Текст книги "Журнал "Вокруг Света" № 5 за 2003 год"

Автор книги: Вокруг Света Журнал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)

Благодаря исследованиям в Африке в 90-х годах XX века антропологам удалось найти останки существа более древнего, чем австралопитеки, – ардипитека, жившего 4,4 млн. лет назад назад на территории Эфиопии. Ардипитека можно отнести к семейству гоминидов, то есть опять-таки это “не совсем обезьяна”. А значит, нужно идти еще глубже.

Линия эволюции древних человекообразных обезьян прослеживается палеонтологами на огромные промежутки времени, измеряемые многими миллионами лет. В миоценовое время (22—5 млн. лет назад) существовало большое число видов человекообразных обезьян. Не имея ни возможности, ни необходимости описывать их всех, скажем, что, по мнению специалистов, одним из наиболее “подходящих на роль предка гоминидов” родом этих обезьян был ископаемый самбуропитек – высокоразвитая человекообразная обезьяна, жившая в Кении 9,5 млн. лет назад. Но ведь от самбуропитека до ардипитека – огромный временной разрыв – целых 5 млн. лет. И до последнего времени не было находок скелетных останков существ, которые могли бы заполнить этот хиатус – разрыв в биологической истории предков человека. А ведь это так важно для доказательства симиальной теории во всех ее деталях. Необходимо “соединить в наших научных представлениях отрезки разорванной эволюционной линии” между обезьяной и человеком.

Промежуточное звено?

К счастью, у найденных близ озера Баринго останков приматов имелись кости ног, что крайне важно для определения того факта, были ли найденные существа двуногими, прямоходящими. Исследование показало, что найдены были гоминиды, но, что самое главное, – не “старые знакомые” – австралопитеки, а гораздо более древние формы гоминидов. Им было дано научное название Оррорин тугенензис (Orrorin tugenensis). Первое слово на местном языке жителей Кении означает “Прачеловек”, второе же связано с местом находки—Тугенскими холмами. Французские исследователи считают, что оррорин происходит по прямой линии от самбуропитека и является промежуточным звеном между обезьяной и гоминидами, давшим начало эволюционной линии, ведущей к человеку, минуя стадию австралопитеков, через гипотетический род Преантропус, к которому, в частности, относится Homo rudolfensis. Некоторые детали этой гипотезы еще предстоит выяснить, но роль оррорина как звена эволюционной цепи “обезьяна – человек” представляется достаточно ясной.

Новейшие открытия

Рубеж нового века и нового тысячелетия ознаменовался замечательными событиями в антропологии и палеонтологии. В 2000 году французские исследователи-палеонтологи во главе с Бриджит Сеню обнаружили при раскопках в Кении, близ озера Баринго, части скелетов (13 фрагментов) пяти крупных приматов. “Возраст” их – свыше 6 млн. лет! Этот “Прачеловек” жил в то знаменательное для симиальной теории время, когда разделились эволюционные ветви гоминидов и шимпанзе, может быть, чуть позже.

Рубеж двух тысячелетий подарил исследователям еще одну очень интересную находку: группа исследователей во главе с М. Лики обнаружила в Кении, на берегах реки Ломкви, череп существа, относящегося к гоминидам и жившего 3,5 млн. лет назад, то есть во время распространения в Африке нескольких видов австралопитеков. Но это не был австралопитек – он имел очень своеобразное строение черепа, лицевой отдел которого был необычно уплощенным. Отсюда возникло название Кениантроп плосколицый. Возможно, Кениантроп был предком Homo rudolfensis.

Но и эти замечательные открытия не исчерпали перечень сенсаций, принесенных новым веком. В 2002 году французский исследователь Мишель Брюне сообщил о находке в Чаде (Центральная Африка) нового черепа, древность которого, возможно, превосходит “возраст” оррорина: 6—7 млн. лет. Наряду с общим примитивным строением, включающим много обезьяньих черт, антропологи констатируют в облике находки некоторые особенности, напоминающие черепа гоминидов. Вновь открытое существо назвали Sahelanthropus tchadensis (Сахелантроп чадский). К сожалению, не найдено костей конечностей, так что судить о степени близости сахелантропа к го-минидам по черепу трудно. По-видимому, это была обезьяна, имеющая в своем строении черты гоминидов, жившая в эпоху разделения эволюционных ветвей шимпанзе и предков человека.

Во всяком случае, новые ценные находки антропологов и палеонтологов в конце XX и начале XXI веков вносят последние, крайне важные штрихи в начертанную несколькими поколениями исследователей картину эволюционного древа человечества. И каждый из этих штрихов укрепляет позиции дарвиновской симиальной теории, которая успешно выдерживает испытание временем.

Александр Зубов – доктор исторических наук, профессор, главный научный сотрудник Института этнологии и антропологии РАН

Работа выполнена при поддержке Российского фонда фундаментальных исследований РФФИ, проект № 01-06-80162.

Петербургу-300: Рождение каменной симфонии

27 мая Санкт-Петербургу исполняется 300 лет. И на этот раз наше поистине “юбилейное” путешествие совершится в город эпохи Александра I. В начале его царствования город отметил первое столетие со дня своего основания, а к концу – благодаря целой плеяде великих зодчих – обрел тот неповторимый ампирный облик, который восхищает нас и сегодня… Журнал “Вокруг света” осуществляет этот юбилейный проект совместно с Международным благотворительным фондом имени Д.С. Лихачева.

“Знаменитого баснописца нашего И.А. Крылова я видывал часто, почти ежедневно, – писал мемуарист В.П. Завелейский, – когда я служил в канцелярии министра… Крылов тогда жил возле императорской Публичной библиотеки и всегда лежал в одном из окон второго этажа, иногда без фрака, в одной жилетке, на подушке и посматривал на ходячий и езжущий народ… Я думаю, что тут родилась не одна чудесная басня дедушки Крылова”.

Да, Иван Андреевич многое видел из окна своей квартиры на углу Невскою и Садовой – ведь “пролежал” он в нем начиная с 1806 года вплоть до самой своей отставки в 1841 году (умер он тремя годами позже). За это время и сам город, и его жители прямо на его глазах стремительно менялись. Крылов не застал Петербурга времен императора Павла I, но, возможно, для него, человека вальяжного и ленивого, это было и к лучшему. У петербуржцев это недолгое царствование оставило самое тяжелое впечатление.

Его вступление на престол осенью 1796 года резко изменило жизнь города. Как известно, Павел I был убежденным противником методов правления своей матери Екатерины II, и потому он сразу же начал активную борьбу с “развратом” в армии и государстве. Борьба эта коснулась и столицы. Внешний вид ее улиц изменился резко и красноречиво. Уже в первую ночь царствования на них появились черно-белые полосатые будки для часовых, привезенные из Гатчины. Полиция с остервенением набрасывалась на прохожих, которые игнорировали указы о запрете ношения некоторых видов одежды, вроде круглых “французских” шляп, нарушители незамедлительно арестовывались. Работа в учреждениях начиналась в 5—6 утра, зато после 8 часов вечера ни один житель не мог появиться на улицах без особого разрешения. Вахт-парад – обычное ранее при смене караула мероприятие – превратился в важное государственное дело, с обязательным участием императора и наследника престола. Дух военщины витал над столицей. Особенно же опасно было встретить на улице самого императора, крайне строго относившегося к внешнему виду прохожих. В то время главную роль в городе стал играть военный губернатор Н.П. Архаров, а его подчиненные, без всяких церемоний врывавшиеся в частные дома горожан и ставшие символом “законного беззакония”, именовались “архаровцами”. Жителям Петербурга довелось услышать множество диких указов. В апреле 1800 года был запрещен ввоз из-за границы “всякого рода книг, на каком бы языке оные не были без изъятия… равномерно и музыку”. Потом указали все частные типографии “запечатать, дабы в них ничего не печатать”.

И все же главным событием царствования Павла в истории Петербурга стало строительство Михайловского замка. Авторами проекта были В. Баженов и В. Бренна, но в этом деле важной оказалась роль и самого Павла. Его архитектурные пристрастия были замешаны на романтических представлениях о рыцарских замках, на желании создать нечто совершенно непохожее на “развратные” дворцы его матери. Не случайно ведь все императорские дворцы были переименованы в “замки” – так, Зимний дворец стал Зимним замком, а роскошный Таврический дворец– подарок Екатерины II Григорию Потемкину, переданный Конному полку под казармы, вообще был фактически разграблен и превращен не просто в казарму, но и еще и в конюшню, и в грандиозный солдатский сортир. В Екатерининском зале дворца, как писал современник, предписали насыпать “песку вышиною более вершка …равно как и в других комнатах, где были ставлены лошади, оказалось много навоза и нечистоты. Во многих комнатах, в поделанных нужных местах – великая нечистота”.

Совсем другая судьба ждала Михайловский замок. Он должен был стать главной резиденцией императора. Строительство, начатое 26 февраля 1797-го, стало “ударной стройкой” павловской эпохи – его надлежало закончить в 3 года. Для этого не жалели ни денег, ни людей, ни материалов. И уже 8 ноября 1800 года замок был освящен. Его окружала каменная стена, перед замком расстилался обширный плац с памятником Петру I, некогда созданным Растрелли. Павел извлек его из хранилища и украсил надписью, которая словно “спорила” с надписью на Модном всаднике: “Прадеду правнук 1800 г.”. Внутри же замок был оформлен со всей возможной тогда роскошью. В своей новой резиденции Павел I не прожил и месяца – ни стены, ни рвы, ни сам замок не спасли своего создателя от заговорщиков, которые в ночь на 11 марта 1801 года пробрались в императорскую спальню и там его задушили…

В тот же день двор вновь переехал в Зимний дворец. Эпоха Павла закончилась. Как писал Державин: “Умолк рев Норда сиповатый, закрылся грозный, страшный взгляд…”

Тем временем на престол вступил Александр I. Крылов вместе с другими петербуржцами вкусил весеннее, радостное начало его царствования. Молодой император многим казался “ангелом кротости и мира”. Подданные сразу же начали обожать нового монарха, который буквально во всем являл собой прямую противоположность своему отцу – мрачному, некрасивому и негуманному. Александр был высок, статен, кудряв и светловолос, с тонкими чертами лица и чарующей улыбкой. Манеры его были изящны, держался он необыкновенно просто, был со всеми любезен. Его часто можно было увидеть в ясный день прогуливающимся по Дворцовой набережной. Он вежливо здоровался со знакомыми, особенное внимание уделяя дамам. Ну а уж они, в свою очередь, старались изо всех сил – здесь был настоящий Париж, самые модные наряды и прически.

Раз в год царь становился для жителей столицы гостеприимным и радушным хозяином. Незадолго до 1 января по всему городу рассылались многочисленные приглашения посетить в этот день городской маскарад в Зимнем дворце. И в назначенный час прямо в дом самого императора устремлялись толпы принаряженных петербуржцев. Во дворец могли прийти не только дворяне, но, как писал современник, также и “купцы, мещане, лавочники, ремесленники всякого рода, даже простые бородатые крестьяне и крепостные люди, прилично одетые. Все это теснилось и толкалось вместе с первыми чинами двора, представителями дипломатии и высшего света. Разодетые дамы, в бриллиантах и жемчугах, военные и штатские звездоносцы и вперемешку с ними фраки, сюртуки и кафтаны. Государь и царское семейство, с многочисленною свитою, прохаживаясь из одной залы в другую, иной раз с трудом могли пройти сквозь толпу”. Иными словами, в этот день сам народ был приглашен на угощение в царские покои: “В залах расставлено было множество буфетов с золотой и серебряной посудой, с прохладительными напитками всякого рода, отличными винами, пивом, медом, квасом, с обилием кушаний всякого рода от самых изысканных до простонародных…. Толпа вокруг буфетов сменялась толпою, по мере того как они опоражнивались и снова наполнялись. На таких ежегодных праздниках иной раз наезжало в Зимний дворец от 25 до 30 тысяч человек. Иностранцы не могли надивиться порядку и приличию толпы и доверчивости государя к своим подданным, которые с любовью, преданностью и чувством самодовольства теснились вокруг него в течение 5 или 6 часов. Тут не соблюдалось ни малейшего этикета, в то же время никто не злоупотреблял близостью к царской особе”.

Без преувеличения можно сказать, что это было непривычное, невиданное ранее в России единение царя и народа. Ведь население города в то время не превышало 150 тысяч человек и поднять бокал во здравие государя мог каждый пятый.

Иван Крылов также регулярно бывал на таких царских пирах. Впрочем, его, знаменитого поэта, частенько приглашали и отдельно – пообедать с царской семьей. Крылов же, прославленный не только своими знаменитыми баснями, но и ничуть не меньше своим чудовищным аппетитом, оставался этими обедами недоволен: “Добрались до индейки. Не плошай, Иван Андреевич, здесь мы отыграемся. Подносят. Хотите верьте или нет – только ножки и крылушки… Взял я ножку, обглодал и положил на тарелку. Смотрю кругом. У всех по косточке на тарелке. Пустыня пустыней. Припомнился Пушкин: “О поле, поле, кто тебя усеял мертвыми костями?..” Вернулся домой преголодный. Пришлось в ресторацию поехать”.

Жизнь шла своим чередом, годы сменяли друг друга. Пришла пора наступить и памятному 1812 году. Во время нашествия наполеоновских армий судьба Петербурга долго висела на волоске – натиск французов казался неотвратимым, особенно после сдачи Москвы. Шла речь об эвакуации двора, да и самой столицы. Легенда гласит, что когда было решено вывезти в Финляндию Медного всадника, то жившему тогда в Каменноостровском дворце Александру якобы явился во сне сам Петр Великий и торжественно изрек, что, доколе он будет стоять на берегах Невы, до тех пор город не падет. И пусть это только легенда, но она удивительно точно отражает мистическое значение и самого Петра, и воздвигнутого в его честь памятника в жизни и судьбе Петербурга. Действительно, никогда враг не вступал на улицы города, стоящего на самом краешке русской земли.

Всеобщий и достаточно продолжительный восторг от восшествия на престол Александра совпал с еще одним радостным событием – весной 1803 года Петербург торжественно встречал свое первое 100-летие. В мае к столице шли непрерывные гуляния. Как писал очевидец, в день рождения города “несметное множество празднично одетого народа наполняло собою все аллеи Летнего сада… на Царицыном лугу стояли балаганы, качели и другие приспособления для всякого рода народных игр. Вечером Летний сад, главные здания на набережной, крепость и небольшой голландский домик Петра Великого… были великолепно иллюминированы. На Неве флотилия из небольших судов императорской эскадры, разубранная флагами, была также ярко освещена и на палубе одного из этих судов виден был… так называемый “Дедушка русского флота” – ботик, с которого начался русский флот…

Общественные удовольствия в Петербурге, стесненные при Павле, оживились с воцарением его преемника… Процветали комическая опера и водевиль… Частые маскарады чередовались с театральными представлениями… в течение поста ежедневно бывали духовные концерты. Гендель, Моцарг, Гайдн… В летнее время высшее общество не разъезжалось, император Александр жил летом в Каменноостровском дворце, а общество селилось по соседним островам. Устраивались часто общественные гуляния”.

В царствование Александра I город приобрел свои, уже узнаваемые нами, черты. В нем впервые в полный голос “зазвучала” необыкновенная гармония зданий, неба и воды. Строгий классицизм екатерининского Петербурга, “проглотив” мрачный павловский замок, слился с роскошным александровским ампиром и вместе с сияющими жемчужинами ушедшего века барокко образовал знаменитую каменную симфонию Петербурга.

“Надобно расстаться с Петербургом, – писал поэт Батюшков Б 1811 –м, – расстаться на некоторое время, надобно видеть древние столицы; ветхий Париж, закопченный Лондон, чтобы почувствовать цену Петербурга. Смотрите – какое единство! Как все части отвечают целому! Какая красота зданий, какой вкус и в целом какое разнообразие, происходящее от смешения воды со зданиями. Взгляните на решетку Летнего сада, которая отражается зеленью лип, вязов и дубов! Какая легкость и стройность в ее рисунке! ”

Кому же, как не Крылову, было любить знаменитую фельтеновскую решетку – баснописец частенько гуливал по аллеям Летнего сада, дремал в тени деревьев на скамье, да так однажды загулялся, что… остался в этом милом его сердцу саду навсегда, запечатленный в бронзе бароном П.К. Клодтом десятилетием позже…

Не забывая и о подушке на окне его дома, и о многочасовом дремании на лавочках Летнего сада, отдадим ему должное – при всей своей тучности Иван Андреевич был на редкость подвижен, он не пропускал ни одного сколько-нибудь значимого городского события, его часто видели на различных приемах и парадах, вспомним хотя бы знаменитую картину ГГ. Чернецова «Парад на Марсовом поле», где он стоит в толпе вместе с Жуковским, Пушкиным и Гнедичем. Крылов неизменно оказывался в самой гуще толпы, вместе со всеми ротозеями, но при этом столь же неизменно выделялся некой своей отстраненностью мудреца. Он, улыбаясь, вслушивался в народную речь, с налетом легкой иронии всматривался в окружающие его лица. Из его карманов вечно торчали обрывки бумаги, на которых он записывал услышанное выражение или сложившуюся строку очередной басни. Когда Иван Андреевич шествовал по Невскому проспекту на обед в Английский клуб (ныне кинотеатр “Баррикада”), десятки людей здоровались с ним – Крылов был не просто знаменитостью, он сам был важной частью этого города и знал его досконально. Он видел его в разное время года, с разных точек, а однажды даже хоть и с большим трудом, но забрался по лесам на самую вершину строящегося Александрийского столпа и, стоя там, все вглядывался в этот город, столь непохожий на другие русские города.

Центр Петербурга, окончательно обосновавшийся на Адмиралтейской стороне, поражал наблюдателя геометрической правильностью, строгой логичностью и незамутненной изгибами перспективой. Особенно же хорошо то рациональное, европейское – “от головы” начало, которое было положено в основу придуманного Петром града, было видно сверху. Дающие городу градостроительный скелет два проспекта – Невский и Вознесенский, а также Гороховая улица разбегались не вольно, а строга, под углом друг к другу, солидно следовав в разные стороны света от своего центра – сверкающего шпиля обновленного Адмиралтейства. Было видно, что эти три луча пересекаются проложенными как по линейке улицами и проспектами, а также Фонтанкой и Мойкой, специально, для порядка, загнанными в каменную оправу набережных. Но дальше, за невидимыми границами центра – в Московской части, в Коломне, на Васильевском, на Петербургской стороне – словом, там, куда «не дотянулась» линейка создателя, царил хаос жизни: смешение пустырей, кривых, узких и широких немощеных улиц со сверкающими лужами посредине, с низенькими домиками, крытыми дерном, с зарослями кустов вдоль виляющих в их тени проток и речек. А еще дальше – расстилались безбрежные пространства окружающих город лесов и вод.

…Вообще же город развивался неравномерно. В целом он стремился в сторону Москвы – удобство материковой, твердой земли (при недостатке мостов через реки и при постоянной угрозе наводнений) было очевидно, и поэтому особенно густонаселенными стали Адмиралтейский остров и Московская сторона. Знать жила на Адмиралтейской части, а также выше по Неве. Население же Московской части состояло преимущественно из мелких чиновников, работных людей и ямщиков. Во многих районах города на постоянных квартирах жили полки гвардии и гарнизона. Моряки селились на Васильевском, у Галерной гавани и в Кронштадте. Адмиралтейскую часть, Васильевский остров облюбовали иностранцы. Петербургская и Выборгская сторона в сравнении с материковыми частями города казались малолюдными и глухими.

К началу XIX века определилась “специализация” и окрестных, ближних к городу районов. С Московской стороны начинались основные дороги на Новгород, Лугу, в Прибалтику. Вдоль этих дорогжили крестьяне, кормившиеся извозом, – Петербург требовал тысячи возов с провиантом, материалами, выгодным было и ямское дело. Возле Царского Села, Петергофа и других государевых резиденций можно было увидеть огороды и выгоны – поставлять овощи, фрукты и мясо ко двору было весьма доходно, как и работать садовниками в обширных пригородных парках и садах.

В тревожные летние дни 1812-го Крылов, как и обычно, стоял в толпе, провожавшей на войну части петербургского ополчения. Возможно, видел ои и ехавшего по набережной Невы к своему дому старого одноглазого человека в белой фуражке – возвращавшегося от царя Кутузова, только что назначенного главнокомандующим.

Говорят, приехав домой, фельдмаршал сказал: «Победить, может, и не удастся, но перехитрить попробую». Народ радовался этому назначению, видя в Кутузове спасителя России. Совершенно так же думал и Крылов, написавший потом одну из своих лучших басен «Волк на псарне», ставшую необыкновенно популярной в те времена. Рассказывали, что французы кaк-то перехватили русского фельдъегеря с секретным пакетом, а вскрыв его, обнаружили только листки с текстом этой басни. Обескураженные таким поворотом событий, они долго допрашивали юнца, пытаясь расшифровать скрытый смысл послания, но якобы только один Бонапарт, которому басню перевели на французский, понял, кого имел в виду автор, описывая роковую ошибку серого волка, попавшего вместо овчарни па псарню. Понял он и то, что, будучи зажатым в угол, этот самый волк вряд ли уже сумеет перехитрить старого седою псаря. Так оно и получилось…

… На пути по Невскому Крылов подолгу стоял у строящегося Казанского собора и смотрел, как рабочие поднимают очередную колонну из той сотни, которая должна была образовать исполинский изгиб “аллеи” его колоннады и повторять колоннаду знаменитого собора Св. Петра в Риме. Каждый день на протяжении всех 10 лет строительства (с 1801 по 1811 год) на стройке можно было видеть худощавого человека, отдававшего какие-то распоряжения. Это был создатель собора, архитектор Андрей Воронихин.

Направляясь к “истоку” Невского, Крылов мог видеть, как продвигается дело у еще двух гениальных создателей александровского Петербурга – Захарова и Росси. Андриан Захаров возводил новое здание Адмиралтейства.

Захаров, родившийся в 1761 году в семье бедного прапорщика, с детства был определен в училище при Академии художеств. Потом учился в Париже, а вернувшись, преподавал в Академии, ставшей для него родным домом. Захаров много проектировал и строил. Кроме нескольких довольно посредственных церквей в большинстве своем это были типовые служебные постройки: военные училища, госпитали, казармы, склады. Еще он перестраивал и чинил разные казенные сооружения морского ведомства. Вполне возможно, потомки с трудом отличили бы его от других рядовых архитекторов той поры (Захаров умер в 1811 году), если бы в 1806-м ему не была поручена реконструкция здания Адмиралтейства, построенного Иваном Коробовым еще в 1730-х годах, И тут оказалось, что все прежние “скучные” технические работы Захарова – лишь накопление опыта, лишь огранка его таланта. Трудно даже представить себе, как удалось ему создать шедевр подлинного величия и изящной гармонии из обычного промышленного и складского здания длиной почти полкилометра, как сумел он, не губя постройки Коробова, придать ей совершенно новый торжественный вид и сделать фасад здания немонотонным, живописным. Не говоря уж о монументальности огромной и одновременно стройной башни Адмиралтейства, ставшей еще одним символом Петербурга.

Другому великому петербургскому архитектору, Карлу Росси, трудно было конкурировать с гениальным творением Захарова, но он справился с этой задачей, возведя совсем рядом с Адмиралтейством свой шедевр – здание Главного штаба. Итальянец Росси родился в 1775 году в Венеции, но всю свою жизнь прожил в Петербурге, учился у Винченцо Бренны, много работал в Павловске с ним, а также с Кваренги, Камероном, Баженовым – так что ему было у кого поучиться. Впрочем, к этому нужно добавить и законченную Росси в 1806 году Флорентийскую академию.

Сила его таланта состояла в способности не просто построить одно или два красивых здания рядом, а создать целостный ансамбль, соединив в нем торжественную грандиозность с чистотой и ясностью архитектурных идей, изяществом и соразмерностью пропорций. Он тонко чувствовал дух имперской столицы, когда задумал объединить стоящие вдоль Дворцовой площади разномастные дома величественной дугой здания Главного штаба (1819—1829 годы) и украсить его гигантской аркой 18-метровой высоты с колесницей наверху. Это была не просто арка, а триумфальные ворота, посвященные победе 1812 года, причем попутно Росси блестяще решил сложнейшую задачу – соединил Дворцовую площадь с подходящей к ней под углом Большой Морской улицей.

…В это же самое время на стрелке Васильевского острова возник не менее впечатляющий ансамбль с «античным храмом» на подиуме – Биржей работы Тома де Томона, лестницами и Ростральными колоннами. «Как величественна и красива эта часть города, – писал в 1814 году К.Н. Батюшков. – Вот произведение достойного Томона!»

Впрочем, спустившись на грешную землю, отметим, что место это было примечательно также еще и расположенным на стрелке портом и обилием прибывающих со всего света судов, доставлявших в столицу различные диковинки. Петербургские гурманы с Крыловым во главе часто езживали сюда «на биржу есть устрицы». Сам Иван Андреевич порой съедал зараз до 80 устриц! Там же можно было послушать голоса тысяч экзотических птиц, клетки с которыми были расставлены для продажи на нескольких этажах огромного здания Биржи…

Крепостной графа А.С. Строганова, Андрей Воронихин, был бесконечно благодарен своему хозяину, который не только помог ему – человеку одаренному, но по рождению – рабу, получить прекрасное образование в России и за границей, но и дал ему вольную, а впоследствии всегда покровительствовал своему питомцу и обеспечивал его заказами. В 1811 году наградой за Казанский собор для Воронихина стал орден, давший ему потомственное дворянство. Кроме собора до наших дней дошел другой шедевр Воронихина – здание Горного института, а также сооружения в Петергофе и Павловске. И все же именно Казанский собор, лебединая песня умершего в 1814 году архитектора, сразу занял особое место в истории столицы – его знаковое, символическое значение необычайно велико. Этот храм, от начала до конца построенный русским человеком из местных материалов (олонецкий мрамор, пудожский камень, сердобольский гранит), украшенный скульптурой и живописью таких мастеров, как В.И. Демут-Малиновский, И.П. Прокофьев, И.П. Мартос, С.С. Пименов, в годину противостояния вражеским нашествиям стал новой национальной святыней, русским Пантеоном. Здесь, у иконы Казанской Богоматери, молились воины, уходившие в поход против Наполеона, сюда привозили трофейные знамена и ключи взятых городов, здесь в 1813 году был похоронен М.И. Кутузов, а потом перед фасадом собора скульптор Б.И. Орловский воздвиг ему и М.Б. Барклаю де Толли памятники.

Осенью 1825 года в Таганроге умер император Александр I. Царствование его не закончилось для Петербурга благополучно. Два страшных бедствия – одно природное, другое социальное – обрушились на город. И в центре их обоих, по странному стечению обстоятельств, оказался Медный всадник…

7 ноября 1824 года в Петербурге произошло Второе Великое наводнение – самое сильное и разрушительное из всех. Тогда посреди казавшегося бесконечным водного пространства, в которое стремительно превратились улицы и площади города, безмолвно и недвижно возвышался оставшийся невредимым бронзовый Петр Великий на своем коне.

А 14 декабря 1825 года город облетела весть о стоящих на Сенатской площади, вокруг все того же бронзового Петра, мятежниках, названных потом «декабристами». Весь этот пасмурный день несметные массы народа толпились вокруг Сенатской. Говорят, что число случайно пораженных выстрелами простолюдинов, гроздьями висевших на заборе вокруг стройки нового здания Исаакиевского собора, сидевших на деревьях и крышах окрестных домов, было больше числа убитых мятежников.

В той самой толпе на площади – вместе с ней и в то же время отдельно от нее – стоял и Крылов. Его узнали, и из каре мятежников кричали: «Иван Андреевич, уходите, пожалуйста, скорей!» Как и всегда, он пришел посмотреть на их лица – и они ему не понравились… Так что еще до начала атаки правительственной кавалерии Крылов покинул Сенатскую площадь и медленно удалился в глубь города…

Наводнение, случившееся 7 ноября 1824 года, впоследствии было названо Вторым Великим наводнением – разрушения, нанесенные им городу, были поистине ужасающими. И хотя готовились к нему заранее – жители были предупреждены о надвигающейся стихии, – никто даже не мог представить себе, насколько масштабными окажутся последствия.

Кроме обычной при наводнении непогоды, ветра, дождя, повышения уровня воды в реках и каналах днем со стороны моря неожиданно пришел страшный вал, наподобие тихоокеанского цунами. Как пишет очевидец, «необозримое пространство вод казалось кипящей пучиной, над коюрой распростерт был туман из брызгов волн, гонимых против течения и разбиваемых ревущими вихрями. Белая пена клубилась над водяными громадами, которые, беспрестанно увеличиваясь, наконец, яростно устремились на берег. Множество деревянных построек не могли противостоять огромной массе воды и с треском обрушились… В одно мгновение вода полилась через края набережных рек и всех каналов, через подземные трубы она хлынула в виде фонтанов». Дворцовая площадь превратилась в бушующее озеро, которое сломало «плотину» из заборов возле недостроенного здания Главного штаба и ворвалось под его арку, а потом, как разбойник, устремилось на Большую Морскую и Невский, превратив их в беснующиеся реки. Люди спасались как могли, на крышах уцелевших домов, на бревнах, плавающих кровлях, воротах… Многие погибали в холодной воде, тонули также домашний скот, припасы и пожитки. К вечеру, когда вода схлынула, весь город был покрыт трупами людей, животных, слоем грязи вперемешку с хламом, унесенными водой судами, дровами, строевым лесом и вымытыми потоком воды с окрестных кладбищ гробами…