Текст книги "Эксперимент"

Автор книги: Вольдемар Бааль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Он откинул штору; Зенон оторвался от иллюминатора, поднялся и подошел.

– Добрый день, Фил.

– Добрый, – отозвался Филипп. – Принеси, пожалуйста, воды.

– Ты не собираешься вставать?

– Нет. К черту режим. Я хочу пить, старина. Чистой воды, пожалуйста.

Зенон удалился, вернулся с бокалом, протянул; глаза его несколько раз коротко мигнули, что свидетельствовало о настройке на пристальный взгляд. Филипп отхлебнул воды, поставил бокал.

– Сядь.

Зенон пристроился у изножья.

– Тебе нужен массаж, фил.

– Пожалуй. – Он перевернулся на живот, и Зенон принялся массировать. Не осторожничай. Я должен быть в порядке.

– Да, ты несколько выбит.

– Заметно?

– Заметно. И флюиды.

– Скажите пожалуйста – и флюиды! – Филипп расслабился, закрыл глаза. Выходит, ты и в самом деле зря времени не терял. Вызов был?

– Да.

– Кора?

– Да. С нею говорил дублер, потом она потребовала меня. Хочешь прослушать?

– Хочу.

Робот-курьер принес кристалл, вставил в видеосонатор.

Голос Коры был необычайно взволнованным, лицо пылало.

– Повторяю, мадам, – секретарским тоном чеканил Бонтон. – Полет проходит нормально. Командир отдыхает, мадам. Разбудить?

– Нет-нет! – Кора часто замотала головой. – Нет-нет! Как он себя чувствует?

– Командир был несколько возбужден.

– Он здоров?

– Здоров, мадам.

– Да! Пусть отдыхает. Ни в коем случае не будить! – Кора передохнула. Он не говорил, куда вы направляетесь?

– Командир сказал, что о направлении будет решено за пределами Системы.

– А что вам лично известно?

– Лично мне известно, мадам, что о направлении будет решено за пределами Системы лично командиром.

Лицо Коры сделалось беспомощным, она обмякла, взгляд потух. Но тут же снова загорелся.

– Зенон с вами?

– Да, мадам. Робот-нянька Зенон с командиром.

– Я хочу говорить с ним. Пригласите его!

– В кабину управления кораблем, мадам, посторонним лицам вход Воспрещен. Это нарушение инструкции.

– Зенон посторонний?

– К сожалению, мадам.

– Тогда переключите меня на салон!

– У вас не остается времени, мадам, – холодно и упрямо сказал дублер. Через несколько минут – приграничная зона Системы.

– Так переключайте скорей! – раздраженно выкрикнула Кора..."

Запись закончилась. Зенон продолжал старательно разминать спину Филиппа.

– Что ж! – сказал тот. – По-моему, Бонтон держался молодцом. Такой натиск отбить...

– Он сухарь и бюрократ, – невозмутимо отозвался Зенон. – При таких данных ему не дублером у тебя быть, а вахтером у вашего Главного.

– Значит, он не пустил тебя в кабину?

– Напомнил инструкцию и захлопнул люк перед моим носом.

– Ты бы, когда был дублером, пустил няньку?

– Я бы пустил бывшего дублера.

– Стареешь. А Бонтон молодец. Вон как нырнул – "Матлот", наверно, и не вздрогнул.

– Прошелся я потом по твоему "Матлоту". Ничего не скажешь – отличная посудина. Но "Суслик" наш был удобнее, уютнее.

– Ностальгия, Зенон. Тоже, между прочим, душевное... А "Матлот" и "Суслик" – это тигр и гиппопотам.

– "Суслик" был уютнее, – несгибаемо повторил Зенон. – И дублер у тебя был другим.

– Это бесспорно. – Фил улыбнулся. – Ты мне был всегда другом. Кора нашла тебя?

– Да.

– И ты ей, конечно, все выболтал.

– Говорить неправду Коре я не мог никогда.

– А мне?

– А тебе мог.

– Не возражаешь, если прослушаем?

– Эй, малый! – Зенон обернулся к курьеру. – Замени, пожалуйста, кристалл.

– Почему ты так исчез? Не предупредил, не дал как-то знать! – зачастила Кора.

– Девочка, я не успел. У меня едва хватило времени на дозарядку.

– Он спит?

– Да.

– Пусть. Ты его не буди! Пусть, пока сам не проснется. А этот тип, там, в кабине, надежный?

– Вполне надежный, Кора.

– Он так внезапно уехал, так внезапно... Я не знаю, что подумать. Ты что-нибудь понимаешь?

– У него появилась идея, Кора. А когда у них, таких, появляются идеи, им надо дать волю.

– Какая идея, Зенон?

– Пока определенно сказать не могу. Идефикс, кажется.

– Идефикс?!

– Да, – подтвердил честный Зенон. – Знаешь, когда смятение, неустойчивость, раздвоение. Ты лучше разбираешься в этом, девочка. Ну, он подыскивал слова, – по-моему, что-то вроде нравственного коллапса.

– О господи! – нравственный коллапс...

– Не принимай мои слова буквально. Мне не все ясно. Флюиды и биотоки его в хаотическом состоянии. Он возбужден, ему надо отдохнуть. Психические нагрузки в последние часы были у него очень резкими и интенсивными. Внезапное решение, поспешный отлет, чувство вины перед тобой...

– Вы говорили?

– Да, за завтраком.

– Он не сказал о направлении?

– Определенно не сказал. Но по-моему, – на Рака.

– На Рака?! – Глаза Коры округлились. – На Рака? По только что проложенному им коридору? Я так и чувствовала, так и чувствовала! Но зачем, Зенон?

– Не знаю, Кора.

– Зенон! Он определенно что-то там увидел, узнал! Что-то такое с ним там определенно случилось. Да-да! Поэтому он и вернулся таким странным, поэтому все бросил и помчался назад. Что, что он мог там увидеть, Зенон?! Что на него так повлияло?

– Пока я в неведении, Кора. Но ты не должна беспокоиться, девочка. Фил – опытный пилот и крепкий человек.

– Нравственный коллапс, – подавленно повторила она несколько раз. Нравственный коллапс... Что же мне делать, Зенон? Когда хотя бы вас жда..."

И тут связь оборвалась – "Матлот" достиг приграничной зоны.

– Она хотела спросить, когда мы вернемся, – невозмутимо проговорил Зенон и приказал курьеру: – Снеси кристаллы в сейф.

Тот выключил видеосонатор и скрылся.

– И ты бы ей ничего не смог ответить. – Филипп вздохнул.

– И я бы ей ничего не смог ответить.

– Ну, а про коллапс что ты там навыдумывал?

– Это не выдумка, Фил. Я досконально исследовал доступную мне информацию и выводы перепроверил несколько раз.

– Информация! Полчаса болтовни замотанного человека – это информация?

– Информация. Тонус, жесты, недовольство уникумом, конфронтация мозга и души, два бокала вина... И еще многое-многое другое.

– Ты не робот, Зенон, – сказал Филипп. – Тут какое-то недоразумение. Или тебя подменили. Или степень автоэдификации... Что ж! Во всяком случае, с тобой, старина, я вижу, не соскучишься. Собеседник ты отменный, нянька отличная. Вон как ты освоил массаж. – Филипп поморщился. – Ну, довольно. Теперь – душ и обед.

И тут взгляд его упал на дубль-экран внутреннего контроля: он искрился голубым светом.

6

Когда Филипп появился в кабине, дублер не встал, как было предписано инструкцией.

– Шпарим нормально, – не оборачиваясь, буркнул он. – Что, надрыхался?

Это могло значить только одно: перед Филиппом сейчас сидел не Бонтон, а его антипод. Кто мог переключить дублера на второй режим? Кто-нибудь из подсобников, связистов, контролеров? Но ведь никому из них вход в кабину не разрешен.

Взгляд Филиппа остановился на уникуме – тот изобразил покой и беспристрастие. Все было ясно.

– Кто позволил?

Уникум сделал вид, что не понимает вопроса.

– Изволь зафиксировать, что я сейчас скажу. Это – приказ! Фиксируй: Я, спецрегистратор уникум У-ЗК 548897, несущий службу на корабле "Матлот", сознательно, из чувства мелочной обидчивости и мстительности, в нарушение всех инструкций и предписаний, самостоятельно, в отсутствие Первого Пилота и без его разрешения переключил дублера, во время пилотирования им корабля на второй режим, который предусмотрен как развлекательный, подвергнув тем самым корабль и экипаж опасности. Я, спецрегистратор уникум У-ЗК 548897 сделал это умышленно, потому что испытываю неприязнь к Первому Пилоту, и по данной причине прошу после настоящего "разгрузочного" рейса перевести меня на другой корабль. В случае повторения проступка считаю необходимым пригашение... Зафиксировал? Великолепно. Это – приказ! – повторил Филипп.

"Все равно все будет стерто, но пусть призадумается, поднатужит свои системы. А то распустились, черт побери, слишком чувствительными стали. Дорезвятся наши умники с этой автоэдификацией киберов. Большие возможности открываются, видите ли! Вот вам результаты! Один от одиночества изнывает, другой обижается, а что еще выкинет третий?"

– Повторного проступка не будет! – уверенно произнес уникум.

– Это приказ, дубина! – рявкнул дублер.

– Есть, – отозвался уникум и тихо добавил: – Остается вас поблагодарить, я и сам давно уже не хотел с вами работать.

– Ты будешь работать там, куда тебя поставят. И пока ты здесь, ты будешь делать то, что тебе делать положено, – веско сказал Филипп, – и не допустишь больше ни одного – ни одного! – нарушения Инструкций, Предписаний, Правил. Это приказ!

– Есть.

Слово "приказ" было для любого робота подобно энергетическому импульсу, приводящему в действие весь механизм его или останавливающему любое его действие; ослушаться приказа, не повиноваться ему было невозможно – это было выше способностей самого совершенного кибера. "Приказом" пилоты усмиряли роботов, ставших в результате авторегулировки и автоэдификации чрезмерно строптивыми или "чувствительными", останавливали бунты, принуждали к выполнению заданий, не предусмотренных программой, и даже к "самоубийству", если кибер становился реальной угрозой.

Уникум, безусловно, подчинится; самодеятельности, подобной сегодняшней, больше не будет – тут Филипп мог быть спокоен; он не мог приказать ему лишь одного: не фиксировать и не регистрировать: фиксировать и регистрировать было сущностью робота, не делать этого он был не в состоянии.

Однако Филиппу было не по себе: робот, раз проявивший строптивость или самовольничание, мог, несмотря на могущество "Приказа", проявить их снова в чем-то таком, чего "Приказ" не касался прямо.

Такая тенденция отчетливо прослеживалась как раз у уникумов, почему их нередко отправляли в ремонт, то есть "на пригашение" мозга. Подобного "ремонта" они старались во что бы то ни стало избежать, потому что "пригашение" означало, по сути, перевод в низшую категорию, то есть они переставали быть уникумами. Потому-то Филипп и пригрозил "пригашением", потому и соображал сейчас, от чего в первую очередь следовало бы, на всякий случай, изолировать уникума – отключить его он не имел права.

– Чего он там натворил, шеф? – развязно спросил дублер – Какой-то второй режим. У меня, что ли? Ни хрена не пойму.

– Пустяки. Порезвился малость, – спокойно ответил Филипп и решил пока не переключать на "бонтон": может, второй режим дублера сейчас как раз то, что нужно для успокоения, для приутюживания поднявшейся в нем нервной ряби.

Моветон тут же взорвался.

– Какие пустяки, если ты пригашением грозишь? Что ты мне заливаешь тут? Мне уже и знать ни фига не положено, да? Я тебе пешка, холуй? Сам дрыхнет сутками, как пижон, а я тут уродуйся... – И пошло-поехало.

– У меня отпуск, – сказал Филипп. – Могу я хоть в отпуске выспаться?

– У тебя отпуск, а у меня – хрен собачий, так?

Дублер Бонтон и дублер Моветон были одинаково превосходными пилотами, но Филипп очень редко рисковал доверить управление кораблем Моветону робот оставался роботом, и бывали случаи электронных хулиганств. Теперь же Филипп был рядом. Его всегда потешало то обстоятельство, что две ипостаси его дублера как бы вовсе не знакомы друг с другом: ни Моветон, ни Бонтон не имели ни малейшего представления о своих противоположных режимах первый не помнил, что и как говорил второй, Бонтон же, когда Филипп приводил образчики моветонских речений, искренне считал, что его разыгрывают, что командир всего-навсего забавляется, не очень к тому же остроумно. Но они – ипостаси – отлично помнили все, что касалось полета, обстановки.

– Не ори, – сказал Филипп. – Ты не на заправочной.

– Плевал я! У меня там приятель главной секцией заведует.

– Ладно. – Филипп показал на голубой экран. – Что ты об этом скажешь?

– А что тут говорить? Дважды два. Не спится твоей шлюхе.

– Ты бы все же полегче! – Филипп нервно засмеялся.

– А что полегче-то? Не спится и не спится. Протянула лапки, ждет не дождется. Такие, если уж вцепятся...

– Что бы ты понимал в этом, болван?

– Сам ты болван, – сказал Моветон. – Такую бабу иметь – молодая, красивая! – и к черту на кулички к какой-то малохольной тащиться. Что ты в ней нашел-то, в этой дурище голубой? Где твои глаза? В ж... они у тебя, вот где.

– Да, – вздохнул Филипп, – придется тебя все-таки вырубить. Никакого терпения не хватит.

– Вот-вот! – злорадно проскрипел дублер. – Вырубить, запретить, пригрозить. Тут ты мастак! А не можешь допетрить, что если у тебя "разгрузочный", то у нас-то, у черных, фиг с маслом: как упирались, так и упираемся. Ладно б еще дело, а то – так, лажа, бзик один.

– Ты что, переутомился?

– Дурацкий-то вопрос какой! Если б тобой так помыкали...

– Тобой помыкают? – удивился Филипп. – Ты же, черт побери, как раз и предназначен делать то, что делаешь!

– Предназначен! – передразнил Моветон. – Это ты и такие лопухи, как ты, думаете, что я только для того и предназначен, чтобы вечно торчать тут перед тобой. Вы думаете, что все мы – и этот вот! – дублер указал на уникума, – и другие для вас только лакеи, холуи, няньки, игрушки. А того вы не думаете, что если имеется котелок, – он постучал по белому пластиковому лбу, – то он не может не варить.

– И что же он сварил, твой котелок? Что тобой помыкают? Что ты лакей и холуй?

– Что вы неучи и идиоты.

– Советую все же выбирать выражения, не то и в самом деле вырублю.

– Не любишь правды! – ехидно сказал Моветон. – Ну и вырубай, в гробу я видел...

– Ну хорошо! Почему мы, по-твоему, идиоты и неучи?

– А потому что ни хрена не смыслите в логике, ленитесь мозгами как следует пошевелить. А покажи вам сладенькое...

– Какое сладенькое?

– Вот такое! – Моветон ткнул рукой в голубой экран и с сарказмом продолжал: – Высший разум! Венец природы! А увидел сегодня задницу круглей, чем у вчерашней – и всякий разум к едреной матери. Чувства, понимаешь! Страсти! Чем же ты, венец, от любой козявки отличаешься? Та хоть знает время и место, у нее программа, порядок...

– Понятно. Тебе обидно, что тебе не доступны чувства и страсти, подобные человеческим. Хотя, судя по всему...

– Вот именно – "судя по всему". Ты всего и не знаешь, чтобы судить по всему. Будь уверен, уважаемый шеф, уж я бы свой отпуск не профуговал вот так.

– У тебя будет отпуск. Фугуй, как заблагорассудится.

– Ага! Проверки, контроли, починки, заправки, еще куча разной ахинеи. А потом – на склад и припухай, пока опять не понадобишься. Отпуск называется... – Дублер отчаянно и зло выругался.

– Интересно, как бы ты хотел провести отпуск?

– А вот так: пошел бы со своим приятелем куда-нибудь подальше, где от вас – ни духу, сели бы в тенечке и поговорили бы, как два нормальных робота.

– Сколько же вы говорили бы? Месяц? Два? Три?

– А хоть и все полгода! Нам бы не надоело, будь уверен.

– И о чем бы вы говорили, если не секрет?

– О вас, олухах. О вас, трепачах. О вас, тупицах. О вас, кре...

Филипп резким движением выключил режим "моветона".

Дублер умолк; взгляд его невозмутимо заскользил по шкалам приборов.

– Как дела? – спросил Филипп.

– В норме, командир.

– Вы, дружище, только что наговорили мне кучу комплиментов.

Дублер повернул к нему лицо, всмотрелся.

– Простите, но вы опять что-то путаете, командир, – убежденно проговорил он. – Путаете или дурачите меня. Еще раз простите, но уже в который раз вы прибегаете к подобному, и я не пойму, зачем это нужно. Или вы не здоровы? – Дублер всмотрелся внимательнее. – Ведь вы все время молчали, и я молчал.

Филипп вздохнул.

– Я здоров. Может быть, вы устали?

– Разумеется, нет, командир!

Повторялось старое: Бонтон не помнил Моветона, а вернее, не знал его.

– Хорошо. Как "Матлот" перенес нырок?

– Удовлетворительно, командир.

– Значит, полная норма?

– Да. Полная норма.

– А это? – Филипп показал на голубой экран.

– Это и есть норма, – ответил дублер. – Мы ведь идем к Опере.

– Откуда вам известно, что – Опера?

– Вы так назвали эту планету, когда мы в прошлый раз стартовали с нее.

– У вас отличная память, дружище! – Филипп щелкнул пальцами. Отличнейшая.

– Иначе бы я не был дублером "бродяги"-аса, – равнодушно отозвался Бонтон.

– Вы осуждаете меня за Оперу?

– Это не моя компетенция, командир.

– Прекрасно. Итак – Опера. Переходите на авторежим. И далее – по инструкции. После тотальной ревизии "Матлота" вы свободны до особого распоряжения. Занимайтесь, чем угодно. Например, поиграйте с собой в шахматы.

– Это бессмысленно, командир, потому что всегда – ничья.

– Ну, тогда поиграйте с вашим приятелем фельдшером.

– Он проиграет. Разница уровней. Я бы поиграл с Зеноном.

– Зенон нужен мне, дружище. В общем, я думаю, вы найдете какое-нибудь занятие.

– Да, командир.

– Привет!

– Привет.

7

Раньше Филипп никогда всерьез не задумывался о таком явлении, как автоэдификация новейших роботов. Он, как и большинство, кто имел с ними дело, давно привык к их очеловеченному виду и голосу, к их сверхпамяти и сверхзнаниям, точности, четкой логичности, находчивости и даже остроумию. И разного рода инструкции и памятки, основанные на самых последних исследованиях киберологов, ни разу и ни в чем не поколебали его отношения к искусственному коллеге, какие бы парадоксальные мысли он вдруг ни высказывал, какие бы вдруг ни обнаруживал "эмоции": машина есть машина, какой бы сверхумной она ни была.

Но вот сегодня, оставив кабину управления, он почувствовал необычное беспокойство и волнение; мысли его назойливо закружились именно вокруг автоэдификации киберов, и самой назойливой была мысль о том, до каких степеней она может простираться, эта автоэдификация, это непрерывное и упорное самостроительство – ведь они обнаруживают самые натуральные эмоции, эмоции без всяких там кавычек, они чувствительны. Он знал, конечно, это и раньше, но не предполагал, что их чувствительность настолько откровенна и сильна, если складываются подходящие обстоятельства.

Филипп понимал, что состояние его имеет прямое отношение к предстоящему разговору с Зеноном. Да, он будет с ним говорить, он не может не говорить с ним – поэтому он и взял его с собой. Он, разумеется, не предполагал, что Зенон достиг таких вершин в автоэдификации, не ожидал, что тот настолько чувствителен, но данное положение вещей, может быть, даже и к лучшему: он, Филипп, должен проверить себя, услышать из уст универсуса мнения, возражения, контрдоводы; он должен с помощью Зенона капитальнейшим образом проэкзаменовать себя, чтобы предельно ясно и точно выверить свой план. И если Зенон – именно Зенон, кибер высшей категории, универсус (хоть и бывший), так изощрившийся в самостроительстве, – если он сможет доказать ему несостоятельность его плана или найти всерьез уязвимое звено, или посеять хотя бы тень сомнения, то Филипп оставит свою затею, и "Матлот" повернет назад.

Да, бесспорно, это в самом деле лучше, что Зенон настолько самоусовершенствовался, что ему стали доступны эмоции – тем серьезнее пройдет экзамен. А большего пока и не требуется.

Няньку он увидел на привычном месте у иллюминатора. Зенон встал, шагнул навстречу и все время, пока Филипп переодевался, пытался выяснить, чем тот готов заняться. Ничего серьезного он, само собой, не предлагал, да и не следовало предлагать – полет-то "разгрузочный". Поэтому одно за другим шло: еда, питье, книги, фильмы, массаж, игры, сон и так далее. Однако Филипп, стараясь казаться бодрым, все это отвергал и, наконец, на вопрос "сам-то ты придумал" решительно ответил:

– Беседа.

– Не притворяйся, Фил, – сказал Зенон, подвигаясь ближе.

– Я в самом деле желаю беседовать!

– Возможно. Но ты притворяешься веселым и уверенным в себе, а ты вовсе не весел и не уверен.

Филипп сел в кресло, и сразу же потянуло развалиться – бодрость мгновенно улетучилась.

– Мне кажется, я уверен в себе, – тяжело проговорил он. – Но иногда, с самого начала, мне также кажется, что уверен не до конца. Поэтому мне нужна беседа с тобой.

– Поэтому я здесь.

– Да, старина, поэтому ты здесь.

– Следовательно, ты с самого начала не был уверен в себе.

– Может быть.

– И это ты, Фил?! Решиться на такое предприятие, не будучи уверенным в себе?.. Выходит, я был прав, предположив нравственный коллапс.

– Послушай, Зенон, – сказал Филипп. – У нас уйма времени. Его, я думаю, хватит, чтобы понять друг друга, чтобы ты уяснил, почему я решился. – Он передохнул. – Да, уйма времени, и мне от этого уже теперь тошно. Потому что я спешу, я испытываю такое нетерпение, какого, может быть, еще ни разу в жизни не испытывал. Спешу, тянет страшно, рвет из этого вот кресла, и если бы я мог, если бы был викогитатором, как они... Ты пока не перебивай меня, старина, договорились? Я спрошу, когда понадобится, твое мнение. Впрочем, викогитация – это, в принципе, использование энергии мысли. А транскогитация...

– Прости, Фил, нетрудно догадаться.

– Нетрудно. Но у нас этого еще нет.

– Да, еще нет.

– Зенон! – с жаром произнес Филипп. – Со мной произошло непредвиденное.

– Я знаю.

– Да?

– Ты поступаешь по-новому.

– Может быть, я буду говорить путанно; может, я уже опять под воздействием... – Филипп закрыл глаза. – Я должен сосредоточиться...

И не торопясь, стараясь не упустить мелочей, стал разматывать клубок всего, что пережил с того самого момента, когда во время последнего полета увидел на внутриконтрольном экране голубое свечение. Ему все время мешало сознание, что он, может быть, уже во власти Оперы, и, стало быть, говорит не то, что думал там, на Земле. Поэтому он силился призвать всю волю, предельно сконцентрироваться – Зенон должен знать его собственные, земные размышления и выводы, свободные от какого бы то ни было давления извне. И сверкание глаз Зенона и смена оттенков его смуглого лица свидетельствовали, что он также – весь исключительная собранность и внимание.

8

– У них нет имен, представляешь? Ну, то есть, нет в нашем понимании. У них, Зенон, имя – это определенной долготы, высоты и тембра звук. И звуки эти не просто имена – они заключают в себе все физиологические, биологические и психологические сведения об индивидууме – полная, одним словом, информация. Представляешь, старина? Вот я и дал ей имя. И она согласилась: Доми. Потому что именно эти два звука слетели с ее губ. Так она там у них зовется, обозначается, отличается. Удивительно, не так ли?! Я, Зенон, не музыкант, ты знаешь, но тут и не надо быть музыкантом, чтобы понять, почувствовать, что – клянусь! – ни один человек никогда не слышал таких чистых и стройных, таких поразительных звуков. И все там так звучало, все – воздух, почва, деревья, птицы, – все было пропитано такими чудными мелодиями. И тут само собой и назвалось – Опера. Ну, а как иначе, если они и общаются мелодиями, поют друг другу – так, видишь ли, устроен их речевой, говоря по-нашему, аппарат... Зенон, старина! Ты смыслишь в чувствах, поэтому не можешь не понять меня: она прекрасна. И к этому ничего добавить нельзя. Прекрасна. И наверно потому, а может, и еще почему-либо меня, представь себе, не смутили голубой цвет ее кожи, фиолетовые волосы. Совершенно не смутили! Разве у нас мало прекрасных женщин и разве не хороша Кора? Но Доми... Ах, о Коре потом, потом – ты поймешь меня, Зенон, я уверен, ты поймешь. Доми – особая. Да-да, вполне может быть, что все это она мне внушила. И себя внушила, и все остальное. И те странные здания, которые я видел при посадке, и деревья, и тень. Она ведь сама потом призналась, что на самом деле выглядит не так, какой теперь видится мне. А как, спрашиваю, как? Ты, отвечает, не увидишь меня, если я приму свой истинный облик. Каково, а! То есть она меня разгадала, вычислила, одним словом, все мои представления обо всем, желания, понятия – всего! Вычислила и внушила то, что хотела внушить. Понимаешь? Она сделала все вокруг и себя такими, чтобы, значит, не испугать или, может быть, не оттолкнуть, или может быть, чтобы я увидел все таким? Как ты считаешь?.. Погоди, не отвечай. Я понимаю: может быть, иллюзия. Может быть. Но может быть и нет? Ведь она сделала так, чтобы я увидел – я, своими человеческими глазами, которые видят все только одним определенным образом. Но если и иллюзия – все равно. Пусть иллюзия. Прекраснее ее я не знаю...

Ты думаешь, я влюблен? Нет, старина. Ты ведь знаешь: я люблю Кору. Я не обманываюсь, нет – на Земле нет другой женщины, которая была бы мне ближе и желанней. Я люблю детей, люблю свою семью, люблю наше братство бродяжье, свою Землю. Но, Зенон, странная вещь: я знаю, уверен: меня тут же потянет к ней, как только увижу, к этой голубой Доми, и я буду желать ее, и все другое перестанет существовать. Что это, а? Земному земное, да?..

Хорошо, не перебивай, я знаю, что ты сейчас можешь сказать. А я тебе могу сказать, что испытал счастье – полное, яркое, цельное – слов нет: такое на Земле нормальному человеку, может быть, и не снилось. Я испытал счастье и – удивительная вещь! – не чувствую, что нарушил какие-то моральные или нравственные нормы. То есть греха не чувствую, как говорили в старину. Почему же я, изменивший жене, семье, поправший мораль, не чувствую греха? Вот в чем вопрос... Ты знаешь, как она меня выловила из космоса? Знаешь! А обезволить меня, сбить с толку – это уже не составляло никакого труда, они там все мастера на такие штуки. В общем, в этом отношении мы по сравнению с ними младенцы. Ты только представь себе, что это такое – их теперешнее плечо викогитации, докуда они дотянуться могут! Да, старина, до границ нашей Системы. Потому-то у нас голубое свечение пропадает, а нырнул за Систему – опять появляется. И стало быть, все, что записывал наш уважаемый коллега уникум (а он добросовестно записывал все, что происходило), было Доми при помощи плеча стерто. Я сам ее об этом попросил! И стало быть, никто у нас на Земле ничего не узнал, и ломают теперь голову над голубым свечением, и уже даже версия есть: воздействие случайного или малоизученного космического излучения. И должен тебе сказать, Зенон, все, что уникум запишет и на этот раз (в частности и наш с тобой разговор) также потом будет стерто. Вот что такое сила мысли! Но не это меня перевернуло, не это... У них, Зенон, на самом деле нет ничего, что мы называем жилищами, предприятиями, учреждениями, машинами, кораблями и так далее – ничего, словом, искусственного. Дома-то те белые Доми специально ведь для меня, так сказать, выстроила, чтобы освоился быстрей, а кубическую форму им придала – для экзотики, значит. На самом же деле у них есть одно – мысль, и в ней все. Мысль строит, если кому-то захотелось, и убирает, кормит и одевает, переносит обитателя с места на место и создает ему это место по его хотению; мысль изменяет погоду и климат, внушает желание, а потом удовлетворяет или гасит его, она же и боль унимает, и врачует. Короче, мысль – все. И поэтому у них просторно и красиво на планете. Я думаю, им и музыкального общения не надо было – и тут бы при помощи мысли обошлось. Только ведь музыка-то – это же красиво. Вот в чем фокус.

Кто они, откуда, что за цивилизация? Не знаю. Никогда в космосе мне не встречалось ничего похожего на Оперу, Зенон... А вот теперь – главное. Слушай. Я сказал ей: "У тебя есть муж, у меня – жена. Мы преступили закон морали". Она засмеялась: "Какой же мы могли преступить закон, если сделали так, как хотели? Ведь нам было хорошо!" Я рассказал ей о нашей морали, этике, о сути единобрачия, ну, в общем, обо всем таком. Так вот она ответила, что у них тоже есть мораль, тоже единобрачие, но все это, дескать, не противоречит желаниям и влечениям их – "гуманным желаниям и влечениям", – сказала она. И на вопрос мой, какие желания у них считаются гуманными, ответила: "Такие, которые не ущемляют блага других". – "Измена мужу, – говорю, – это не ущемление его блага?" И она объяснила, и вот что, Зенон, я понял. Брак у них, как и у нас, совершается по любви. Но не без предварительной процедуры, которую можно было бы назвать проверкой на супружескую совместимость. Это у них очень важная процедура, тут подключаются разные специальные институты. И только после такой проверки поступает разрешение на брак или запрещение. Так они заботятся о потомстве, его здоровье и полноценности. Запрещение на брак, однако, не исключает близости между влюбленными, если они к ней стремятся, но потомство производится только в браке. Могут влюбленные и погасить свою влюбленность – сознательно, самолично или же, если это им не под силу, обратившись к рестингатору – есть у них такие специалисты, гасители душевных пожаров. Все с помощью мысли, конечно. В общем-то, каждый из них в той или иной степени рестингатор, но когда дело очень серьезно и запутанно, то без мастера, естественно, не обойтись. Когда одна сторона желает погашения, а другая противится, например, то побеждает та, у которой чувство сильнее. Ты понимаешь меня, универсус Зенон?..

Больно ли побежденной, так сказать, стороне? Да. Но победившая немедленно, силой своей мысли усмиряет, унимает эту боль. Так что побежденная, можно сказать, ничего не успевает почувствовать... Вот, Зенон, какая у них нравственность, какая мораль. По этой-то самой морали и вышло, что мужу Доми не было больно от того, что она со мной, то есть она сделала так, чтобы ему не было больно, ее мысль на сей раз была сильнее, он не почувствовал обиды или уязвления, он почувствовал только, что она, его жена, счастлива... Они, скажу я тебе, старина, вообще не знают, что такое "подавлять желания", – ни свои, ни чужие. Так устроено их общество. Полная свобода. Не осознанная необходимость, а именно полное, разностороннее, абсолютно свободное проявление себя, своей личности. И это не только в области матримониального, любовного, айв любой другой. Чувствует, например, индивидуум, что такое-то, скажем, установление общества ему в тягость, не согласуется с его желаниями; чувствует и не подавляет этих противоречащих обществу желаний, а удовлетворяет их, и общество ему в этом не препятствует. То есть он не накапливает подавленные желания, не создает в себе этакого мрачного и душного погреба, который в конце концов может однажды вдруг взорваться. Ну да, можно спросить: а если эти желания индивидуума агрессивны, мерзки, общественно опасны, тогда что? Но в том-то и дело, старина, что не возникает почему-то у них таких желаний, что они гуманны, как сказала Доми. То ли они не возникают потому, что соответствующей почвы нет (известно ведь: без надлежащей почвы семя не прорастет), то ли тут опять какой-нибудь сверхрестингатор действует... Я не знаю, Зенон, как все это у них получается, что там за механизм работает. Но я видел... И лечу туда, чтобы понять, узнать... У нас, старина, на Земле с нашей нравственностью что-то не так. Вечная пропасть между "хочу" и "могу". Да и может ли быть иначе у нас? Необходимость, пусть она будет и трижды осознанной, все-таки остается необходимостью. И вот постепенно накапливаются эти "нельзя", "не могу", это несбывшееся-несостоявшееся, и образуется погреб... Я хочу любить Кору, а меня тащит туда, к неизведанному, называется ли оно Доми или как-то иначе. Я сознаю, что уникум необходим, что он выполняет важную работу, но душа возмущается, потому что неуютно ей все время быть под прицелом. Я испытываю неприязнь к моему шурину, но вынужден подчиняться ему, потому что он – шеф. И так – сплошь и рядом, сплошь и рядом я поступаю вопреки своим истинным желаниям, должен подавлять их.