Текст книги "Журнал «Вокруг Света» №03 за 2007 год"

Земля мертвецов

Многим людям Гаити представляется в виде разрозненного набора пугающих стереотипов, которые с трудом складываются в одно целое: зомби, вуду, тонтон-макуты, Папа Док и сын его Бэби Док, нищета, гражданская война, перманентные циклоны – и снова зомби. Все эти страшные слова сделали свое дело – до сих пор Гаити остается одной из самых малопосещаемых стран мира, хотя климат и благоприятствует туризму. Конечно, не в последнюю очередь так происходит просто потому, что все эти стереотипы – не досужие сказки. Вообще, чтобы полюбить Гаити, нужно там родиться. Или, на худой конец, преодолевая опасения, просто оказаться там.

За четыре часа до вылета я сел смотреть старый фильм «Зомби» Джорджа Ромеро. Хотелось освежить свои знания о живых мертвецах. Об их облике, повадках, привычках и непривычках – обо всем, что может пригодиться в поездке.

На экране зомби выглядели очень страшно. Они рвали людей, как фантики. Я досмотрел кино ровно до того момента, где Питер, мудрый чернокожий полицейский, произносит свою главную фразу: «Мой дед был верховным жрецом на Тринидаде. Он всегда говорил нам: когда в аду не останется места, мертвые заполнят Землю». Я выключил изображение и несколько раз повторил эту фразу про себя, чтобы запомнить. В руке у меня был билет на Гаити .

Спустя 36 часов я сидел уже в зале ожидания аэропорта Санто-Доминго, столицы Доминиканской Республики , и смотрел на табло, где уже час горело сообщение, что мой самолет на Гаити улетел. Однако на самом деле самолет даже не прилетал – все это время летное поле оставалось пустым. В небе не было ни облачка, так что о причинах задержки оставалось только догадываться.

На сегодня практически единственным видом транспорта, связывающим города Гаити, является тап-тап. Так здесь называют любой пикап, подвеска которого усилена местными механиками таким образом, что в кузове – сидя, а подчас и стоя, могут ехать до 25 человек. Эффектная раскраска – их неотъемлемый атрибут 

Посадку объявили неожиданно. Доминиканский полицейский открыл ворота, выходящие прямо на летное поле, и, ткнув пальцем в единственную летную машину, объявил: «Гаити». Самолет был маленький, сигарообразный. Его двигатели ревели, как две выжившие из ума детские авиамодели. Я поднялся на борт и занял место 1B, прямо за кабиной пилотов. Дверь туда оставалась распахнутой настежь. Откинувшись в креслах, оба пилота невозмутимо пили кока-колу. «Месье?» – один из них протянул мне стаканчик. Мы выпили. «О, месье из кокаколист!» – одобрительно заметили угощавшие не то по-французски, не то по-английски. Тут дверь хлопнула, «агрегат» мелко задрожал, быстро побежал по взлетной бетонке и прыгнул в небо. В иллюминаторе замелькали желтые и зеленые прямоугольники полей, вплотную подходящие к окраинам большого города. Затем сверкнула внизу пестрым пятном и исчезла в зелени сама доминиканская столица… Пилоты почему-то все время смеялись, а в салоне, напротив, царило гробовое молчание. Оно чувствовалось даже сквозь упомянутый уже истерический визг моторов. Я оглянулся со своего 1B в проход. Лица пассажиров приобрели каменное выражение. На 24 местах сидели две дюжины человек. Их можно было безо всяких условностей разделить на две равные категории. Первая представляла цвет коррумпированного гаитянского чиновничества. Вторая – перепуганных, но уже успевших загореть под доминиканским солнцем работников европейских гуманитарных организаций, которые ехали спасать незнакомую страну. Спаси их Господь, выглядели они неважно.

Это был ежедневный утренний авиарейс из Санто-Доминго в Порт-о-Пренс, с одного, восточного, конца небольшого острова – на другой. Таким кружным путем добираться нам пришлось не из баловства: Республика Гаити – не самое легкодоступное место на карте. Регулярные рейсы туда из «дальнего зарубежья» можно пересчитать по пальцам.

Короткий внутриостровной перелет, судя по расписанию, должен был занять менее получаса. Я сидел и смотрел в иллюминатор. В какой-то момент, оторвавшись от стекла, увидел, как оба штурвала, оставленные, как в хорошем фильме ужасов, без присмотра, безвольно подергиваются из стороны в сторону. Оба летчика не обращали на них ни малейшего внимания. Склонившись друг к другу, они считали на коленях американские доллары и распихивали их в два конверта. Пачка была толстой и таяла весьма медленно. Самолет шел на автопилоте…

Все это говорило мне об одном – даже если там, внизу, еще продолжалась Доминикана, здесь, наверху, давным-давно наступило Гаити. И я, человек с места 1B, мог прочувствовать эту метаморфозу, как никто во всем самолете. Мое настроение было веселым и глупым. Я допил кока-колу, расстегнул ремень безопасности и уткнулся в грязный иллюминатор.

История обыкновенного безумия

С тех пор как 5 декабря 1492 года каравелла «Санта-Мария» Христофора Колумба причалила к берегу Гаити и остров был объявлен испанским, местная история пошла по одному из самых жестоких путей в полушарии. Коренное население острова было целиком истреблено конкистадорами уже к началу XVII века. Тогда испанцы, первоначально владевшие всем островом, который в то время назывался Эспаньола (то есть Маленькая Испания), первыми стали завозить на Гаити рабов из Западной Африки – преимущественно для добычи золота. Позднее, в 1620 году, будучи не в состоянии противостоять нападениям французских и голландских пиратов и контролировать всю Эспаньолу, первооткрыватели сместились на ее восток и закрепились на территории современной Доминиканской Республики. А запад автоматически достался французам, которые, в отличие от испанцев, сообразили, что главное богатство острова – не золото, а кофе и тростник. Очень скоро французская «зона оккупации» стала самой богатой колонией во всей Америке. Такой статус ей обеспечивали опять-таки более полумиллиона африканских рабов, условия жизни которых на Гаити слыли особенно тяжелыми. Уже в начале XVIII века тут действовали несколько крупных поселений маронов – беглых рабов, совершавших нерегулярные и плохо организованные набеги на французские поселения. Настоящая борьба, которая впоследствии привела к созданию первого в мире независимого государства с черным населением, началась в 1791 году, когда жрец вуду по имени Букман призвал людей к борьбе с французами . Восстание, возглавляемое Жаном Франсуа и Антуаном Биассу, разгорелось в августе того же года, после пленения и казни Букмана французами. Месть за это оказалась жестокой. Были сожжены сотни плантаций, убиты тысячи французских поселенцев. Одним из самых заметных вожаков восстания зарекомендовал себя Туссен-Лувертюр. Его армия наголову разгромила колонистов, но вскоре, после того как в метрополии победила революция, он присоединился к французам, поверив в обещания революционного правительства отменить на Гаити рабство. Вместе с республиканской армией Лувертюр стал сражаться против испанцев. Сотрудничество это закончилось печально – в 1802 году, когда Наполеон послал на остров новые войска с целью восстановить контроль над колонией. Обещания отменить невольничество оказались, конечно, забыты. Лувертюра схватили и увезли во Францию, но вероломство это подтолкнуло двух других гаитянских «полевых командиров» – Жан-Жака Дессалина и Анри Кристофа – к тому, чтобы возобновить борьбу. После серии крупных их побед Гаити устлали тысячи убитых наполеоновских солдат. На Новый год, 1 января 1804-го, страна провозгласила независимость. Дессалин стал первым правителем (диктатором). Тогда же родилось имя «Гаити». Не желая, чтобы новое образование хоть как-то ассоциировалось с испано-французским прошлым, вождь «вернул» острову старое индейское название (в переводе – «земля гор»). Увы, став вторым – после США – государством в регионе, обретшим свободу, и первым и единственным, где восстание рабов увенчалось успехом, молодое государство быстро сползало в трясину внутренних конфликтов, подкрепленных полной внешней блокадой. В 1806 году Дессалин был убит. Страна развалилась на две части: Республику, возглавляемую Александром Петионом (он стоял за землевладельцев), и Королевство, возглавляемое Анри Кристофом, любимцем неимущих. Оба правителя не доверяли друг другу. Чистокровный африканец Анри Кристоф подозревал мулата Петиона в связях с французами, но до столкновений дело не доходило. В 1820 году парализованный после тяжелого удара Анри Кристоф покончил с собой. Последующие сто лет были ознаменованы постепенным возвращением на Гаити европейцев, а также правлением весьма бесхарактерных личностей, что в 1915 году закончилось американской оккупацией, длившейся 19 лет. В 1957-м к власти пришел Франсуа Дювалье, известный как Папа Док (то был один из любимых объектов советской пропаганды). Объявив себя пожизненным президентом, упразднив армию и создав тайную полицию (знаменитый корпус «тонтон-макутов»), Папа Док стал, возможно, самым жестоким правителем за всю историю маленькой страны. В 1971-м, умирая, он передал власть сыну – Жан-Клоду, Беби Доку, который фанатично продолжал родительское дело и был смещен лишь в 1986 году, что и положило начало современной гаитянской традиции насильственной смены власти. Жан-Бертран Аристид, первый в истории страны демократически избранный (в 1991 году) лидер, также лишился должности в результате кровавого переворота. Позднее, находясь в изгнании, Аристид произнес знаменательную фразу: «Все наши беды происходят оттого, что каждый у нас хочет стать президентом». Его правоту подтверждает тот факт, что на выборах 2006 года в избирательном бюллетене значились 32 кандидата, двое из которых были мужем и женой.

Порт-о-Пренс. Наивные прародители

И наконец вот она, столица, где нас встречает Раймон – гид, хитроватый и веселый старик, похожий не то на кастильского пенсионера, не то на французского доктора: «Я покажу вам Порт-о-Пренс».

После убаюкивающего и расслабленного Санто-Доминго со всеми его Макдоналдсами, Тексако, Бургеркингами и ленивыми «испанообразными» жителями гаитянская столица действовала освежающе. Здесь отсутствовали не только светофоры и знаки с радушной надписью welcome, но и подземные переходы вместе с правилами дорожного движения. Жизнь выплескивалась просто на улицы.

Переплетение верований – обычное дело на Гаити. Эти добрые прихожане церкви Нотр-Дам-де-Мон-Кармель (Богоматери на горе Кармель) в лице Святой Девы приветствуют Эрзулию – дух, воплощающий женское начало 

Город напоминал огромный рынок. Везде продавалось все – из окон, с тележек, с рук. Торговцы всевозможными товарами – от газировки до газовых баллонов – ходили прямо по проезжей части. Наша машина двигалась рывками: проезжала несколько метров и увязала в пассажиропотоке. Стоял обычный гаитянский полдень. Люди, как волшебная каша из сказки, текли вокруг нас пестрыми ручьями. Текли они во все стороны света, расходясь и вдруг сходясь вновь. Мы вязли в этой человеческой пробке битый час, а потом вдруг нырнули в заросли и остановились перед старым двухэтажным домом колониальных времен – с колоннадой, высокими потолками и черепичной крышей. Перед входом имелась небольшая табличка: Hotel Oloffson. «Вот первое, что я хотел вам показать, – сказал Раймон. – Здесь жили мои друзья – Грэм Грин и этот большеротый, из битлов». «Джон Леннон?» – «Нет». – «Пол Маккартни?» – «Нет». – «Ринго Старр?» – «Нет». – «Черт возьми, Джордж Харрисон?» Раймон помотал головой: «Каждый день мы пили с ним ром. А ночью он брал гитару, покидал гостиницу и шел вниз, в центр города, – играть. Вместе со своими новыми друзьями». – «В «Биттлз» было всего четверо участников», – заметил я. Старик ненадолго задумался: «Мик Джаггер, его звали Мик Джаггер». – «Мик Джаггер никогда не состоял в «Биттлз». Он из «Роллинг стоунз»!» – «Стоунз»? – вновь пожевал губами Раймон. – Ну, возможно. Все возможно. Это было слишком давно». От свежеподстриженного газона шел жаркий пряный запах. «Да, – продолжил он. – Давно. А ведь в старое время жилось чудесно. Был молод Фидель на Кубе, за пару сантимов давали много хорошей простой еды, а по улицам бегали советские «Лады». Они, кстати, еще выпускаются, эти великолепные машины?» Конец 1960-х на Гаити в самом деле был счастливым временем – тогда в течение нескольких лет остров наводняли туристы. Некоторое время здесь даже имелся филиал известной сети курортных отелей Clubmed, а Oloffson переживал момент расцвета.

Потом я много читал и слышал про это заведение: его называли самым старым отелем страны – и самым скверным. Его обвиняли в антисанитарии и банальной ветхости, а хозяев – в финансовой нечистоплотности. Люди даже спорили друг с другом о том, чем же именно плох отель. Но все соглашались: за возможность жить в номере Грэма Грина или во флигеле Джаггера можно терпеть многое. Кроме того, это единственный отель в центре.

Гостиница, где остановились мы, отсюда располагалась очень далеко – сорок минут по запруженным улицам и невысоким горам – в Петионвиле, маленьком пригороде, своеобразном гетто для белых людей. В непосредственной близости друг от друга здесь находилось сразу несколько комфортабельных отелей, заполненных европейцами-«контрактниками». Целыми днями эти люди пребывали в приотельных барах. Вечером наиболее любознательные бежали в расположенную неподалеку сувенирную лавку, принося оттуда что-нибудь ценное: кружку с надписью «Гаити» или маленькую цветастую картину. А кое-кто даже, преодолевая тропическую лень, пересекал центральную площадь и осматривал местную церквушку.

В целом Порт-о-Пренс не богат на достопримечательности. Колонизаторы-французы никогда не старались особенно укорениться здесь архитектурно. Все, что от них осталось, – это несколько десятков «пряничных домов» – деревянных особняков с высокими потолками, колоннами и башенками. Эти теремки пребывают в ужасном состоянии – колонны накренились, доски сгнили, флюгеры с башенок улетели. Их упадок давно лишился определения «благородный». Но все же покосившиеся колониальные здания остаются «большим гаитянским аттракционом», практически безальтернативной архитектурной достопримечательностью столицы.

Собор Святой Троицы в Порт-о-Пренсе был расписан в 1950–1951 годах лучшими гаитянскими художниками-примитивистами. В апсидной фреске Филоме Обена распятый Христос предстает без бороды, на фоне традиционной гаитянской деревни, слева от него – всевидящее Божье око, справа – древо жизни

Церковь Святой Троицы, куда мы отправились вечером, привлекла нас другим. Снаружи она смотрелась простой кирпичной «коробкой», сработанной в английском стиле, и не предвещала ничего, кроме службы и множества деревянных скамеек, потрескивающих под весом прихожан.

Но внутри храм оказался пустым – скамейки стояли, а прихожан не было, служба только что закончилась. Эхо наших шагов в проходе звонко отлетало от потолка. Дойдя до середины, мы остановились и, кажется, прекратили дышать. Все стены от пола до потолка были расписаны пестрыми, как лоскутное одеяло, фресками. Удивительные, словно нарисованные детьми, святые смотрели со стен наивными веселыми глазами. Самой большой выглядела сцена Тайной вечери. В своем примитивизме фреска шла до конца: Иуда в ярко-желтых одеждах мерзко улыбался тонкими острыми зубами и хищно сжимал в руке мешочек с тридцатью сребрениками. «Обен, – сообщил Раймон. – Филоме Обен. Эту церковь расписывало множество художников, но он был среди них лучшим. Потом к нему приезжала сама Жаклин Кеннеди, хотела, чтобы он нарисовал для нее картину. Знаешь, что он ей сказал?» Я, конечно же, не знал. «Он сказал – и без вас много желающих, запишитесь в лист ожидания». – «Обен жив?» – «Обен мертв».

Чернокожие Адам и Ева трогательно держали друг друга за руки и улыбались. Сверху, с дерева, к ним спускался омерзительный змей с человеческими глазами. Я смотрел на грудь Евы – ее художественное решение было потрясающим: два кружка и точки посередине. Потом перевел взгляд на искусителя – мне показалось, что он медленно-медленно, буквально по четверть миллиметра, постепенно подбирается к Еве. Раймон толкнул меня в плечо – пора. Перед тем как выйти на улицу, я последний раз взглянул на двух первых людей. С тех пор как они были нарисованы, прошло около пятидесяти лет. Краски изрядно потускнели, но оба оставались по-прежнему веселы, толсты и ни в чем не сомневались. И, главное, они по-прежнему не замечали ползущего к ним змея.

Под тенью железного рынка

«Мама Аити?» – спросил меня в шестой или седьмой раз Лесли, веселый четырнадцатилетний парень. Он приметил меня, когда я просто стоял и пил дешевую гаитянскую газировку, такую сладкую, что от нее слипались губы.

Вдвоем с ним мы втиснулись под выцветший пляжный зонт, куда нас пустил его владелец – торговец батарейками, скотчем и жвачками, сухопарый и сосредоточенный старик. Он чинил потертые электронные часы Casio или что-то в этом духе. Глаза его скрывались за большими черными очками в золотой оправе – как у классического тонтон-макута с пропагандистской картинки…

«Мама Аити?» – продолжал допытываться Лесли. Я не знал, что ответить. Я уже сказал «нет» – шесть или семь раз. Мальчик не верил. Или не понимал: затруднение состояло еще и в том, что он говорил на креольском. Мы оба уже успели взмокнуть и от нехватки слов постоянно жали друг другу руки. Происходило это на входе в Marche’ de Fer – Железный рынок, сердце Порт-о-Пренса, столицы Гаити. В мой второй день на острове.

Итак, я стоял под пляжным зонтом, пил липкую газировку и смотрел на ржавую громадину. На этом рынке никогда не торговали железом. Он Железный просто потому, что сделан из железа. Целиком, включая стены, колонны и крышу.

В разобранном виде Железный рынок на Гаити привезли французы. Им нужен был балласт для пустых кораблей, которые шли на остров, чтобы взять там груз – кофе, сахар или ром. Теперь рынок огромный и невероятно ржавый. Возможно, чтобы скрыть это, его железные стены выкрасили в охристый цвет.

«Мама Аити?» – снова спросил Лесли. «Нет, – сказал я. – Моя мать из России, мой отец из России, я из России». «Россия? – удивился Лесли. – Это где – в Бразилии, в Америке?» Мы опять пожали друг другу руки. Я допил газировку. Теперь я готов был нырнуть в недра Рынка.

Женщина-жрец («мамбо»), одержимая Огу Ферай – духом войны. Во время церемоний вуду верующие в порыве экстаза иногда купаются в грязи

Я бродил по нему не менее двух часов, рассматривая огромные ритуальные барабаны, традиционные вудуистские флаги, расшитые зеркалами и золотом, и жуткие, всегда увенчанные резным человеческим черепом, посохи для унганов – жрецов вуду. Я брал вещи и подолгу разглядывал их. Продавцы удивленно хватали меня за руку, пытаясь завязать разговор, но ни мой отсутствующий креольский, ни их английский не позволяли сделать этого. Я слышал, как многие негромко удивлялись за моей спиной: «Бла! Бла!» Во всем Порт-о-Пренсе действительно можно неделями не встретить ни одного белого. Все они, как уже отмечалось, сосредоточились в Петионвиле, где имеется единственный в стране настоящий супермаркет, который охраняют люди в черной форме с помповыми ружьями. И где нет никакого колдовства…

На обратном пути, уже выбираясь с рынка, я заблудился в торговых лабиринтах и неожиданно оказался на узкой улице, слепящей, как горный снег. Здесь продавали исключительно женское белье – невероятных размеров и только белое. Бельем было увешано и застлано все вокруг. И на всем обозримом пространстве я оказался единственным мужчиной.

Я шел между штабелей, стараясь казаться как можно менее заметным. Веселые толстые женщины громко смеялись. Смеялись так, что трясся воздух, и размахивали перед моим носом огромными бюстгальтерами, куда легко поместилась бы призовая тыква. «Блондинчик, – кричали они. – Купи это своей мадам». Я отчаянно делал вид, что не понимаю, о чем они. Толстые женщины смеялись еще громче.

На самом перекрестке ко мне подошла пожилая женщина, которая не смеялась, а только улыбалась заговорщически. В руках у нее была потрепанная корзина с крышкой. «Вудужаба», – тихо сообщила она и показала головой на корзину. Я читал про этих жаб. Слизь, которую они выделяют, используется для сильного наркотического коктейля, способного превратить человека в зомби. Правда, требуется еще дюжина других ингредиентов. Я помотал головой, но из какого-то дурацкого любопытства все же поднял крышку. Оттуда, из грязного полумрака, снизу вверх, небольшая бурая амфибия смотрела на меня маленькими честными глазами.

Кто такой Папа Легба?

С тех пор как в 1860 году Ватикану было официально позволено вернуть на Гаити свои миссии, изгнанные после свержения французской власти, вудуизм и католичество вступили в неофициальную борьбу, которая не прекращается по сей день и, главное, никого особенно не огорчает. Конечно же, эта борьба началась намного раньше, когда рабов, привезенных с западного берега Африки, стали насильно обращать в христианство. Все попытки молиться традиционным африканским божествам жестоко пресекались. Но рабам потребовалось совсем немного хитрости, чтобы обойти эти запреты. Продолжая ходить в католические церкви, куда их загоняли насильно, они просто стали именовать христианских святых именами своих богов. Таким образом, райский привратник святой Петр стал Папой Легба, хитрый святой Патрик – повелителем змей Дамбалла, а Дева Мария – Эрзили Дантор, богиней любви и плодородия. Слово «сантерия», которым на соседней Кубе по сей день именуют местную разновидность вудуизма, буквально переводится с испанского как «почитание святых». Вместе с тем гаитяне считают, что в создании мира и установлении порядка вещей принимал участие только один бог. На креольском языке его имя звучит как Бондье и происходит от французского Bon Dieu, то есть «Хороший Бог». И хотя Бондье не принято отождествлять с христианским Богом, многие люди не делают между ними никакой разницы, и это одна из причин, почему христианство и вудуизм сплелись на Гаити так тесно, что бороться с этим практически невозможно. Тем более что культ вуду – одно из самых удобных средств управления людьми, что в свое время доказал на практике Франсуа Дювалье – Папа Док. Одним из немногих слов, которое попало в большинство мировых языков из креольского, является термин «тонтон-макут». Когда-то давно на Гаити так называли полную противоположность Санта-Клаусу – злобного и жестокого Дядюшку-с-джутовым-мешком (именно так переводится с креольского «тонтон-макут»), который являлся на Рождество к капризным и непослушным детям. Назвав так свою тайную полицию, диктатор Франсуа Дювалье показал образец мрачного гаитянского юмора. Созданные в 1959 году взамен упраздненной армии, тонтон-макуты пугали всю страну вплоть до 2000-го. Они не имели специальной формы, но узнать их было легко: они носили черные очки и длинные мачете. Для большего устрашения Папа Док культивировал слухи о том, что основу тонтон-макутов составляют жестокие зомби, которые никогда не будут размышлять над приказом. Тонтон-макуты действовали сообразно: неугодных людей вешали в публичных местах и оставляли так на несколько дней. Особым условием службы тонтон-макута было полное отсутствие жалованья, что, как считается, и породило необъяснимый террор. Сам Дювалье старался быть достойным своей полиции и часто говорил о себе как о «хунгане» – злом колдуне – или как о самом Бароне Самди, мифическом вудуистском персонаже Бароне Субботе, повелителе кладбищ, смерти и воскрешения из мертвых.

Дворец Сан-Суси образует вместе с Цитаделью Ла Ферьер, расположенной от него в 5 километрах, единый комплекс, который включен в список мирового наследия ЮНЕСКО. Чернокожий король Анри Кристоф воздвиг его для себя в 1813 году. Название отсылает к дворцу Фридриха Великого в Потсдаме, а отдельные элементы архитектуры – к Версалю

«Жилетт» вместо бритвы

Издалека представляется, что в бывшей колонии, где французский по сей день является одним из двух государственных языков, на каждом углу имеются «брассери» (пивные), «патиссери» (кондитерские) и, безусловно, можно выпить кофе с круассанами. Но на Гаити все по-другому. Поиски того же круассана окажутся бесполезными. Более того: простой вопрос «Знаете ли вы французский?» может поставить обычного гаитянина в тупик, поскольку на деле лишь небольшой процент людей изучают его в «чистом виде» в закрытых частных школах, расположенных, как правило, в Порт-о-Пренсе. Второй официальный «язык» страны, на котором говорит практически все население, – креольский. Вообще, в мире существует как минимум восемь креольских языков, основой которых является французский, а местная разновидность носит название kreyo`l ayisyen (гаитянский креольский). Долгое время этот язык развивался в полной изоляции от внешнего мира, не имел собственной письменности и заимствовал слова и формы из всех языков, так или иначе присутствовавших в регионе. Соответственно, в гаитянском креольском вы расслышите массу слов испанских, португальских и английских, а также западноафриканских, привезенных рабами, и даже аравакских, унаследованных от вымерших карибских индейцев. В последнее время к традиционным источникам подобных заимствований добавился еще один: торговые марки. От них произошли, к примеру, современные ko`lgat (то есть «зубная паста» от марки Colgate), jile`t (то есть бритва, от Gillette) и kodak («камера», от Kodak)… При этом гаитян немало удивляет тот факт, что оказавшиеся на острове редкие французы не понимают ни фразы на креольском, тогда как они, в общем, понимают по-французски. «Когда я слышу E’ tats-Unis («США» – по-французски. – Прим. ред.), мне все ясно, – пожаловался один паренек, продававший на улице газеты.– Когда же им говорят Etazini, они даже не догадываются, что имеется в виду то же самое. Неприятно…»

Возможно, именно давней и объяснимой неприязнью островитян к бывшим колонизаторам объясняется и то, что самая крупная зарубежная диаспора выходцев с Гаити находится в США , а не во Франции , где их практически нет (при том, что авиабилет в обе страны стоит примерно одинаково). Лишь во времена диктаторских режимов Париж стал на время пристанищем опальной гаитянской творческой интеллигенции. Так, именно там записывала при Дювалье свои альбомы всемирно известная Tabou Combo, одна из наиболее популярных групп за всю историю гаитянской музыки. Позднее, с уходом обоих «Доков» и постепенным улучшением жизни эмигрантов с острова в США, мысли о Франции улетучились вовсе. Взоры нынешнего поколения безраздельно обращены к соседнему континенту: на сегодняшний день Америка является основным импортером местных какао и кофе, а все знаменитые современные гаитянские художники работают исключительно на экспорт, поставляя картины соскучившимся по родине «зарубежным соотечественникам».

Еще одно из проявлений всеобщего отторжения по отношению к колониальному прошлому можно наблюдать в топонимике городов. Если в столице старые названия улиц, худо-бедно, сохранились (хотя коренное население и пользуется ими неохотно), то в Кап-Аитьене – втором по величине и значимости городе страны и второй точке нашего маршрута – все французские имена официально изменены на нью-йоркский манер. Дороги, идущие с юга на север, стали обозначаться цифрами от 1 до 24. Те, что ведут с востока на запад, – буквами от A до Q.

Кап-Аитьен. Небесный корабль

Лошади тяжело выдохнули и вошли в туман. Их спины напряглись, на ногах выступили толстые жилы. Им предстояло отвезти нас через туман к вершине горы. Взгляд у лошадей был усталый и покорный.

Мы поднимались к Цитадели, самому интересному, пожалуй, памятнику на всем острове. Тридцать с лишним километров от Кап-Аитьена до подножия гор тянулись целых полтора часа – дорога шла через тростниковые поля, мимо бесконечных частных заводиков, где «варят» забористый бурый ром. Далее же она вовсе исчезала, оставляя путникам только узкую, мощенную булыжниками тропу к плоской вершине горы, где виднелась огромная каменная крепость.

Двести лет назад ее построил безумный «черный король» Анри Кристоф после того, как помог другому рабу, Туссен-Лувертюру, очистить Гаити от ослабевших французов. Когда Туссен попал в плен и власть над севером острова досталась Анри, то он, одержимый манией преследования, ожидал возвращения белых врагов во главе с самим Наполеоном. Для защиты от врага он и возводил крепость руками таких же бывших рабов, как он сам, – на «стройке века» несчастные попали в еще более страшную кабалу, чем у плантаторов. Бонапарт не появился. Цитадель стала просто большим каменным складом оружия. Самым большим в Западном полушарии.