да и сама императрица подавала не лучшие примеры, отставив «любезна друга Алешеньку» и влюбившись в молодого красавца двадцатидвухлетнего Ивана Ивановича Шувалова.

Рождение наследника престола Павла Петровича

Героем и талантом великой княгини Екатерины Алексеевны был Сергей Васильевич Салтыков – камергер Петра Федоровича. Во всяком случае, сама Екатерина настаивала на том, что после свадьбы ее с Петром Федоровичем у нее не было ни одного любовника, а с пострадавшим безвинно Андреем Черкасовым ее связывала чистая юношеская дружба. Салтыков был двумя годами старше Екатерины. Он принадлежал к старшей линии знаменитого рода Салтыковых, ведших свой род с XIII века. Его отец, граф и генерал-аншеф Василий Федорович Салтыков, был родным братом царицы Прасковьи Федоровны, жены царя Ивана V Алексеевича и, таким образом, приходился Елизавете Петровне троюродным братом. Немаловажно, что Василий Федорович женился на княжне Марии Алексеевне Голицыной, большинство многочисленных родственников которой оказалось на стороне Елизаветы Петровны.

В 1750 году С. В. Салтыков женился на фрейлине императрицы Матрене Павловне Балк, племяннице уже известных нам Балков и Монсов. Из-за всего этого, а также за необыкновенную красоту Салтыкова определили камергером к великому князю Петру Федоровичу, что позволило ему часто находиться подле Екатерины Алексеевны. «Сергей Салтыков, – писала Екатерина II, – дал мне понять, какая была причина его частых посещений… Я продолжала его слушать; он был прекрасен, как день, и, конечно, никто не мог с ним сравняться ни при Большом дворе, ни, тем более, при нашем».

Как-то во время охоты на зайцев, оставшись наедине с Екатериной, Салтыков признался ей в страстной любви. Ответному чувству Екатерины способствовало то, что Петр Федорович тогда волочился за девицей Марфой Исаевной Шафировой – внучкой петровского сподвижника барона П. П. Шафирова. Когда появились признаки беременности, Елизавета Петровна запретила Екатерине ездить верхом по-мужски и по тем же причинам присмотрела в Ораниенбауме хорошенькую молодую вдовушку, склоняя ее через придворных к любовной связи с Петром Федоровичем.

14 декабря 1752 года двор выехал из Петербурга в Москву, и по дороге у Екатерины произошел выкидыш. Ожидавшиеся роды не состоялись. Петр Федорович заподозрил Екатерину в неверности, поскольку ее беременность была для него полной неожиданностью. Последующие события укрепили его в этом подозрении. Известный мемуарист и ученый Андрей Тимофеевич Болотов писал: «Петр Федорович стал обходиться с нею с величайшей холодностью и слюбился напротив того с дочерью графа Воронцова и племянницею тогдашнего великого канцлера Елисаветою Романовною, прилепясь к ней так, что не скрывал даже ни перед кем непомерной к ней любви своей, которая даже до того его ослепила, что он не восхотел от всех скрыть ненависть свою к супруге и сыну своему, и при самом еще вступлении своем на престол сделал ту непростительную погрешность и с благоразумием совсем несогласную неосторожность, что в изданном первом от себя манифесте, не только не назначил сына своего по себе наследником, но не упомянул об нем ни единым словом.

Не могу изобразить, как удивил и поразил тогда еще сей первый шаг его всех россиян, и сколь ко многим негодованиям и разным догадкам и суждениям подал он повод».

Когда Болотов впервые увидел Елизавету Романовну Воронцову, то, еще не зная, что за дама прошла перед ним, спросил дежурного полицейского офицера: «Кто такова была толстая и такая дурная, с обрюзглой рожею, боярыня?» И был поражен, когда тот сказал, что это Воронцова. «Ах, Боже мой! Да как это может статься? Уж этакую толстую, нескладную, широкорожую, дурную и обрюзглую совсем, любить и любить еще так сильно государю?.. В самом деле была она такова, что всякому даже смотреть на нее было отвратительно и гнусно».

К этому времени Елизавета Петровна окончательно изверилась в способности своего племянника стать отцом наследника престола. Императрица очень хотела иметь внука, точнее, внучатого племянника, во всяком случае, цесаревича и продолжателя династии. Нетерпение ее стало столь велико, что она даже приказала найти для Екатерины надежного фаворита, который сумел бы сделать то, что не удавалось августейшему супругу.

И здесь уместно предоставить слово Александру Михайловичу Тургеневу, прекрасно осведомленному о тайнах двора. Он составил прелюбопытнейшие «Записки», основывавшиеся на семейном архиве и других документах. Да и сам Тургенев много знал, видел и был наслышан об интимной жизни двора, так как с четырнадцати лет нес караульную службу в императорских дворцах, в том числе и в день смерти Екатерины II, и с первых же дней царствования Павла состоял при нем ординарцем. Тургенев служил при штабах князя Волконского и графа Салтыкова, был в ближайшем окружении статс-секретаря Александра I – М. М. Сперанского, дружил с воспитателем царских детей В. А. Жуковским и многое услышал от него.

В «Записках» Тургенева, которые публиковались в журнале «Русская старина», сохранилось много интересных подробностей, в том числе об отношениях Екатерины Алексеевны и графа С. В. Салтыкова. Тургенев пишет, что канцлер А. Н. Бестужев-Рюмин узнал от великой княгини Екатерины Алексеевны пикантную комическую подробность ночного ее времяпрепровождения с Петром Федоровичем: «Бестужев… был ее министром, поверенным всех тайных ее помыслов. От нее непосредственно Бестужев сведал, что она с супругом своим всю ночь занимается экзерцициею, что они стоят попеременно на часах у дверей, что ей занятие это весьма наскучило, да и руки и плечи болят у нее от ружья. Она просила его (Бестужева) сделать ей благодеяние, уговорить великого князя, супруга ее, чтобы он оставил ее в покое, не заставлял бы по ночам обучаться ружейной экзерциции, что она не смеет доложить об этом императрице, страшась тем прогневить ее величество… Пораженная сей вестью, как громовым ударом, Елизавета казалась онемевшею, долго не могла вымолвить ни слова. Наконец зарыдала и, обращаясь к Бестужеву, сказала ему:

– Алексей Петрович, спаси государство, спаси меня, спаси все, придумай, сделай, как знаешь!

Бестужев предложил для действия прекрасного собою, умного и отличного поведения перед прочими камергера Сергея Салтыкова. Поручив Бестужеву уладить это дело, императрица, по-видимому, для надежности, дала такое же задание уже известной нам статс-даме Екатерины Алексеевны Марии Симоновне Чоглоковой, и та, отозвав однажды Екатерину в сторону, сказала, что сама она, Чоглокова, абсолютно верна своему мужу, но бывают «положения высшего порядка, которые вынуждают делать исключения из правил». Таким «положением высшего порядка» было продолжение династии. Причем Чоглокова от имени Елизаветы Петровны предложила Екатерине одного из двух претендентов в фавориты – или Сергея Салтыкова, или Льва Нарышкина.

Когда состоялся этот разговор, роман между Екатериной и Салтыковым был уже в полном разгаре и имел своим результатом беременность, закончившуюся, как мы уже знаем, выкидышем. Однако Салтыков, хотя и любил Екатерину, но еще больше любил себя и свою карьеру, за которую весьма опасался при сложившихся обстоятельствах. Поэтому в конце 1752 года он взял отпуск и уехал к родным. Вернулся он через три месяца, чтобы сопровождать петербургский двор в Москву.

Салтыков то появлялся возле Екатерины Алексеевны, то исчезал, объясняя такое поведение опасением скомпрометировать ее. Лето 1754 года двор снова провел в Москве и Подмосковье, а затем тысячи телег и экипажей двинулись из Первопрестольной в Петербург. На сей раз Елизавета Петровна решила не спешить и приказала проезжать каждые сутки только от одной станции до другой. Между столицами было тогда 29 станций, и потому дорога заняла ровно месяц. Екатерина, вновь беременная, успела благополучно добраться до Петербурга и в среду, 20 ноября 1754 года, около полудня, в Летнем дворце родила сына.

«Как только его спеленали, императрица ввела своего духовника, который дал ребенку имя Павла, после чего тотчас же императрица велела акушерке взять ребенка и следовать за ней, – писала потом Екатерина. – Как только удалилась императрица, великий князь тоже пошел к себе, и я никого не видела ровно до трех часов. Я много потела, я просила Владиславовну (одну из статс-дам Екатерины) сменить мне белье, уложить меня в кровать; она сказала, что не смеет. Она посылала несколько раз за акушеркой, но та не приходила; я просила пить, но получила тот же ответ… Со следующего дня я начала чувствовать невыносимую ревматическую боль, и при том схватила сильную лихорадку. Несмотря на это, на следующий день мне оказывали почти столько же внимания; я никого не видела и никто не справлялся о моем здоровье. Я то и дело плакала и стонала в своей постели».

А в Петербурге начались пышные торжества. Во всех церквах служили благодарственные молебны, над городом плыл густой, непрерывающийся колокольный звон, сановники наперебой поздравляли императрицу и Петра Федоровича с рождением цесаревича, начисто забыв о Екатерине.

Вечером было объявлено, что крестными отцом и матерью новорожденного будут «оба римско-императорские величества», персоны которых при крестинах станет представлять посол Австрии граф Эстергази. Во дворце и домах знати шли пиры и маскарады, на улицах появились длинные ряды столов с даровыми яствами и напитками. В ночном небе полыхал фейерверк – огненные краски изображали коленопреклоненную женщину, символизирующую Россию. Она стояла перед алтарем с надписью: «Единого еще желаю». Как только картина угасла, вспыхнула новая – на облаке возлежал на пурпурной подушке младенец, а под облаком сверкала надпись: «Тако исполнилось твое желание».

Был не только фейерверк – были также и стихи. Их написал первый пиит России Михаил Васильевич Ломоносов:

С великим прадедом сравнися,

С желаньем нашим восходи.

Велики суть дела Петровы,

Но многие еще готовы

Тебе остались напреди.

На шестой день после родов, в день крестин, Елизавета Петровна сама принесла Екатерине на золотом блюде указ о выдаче ей 100 000 рублей. Кроме того, она вручила и небольшой ларчик, в котором, как вспоминала Екатерина, лежало «очень бедное маленькое ожерелье с серьгами и двумя жалкими перстнями, которые мне совестно было бы подарить моим камер-фрау».

Великая княгиня Екатерина Алексеевна

А теперь вновь возвратимся в ноябрь 1754 года, когда младенец Павел лежал в колыбели, обитой мехом чернобурых лисиц, в жарко натопленных апартаментах Елизаветы Петровны.

«Когда прошло сорок дней со времени моих родов, – писала Екатерина II, – императрица пришла вторично в мою комнату. Я встала с постели, чтобы ее принять, но она, видя меня такой слабой и такой исхудавшей, велела мне сидеть, пока ее духовник читал молитву. Сына моего принесли в мою комнату: это было в первый раз, что я его увидела после его рождения».

Дальнейшие события – с 1754 по 1760 годы – весьма интересно и полно изложены в «Записках» Екатерины II; не случайно историк Н. И. Карамзин в письме к поэту И. И. Дмитриеву отмечал: «нынешней зимой читал я „Записки“ Екатерины Великой… очень, очень любопытно! Двор Елизаветы как в зеркале…»

Давайте же взглянем в это зеркало и мы.

…После рождения Павла отношения между Екатериной и мужем еще более ухудшились. Дело дошло до того, что однажды Петр, придя в апартаменты жены, несколько раз сказал, что сумеет образумить ее. А когда Екатерина спросила: «Как же?» – Петр до половины вытянул из ножен шпагу.

Между тем к этому времени Екатерина сумела приобрести среди многих придворных и у всех дворцовых слуг большой авторитет. Она была ровна в обращении, ничуть не высокомерна, свободно и почти без акцента говорила по-русски, питая слабость к простонародным оборотам речи, русским пословицам и поговоркам. Екатерина при каждом удобном случае подчеркивала свою приверженность православию и пылкую любовь к своему новому Отечеству – России.

Первые два года русскому языку обучал ее, по рекомендации Кирилла Григорьевича Разумовского, один из лучших русских лингвистов Василий Евдокимович Адодуров. Писатель и переводчик, он был первым русским адъюнктом Академии наук по математике, избранный по представлению великого Эйлера. Выбор К. Г. Разумовского был неслучаен: Адодуров свободно владел немецким и французским языками, которые знала его ученица, а это позволило форсировать и значительно облегчить обучение. Английский посол Уильяме так отзывался об Адодурове: «Я не видел ни одного из туземцев столь совершенного, как он; он обладает умом, образованием, прекрасными манерами; словом, это русский, соизволивший поработать над собой». Адодуров стал для Екатерины не только учителем русского языка, но и преданным другом, сохранив ей верность и после того, как его в 1759 году обвинили в соучастии в заговоре, якобы имевшем целью возвести Екатерину на престол.

Когда же его ученица стала императрицей, она не забыла своего учителя и друга: Адодуров стал сенатором, куратором Московского университета и президентом Мануфактур-коллегии, а умер уже, будучи почетным членом Академии наук и действительным тайным советником, что, по Табели о рангах, соответствовало званию генерал-аншефа. Тогда же, через два года занятий русским языком с Екатериной, происками недоброжелателей Адодуров был отстранен от занятий с ней и переведен на службу в Коллегию иностранных дел, к А. П. Бестужеву-Рюмину.

После этого Екатерина начала упорно заниматься самообразованием, вставая в шесть часов утра. Принято думать, что большую часть времени занимали у нее штудии иноземных авторов-немцев и французов, однако это не так – на первом месте у нее стояли книги по русской словесности, по истории и географии России. Именно это впоследствии позволило ей стать хорошо подготовленным историком и литератором. Екатерина оставила после себя тысячи писем, сказки, стихи, комедии, драмы, учебники, записки мемуарного характера, свидетельствующие об универсальности и энциклопедичности знаний. Ее самообразование носило и чисто прагматичный, утилитарный характер – она хотела знать страну, которой всерьез готовилась управлять. А что касается научных и литературных интересов, связанных с Западом, то и они были весьма многообразны и широки. Екатерина переписывалась с французскими энциклопедистами Вольтером, Дидро, Монтескье, с великим естествоиспытателем Бюффоном, скульптором Фальконе – будущим автором «Медного всадника», украшенного лапидарной надписью: «Петру Первому от Екатерины Второй», читала множество французских и немецких книг, заказывая, кроме того, переводы с английского, латыни, итальянского, если эти книги почему-либо интересовали ее.