Текст книги "Журнал «Вокруг Света» (№12, 1993) "
Автор книги: Вокруг Света Журнал
Жанр:
Газеты и журналы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)
Истина 56. «Невидимые зерна материи и материнская праэнергия вселенной создают форму живых существ».
Истина 57. Третий знак – рисунок человека со связанными за спиной руками. Представляется, что таким образом выражено понятие «связи», «связывания». Попытаемся прочесть: «Рыба путем процессов клеточного деления и связывания из невидимых зерен материи преобразуется в человека».
Истина 58. Считаю, что ее следует читать в связи с предыдущей Истиной, то есть:
«От морских существ происходят также) насекомое и другие животные».
Истина 59. «Материнская праэнергия вселенной создала животное».
Истина 60. «Невидимые зерна материи и явление деления (клеток) создают дом жизни, тело».
Истина 61. «Жизнь продолжается благодаря переходящим из клетки в клетку палочкам, создающим из невидимых зерен материи человека».
На этом кончается запись на Фест-ском Диске. В ее вольном изложении я не придерживался строгой последовательности знаков. Мне важно было добиться связности прочтения.
Происхождение истин
Теперь, когда нам уже известно содержание Фестского Диска и кодексов Мексики, а также их аналогов из различных частей света, можно еще раз с изумлением повторить, что этими сведениями народы обоих континентов никоим образом не должны были обладать за тысячи лет до возникновения в Европе науки, ученых, лабораторий, методик исследований!
А однако же подлинность Диска, кодексов или наскальных рисунков невозможно отрицать. Они действительно существуют! И говорят то, что говорят, а относительно содержащихся в них биологических положений можно сомневаться лишь в деталях. Поэтому остается решить вопрос: откуда и каким образом получены эти знания?
Ибо если стотонную каменную глыбу в конце концов могли установить в доинковской стене тысяча человек, вооруженных рычагами и канатами, если кто-то, держа в руке арбуз и глядя на закругляющийся горизонт, над которым висит круглая Луна, мог догадаться о шарообразности Земли, то человек, нарисовавший несколько тысячелетий назад двадцать три хромосомных палочки, не мог прийти к этому знанию никаким кружным путем. Он должен был их увидеть в ядре яйцеклетки или сперматозоиде через окуляр хорошего микроскопа и при этом знать, что сами палочки и их количество имеют основополагающее значение.
Так откуда же? Одна из версий – Атлантида. Если она существовала свыше одиннадцати тысяч лет тому назад, если ее цивилизация была столь высока, как говорит Платон, то она могла создать науку, сравнимую, по крайней мере, в некоторых областях, с современной, нашей.
Вторая – пришельцы из космоса. В сторонниках этой темы нет недостатка. Если когда-либо космиты высадились на Земле, значит, они должны были опережать нас на тысячелетия развития. Можно согласиться и с тем, что они прибыли к землянам с сообщением, говорящим, в частности, об основах жизни. Но ведь этот космический контакт мог произойти и на Атлантиде, что прекрасно объясняло бы, почему не обнаружен ни один его явный след, а мы осуждены обследовать лишь косвенные улики.
Третья гипотеза касается трансцендентального познания. Не было науки, и не было космитов. Просто сам человек, живший близко к природе, обладал свойствами, ныне забытыми. Они позволяли ему так изменять сознание, чтобы разум, без посредства органов чувств, вступал бы в контакт с трансцендентальным пространством и из него черпал знания, пребывающие там в неведомой нам нематериальной форме. Неоспоримые доказательства существования такого пространства и таким образом закрепленного знания поставляют многочисленные факты ясновидения событий отдаленных во времени и пространстве.
Эта гипотеза не исключает и первой, поскольку такой род познания мог быть свойствен мудрецам Атлантиды. Высокий уровень тамошней культуры мог быть следствием такой, а не технологической модели развития. Он позволял получать знания, минуя науку, благодаря особым свойствам разума. Так или иначе, все дороги ведут к Атлантиде!
Какие соображения заставляют меня считать Диск реликтом затонувшей культуры? Ученые согласны в том, что запись на Диске совершенно уникальна. Никто и нигде на Земле, говорят они, не обнаружил элементов такого «письма». Но, как я упоминал, это просто-напросто недоразумение! Знаки, изображенные на Диске, относятся к наираспространеннейшим символам ушедшего мира. Они есть везде. Нарисованные, выскобленные, нацарапанные, оттиснутые в глине и металле. Можно только дивиться, что никто их не ассоциировал с Диском!
Однако человеку, который будет упорно твердить, что «надпись» имеет исключительный характер, трудно будет отстоять это еще и по другим причинам. Чтобы комплекс идей выразить набором знаков, нужно время. Если этому набору предстоит стать точным, однозначным и легко понимаемым, он должен быть следствием некоего процесса. Определенный объем знаний должен вначале выкристаллизоваться в мысли, слова и только потом – в знаки. А знаки эволюционируют в течение долгого периода. Так возникали все письмена мира, и, опираясь на многочисленные более или менее крупные фрагменты, для них возможно выстроить целые лесенки перемен. Каковых нет для Диска! Неужто Диск – исключение? Такое утверждение невозможно отстоять, а одновременно оно доказывает, что речь тут не о «письме».
Диск не был одноразовым изделием, плодом особого вдохновения некоего жреца. С такими символами были знакомы люди, говорившие на различных языках, населяющие весьма удаленные друг от друга территории и использующие в быту различные виды настоящего, то есть истинного письма.
И дальше: наш жрец или, может, писец, который лишь фиксировал то, что ему диктовали, предварительно изготовил печатки. Это несомненный факт, из которого следует, что предполагалось создать несколько экземпляров Диска. Потому что в противном случае автор ограничился бы, вероятнее всего, рисованием знаков заостренной палочкой на одном кружочке из глины, как он поступил, вычерчивая спираль. Отсюда очередной вывод: была нужда в распространении записи. Как мы уже заметили, в ней присутствуют все признаки изложения на тему об основах жизни. Существовал, стало быть, центр с таким уровнем развития, что он собирал знания особого рода и считал нужным их распространить.
Таким путем мы получаем дополнительный аргумент в пользу Атлантиды. Диск возник не на Крите. Там он был бы заполнен линейным письмом «А» либо «В». В свою очередь, в странах, окружающих Средиземное море, или на Востоке его заполнили бы клинописью или египетскими иероглифами, арабским алфавитом или санскритом. М-да, но если Атлантида, то почему картинки, а не настоящее письмо? Страна со столь высокой культурой должна была его создать, а ведь использованы-то совершенно примитивные знаки! Однако именно здесь, как говорится, и зарыта собака!
Все станет на свои места, если предположить, что Диск из Атлантиды был «предназначен на вывоз» к народам и племенам, стоявшим на значительно низшей ступени развития и способных понять именно пиктограммы, а не что-то иное. И возник он во времена, на несколько тысячелетий опережавшие создание упомянутых алфавитов. Это объясняло бы отсутствие в раскопках подобных табличек, а также следов должным образом развитого центра, создавшего запись. Сказанное будет понятно, ежели приняты, что таким центром была именно Атлантида, а другие экземпляры записи вместе с печатками почили на дне морском. Не исключено, что катастрофа могла произойти в тот момент, когда лишь один либо несколько Дисков покинули остров. До нашего времени дошел только один.
Мачей Кучиньский, польский исследователь Перевел с польского Е. Вайсброт
В Омаи, на реке Эссекибо
Думается, что порой путевые заметки следует читать с раскрытым географическим атласом, иначе рискуешь запутаться в экзотических названиях: Гвиана, Гвинея-Бисау, Папуа—Новая Гвинея, Экваториальная Гвинея – не говоря уже о том, чтобы определить, как называется столица соответствующего государства.
В Джорджтауне, столице Гайаны, бывшей английской колонии Гвианы, я бывал и раньше, в 1975 году, после Одиночного плавания, когда вышел из Дакара и за 44 дня пересек Атлантику. Гайана – один из немногих сохранившихся на Земле уголков, где еще можно ощутить сладкую дрожь – Приключения,– вновь покорила меня. Я ожидал, что за долгие годы, прошедшие с нашей первой встречи, вся страна и уж, во всяком случае, города должны были сильно измениться. С великим удивлением увидел, однако, что ритм жизни там все еще куда медленнее, чем в Европе.
Бели не считать отеля «Пегас», построенного в 70-е годы, самое большое здание города имеет всего четыре этажа, а все железобетонные дома можно пересчитать по пальцам одной руки. В илистых реках джунглей водятся все те же кайманы, все так же моют золото старатели и надеются на небывалую удачу охотники за алмазами. Именно сюда, к побережью Гайаны, отправился на поиски сокровищ в свою знаменитую, окончившуюся неудачей экспедицию Уолтер Рей ли, фаворит Елизаветы I.
Слава Эльдорадо привлекала множество авантюристов, но большинству из них Гайана принесла жестокое разочарование: золото там действительно было, но сколько труда требовалось затратить, чтобы отыскать его, знают только те, кто просеивал тонны и тонны песка с речного дна. Лишь единицам улыбнулась удача, но, несмотря на это, здесь часто можно встретить людей, не потерявших надежды.
Гвиана, или Гуайана, обширная территория, ограниченная речками Ориноко и Амазонкой, делится политически на Гайану, Суринам, Французскую Гвиану, Бразилию и Венесуэлу.
Кооперативная республика Гайана – это ее официальное название – сравнительно молодое государство, получившее независимость в 1966 году. Экваториальный лес в течение долгого времени преграждал дорогу человеку и умерял аппетит колонизаторов. Англичане высадились на побережье в конце XVI века, но колония Британская Гайана была создана только в 1814 году. Изначально экономика колонии основывалась на труде африканских рабов, но после отмены рабства (1834—1864) стали приезжать рабочие по найму, иммигранты из Индии, которые на сегодняшний день представляют больше половины населения. За ними следуют негры, метисы, индейцы, китайцы и европейцы – в общем, настоящая мозаика, которая составляет то, что называют «Страной шести народов».
В Джорджтауне, городе с почти 200 тысячами жителей, где ощущается еще наследие колониального режима, я являюсь гостем сотрудника Российского посольства Александра Кикевича, который служит мне гидом, водителем, а также телохранителем. Здесь нередки кражи и даже похищения людей. Эта дурная слава немало повредила развитию туризма. Редкие иностранцы, которых можно встретить здесь,– либо бизнесмены, либо авантюристы. Бизнесмены приезжают в Гайану за сахаром, рисом, ромом, а также бокситами. Авантюристы ищут в легендарной стране острые ощущения, которые может обеспечить не тронутый цивилизацией лес, там, где царство дикой природы, где живут последние племена аборигенов, где еще остается множество «белых пятен».
Дорог в джунглях нет. Подавляющее большинство населения живет вдоль побережья, и единственное средство сообщения с внутренней территорией – это реки.
В один прекрасный день я ныряю в зеленый океан. В Омаи, на реке Эссекибо, я нахожу владельца длинной и изящной лодки с плоским дном, который изъявляет готовность сопровождать меня. Хочу пройти по притоку Потаро к водопаду Кайетур.
В начале пути встречаются кое-где деревни, потом – никого, местность абсолютно пустынна. Жара. Часто идут дожди. Влажная духота непереносима, пот течет градом, особенно нелегко становится, когда Мы достигаем первых порогов и приходится толкать лодку вручную. С каждым часом плыть все тяжелее. Река все больше показывает свой нрав. Лес, горы и климат – кажется, все против вторжения человека. Густой кустарник спускается прямо к реке: лианы, ежевика, другие всевозможные растения плотно защищают подходы к суше.
На второй день к вечеру перед нами открывается водопад высотой 247 метров. Он низвергается в глубокое ущелье – одно из чудес природы, которое кажется все более невероятным, чем ближе мы к нему подходим.
Неподалеку находится спорная территория: 159 тысяч квадратных километров, на которые претендует Венесуэла. Если верить экспертам из Каракаса, эта пустынная и малоисследованная зона с пока неизвестным экономическим потенциалом, однако, по-видимому, весьма богатая алмазами, золотом, ураном и нефтью, была у нее отторгнута обманным путем в конце прошлого века.
Что же ждет впереди эту землю и нас – на безлюдной порожистой реке Эссекибо?..
Перевела с итальянского Елена Лившиц / Фото автора
Ален Деко. Анастасия. Продолжение
Окончание. Начало в № 11/93.
На скамье подсудимых
Понятие «старого преданного слуги» ушло в прошлое вместе с XIX веком. Но если вспомнить, что закат этой золотой эпохи пришелся на август 1914 года, то доброта и преданность Волкова, бывшего камердинера царя Николая II, вряд ли кого-нибудь удивит. Волков посвятил всю свою жизнь семье русского императора. Он сопровождал своего-господина и в последнее путешествие, до Екатеринбурга, где слуги были разлучены с теми, кого привыкли опекать, и без лишних колебаний отправлены за решетку. Заключение было не слишком долгим: вскоре всех их выгнали из карцеров, отвели в лес – и расстреляли. Волков был единственным, кому удалось бежать.
С тех пор он безвыездно жил в Копенгагене, при особе старой императрицы. Когда в Дании прочли странный доклад господина Зале, ни у кого не возникло сомнений: кто лучше Волкова сможет обнаружить обман – если, конечно, речь идет об обмане?
Не теряя времени, Волков сел в берлинский поезд. С собою он вез письмо к господину Зале: посланник должен был познакомить его с «больной».
Нам известно три рассказа о встрече Анни со старым слугой. Первый из них принадлежит присутствовавшему там же профессору Бергу; это его письмо к господину Пьеру Жийяру.
«Я в деталях помню, как госпожа Чайковская встретилась у меня с бывшим слугой императорского двора. Волков говорил только по-русски, и поэтому я не слишком могу судить, о чем шла речь. Сначала он держался чрезвычайно холодно и даже с некоторой подозрительностью, но на следующий день, кажется, переменил мнение, ибо сделался отменно вежлив и был тронут до слез, когда пришло время отъезда».
Вторая версия представляет несомненный интерес, поскольку это уже воспоминания самого Волкова. Вот что рассказал он господину Стадницкому, корреспонденту русской ревельской газеты «Последние новости» (номер от 15 января 1926 г.).
«До госпожи Чайковской я добрался не без труда. В мое первое посещение мне не позволили говорить с ней, и я принужден был удовольствоваться тем, что рассматривал ее из окна; впрочем, даже этого мне было достаточно, чтобы убедиться, что женщина эта не имеет ничего общего с покойной великой княжной Анастасией Николаевной.
Я решил все же довести дело до конца и попросил о еще одной встрече с нею.
Мы увиделись на следующий день. Выяснилось, что госпожа Чайковская не говорит по-русски; она знает только немецкий... Я спросил ее, узнает ли она меня; она ответила, что нет. Я задал ей еще множество вопросов; ответы были столь же неутвердительны. Поведение людей, окружающих госпожу Чайковскую, показалось мне довольно подозрительным. Они беспрестанно вмешивались в разговор, отвечали иногда за нее и объясняли всякую ошибку плохим самочувствием моей собеседницы.
Еще раз должен подтвердить, и самым категоричным образом, что госпожа Чайковская не имеет никакого отношения к великой княжне Анастасии Николаевне. Если ей и известны какие-то факты из жизни императорской фамилии, то она почерпнула их исключительно из книг; к тому же ее знакомство с предметом выглядит весьма поверхностным. Это мое замечание подтверждается тем, что она ни разу не упомянула какой-нибудь детали, кроме тех, о которых писала пресса».
Третья версия принадлежит госпоже фон Ратлеф
«...Больная не говорила с ним, она беседовала с господином Зале и профессором Бергом по-немецки; картина выглядела довольно странно.
Единственное, что оставалось Волкову, это молча разглядывать ее.
Прощаясь с нами, он сказал, что «не может утверждать определенно, что госпожа Чайковская не великая княжна!» (из записки профессора Берга).
Мы не могли не заметить, что эта встреча взволновала госпожу Чайковскую. Во все время свидания она пристально рассматривала Волкова, выглядела настороженной и даже несколько испуганной. В ней словно происходила какая-то скрытая от глаз работа. Она, казалось, изо всех сил старалась собрать воедино разбросанные и не желающие подчиняться ее воле воспоминания. Совершенно измучившись, она откинулась на подушки, воскликнув:
– Я никак не могу его вспомнить! Она попросила Волкова прийти на следующий день: завтра она будет спокойнее! Когда он прощался, она любезно протянула ему руку и снова повторила свое приглашение.
Дня через два Волков появился вновь, на сей раз он сопровождал господина Зале. Они принесли несколько фотографий императорской фамилии. Господин Зале протянул их больной; она радостно принялась разглядывать снимки и тотчас же узнала среди прочих великого герцога Гессенского (Эрнст Гессен-Дармштадтский, великий герцог, брат императрицы Александры Федоровны, женатый первым браком на принцессе Саксен-Кобург-Готской Виктории; вторым браком – на принцессе Элеоноре (прим. пер.).)
– Это же дядя, и его дети, и тетушка!
Разговор с Волковым начался тяжело. Старик никак не мог свыкнуться с мыслью, что дочь его государя не говорит по-русски. Когда он в который уже раз поделился со мною своими сомнениями, больная, услышав его слова, прервала беседу с датским посланником и обратилась ко мне, горячо умоляя меня ничего более не объяснять Волкову и не пытаться его ни в чем убедить. Ее гордость, ее самолюбие были чрезвычайно задеты недоверием этого человека. Она, впрочем, согласилась ответить на несколько его вопросов. Когда он спросил ее, не помнит ли она кого-то из прислуги (я забыла имя, но назван был кто-то из ее прежнего окружения), она немедленно отвечала:
– Он был специально приставлен к нам, к детям.
Он спросил ее, кроме того, помнит ли она матроса, бывшего лакеем у ее брата.
– Да, он был очень высокий. Звали его Нагорный,– ответила она, не сомневаясь ни минуты.
– Да, действительно,– сказал Волков, пораженный точностью ее ответов.
Он пришел на следующий день, уже один, ибо господин Зале должен был отправиться в Копенгаген. Больная чувствовала себя неважно, предыдущие разговоры до крайности утомили ее. Она спустилась к назначенному часу в приемную, но принуждена была улечься на диван. Волков присел рядом и продолжил свой (да простят мне подобное выражение!) допрос.
– Вы помните Татищева? Несколько мгновений она размышляла, затем произнесла:
– Он был адъютантом отца, когда мы были в Сибири.
Волков кивнул. Потом он достал портрет вдовствующей императрицы Марии Федоровны. Она долго рассматривала его в необычайном волнении и наконец спросила:
– Как она себя сейчас чувствует? Странно, что бабушка не в трауре; сколько я помню, она всегда была одета в черное.
Она замолчала, чтобы немного отдохнуть. Мы с Волковым заговорили о чем-то, но она прервала нас:
– А ведь при брате состоял еще один моряк!
Волков кивнул, подтверждая ее слова. Она продолжала медленно, словно блуждая в глубинах памяти:
– Его звали... У него еще такая трудная фамилия... Деревенко.
– Да,– выдохнул Волков.
Она снова задумалась, борясь с ускользающими воспоминаниями.
– Но был, кажется, еще кто-то с такой же фамилией,– проговорила она наконец.– Это был доктор, правда?
Волков опять согласно кивнул. Он спросил, помнит ли она великую княгиню Ольгу Александровну.
– Да,– отвечала больная.– Это моя тетя. Она была очень привязана и к нам, и к маме.
Потом он спросил, что сталось с ее драгоценностями.
– Они были зашиты в моем белье и в одежде,– сказала она.
Затем она улыбнулась и не без лукавства произнесла:
– Ну что ж, теперь, когда он (Слова эти адресованы были ко мне, я должна была перевести их Волкову, ибо он не знал немецкого языка. Вот почему она говорит здесь в третьем лице (прим. госпожи фон Ратлеф).)довольно порасспрашивал меня, посмотрим, как сам он сумеет сдать этот экзамен. Помнит ли он комнату в нашем летнем дворце в Александрии, в которой мама каждый год по приезде писала на оконном стекле алмазом из своего перстня число и инициалы, свои и папины?
– Да,– отвечал Волков.– Могу ли я не помнить этого? Я столько раз бывал в той комнате.
– А вы помните Ивановский монастырь? – спросил он в свою очередь.
– Это где-то в Сибири,– проговорила она.– Оттуда еще приходили странницы, и мы с мамой и сестрами пели с ними.
Волков был потрясен.
Ему нужно было уходить: она очень устала и начала жаловаться на головную боль. С глазами, в которых блестели слезы, он несколько раз поцеловал ей руку. Совершенно растроганный, он сказал на прощанье: «Все будет хорошо!» – и медленно вышел из комнаты. В дверях он обернулся еще раз: слезы катились по его щекам. Я вышла проводить его, и он сказал мне:
– Постарайтесь понять мое положение! Если я скажу, что это она, теперь, после того, как другие столько раз говорили обратное, меня сочтут сумасшедшим.
Я далека от того, чтобы осуждать кого-то, но один смелый голос был бы куда полезнее для больной, чем все намеки и робкие подтверждения, выслушивать которые был, видно, наш удел».
Вернувшись, Волков даст интервью ревельской газете, но похоже, что в Копенгагене не слишком будут уверены в обмане, ибо вдовствующая императрица, мучимая сомнениями, приготовит вскоре новую встречу. Кровавой резни в Екатеринбурге избежали господин и госпожа Жийяр, возможно ли было пренебречь их свидетельством?..
Наставник Жийяр
Мне не довелось встретиться с господином Пьером Жийяром: во время работы над телепрограммой, посвященной загадочной Анастасии, к бывшему воспитателю цесаревича отправился мой друг Андре Кастело. Но все, что он рассказал мне по возвращении, запечатлелось в моей памяти.
Пьеру Жийяру было тогда 79 лет. Седовласый, подтянутый, он поражает собеседника безукоризненными манерами и безупречной речью. Словом, перед нами – настоящий «свидетель Истории».
– Он был наставником у цесаревича,– рассказывал мне Андре,– и педагогом у великих княжон. Двенадцать лет он прожил с царской семьей и каждый день видел Анастасию. По просьбе государя он и его жена Шура, одна из гувернанток великих княжон,– были при царственных детях и после ареста. Он сопровождал императорскую семью в Сибирь и покинул их только в мае 1918 года, за шесть недель до Екатеринбургской трагедии... А в июле 1925года именно Пьер Жийяр и его жена были призваны прояснить – и прояснить окончательно – все темные места в истории загадочной женщины из Мариинского госпиталя.
А теперь мы позволим себе познакомить читателя с полным текстом рассказа господина Жийяра.
«23 июля 1925 года моя жена получила письмо от великой княгини Ольги , чрезвычайно нас огорчившее. Великая княгиня сообщала, что, в Берлине появилась молодая женщина, называющая себя Анастасией Николаевной, и что, хотя все это представляется ей не слишком правдоподобным, ее встревожили сенсационные откровения, которыми та завоевывала своих поклонников. «Мы все просим вас,– прибавляла она в конце письма,– не теряя времени поехать в Берлин вместе с господином Жийяром, чтобы увидеть эту несчастную. А если вдруг это и впрямь окажется наша малышка! Одному Богу известно! И представьте себе: если она там одна, в нищете, если все это правда... Какой кошмар! Умоляю, умоляю вас, отправляйтесь как можно быстрее; вы лучше, чем кто бы то ни было, сумеете сообщить нам всю истину... Самое ужасное, что она говорит, что одна из ее тетушек – она не помнит, кто именно – называла ее «Schwibs!».. Да поможет Вам Бог. Обнимаю вас от всего сердца». В посткриптуме великая княгиня написала: «Если это действительно она, телеграфируйте мне, я приеду тотчас же».
В воскресенье, 26 июля, в 6 часов вечера, наш поезд прибыл на вокзал. Нас встречали и сразу же отвезли в посольство Дании, где нам надлежало остановиться. Посол, господин Зале, еще не вернулся из Копенгагена. Он приехал на следующий день после обеда и не теряя времени посвятил нас во все детали. Господин посол рассказал, что госпожа Чайковская – так звали больную – говорит только по-немецки, и что вот уже несколько недель за ней ухаживает некая госпожа Ратлеф, русская дама, родом откуда-то из балтийских провинций, и, как кажется, очень ей предана. Мы тут же – уже вечерело – отправились в Мариинский католический госпиталь, заведение для неимущих, расположенный в одном из берлинских рабочих кварталов.
Опускались сумерки. Госпожа Чайковская – несколько дней назад ей сделали операцию локтевого сустава – лежала в постели и выглядела совершенно обессилевшей, ее лихорадило. Я задал ей по-немецки несколько вопросов, на которые она отвечала невнятными восклицаниями. В полном молчании мы с необычайным вниманием вглядывались в это лицо в тщетной надежде отыскать хоть какое-то сходство со столь дорогим нам прежде существом. Большой, излишне вздернутый нос, широкий рот, припухшие полные губы – ничего общего с великой княжной: у моей ученицы был прямой короткий нос, небольшой рот и тонкие губы. Ни форма ушей, ни характерный взгляд, ни голос – ничего не оставляло надежды. Словом, не считая цвета глаз, мы не увидели ни единой черты, которая заставила бы нас поверить, что перед нами великая княжна Анастасия: эта женщина была нам абсолютно незнакома.
На следующее утро мы снова отправились в «Marienkrankenhaus» (Мариинская больница (прим.пер.).) Госпожа Чайковская чувствовала себя гораздо лучше, лихорадка уменьшилась; но, как и накануне, у меня сложилось впечатление, что она не узнает нас. Я хотел воспользоваться улучшением, чтобы расспросить ее поподробнее, но понял вскоре, что от нее совершенно невозможно добиться ничего нового. Видя безуспешность моих стараний, я показал ей на мою жену и спросил, знакома ли ей эта женщина, которую она, без сомнения, должна хорошо помнить. Больная долго разглядывала ее и – я продолжал настаивать – ответила, наконец, с некоторой долей сомнения: «Es ist meines Vaters jungste Schwester». (Это младшая сестра моего отца.) Бедняжка приняла мою жену за великую княгиню Ольгу! Она, видимо, узнала накануне, что датский посол вернулся из Копенгагена, куда ездил с докладом о ней для вдовствующей императрицы и великой княгини Ольги, и, поскольку мы явились к ней вместе с господином Зале, она заключила, что дама эта могла быть только «eё тетя Ольга», прибывшая из Дании вместе с посланником.
Опыт, кажется, убеждает. Госпожа Ратлеф, правда, возразила, что больная только что перенесла операцию, что ее бьет лихорадка, что, делая слишком поспешные выводы, мы рискуем допустить ошибку, которую трудно будет исправить. Мы, в свою очередь, выразили удивление тем, что больная не говорит по-русски. Госпожа Ратлеф отвечала, что врачи отметили множество повреждений черепа, которые бедняжка, вероятно, получила той страшной ночью в Екатеринбурге: один из типичных случаев амнезии, столь часто встречающихся во время войны. А как же эти изменившиеся черты, широкий рот, который едва ли может принадлежать великой княжне? Это все те же ужасные удары прикладом, изменившие всю нижнюю часть лица: у нее ведь не хватает семи зубов! Все это представляется весьма странным, но меня чрезвычайно смущают необычные откровения больной и особенно это словечко «Schwibs», которым называла Анастасию Николаевну только великая княгиня Ольга и о котором мало кто знал. Кто же на самом деле это существо? Ключ к этой тайне мог бы дать только серьезный допрос, и мы, поддавшись просьбам людей, опекающих загадочную больную, решили вернуться в Берлин, когда госпоже Чайковской станет лучше»...
Мы только что изложили рассказ бывшего воспитателя. Выслушаем же теперь – это будет справедливо – госпожу фон Ратлеф.
«...Я выполнила просьбу посланника и привела новых посетителей в комнату больной. Она вежливо протянула им руку, невзирая на страдания, которые причиняло ей каждое движение. Но появление гостей совершенно не тронуло ее, она так и осталась лежать, утопая в своих подушках. Посетители же были, казалось, чрезвычайно взволнованы печальной картиной, представившейся их глазам. Они долго сидели возле постели в полном молчании. Когда мужчины ненадолго покинули комнату, дама попросила у меня позволения взглянуть на ноги больной. Я устроила это так, чтобы бедняжка ни о чем не догадалась.
– У нее ноги совсем как у великой княжны,– сказала мне госпожа Жийяр.
– Наверное, нет смысла докучать больной вопросами, учитывая ее плохое состояние. Мы приедем опять, как только ей станет лучше,– пообещал господин Жийяр.
Больную раздражил этот визит:
– Какой-то незнакомый человек сидит у моей кровати и с усмешкой спрашивает меня, ем ли я нынче столько же шоколаду, сколько ела прежде! Он, видимо, хотел насмеяться надо мною: здесь, в Берлине, мне не доводилось пройти без вздоха мимо магазина с шоколадом, ибо я не могу ничего купить!..
Тем же вечером господин посланник, господин Жийяр с супругой и я собрались на совет. Все согласились с моим предложением как можно скорее перевезти больную в санаторий в Моммсене, где за ней ухаживал бы профессор Руднев, и через несколько дней, как и было условлено, мы отъехали...»
В конце сентября 1925 года больной стало получше. Наконец-то утихла лихорадка, она снова могла читать и играть с маленьким белым котенком по прозвищу Кики, подаренным госпожой Ратлеф...
Вскоре вновь должны были приехать супруги Жийяр... Но предоставим лучше слово госпоже фон Ратлеф.
«Был ясный солнечный октябрьский день [...] Я ненадолго вышла из комнаты, а вернувшись, обнаружила у постели больной господина Зале в обществе того невысокого темноволосого господина, который уже навещал нас в Мариинском госпитале. Больная всматривалась в его лицо с необычайным вниманием, я тотчас же заметила это. Она была столь взволнована, что у нее перехватило дыхание. Не без усилия она приняла спокойный вид и протянула ему руку со своей всегдашней вежливостью. Он спросил, помнит ли она его.
– Мне кажется, я видела вас прежде, но что-то незнакомое в вашем лице настолько меня смущает, что я не могу сказать, кто вы. Мне нужно немного привыкнуть.
А когда с нами остался только господин посол, она обратилась к нему с явным недоумением:
– Это может быть только преподаватель моего брата, господин Жийяр. Я не осмелилась назвать его; мне показалось, он ужасно переменился.
