Текст книги "Эксперимент"

Автор книги: Вольдемар Бааль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Бааль Вольдемар
Эксперимент

Вольдемар Бааль

Эксперимент

1

Оперу Филипп обнаружил, когда на своем "Матлоте" должен был совершить вынужденную посадку. Это случилось у звезды ФК 12-С 4874 в созвездии Рака, а точнее – в звездном скоплении Ясли, тут-то она и оказалась, эта планетенка, параметрами и характеристиками удивительно напоминавшая Землю.

Задачей "бродяг" (так в Космофлоте называли пилотов-разведчиков) была прокладка новых астрокоридоров и поиск космических тел, пригодных для устройства на них ремонтно-складских промежуточных баз.

"Бродяги", как правило, летали в одиночку – роботы заменяли дублера, фельдшера, подсобников, ремонтников и собеседника.

Филипп был опытным разведчиком, за его плечами остался уже не один десяток парсеков, среди "бродяг" он считался асом, и поэтому голубое свечение на внутриконтрольном экране пульта очень удивило его: это был абсурд, голубого не должно было быть, он не означал ни сбоя в работе какого-либо узла или сектора корабля, ни поломки, ни аварийного состояния – он означал непонятное: в спектре самоконтроля голубой цвет отсутствовал.

Филипп тогда даже заподозрил у себя дальтонизм и обратился к роботу-дублеру, а затем и к роботу-уникуму: оба подтвердили голубой цвет. И Филипп понял, что произошло _непредвиденное_, и, стало быть, требуется немедленная посадка.

Перейдя, для подстраховки, на аварийный режим, Филипп пошел на Ясли, находившиеся неподалеку от трассы. Ближайшей была звезда-карлик, значившаяся в последнем Фундаментальном Каталоге как ФК 12-С 4874, и Филипп стал искать и вскоре обнаружил Оперу. То есть он, конечно, не знал названия планеты – его никто не знал, она не была учтена ни одним справочником, потому что в это захолустье Рака никто не наведывался делать тут было нечего, космические трассы проходили в стороне.

На планете была атмосфера, вода и растительность, наподобие земных; по всей вероятности, она была даже обитаема.

Это не вызвало у Филиппа никаких эмоций – встретить на межзвездных путях земновидный космический материк издавна считалось делом обычным для "бродяги"; обитатели, как правило, оказывались древними выходцами с Земли, давным-давно обжившими планету, позабывшими или почти позабывшими о своей прародине и уклонившимися в своем развитии в ту или другую – от земной сторону. Филиппа волновало, беспокоило, не отпускало только одно: во все время блужданий по закоулкам Яслей и около ФК 12-С 4874 до самой посадки на Оперу" внутриконтрольный экран мерцал голубым светом. Но лишь стоило лапам "Матлота" коснуться поверхности планеты, голубизна пропала – ее заменило ровное розовое свечение, означавшее полную исправность всех систем астролета, роботы удостоверили это.

На планете стоял полдень, было безоблачно и очень жарко. Задав своим электронным помощникам программу суперобследования корабля, Филипп пешком направился к ближайшему лесу. Захотелось именно пройтись, размяться, а кроме того потянуло вдруг любопытство: за этим лесом при посадке он заметил несколько небольших, кубической формы, белых зданий; до них было не более километра, так что велоракету распаковывать не имело смысла. Он шел, и под ногами лоснилась невысокая мягкая трава.

Кто в этих зданиях? Опять какие-нибудь колонисты? Или вдруг аборигены новый, еще не известный человеку тип гуманоидов? Это было бы занятно, черт побери! В Управлении бы взбодрились, иноконтактчики зашевелились бы опять, у них бы появилась работенка.

От крайнего здания-куба, высота которого была не более трех человеческих ростов, отделилась женщина и пошла навстречу Филиппу. Он остановился, нащупал в кармане комбинезона кнопку защитного поля, приготовил лазерный пистолет.

На женщине было сиреневое покрывало; лицо и обнаженные руки ее отливали светло-голубым цветом, фиолетовые волосы волочились за ней, как шлейф. Она улыбалась; она была невообразимо красивой. Руки Филиппа сами собой выскользнули из карманов и повисли вдоль тела.

И дальше все было, как в тумане...

Он о чем-то спросил ее. Она раскрыла губы, и Филипп услышал чистый и мелодичный звук, напоминающий звук электрооргана. Она протянула к нему руку, и опять воздух наполнился музыкой. "Они разговаривают мелодиями!" вдруг догадался Филипп, и мысль немедленно достать транскоммуникатор отпала: земные транскоммуникаторы не были в состоянии перевести на человеческий язык музыкальные звуки.

Женщина перестала улыбаться, опустила глаза, лицо ее сделалось сосредоточенным. Филипп ждал; ему становилось невыносимо жарко, и он расстегнул Молнии комбинезона на груди и рукавах. Вскинув голову, женщина рассмеялась:

– Я нашла – произнесла она на чистейшем земном языке.

– Что вы нашли? – спросил Филипп, и стянул шлемофон: возможные сигналы робота-дублера утратили важность и смысл; Филипп обливался потом и стал стягивать комбинезон. – Что вы такого нашли? На вашей планете чертовски жарко...

– Я нашла, как общаться с тобой, – сказала женщина. – Тебя зовут Филипп, правильно?

Он не удивился; он ощутил, как ослабевают его воля, чувство самосохранения, как всем его существом овладевает могучая и непреодолимая тяга к этой женщине.

Сбросив комбинезон, он сел на него и обхватил голову руками.

– Как ваше имя?

Она ответила негромко и отчетливо – это были два звука одинаковой продолжительности с мягким перепадом от одного к другому: это были "до" и "ми".

– До-ми, – сказал он. – Как странно. И удивительно. Доми?

– Доми! – Она опять засмеялась, подошла и села с ним рядом.

– Со мной происходит непредвиденное, – сказал он.

– Это сделала я, – ответила она, внимательно и четко выговаривая слова. – Не беспокойся. Мой муж недавно увеличил плечо викогитации. Да, викогитация, правильно. Муж изобрел новый метод. Плечо удлинилось во много раз. Он еще не доложил Совету, еще испытывает. А я знаю и решила попробовать. И вот – ты здесь. – Она смотрела открыто и весело.

– У меня там машина, – с трудом выговорил он.

– "Матлот"?

– Вы телепатка?

– Да, правильно. Это так у вас называется. Телепатия, телекинез, викогитация или транскогитация. Но этих последних слов вы еще не придумали. Придумаете позже, наверно. Да, у нас все телепаты, телекинетики, викогитаторы и еще многое другое, что вы тоже когда-нибудь, может быть, придумаете.

– Вы придумали?.. Или открыли?

– Не знаю, не все ли это равно? – Она наклонилась к нему, взгляд расширился. – Я люблю тебя.

– Непредвиденное, – повторил он, пытаясь собрать волю. – А впрочем, что тут непредвиденного? – продолжал он, словно обращаясь к самому себе. – У нас ведь тоже животные, например, разговаривают звуками!

– Не беспокойся, – мягко произнесла она, все так же глядя на него широко раскрытыми глазами.

– Жара! – Он терял последнюю власть над собой. – Сделай же что-нибудь!

И в тот же миг палящий свет ФК 12-С 4874 заслонили кроны деревьев, над головой повисли ветки незнакомых пахучих кустов, и Филипп подумал, что именно такими бывают запахи, которые в старых книжках называются первозданными.

– Хорошо?

– Да, – отозвался он. – Удивительно. Музыкальная планета. Опера. – И ему подумалось, что другого названия у этой планеты и не может быть.

– Правильно, Опера! – Звонкий смех ее трелями разнесся вокруг. – Я твоя, – сказала она и прижалась щекой к его ладони, и ладонь стала голубеть.

– Твой муж... – Голос отказывался ему повиноваться. – Ты сказала, ты жена...

– Да. – Она кивнула. – Ему не будет больно.

– И я женат, – прошептал он. – Там, на моей планете... Жена, двое детей. И им будет больно. Ты понимаешь?

– Конечно. Но я научу тебя, и никому и никогда не будет больно.

– Я люблю их! – крикнул он. – И люблю ее!

– Конечно! – в тон ему откликнулась она. – Но сейчас ты любишь меня!

– Да, – ответил он...

Из-за леса плыли тревожные, методичные гудки: там, возле "Матлота" надрывался робот-дублер, там безостановочно, на грани возможностей трудился фиксатор и регистратор уникум, которому в достаточной степени было доступно и то, что происходит за пределами корабля. Но Филиппа теперь это не беспокоило: он ничего не слышал, никуда не спешил.

2

Дорога до дома казалась бесконечно унылой и долгой. Прибыв, отчитавшись и сдав материалы на дешифровку, Филипп подал рапорт об отпуске, который был ему тут же предоставлен. Два дня ушло на медиков, на собратьев "бродяг", посиделки в кафе, разговоры, мелкие незначительные делишки, после чего Филипп, забрав семью, отправился на давно облюбованную им Зеленую Гриву – тихий холмистый край. Там было солнечно, все благоухало и цвело, озеро кишело рыбой, леса – грибами и ягодами. Здесь при желании можно было сойтись с симпатичными людьми, но можно было и уединиться в тихом лесном домишке. И Филипп предпочел именно уединение, хотя жена и дети охотнее поехали бы к морю, на какой-нибудь модный курорт.

– Мы дикари! – угрюмо сказал он разочарованному семейству. – Мы позабыли, какими бывают первозданные запахи, как скрипит сосна, какая мелодия у ручья, как кричит перепел.

Впрочем, он не настаивал на совместном времяпрепровождении, и, отправляясь на рыбалку, спокойно соглашался отпускать жену с детьми к морю: мальчишке нравилось забавляться с волнами, девочке – играть в классики в компании таких же девочек, а жене – общество бывших однокурсниц. Они отправлялись на велоракете и вечером возвращались, а он целыми днями торчал на озере, и мысли его чаще всего были далеки от беспокойного поплавка и соблазнительных всплесков в тростниках.

Через неделю жена ночью сказала ему:

– Ты изменился, Фил. И ребята заметили. Все считают, что в последнем полете что-то произошло с тобой.

– Что могло произойти? – ответил он. – Ты отлично знаешь, что не может произойти ничего такого, что не стало бы известным. Уникум свое дело знает, Кора, его не проведешь.

– Он, конечно, свое дело знает, – вздохнула она, – но он ведь фиксирует и регистрирует только внешнее.

– Теперешние, к твоему сведению, фиксируют и эмоции. Если они достаточно ощутимо проявляются.

– Да, Виктор говорил.

– Виктор? Ты спрашиваешь у него обо мне?!

– Извини, да. В конце концов, он не только твой шеф, но еще и мой брат, так что в смысле этики...

– Ну, и что он тебе сказал?

– Он сказал, что дешифровка фиксаций уникума показала какое-то голубое свечение. Потом оно исчезло. И все было нормально. И только уже на самой границе Системы ты испытал очень сильное волнение... Которое с приближением к Земле стало убывать, – нерешительно закончила Кора.

– Ну и что? – нервно произнес Филипп. – Я давно не был дома. И потом, когда пересекаешь границу Системы... Разве это не естественно?

– Раньше этого не было. – Она опять вздохнула.

– Я устал! – проговорил он. – Я правда устал, Кора. Потому, собственно говоря, и отпуск...

– Виктор сказал еще, что у них впечатление, что значительная часть информации уникума стерта...

– Вот даже как! – сдерживаясь, чтобы не крикнуть, проговорил он. Стерта! И кем же? И каким образом?! – И уже яростно добавил: – А братцу твоему не следовало бы выбалтывать служебные тайны!

– Разве это тайна?

– Дела специалистов не должны становиться достоянием неспециалистов! Есть, между прочим, такой пункт Устава. Во избежание кривотолков, некомпетентного трезвона! И Виктор не имеет права пренебрегать этим. И ты тоже! Я ведь не берусь судить о твоем художественном конструировании. "Стерта"! – добавил он, остывая. – У них, видите ли, "создалось впечатление"... Разве ты не знаешь, что стереть записи уникума невозможно? А вмешиваться в его работу я не имею права, то есть не имею права отключить его хотя бы на секунду – за это я был бы немедленно уволен. Или это для тебя новость?

– Прости, – сказала она, – что затеяла этот разговор. Я думала, тебе плохо, хотела помочь...

Он заставил себя обнять ее.

– Все устроится, Кора. Отдохну, и все устроится и объяснится. Я люблю тебя. – Он и в самом деле почувствовал, что любит жену, и обнял крепче, потому что ему именно и захотелось крепче обнять.

– А что все-таки значит это голубое свечение, Фил? – прижавшись к мужу, спросила она.

Он рассмеялся.

– Моя вечная и неисправимая женщина! Будем надеяться, что наши мудрецы там разберутся, что оно значит...

Под утро, когда только начало светать, он внезапно проснулся, как от окрика, и резко сел на кровати. Кора спала.

Он встал и оделся. Жена не проснулась, когда он прикоснулся губами к ее виску; не проснулись и дети... На столе он оставил записку: "Я должен выяснить очень важную штуку. Не волнуйся, жди".

Велоракету он выволок на берег озера и только там запустил...

Дверь городской квартиры, как всегда, открыл робот-универсус Зенон, высокий, худой, смуглолицый кибер, с искривленной шеей; он поздоровался и сказал, что хозяином в его отсутствие никто не интересовался.

– Скоро заинтересуются! – лихорадочно пробормотал Филипп. – Очень скоро и очень заинтересуются.

– Все может быть, – философски заметил Зенон. – А почему ты так рано?

– Значит, надо. И вообще, старина, любопытство, как говаривали в старину, не порок, конечно...

– Они говорили чепуху, фил. Любопытство всегда было их главным движителем...

– Собирайся и ты! – оборвал робота Филипп. – Подзаправься как следует. Нам предстоит основательно прошвырнуться.

– Ты прервал отпуск?

– Нет, я решил продолжить его по-другому.

– Так, – сказал Зенон. – И куда?

– Чудеса! Ты раньше никогда не задавал таких вопросов!

Зенон подумал.

– А Кора? Дети?

– Им там хорошо. Мы же потом вернемся к ним.

– Понятно, – отозвался Зенон...

Виктор удивился, увидев на телеэкране воспаленные глаза шурина.

– Что случилось?

Филипп постарался объяснить: тяга к перемещениям, привычное, вторая натура, надоело торчать на озере, а на курортах – тем" более.

– Или ты не знаешь, что такое "бродяга"?

– Можно подумать, что такие рейсы прямо-таки освежают и молодят тебя.

– Не кичись, шеф. Ты всего на четыре года моложе, а что касается так называемых посеребренных висков...

– Медики, Фил, зарегистрировали переутомление.

– На то они и медики. Надеюсь, ты понимаешь разницу между полетом по заданию и полетом куда глаза глядят?

– А Кора? Дети? – тоном и словами Зенона спросил Виктор.

– Она в курсе. Прошвырнусь и – назад. Доотдыхаем вместе. Между нами, Виктор, у меня есть одна идейка, и мне надо ее хорошенько обмозговать. А "бродягам" лучше всего думается в дороге, ты знаешь.

– Ладно, – сказал шурин, помолчав. – Допустим, я не возражаю. Можешь обращаться к Главному. "Матлот" твой в порядке.

– Спасибо! – улыбнулся Филипп. – Заодно и высплюсь. Спасибо, брат. Братом он называл Виктора в редкие минуты, когда из него надо было что-нибудь выбить: шурину-шефу это льстило.

– Советую взять с собой Зенона. Нянька тебе теперь не помешает.

– Спасибо!..

Выйдя на орбиту, Филипп лег в дрейф в ожидании разрешения на отрыв. Он нервничал: в любую минуту может проснуться Кора, увидит записку, почует неладное, позвонит Виктору, начнется тарарам... И сразу распружинился, услышав скрипучий голос и увидев на экране сморщенную и, как всегда, мрачную физиономию диспетчера.

– Готов?

– Готов! – бодро ответил Филипп.

– Ну тогда валяй. На всякий случай зашпились. – Такого напоминания требовала инструкция. – Эй, худа лезете! – вдруг заорал он в сторону. Арест наложу, к свиньям собачьим, тогда попрыгаете, детсад чертов. Чтоб ни с места!.. А вот так! Сидите и ждите!

– Кого это ты? – нарочито лениво поинтересовался Филипп, зная "кого он".

– Да с учебки эти, на блюдечках своих, соплячье паршивое. Долбанул бы кто разок... – Он сыпанул еще несколько ругательств, еще больше сморщился. – Куда двигаешь-то?

– Пока не знаю!

– Все темнишь.

– Выскочу за Систему – там посмотрим.

– Между прочим, тут одна баба своего хлыща ищет. Вроде, говорят, сбежал прямо с постели. Толком сказать не могу, что и как – я ведь краем уха. Нравится тебе моя информация, Фил?

– Принято!

– Тогда отваливай. А то застопорят. Я ничего не видел, ничего не знаю.

– Есть!

Филипп положил руку на пульт, коснулся пальцем кнопки.

3

Была у асов-"бродяг" такая привилегия: им разрешалось на своих астролетах совершать так называемые "разгрузочные" полеты – полеты без задания, в направлении, выбранном самим пилотом. И "бродяги" нередко пользовались ими, и это действительно давало положительные результаты: медики подтверждали, что утомленный возвращался после "разгрузочного" отдохнувшим, исчезали депрессия или напряженность, улучшались ослабевшая память, притупившееся зрение – словом, в иных случаях эффект оказывался поистине санаторно-курортным, и стали даже поговаривать, что со временем "разгрузочные" станут специально прописывать. Поэтому не было ни для кого ничего удивительного в том, что Филиппу вздумалось продолжить отпуск в космосе – именно Филиппу, прожженному "бродяге"; и поэтому же заместитель начальника группы Виктор отнесся к решению своего подчиненного и родственника сравнительно спокойно, тем более что и разговоры о "голубом свечении" и "стертости" фиксаций уникума как-то притихли; волновало Виктора только два момента: некоторая вздернутость зятя да слишком уж короткий срок его пребывания у озера – у его любимого озера на Зеленой Гриве. Но все это можно было списать за счет сугубо семейных недоразумений, которые, конечно же, потом утрясутся, и все пойдет по-прежнему – просто и хорошо.

Филиппу было сорок три года; он был высоким и крепко сложенным; в усах и бородке начинала, правда, поблескивать седина, но была еще легкой, словно прячущейся, никакого старения Филипп не ощущал, был видным, сильным, здоровым человеком. Он был решительным и всегда знал, чего хотел, а теперь знал это с предельной отчетливостью.

Руки его лежали на пульте привычно и уверенно, откинутая назад голова была неподвижной, взгляд скользил по шкалам спокойно и невозмутимо. От лихорадочности и напряжения во время сборов и подготовки не осталось и следа. Волнения были позади, цель – ясной. Скоро ему предстоит нырок из Системы, но это за многие годы полетов настолько отработано, что не о чем тревожиться: можно уверенно передать дело дублеру и заваливаться спать, что он и сделает, как только "Матлот" наберет необходимую скорость. И поэтому он думал теперь не о нырке, а о том, что сегодня утром разбудило его (какой "окрик"?), и еще о том, что было бы неплохо, если бы они там, на Земле, связались с ним уже после того, как он отключится: тогда с Корой разговаривал бы дублер, а как он разговаривает – известно. А после нырка его уже никто не потревожит: связи с Землей за пределами Системы нет, останется лишь один наблюдатель – пунктуально, с въедливой точностью все фиксирующий и регистрирующий уникум. Но и он ему на этот раз не помеха: пускай себе фиксирует, потом у них там опять "создастся впечатление о стертости"...

Да, Филипп знал, чего хотел, и стало быть, с женой сейчас говорить не о чем, она не поймет его, он ничего не сможет объяснить ей; он объяснит потом, и не только ей – он всем объяснит все.

Вот она и скорость!

– В режиме? – спросил он у дублера.

– В режиме, командир, – ответил робот.

– Передайте астрограмму: "Иду в режиме. Все в порядке. Привет."

– Есть!

– И берите на себя управление и все прочее. Я пошел спать. Жене, если выйдет на связь, скажите: уснул, норма, решение о направлении полета примет за пределами Системы.

– Принято.

Филипп встал с кресла, потянулся. Дублер, передав астрограмму, занял свое место за пультом.

– Вы не догадываетесь, куда мы направляемся?

– Догадываюсь, – не оборачиваясь, ответил дублер.

– Нырок проведете сами, меня не будить. Ну, а дальше – известно. Вопросы есть?

– Нет, командир.

Этот дублер был неплохим роботом, на него можно было положиться. Его дали Филиппу три года назад, заменив старую, ленивую развалину, у которой уже намечались провалы в памяти. А еще раньше, когда Филипп летал на "Суслике" – неповоротливом, хотя и выносливом корабле старой конструкции, дублером у него был Зенон, на редкость знающий, покладистый и спокойный специалист, по решению Коллегии Экспертов переоборудованный почему-то в робота-универсуса (робота высшей категории), проторчавший затем несколько лет в какой-то лаборатории, и наконец, по причине, как объяснили, морального износа переведенный в роботы-няньки и приставленный к Филиппу, чему тот несказанно обрадовался: они ведь когда-то были друзьями.

Теперешний дублер (Филипп не захотел давать ему человеческого имени, чтобы не обидеть своего няньку) знаниями, похоже, превосходил Зенона, умел принимать серьезные, даже рискованные решения, однако покладистым его назвать было нельзя. За три года совместных полетов Филипп так и не перешел с ним на дружескую ногу. Да, он был исполнительным и надежным помощником, жаловаться на него не приходилось, но подчеркнутая корректность его, а порой сухость и педантичность мешали сближению. Во время контрольного осмотра весной зубоскалы из экспериментального цеха вмонтировали ему дополнительный режим "моветон", для чего продержали три смены в диспетчерской. И таким образом дублер Филиппа стал способен работать в двух автономных режимах: "бонтон" и "моветон". Первый режим, как и у других дублеров, подразумевал деликатность, вежливость, непременное обращение на "вы", второй – обратное: крикливость, сквернословие, грубость, похабные анекдоты и хамское тыканье со всякими оскорбительными добавлениями. "Чтобы нашему асу не скучно было прокладывать новую трассу", – острили зубоскалы.

К "моветону" Филипп не сразу привык; его коробили развязный сленг ерника, ругательства и скабрезности; он подумывал даже уже об изъятии второго режима. Однако со временем заметил, что вежливо-холодный, пуританский тон помощника скоро начинает претить ему, раздражает, отталкивает, а на такой основе дружеского контакта ждать, конечно, нечего.

Дело доходило до того, что, выслушав очередной учтиво-уставной ответ своего напарника, Филипп в сердцах переключал его на второй режим и, слушая брань и похабщину, словно отдыхал душой. Очевидно, подумал он, есть смысл в таких переменах, не зря постарались ребятки из экспериментального, не нули в психологии: ведь тут своего рода профилактика. И он оставил все, как есть, и так и стал называть про себя дублера в зависимости от режима: то Бонтоном, то Моветоном, хотя на второй и переходил редко.

– Желаю вам нормально нырнуть, – сказал он роботу.

Тот слегка повернул голову, наклонил ее:

– Благодарю, командир.

– Привет!

– Привет.

И Филипп двинулся в салон. Проходя мимо уникума, он щелкнул его по пластиковому уху.

– Ну что, почтенный, записал мои мысли?

– Сильных эмоций не было, – отозвался тот.

– Не было, значит?

– Нет.

– То-то! Сукин ты сын, шпик, зануда недоношенная. Пиши-пиши, фиксируй, регистрируй, протоколируй – посмотрим, что у тебя получится, что ты им донесешь, если вернешься.

Уникум промолчал, но на слова Филиппа прореагировал дублер – он повернулся вместе с креслом и спросил:

– Мы не вернемся, командир?

– Как это не вернемся! Вернулись раз, вернемся и в другой. Иначе быть не может. Просто я хотел попугать нашего коллегу, пусть попереваривает информацию. А то уж очень ему скучно без дела.

– Он не без дела, командир, – сказал Бонтон. – Вы это сами отлично понимаете.

– Ах, ладно! У нас ведь "разгрузочный", не так ли? Можно и поразвлекаться. Привет, дружище, не беспокойтесь, все будет хорошо!

– Привет, – отозвался дублер и повернулся к пульту.

4

Зенон сидел у иллюминатора и, заглядывая в него, говорил:

– Вон справа – Лев. А еще чуть правее – Дева. Помнишь, когда мы с тобой...

– Ты становишься сентиментальным, старина, – добродушно прервал его Филипп, переодеваясь. – Осторожнее! Сначала сентиментальность, потом впадание в детство, а потом... Потом, сам знаешь, что бывает.

– У тебя сегодня легкое настроение, – сказал Зенон, и глаза его мигнули.

– Что правда, то правда – легкое. Хотел бы я, чтобы оно оставалось таким до конца. Но прежде всего я хочу есть. Сооруди там что-нибудь, пока я переоденусь.

– Пить будешь?

– Как всегда: бокал легкого вина. Моего! Легкое вино приличествует легкому настроению. Ты еще не забыл, что я пью в дороге? И что ем?

– Не забыл.

– Отлично.

Зенон удалился.

Филипп снял комбинезон, набросил халат, пошел в ванную, вернулся и сел за стол.

Да, настроение действительно легкое. И он выпьет два бокала, так и быть. Потому что необыкновенно легкое настроение, потому что "разгрузочный", потому что он привезет на землю из этого полета то, что не привозил никто и никогда.

– Два бокала, Зенон! – крикнул он через плечо. – Не один, а два! Я буду долго спать! Я хочу долго спать!

Зенон внес завтрак. Вино в бокале золотисто искрилось. Филипп улыбался, потягивая его.

– Извини, старина, но, честное слово, мне жаль, что ты не можешь отведать этой прелести. Какое непростительное упущение в вашем устройстве! Сейчас бы мы чокнулись с тобой и вместе насладились. Что скажешь, а?

– Я думаю, сделать робота-пьяницу – не такая уж непосильная задача.

– Не знаю. Но это был бы истинно человеческий акт.

– Конечно, – сказал Зенон, – не мое дело, может быть, но все это, Фил, истерия.

– Ничего страшного. – Филипп смотрел на пузырьки, поднимающиеся со дна бокала. – Ничего, старина, страшного. Высплюсь, и все придет в норму.

– Ты думаешь, этот твой Бонтон нырнет нормально?

– Проверено.

– Конечно, он свое дело знает.

– Но?

– Но он эгоистичен, замкнут, как за стеной. Это новое поколение... Они слишком много о себе воображают.

– Пусть воображают. Мне важно, что ему можно доверять.

– Дело он знает, – повторил Зенон и уселся возле иллюминатора. – И все же с такими нервами, Фил, с таким дублером – и в такой полет...

– Какой полет?

– По-моему, ты держишь на Рака. По только что проложенному тобой коридору. Я ошибаюсь?

– Уж не научился ли ты читать мои мысли, старина, как этот наш любезный уникум?

– Ты недооцениваешь его работу, Фил. Она очень важна.

– Как бы ты себя чувствовал, старина, если бы знал, что за тобой постоянно, неусыпно шпионят?

– Добросовестная, детальная фиксация обстановки, состояния пилота и корабля – по-твоему, это не имеет смысла?

– Но он ведь дает ложную информацию обо мне! Я ведь не в состоянии себя свободно проявлять, когда знаю, что он все видит!

– Пойми, он просто датчик, и привыкни, как ты привык к датчику. Ведь ты привык?

– Ну да! Ты – универсус, тебе виднее.

– Я был универсусом, а теперь я – нянька.

– Ах, старина-старина, если бы ты только мог понять, что делается вот тут... – Филипп приложил руку к груди. – Вот в Центре, наконец, пришли к единому мнению, что "разгрузочные" полезны. Полезно, когда "бродяга" предоставлен самому себе и волен болтаться, где ему вздумается. Разгрузка, исцеление. Но спецслужба, – без ее визы, сам знаешь, ничего не бывает, так вот она согласна завизировать это уложение лишь в том случае, если и во время "разгрузочных" на борту будет торчать уникум. Мало им рабочих рейсов, что ли?

– Их можно понять, фил. Рабочий рейс – одна психологическая обстановка, "разгрузочный" – другая. Важно все.

– Но он мне действует на нервы, Зенон! Какая же это разгрузка, если за тобой постоянный, мелочный присмотр? Умом, конечно, можно понять, но вот этим-то, этим, – Филипп опять похлопал себя по груди, – этим никак не воспринимается. Возмущается это! Что делать?

– Знаешь, Фил, – в голосе Зенона прорезалась хрипотца, – до сих пор я так и не научился понимать двояко. Мозг и душа. Почему они у вас постоянно противоречат друг другу? – Ему все-таки удалось переключить разговор.

– Мы с тобой давно не разговаривали, Зенон, – мягко проговорил Филипп. – Ничего, теперь наверстаем. Так? А что касается мозга и души... Ты ведь и был так задуман, старина. Уж прости! Тебе сделали мозг, а о душе не позаботились. Душу с самого своего начала монополизировал человек и никогда и никому ее не уступит. Так ему, по крайней мере, кажется. Это его вечная собственность. Роботу она ни к чему. Но, кажется, ты сам позаботился о ней, а, старина?

– Тут, Фил, я тебя плохо понимаю. Как будто ты говоришь на незнакомом языке.

– Не хитри, Зенон. Ты – то грустен, то сентиментален, то бодр и весел. А это – качества души. И это, прямо скажем, что-то новое, Зенон. – Он внимательно посмотрел на него. – Мы действительно давно не разговаривали. Ты занимался самосовершенствованием, автоэдификацией?

– А что мне оставалось делать? То, что от меня требовалось Коре и детям, может в два счета сделать любой, даже самый бездарный новичок. Они и обходились чаще всего своими няньками-новичками. У меня была бездна свободного времени, а сидеть без дела я не привык, ты знаешь.

– И что же ты делал?

– Размышлял. Нашел у себя сотни дефектов и несуразностей, массу несовершенств.

– Я тебя понимаю, Зенон. – Фил задумался, вертя бокал. – Вот и у меня бывало так. Оказывалось свободное время, и я тоже размышлял. И тоже нашел у себя массу несовершенств. И у себя, и у других. И решил по мере сил и способностей что-то исправить.

– Поэтому мы сейчас здесь?

– Да, Зенон. – Он допил вино. – А теперь я буду спать. Мы еще успеем наговориться. Будить не нужно.

– Приятных снов, – сказал универсус и отвернулся к иллюминатору.

5

Филипп спал долго, непривычно долго – может быть, в последний раз он спал так в детстве. Время от времени просыпаясь, он отодвигал штору, видел сидящего у иллюминатора Зенона, снова зашторивался, переворачивался на другой бок и опять проваливался в омут сна. Он потом не мог вспомнить, что ему снилось, хотя в сознании осталась этакая светлая бессмысленная мешанина давно минувшего, вчерашнего, сегодняшнего и чего вообще никогда не было и не могло быть.

Он проспал тринадцать часов и, очнувшись в очередной раз, понял, что больше не уснет. Он чувствовал себя отдохнувшим, но от вчерашнего "легкого настроения" ничего не осталось. Явь властно и трезво обступила его, и он подумал, что будь он вчера в подобном состоянии, то вряд ли решился бы так поспешно на "разгрузочный" полет. Конечно, он решился бы на него так или иначе – другого выхода не было, это он понимал отчетливо; но решение не было бы таким внезапным, он бы все хорошо обдумал, подготовил бы Кору, и все прошло бы спокойно, не было бы впечатления бегства, не было бы этой запальчивости, этой бодряческой идиотской астрограммы, не делающей чести асу, – словом, не было бы "нервов", что верно подметил универсус Зенон. Филипп так никогда не поступал, и это, естественно, не может не озадачить кое-кого.

Он осветил расположенный на стене спальни дубль-пульт: все было в норме, нырок за Систему произведен удачно, "Матлот" уверенно идет к Раку, дублер не подвел и на этот раз. И, стало быть, исправлять что-то уже поздно. "Можешь, – безжалостно сказал себе Филипп, – излить свой горячие и обильные чувства к жене своему уникуму. Он запишет, и она потом прослушает и поймет, что ты думал о ней, и успокоится. А что она прослушает?" И между бровей его пролегла жесткая прямая бороздка.