Текст книги "Журнал «Вокруг Света» №10 за 1976 год"
Автор книги: Вокруг Света Журнал
Жанр:
Газеты и журналы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)
Мне говорил Осмон
Протоптана тропка по крутым отвалам. Курчавится мелкими жиловатыми крапинками подорожника; посвечивает стрельчатыми листьями щавеля; проплешинами глинистыми рыжеет.
Старым деревом изб, нагретым белым камнем древних соборов, пыльной сиренью и свежестью Онеги-реки дышит лето в Каргополе. И густым мучнистым духом картофельной ботвы с огородов в самом центре города. И древними легендами.
Поспешаем за Леонидом Ивановичем Григорьевым (В экспедиции по сбору фольклорной прозы, кроме автора, участвовала и Неонила Криничная, молодой ученый, кандидат филологических наук.) , старым каргопольским краеведом, по давнему валу каргопольской крепости. Видит памятливый и любознательный Леонид Иванович давно исчезнувшие с этих валов рубленые стены, башни граненые. Говор стрельцов и ратников каргопольских слышит, жаркую пальбу самопалов и пушек – в давнее Смутное время.
Ныне же каргопольские мальцы попросту Валушками кличут эти заросшие травой отвалы. И находят то наконечник стрелы, то монету, похожую на рыбью чешуйку.
В старом срубе неглубокого колодца дно до камешка видно, стены – до травинки, до малой трещинки. Кажется, воды нет, и давно уж. Но склонился Леонид Иванович над срубом, улыбнулся, ковшик медный опустил – и брызнул чистейший родник, и отяжелел кованый ковш. Зубы свело от холодного хрусталя воды.
– Мне говорил Осмон, это самый старый колодец в городе. Долго-долго всматривайся в воду – узришь отражение того, кто первым склонился к этому роднику: золоченый шлем, седая борода. Князь Вячеслав Белозерский, основатель Каргополя, первым здесь воду пил... Много сот лет прошло.
«Мне говорил Осмон...» Так начинал каждый свой рассказ Леонид Иванович и потом, в горенке своего дома. Притихал внучек. Маленькая старушка Мария Константиновна – жена сказителя – старалась не звенеть чашками да блюдцами: слушала. И старинный телеграфный аппарат особенно таинственно поблескивал в углу. Служил этот аппарат молодому телеграфисту Леониду Григорьеву в те давние годы, когда будущая жена его была ученицей местной прогимназии.
– Много бывальщин слыхал я от Ивана Васильевича. Мальчонкой еще с ним познакомился, – вспоминает Григорьев. – Высокий старик с белой бородой; седая шевелюра, кудри на околыш картуза лезут, глаза из-под козырька горят, разбойные – помню! Звали его чаще по прозвищу: Осмон. Есть у нас словцо такое – «осмонать» – значит разыграть кого-то, осмеять. Осмон – это озорник, вот! Был Иван Васильевич такой осмон – добрый, незлобивый пересмешник, хотя и обид не прощал: вольный, лесной человек, охотник и рыболов, бавушник (Бавушник – забавник. Объяснение всех диалектных слов сделано автором.) .
Случайно ли, нет ли, но в Каргополье легенды да предания сохранились большей частью в семьях дружных, ласковых. «Вот что было, на веку происходило!» – норовистым речитативам с негасимой жизнерадостностью начинали онежские сказители сказывать сызмалу знакомые легенды.
Но, взявшись за перо, чтобы передать бумаге изустно бытующую историю края, попытаюсь передать особенности самобытного языка старого Осмона, о котором говорил мне в своем тихом доме Леонид Иванович Григорьев:
«И речь его была плавная, как вот наша река, без разбегов, и слова он брал те, которые знал, и людей видел насквозь, и Каргополье ему до кустышка знакомо. А потому – что сказал, то и в памяти застряло. Стану сказывать – услышите слово Осмона. А слово его – дорогое...»
Кручинины сена
– Ну, каково дошли-доехали? Нунь-то дивья... на автобусе быстренько! А раньше, коли ветер не спопутной, так и вниз по реке, ежели противу северика пойдешь, намаешься с веслами. Ладно – мы Кручины не застали...
Ведь здешний берег так и звался – Кручинины Сена. Здесь, на ветродуе, у Кручины с ватажкой пожня (Пожня – росчисть, лесная нивка, оставленная после жнивья под покос.) . С буяна-то хорошо видно, как парусники пойдут.
А покажутся паруса – большая ли лодья; струг али малый речной карбас, шитик тоже – тут ватажка Кручинина, здоровы мужики, косы побросают, дубины-уразины из-под кустышков тянут! Бегут к берегу, дубинами вертят; Кручина-атаман впереди, бела борода – седатой был! – по ветру: «Причаливай!» Весь товар и отберет. Ведь уж надо к берегу повернуть. Не то падут Кручинины ребята в челоны – узенькие лодейки, быстрые, – веслами забьют. Коли не насмерть, так веку поубавят.
Сенокосный промысел завел Кручина, чтоб ребята не облени-вели. Они летом сено косят да сушат, они зимой дрова рубят, бревна из лесу вывозят. А заслышат: «Струги идут!», все бросят, летят с горы. Оглобли вывернут оглоблями вертят: «Правься к берегу!» Радехоньки: до дела добрались.
...Дорогу сделали у нас, тракт Петербургский. Купцы ехать забоялись: «На воде грабили – в обычай, не нами заведено. А дорожного грабежа нам, купцам, торопко!»
Кручина обижается:
– Мы не подорожники лихие, не сварозерские шиши (Шиш – разбойник, лихой человек.) , не тихманжаньские тати! На што станем на дороге сильничать?!
Пошли Кручинины ребята в извозчики... Мы от веку при вожжах! Фамилия-то моя какая? А Кручинин, пиши!
Поп Калинка
– У нас тут – от Каргополя до Конева – Онега не гладка: пороги! Тут, бывало, плыви да поглядывай. Ну, ежели Мертвую голову прошел, – самый страшный камень у Надпорожья, – благодари бога... А забудешь, дак с берега-то зыкнет, ревнет поп Калинка (в старину жил):
– Походи на молебен!
Калина, даром что в рясе, – не поздоровей ли Кручины был. Стружок у него, дьячок да дьякон за гребцов – он и догонит, ежели што!
– Язычник окаянный – поворачивай! Сейчас опружу!
Ну, корабельщики-то и подходят, конечно... Отслужит истово Калина – рясу подымет (под рясой киса для денег) – серебро сыплют ему. Еще стращает: «Помня бога – бойся порога! Которы без веры, без усердия молились – беспременно разбивались: камень с черепом сходен; гляди, как обратно пойдешь! Заплатил скупо, ведь я вижу...»
Еще доплачивают проезжающие-то, бедны!
– И на постройку храма давай! – Калина велит.
Поди-ка, на новый храм! Калина и в старом служил не по-путнему! Вот, сказывают, было: попищо Калина дрова рубил. Тяжелы утинки-кряжи навожены (Навожены – перевезены.) – дак он язык колокольной со звонницы снял, языком колокольным по обуху колотит. Мороз, а у Калинки лысина угревно светит. Калина рукава завернул, рясу за пояс заткнул.
Зрит: молодуха – дьяконица из ближней избы – что кораблик плывет, паруса распустивши. Глаза – вишенье, губы – малина, спела ягода, на коромысле бадейки бодренько поговаривают. Калина взгоготнул – да по сугробам к ней. На тридцать чертей рассыпался, на тридцать два зуба россмехнулся, на тридцать три присловья провещился (Провещился – подал весть, внезапно заговорил.) . Бабенка, конечно, вымпела-флаги подняла, курс по фордевинду, как, бывало, у нас на флоте говорили: спопутно, значит, ей с Калинкой...
Только облапил, конешно, молодуху-то, губищи трубочкой вытянул – дьяконица лихим черным глазом на проулок запоказывала. Обернулся поп Калина – сомлел: дьякон Ожега рыжей бородой трясет, из забора кол здоровенный ломит!
– Што ты, што ты, еретик! – Калина возопил. – То от прадедов завещано: христосованье! Христос воскрес! – да и приложился по христианскому обычаю троекратно. Молодуха дьяконица – что маков цвет:
– Воистину воскрес!
– Надо пасхальную службу править!
Кинулся Ожега во храм – свечи возжигать. Пономарь язык Колокольный из сугроба тянет, – с причетом да подвывом на колокольню волокет привязывать. Дьячок надел армянок да за ними впритруску! Калина кадило раздувает – ухмыляется. Народу на благовест набежало... – то ли благовест, то ли набат – очень удивлены! Напирают – стены церковные колеблются.
Возопил Калина святую пасху – дьякон хорошо подголашивает, дьяконица россмехается...
– Вот диво-то! – прихожане говорят. – Сей год пасха вперед рождества! Ну, слава тебе, господи: сена прикупать не надо. С пасхи на проталинках конишко пощиплет...
Лоцман Гаврила Шабунин и черепенники
– Слыхал ли? – старичонки каргопольские промеж себя ругаются.
Один скажет, горячий:
– Да ты не величайся! Не шибко и умной: дурак совсем.
– А куда мне с умом-то? – другой россмехнется. – Мне-ка не глиняны горшки возить!
Этому разговору есть причина и начало.
...Жил и славился старой лоцман Гаврила Шабунин – хорошей, справной, да сильно гордой. Вот к нему из Печникова гончары понаехали.
– Батюшко, Таврило Офонасьич, – нать к морю... Горшки, слышь, свезти!
– Дак везите! – сидит, малину с молоком хлебает.
– Ты бы, осударь, Таврило Офонасьич, свел; сам ведаешь, товар какой... Никто, окромя тебя; ты да Никола угодник – вся у нас защита... – причитывают уж, конешно, хорошо приголашивают! Славутного лоцмана хитро согласить!
– Што с вами, с сиротами, делать... Сведу к морю-окияну!
Печниковски черепенники рады лбы разбить, кланявшись (да пола-то не достанут).
Ну, взошли на стружок; черепенной товар погрузили: расписные, обливные кринки-молочники, жарюхи, латки, цветочники, роговики, рукомойники двуносые; квашни тоже, конешно, были – на корме. Игрушек глиняных – бабы да ребята налепили, – две корзины. Таврило Шабунин на корзину садится; черепенники и сказать боятся – подавишь, мол, утиц да коников глиняных! Только соломку ему подстилают.
– Что, мол, мне да Николе-угоднику только и веруете? Али другие корабельщики Николе мало свечек ставят? – Таврило величается.
– Твоя молитва, Таврило Офонасьич, слышнее!
Не знают черепенники, как угодить лоцману: славутный, хоть и молодой! Высокий; от речного ветра с лица – как выговская горячая медь (Имеется в виду популярное в прошлом на всем Севере художественное медное литье.) ; борода кудрява. Черепенники все кости мелкой, от холодной глины да от сидячей художной работы груди впалые... только глаза ровно девичьи! Лоцман к похвальбе приохотился. Ему похвальба дороже похвалы: «Я – ста, да мы – ста... Все равны бобры, один я соболек!» Черепенники-то уже запереглядывались, а все – «так, так!».
...То и вышло! Такали-такали, да каменищо и протакали! Затрещало дно; кокоры – носова да кормова – отскочили, набои рассыпались! Только соломка по воде поплыла да корзины. Мало времени прошло – головы высунулись: Таврило Шабунин – здоровенной мущина! – черепенников за ворот хватат, на берег кидат. Сам в воде стоит:
– Эва, сила-то во мне!
– Не поделом хвастался – ан в порогах и хрястнулся, – черепенники говорят. – Выходи – бить будем...
Уж конечно... загнули салазки, положили со щеки на щеку...
...Думал: забыто дело; седатой стал, сын возрос. Они вдвоем челон ладили; Таврило осерчал:
– Кокору-то, кокору неладно вытесал! Вот уж неудалой ты, Степка, лесина стоеросова!
– Да ведь мне-ка ума не нать: не с горшкама и ездить...
Подъезжающая Катерина
Это не реклама, а факт: подъезжающая Катерина (вот, слыхал? – царица была, Катериной звали – при ней тракт построили от Питера к Каргополю и дале к Белому морю) от Каргополя возвернулась в Питер, хоть больно хотелось ей до Архангельска прокатиться! А что возвернулась? Да сказали ей сопровождающие генералы: «Пожар, пожар страшной в Каргополи». И в книгах так написано. Напраслина. Это солдат Млюнко трубку курил – курильщик был до отчаянности!
Солдат этот был поляк, в Каргополь сосланный... Он, видишь, провинился: стоял во дворце у Екатерини, в той горнице, где царицына кровать. Стоял-стоял; скушно, конечно: он трубочку-то и набил, а набивши, закурил. Оглянулся – никого нету! Он – бух в пух; на подушки прилег, ружье тут же прислонил; полеживает, о солдатской жизни думает. Царица по сеням затопотала, ее генерал одноглазой с лучинкой препровождает. Покуда они в сенях-то колготились да баловались, Млюнко вскочил, ружье схватил, трубку за пазуху (в штанах-то карманов не делали, не как теперь! Старая еще форма была). Царица с генералом взошла в горницу – табачного духу не чуют, потому – во дворце и так до ужасти накурено. Не табачному духу – сукну паленому генерал изумился: казенное добро горит! Солдат ногами перебирает – жжется, известно!
– Что такое, почему горишь, палишь амуницию? – генерал одноглазой спрашивает. Солдат Млюнко был на розмысл скорый, рапортует: «Так што – от женской царицыной красоты во мне происходит жжение и порча казенной амуниции!»
Генерал глаз выпучил до невозможности, рот круглит, хочет солдата на абвахту послать. А царица от радости сама не своя: лестно, что ее красота такое действие оказывает.
– Отпустить этого солдата со службы и женить! И никакой чтобы ему обиды! – Ножкой, знаешь, затопала.
Как же, отпустит генерал! Прямо наперекор сделал: в каргопольский гарнизон сослал Млюнка! Куда подале, мол... Гораздо осердился. Служит Млюнко в гарнизоне каргопольском, горя не знает; уж и жена у него – Катей звали; домом зажил – был на возрасте своих лет. Было: амуничку скинувши, сажает репу в огороде (красная была у нас репа). Тут городской голова – чин такой, – в калитку пялится. За ним стадом – командеры гарнизонные.
– Чего, Млюнко! Ведь ты во дворце службу нес, можешь обсказать, какая у государыни повадка и прочее...
– А на што вам, гарнизонные командеры, знать про ейный ндрав?! – Млюнко избочился, басит, ус крутит.
– Новый тракт от Питера до Архангельска строют – слыхал? Дак вот, не наедет ли ейное величество в Каргополь! На юг до Черного моря угреблась, не кинется ли к Белому?
– Известно! У ей ндрав, чтобы мущина был собой видной, здоровой, чтобы голос имел зычный...
– Колокольню ладим выстроить...
– Надо высокую и чтобы с огромным колоколом!
– А какой она веры?
– Немецкой! Крест нать не восьмиконечный, православный, а четырехконечный, католицкий. (На гайтане (Гайтан – шнурок для нательного креста.) крест вытянул, командерам тычет.)
– Раз ейна вера набекрень, неверная, то и крест надо становить не с запада на восток, а с севера на юг! Опять же крест встречь ей будет, подъезжающей императрице; то и ладно! – Гарнизонные командеры мозгуют.
...Катерина по тракту катится, а генерал, который ейный хахаль, – вот, одноглазой! али забыл? – конишку плетью охаживает, спереди летит. Командеры каргопольские в глубокую канаву во фрунт встали (чтоб генералу угодить, стоя во фрунт поклониться). Одноглазой умилился: «Как вы догадались, хорошо колокольню поставили? Сами встали низко – не кланяетесь, а в ногах?»
– Есть у нас солдат; он нам обсказал царицын ндрав, ее неверную веру и твой генеральский гнев.
– Который солдат?
– Млюнко-поляк; он во дворце службу нес, дело знает – эвон, который на чуруне (Чурун – песок.) сидит!
Генерал голову поднял – видит: Млюнко сидит выше генерала на куче песка (канаву-то для командеров он копал! И лопата тут же!) – покуриват.
– Смирно! – Бедной-то генерал надсадился, как крикнул.
Млюнко встал на чурун; генерал глянул на него – шляпа с перьями – обземь, брильянты взгремели.
– Что, солдат Млюнко, есть в тебе пылание и жжение к Екатерине? – генерал опасается.
– Дак ведь я не шибко старый; обидный вопрос, вашество!
Генерал на коня вскочил, утянулся скорым скоком.
– Так что, ваше величество, в Каргополе пылание и гибель, пожар до неба! Никак нельзя дале ехать! – Он царицу улещивает-уговаривает; сам возницу ногой упнул: поворачивай!
Так и не бывала Катерина в Каргополе. А колокольня и ноне стоит. Высокая, белая, гвардейского роста. И крест на юг зрит...
Говорю – это не реклама, а факт! А не веришь – пойди к коренному каргополу Млюнкову, про своего прадеда-солдата он дородно обсказывает. Я от него слыхал.
Виктор Пулькин
«Трех змей – на угловой столик!»
Лет сто тому назад бедный, но предприимчивый молодой человек по имени Адмирал Нельсон открыл в столице Ямайки Кингстоне небольшой ресторан. Собственно говоря, слово «ресторан» подходило к сколоченной из досок грязноватой харчевне не больше, чем имя Адмирал Нельсон – хозяину харчевни, потомку раба. Но Адмирал и не рассчитывал на фешенебельную публику: основную его клиентуру составляли такие же неимущие негры – грузчики, носильщики, портовые бродяги. И ассортимент был не ахти какой: одно-два рыбных блюда, маниоковые лепешки, суп из удава.
Суп этот особенно удавался Нельсону, спрос на него был велик – пришлось даже нанять человека для отлова удавов и доставки их на кухню. Через некоторое время Адмирал снял для своего заведения помещение получше. У плиты теперь, кроме матери и жены, хозяйничало еще несколько кухарок. А в ресторане подавали десятка два блюд из удава.
Нужно сказать, что успеху молодого Нельсона способствовало не только его кулинарное умение, но и отсутствие предрассудков к еде среди ямайских негров. В Африке, откуда привезены были их предки, неядовитых змей спокон века отправляли в горшок, и, если удавалось убить здорового питона, это считалось охотничьей удачей, даже большей, чем, скажем, добыча обезьяны. Мясо ведь у питона нежное, а костей мало. И на Ямайке и в других южноамериканских странах негры-рабы всячески разнообразили свой скудный невольничий рацион за счет местных ресурсов: ловили мелких зверьков и змей, благо здесь их было предостаточно.
Вообще-то блюда из змей распространены на нашей планете достаточно широко, причем едят их не только те люди, у которых ни на что иное средств не хватает. Среди изысканных деликатесов в странах Дальнего Востока «ползучая тварь» занимала в меню почетное место. Особенно если готовили повара-мастера, которые умели рыбе придать вид и вкус мяса, свинине – вкус лотоса и сладость сахара, а змея у них ничуть не отличалась от цыпленка (если не брать во внимание то, что цыпленок у квалифицированного повара выходил совершеннейшей рыбой).
...В прошлом году один из отпрысков семейства Нельсонов перебрался в Лондон и открыл там маленький ресторан. На вывеске его та же эмблема, что и в Кингстоне, – статуя адмирала (настоящего) Нельсона, обвитая змеей. Сырье лондонский Нельсон получает из Бразилии, Индии и Гонконга. Поскольку в столь огромном городе, как Лондон, любители экзотики водятся в изобилии, дела змеиного ресторана идут неплохо.
Отмечено, что за последние десятилетия консерватизм в еде стал ослабевать: стало приличным и привычным, посещая дальние края, пробовать местные деликатесы, рассказывать о них по возвращении и даже стараться воспроизводить наиболее пришедшиеся по вкусу из подручных средств. А еще не так давно европейцы, жившие в колониях, даже не пытались заглянуть в кухню туземцев и среди совершенно чуждой природы и климата сохраняли верность бифштексам и пудингам – и страдали желудком.
Даже изголодавшиеся моряки Колумба и Магеллана, изнуренные многомесячными переходами, в лучшем случае брали у заморских жителей овощи, но предпочитали полусгнившую солонину и червивую муку «дикарским деликатесам»...
...Боюсь, что среди читателей мало найдется энтузиастов змеиных обедов. Скорее наоборот – у многих возникнет вопрос: да как это можно в рот брать? Судя по успеху фирмы «Адмирал Нельсон», блюда там подаются не только съедобные, но и вкусные. Наверное, все дело в готовке и в привычке. То, что кажется привычным нам, может вызвать удивление у других. Мы, например, любим гречневую кашу, а француз в рот ее не возьмет. Задние ножки лягушки для него лакомство, а для нас, мягко говоря, – нет. Но ни в нашем с вами, ни во французском или английском меню нет, скажем, крокодила.
А что вы, собственно, имеете против крокодила? Слава у него, конечно, дурная: туп, коварен, «человеколюбив» (чисто кулинарно, естественно). Внешний вид у него устрашающий, длинная пасть, усеянная неприятными зубами, бугорчатая кожа, мощный, оснащенный пластинами хвост. И кривые короткие лапы с когтями... Но, согласитесь, и свинья не образец античной красоты, а ведь отвращения в приготовленном виде не вызывает. А может быть, причина нашего отвращения кроется в том, что крокодил, как и удав, – животное для нас необычное, экзотическое?
Но ведь есть же страны, где крокодил – такая же часть окружающей природы, как у нас утка, кабан, заяц. И люди там, хорошо изучив его нрав и повадки, прекрасно знают, какие меры предосторожности надо предпринимать, переходя реку, набирая воду или купаясь.
Люди волоф, живущие в Сенегале, утверждают: «Лучше встретить крокодила на столе, чем в воде». С различными вариациями такие пословицы можно найти и у других народов, живущих с крокодилами в близком соседстве, ибо земноводный хищник входит в их меню.
Но входит по-разному. Для живущего на берегах озера Рудольф маленького племени эльмоло крокодил съедобен весь – с головы до кончика хвоста. Эльмоло не избалованы обилием пищи и не могут себе позволить отказаться ни от какого мяса. Обнаружив крокодила на берегу, эльмоло преграждают ему путь к воде и забивают камнями. От этого мясо становится мягче, считают они, а то об него зубы сломать можно. Мясо крокодила действительно жесткое, но в толстой части хвоста оно нежное и белое. Поэтому в большинстве стран, где крокодил идет в пищу, едят только эту его часть.
Индейцы, жившие в низовьях Миссисипи, тушили филейную часть аллигатора с ароматичными травами в больших горшках, герметически замазанных глиной. Готовка длилась несколько часов, а само блюдо подавали только по большим праздникам: слишком уж много времени и труда оно требовало, ибо аллигатор должен быть молодым, только что пойманным, травы только что собранными, а огонь под горшком все время ровным, не слишком сильным и не слишком слабым. Первые европейские колонисты, отведав аллигаторова хвоста, оценили это блюдо, которое вошло в креольскую кухню, то есть кухню потомков европейцев, родившихся и выросших в колониях. И в ресторанах Нового Орлеана «филе аллигатора по-креольски» занимает почетное место в меню наряду с французскими деликатесами и чисто американскими цыплятами по-кентуккски.
Описанные выше яства можно отнести к «блюдам из дичи», потому что наличие змеи и крокодила в меню зависело от удачи. В Китае же на берегах Янцзы ловили маленьких крокодильчкков и откармливали их, пока хвост не достигал нужной длины. Таким образом, земноводное становилось домашним животным, притом выполнявшим и функции сторожевого пса. Дело в том, что крокодила держали у входа во двор в ящике вроде собачьей будки, где он был крепко прикован за заднюю ногу довольно длинной цепочкой.
Во двор, охраняемый зубастой тварью, не очень-то полезешь! При этом крокодил – вопреки распространенному мнению о его тупости – четко отличал хозяев от посторонних и с последними не церемонился. А с хозяевами он вел себя ничуть не хуже любого другого домашнего животного. (Правда, можно посмотреть на это его качество и с другой стороны: будь крокодил не так туп и представь он себе, что его ждет, хозяевам бы от него досталось первым!)
Дальние родственники крокодила – гигантские ящерицы легуаны, страшные с виду и безобидные в действительности, тоже нашли свое место на обеденном столе. В дело идут хвосты и окорока. Пока ящериц ели только в местах обитания – в Южной Америке, – убыль их компенсировалась естественным приростом: Но, к сожалению, в последнее время легуаны вошли в моду (ибо на пищу бывает такая же мода, как на юбки или парики). В Западной Германии, например, начали производить консервы из легуаньего хвоста. А чтобы современное производство – даже столь невеликое, как производство дорогих деликатесов, – себя оправдывало, требуется регулярная доставка сырья. Самолеты привозят в Бремен десятки легуан, что отнюдь не способствует увеличению их поголовья. И если легуан станет заметно меньше, цены на их нежный хвост резко возрастут и тем сократят спрос. Легуане, впрочем, от этого легче не станет.
До сих пор мы говорили о мясе экзотических животных, которое едят в разных уголках Земли. Отсутствие у живого существа мяса не может служить основанием для исключения его из обеденного меню – мы имеем в виду насекомых и различные другие существа столь же малых размеров и странного поведения. О том, что в пищу употребляют пауков, наш журнал уже писал (1 «Вокруг света», 1976, № 4.). Не меньшей популярностью, например, на Новой Гвинее пользуются личинки древесного червя, в изобилии водящиеся в трухлявых стволах деревьев.
Очень подробно описал дегустацию этого блюда Н. Н. Миклухо-Маклай.
Четверо папуасов с каменными топорами и двое с небольшими барабанами, отыскав в лесу нужное дерево, принялись за работу. Дровосеки крушили ствол, а барабанщики мерными ударами задавали темп и создавали рабочую атмосферу. Когда же на разломе ствола обнаружили множество белесых жирных личинок, то работа и музыка были прекращены, и все шестеро начали быстро насыщаться.
Правда, эти личинки и блюдом-то не назовешь, готовки тут никакой – нашел и ешь.
Совсем другое дело саранча (и вообще кузнечики). Саранча – бич для обширных районов нашей планеты. Но, пожирая растения и тем лишая людей плодов их труда, саранча сама служит блюдом, довольно питательным и вкусным. В Африке ее едят в разных видах, отдавая предпочтение жареной.
Еще библейские пророки, уйдя в пустыню, питались акридами. Само выражение «питаться акридами» стало расхожим и означает примерно «жить впроголодь». Хотя при этом многие, употребляющие это выражение, не знают, очевидно, что акриды и есть та самая саранча. И если бородатые ближневосточные пророки ели саранчу, то им приходилось таскать с собою оливковое или пальмовое масло, соль и перец. И конечно, большую плоскую сковороду. Раскалив сковороду на костре, они наливали в нее масло, клали ровным слоем акрид, посыпанных солью и перцем, и тщательно размешивали. При этом хорошо было иметь с собой изрядную пресную лепешку, с которой саранча жареная особенно вкусна. (Может быть, правда, в старину саранчу ели иначе, но в наши дни в Сенегале, Гвинее, Нигере и других африканских странах считают, что приготовленная иначе саранча просто невкусна.)
Одна из древнейших поваренных книг, рассчитанная на специалистов (сочинение шеф-повара вэйского императора, содержащее в себе тысячи рецептов), поучает читателя: «Среди того, что растет, бегает, летает и плавает между землей и небом, нет ничего несъедобного...»
Все дело в том, как приготовить. И если блюдо приготовлено хорошо, то вы охотно съедите филе из анаконды или хвост аллигатора, как бы вы ни относились к змеям или крокодилам. И самое экзотическое блюдо может стать привычным, как обыкновеннейшая котлета. Хотя, впрочем, эта самая котлета внезапно может превратиться в весьма экзотическое блюдо.
Но это уже другая история...
Л. Мартынов
