Текст книги "Пленённая княжна (СИ)"
Автор книги: Властелина Богатова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)
А завтра в дорогу. Мы разойдемся, и княжич высокого рода и не вспомнит о неприметной девице, попавшей в беду. И никогда не узнает, кто я есть на самом деле. Все это я помыслила за один короткий миг, но его хватило, чтобы отважиться и следовать невидимому зову.
Я опустила руку на твердый, как гранит, живот и, нащупав тесьму, потянула, расправляя ткань штанов. Вротислав чуть отстранился, закинув руки за спину, потянув рубаху с себя, взъерошив волосы, что тут же облепили его лицо. Теперь я касалась свободно и чувствовала его кожу, упругие литые предплечья такие гладкие и твердые, как обожженная огнем глина, твердая широкая грудь, к которой хотелось прильнуть и слушать удары сердца. Вротислав накрыл мои пальцы, перехватил запястье, прижался губами к середине ладони.
– Ты так красива и так пахнешь, как сама лесная берегиня. Откуда ты такая взялась? – прошептал он чуть хрипло, окутывая и обволакивая полыхавшим внутренним огнем взглядом.
Ему не нужен был ответ, потому что он упивался мигом, будто сама Макошь сплела нас. Он с каким-то упоением – или мне так хотелось видеть – водил губами по пальцам и вдыхал запах кожи на запястье и снова прижимался губами к сердцевине, разламывая последнюю корку сомнения, которой я покрылась с того мига, как столкнулась с ним на торге. И то, с каким наслаждением ок меня касался
– изучая, пробуя, вкушая – вызвали трепет и невольную тревогу – не догадался ли он о чем-то, но тут же успокоилась, напомнив себе, что такого быть не может. Но отчего-то до остроты хотелось узнать, многих ли он касался так и говорил?
Он, будто услышав мои колебания, выпустил руку, мягко обхватил шею и притянул к себе. Я коснулась губами его шеи, глубоко потянув в себя горячий терпкий запах дубового листа и тягучего меда, он разлился по языку и горлу сладко-горьким цветочным нектаром. Мне хотелось коснуться его до потемнения в глазах. Я вновь опустила руку на живот и робко повела вниз к паху. Вротислав чуть сдавил пальцы на моей шее, прижимаясь к моей ладони теснее, и я ощутила под пальцами завитки жестких волос, провела по гладкому, твердому, как дуб, естеству. И это, кажется, проломило кору его устойчивости. Княжич обхватил меня под спину, поддавшись вперед, уложив на лавку, глыбой навис сверху. Его ладони блуждали по моему телу везде, оглаживали, ласкали, его горячие губы скользили по шее и груди, очерчивая каждый изгиб, смыкались на вершинках и вновь продолжали двигаться по коже – она горела там, где бывали его ласковые губы и опаляющее тяжелое дыхание, которое я слышала словно в тумане.
Вротислав оперся руками о лавку по обе стороны от меня, его глаза потемнели, становясь бездонными. Короткий миг – и он толкнулся с такой потребностью, что голова закружилась, плавно проник внутрь меня до основания, вторгаясь, казалось, в самую душу. Обхватила его плечи, и от ощущения наполненности поплыло все кругом, а под веками замелькали золотистые всполохи. Он двигался размеренно и мягко. Каждое влажное тугое движение его внутри отдавалось в живот, разносилось горячими волнами по бедрам – блаженство заливало всю целиком с головой, но следом меня выбрасывало на поверхность, и я будто ударялась о твердые скалы, вновь падала в глубокие недра только для того, чтобы снова быть вытолкнутой. Дыхание сбилось, все тело покрылось испариной, и я теперь цеплялась за его ставшие влажными плечи и шею, чтобы удержаться и не быть раздавленной этим натиском. Хлипкая лавка от каждого твердого глубокого толчка грозила рухнуть. Это стало еще опаснее, когда Вротислав обхватил мои плечи и начал вбиваться еще быстрее, стискивая тело до желанной боли, которая отзывалась в каждой мышце.
5_7
Он задвигался резче и иступленнее, придавливая меня к лавке, а я запрокинула голову, обхватывая его крепче. Неведомо сколько продолжалось это буйство, что вымотало обоих, выжало до последней капли. Вротислав излился, продолжая беспрерывно скользить внутри моего содрогавшегося лона, по напряженному до предела телу хлынули потоки горячей дрожи, выталкивая меня за пределы этих тесных стен куда-то ввысь, далеко-далеко, в самую глубину неба, или пропасти – все смешалось. По крупице, не сразу возвращалась в эту душную истопку, на грубую влажную лавку, чувствуя жар тела и тяжесть Вротислава, который замер надо мной, дыша обрывисто и протяжно. Но было сил открыть веки, внутри меня все клокотало и качалось, каждая мышца отзывалась приятной усталостью и тяжестью. Он еще был внутри, оставляя мне это ощущение наполненности, ощущение его рук, которыми продолжал гладить, собирая дрожь. До ломящей боли в груди, до слез не хотелось, чтобы эта связь сломилась, словно ветка, на которой уже есть соцветия.
Я открыла глаза, ловя тускневшие отсветы огня в глазах Вротислава. Кажется, ему тоже не хотелось прерывать это хрупкое уединение, но помалу его лицо приобретало знакомые уже сосредоточенность и серьезность. Он задумчиво провел пальцем по моим губам – я ощутила их чуть соленый и вместе с тем пряный вкус, опустил взгляд и прильнул в последний раз, будто хотел запечатать и сохранить, толкнулся бедрами так глубоко, будоража утихшее было блаженство, и вышел, увлекая меня за собой, поднял с лавки, усаживая на себя. Одной рукой придерживал, другой подхватил ковш, зачерпнул полно воды и пролил на живот и бедра. Горячие ручейки смыли последние следы напряжения и усталости.
– Нужно возвращаться, – сказал он, отложив ковш, и потянулся за моей рубахой,
– скоро хватятся, что меня долго нет, будут искать. Я ведь обещал вернуться за стол.
Каждое его слово приводило меня в чувство. И в самом деле, уже поздно, да и печь остывала. Я забрала у него одежду, едва не вырвав из рук, и, соскользнув с его колен. Поторопилась одеться, ощущая на себе изучающий и тягучий взгляд Вротислава. Я старалась изо всех сил не думать о случившемся, о том, что только что сама отдалась незнакомцу, но не выходило – все пылало, смешалось, крутилось водоворотом. Он получил свое, и теперь не задерживал на мне свое внимание – это даже лучше. Пусть вовсе забудет, что я в его отряде.
Княжич свою рубаху нашел на полу, мокрую и помятую, но другой не было. Собрались молча, каждый думая о своем, да и не хотелось ничего говорить, хоть внутри теснее становилось, хоть плачь. Мы вышли под ночное небо, затянутое тучами. Воздух к ночи остыл, холодил нутро, вытесняя жар, отрезвлял, проясняя ум, и с каждым вдохом меня все больше покрывала прежняя плотная корка льда – теперь казалось, что все то, что испытывала там, возле печи, в руках этого молодого воина, и не я была вовсе.
Вротислав попытался поймать мою руку, чтобы притянуть ближе, я отстранилась, сжимая пальцами ворот кожуха.
– Не нужно. Зачем пригревать и приручать, если дороги наши скоро разойдутся?
– сорвалось с губ, будто обида какая, и я поежилась, когда увидела, как его глаза разом потемнели гуще, а желваки напряженно прокатились по скулам.
Он отвел взгляд и, ни сказав не слова, сошел с порога, вынуждая следовать за ним.
Шли обратной дорогой по холму через сад, так и не разговаривая. И хорошо.
В избе сделалось еще шумней, видимо, решила вся весь собраться на посиделках у старосты. По заметно омрачившемуся лицу Вротислава я поняла, что ему это тоже не нравилось. Он чуть замедлил шаг, когда мы оказались в переходе, намереваясь что-то сказать, но я поспешила уйти прочь, желая скорее оказаться в клети, ощущая его пристальный взгляд на себе.
Заперев дверь, привалилась в ней, распахивая ворот кожуха, что стягивал и душил, высвобождая тяжелую влажной косу, прикрыла ресницы, понимая в какой яме сейчас. В груди полыхало все, как и между бедер – ощущение его внутри не покидало.
Гпупая, какая же глупая. Зачем позволила? Зачем? И что теперь будет? Я открыла глаза, рассеянно скользнув взглядом по горевшему светцу, что стоял на столе, по взбитой мягко постели и уже приготовленному тюфяку на полу. Тяжело отринув от двери, разулась, устало прошла вглубь, скидывая с себя кожух, положила на лавку и опустилась на постель, накрыв ладонями разгоряченное лицо. Легла, уставившись в низкий потолок.
Глава 6
Уснуть этой ночью не удалось. От старосты, как и думал, разойтись так просто не вышло. На вечерню пришли и девушки, не упуская случая – вон сколько мужей прибыло за раз, не иначе сама матерь судеб позвала. Я даже сам мог в то поверить, что все это будто подстроено кем-то из богов, заливших дождем окрестности, вынудивших ютиться у Лейника целых два дня к ряду.
И сам угодил в эту западню, и чем яростней боролся, пытаясь делать вид, что не замечаю Сурьяну, тем плотнее сужался мир вокруг нее, тем больнее смыкался капкан. To, что творилось в голове, помешательством только можно назвать. Помешательством и одержимостью той, чья моей не была и не будет никогда. Та, которая за короткий миг перевернула все внутренности, та, которая сейчас за стенами рядом и, верно, уже спит, устав изрядно.
После того, как Сурьяна отправилась в баню, меня словно на угли положили. За общим столом я ел и пил со всеми наравне, но мой взгляд был прикован к двери, я следил за тем, кто выходил и на сколько задерживался, и едва ли не подрывался с места, чтобы пойти караулить ее под дверью, хоть я и предупреждал Кресмира и ясно дал понять, чтобы к девчонке не лез, но он был пьян, и кто знает, что может взбрести в хмельную голову. За это невыносимо долгое время ожидания проклял себя за то, что слишком тщательно слежу за ней, и в то же время делал вид, что меня это все не касается, изворотливый разум можно было обхитрить и притворится, но то, что под ребрами – нет. Беспокойство металось в груди ураганом, не давало усидеть на месте. Особенно остро это случилось, когда я в какой-то миг осознал, что не могу просто надеяться, что с ней все хорошо, нужно было убедиться, что она вернулась.
Я покинул раздухоренную брагой и жаром печи горницу, хоть это далось с трудом, потому что староста вдруг вздумал заболтать разговором. Отделавшись от него, вернулся в клеть, и когда открыл дверь и обнаружил, что постель пуста, бросился в сад. Я даже не помнил дорогу до истопки, стукнул о створку кулаком, но Сурьяна не отозвалась и даже тогда молчала, когда позвал ее. Ворвался внутрь, обнаружив ее сидящей на лавке в облаке пара, обнаженную и мокрую, размягченную и безумно красивую. От ее вида голову вовсе сорвало с плеч. Один миг колебания – немедленно уйти или сдавить в объятиях и уже не выпустить? И вот уже колебание смело к лешему, и я оказался рядом с ней, касался плеча, мокрых волос, вдыхая их свежий аромат, ожидая, что сделает Сурьяна. Наверное, хватило бы еще воли уйти, но она отозвалась на мои ласки, и это все решило.
И надо же было ей сказать то, чего я бы не хотел слышать после. Она вывернула меня наизнанку всего лишь несколькими словами. И теперь нутро раздирала невыносимая злость, корни которой тянутся в самую глубь – так просто их не выдернуть, теперь это девица засела слишком глубоко, эта хрупкая, одетая в мужскую одежду горделивая девушка, которая ворвалась в меня, будто стрела, сорвавшаяся с тугой тетивы, и попала в самую сердцевину, распяв и пригвоздив меня к тверди. Злился, потому что она сказала правду – у нас разные дороги, и я должен отпустить ее прямо сейчас, не держать. Но от воспоминания об одних только тонких ключицах под белой кожей и полных, в обхват ладоней, грудей било в голову жаром. И мысль о том, что ее потеряю, секла нещадно наотмашь. От этого все внутри будто льдом покрывалось, вынуждая цепенеть и злиться еще больше.
– Что-то ты совсем ничего не ешь, не пьешь с нами? – толкнул меня плечом Зар, вырывая из скверных, сгущавшихся, как тучи, мыслей.
Я сжал так и оставшуюся полной медовухи чару, скользнул взглядом по раскрасневшимся и лоснившимся от духоты лицам гридней. Кресмир уже обнимал за плечо приглянувшуюся девку с толстой льняной косой и, кажется, был доволен. Диян только усмехался в русые усы, тянул неспешно из чары брагу. В уже давно спал у стены, видать, опять, паскудник, набрался – завтра не добудишься. Я отставил чашу, поймав суетившуюся вокруг Добромысла Тавру, да сыновей ее, которые, словно сторожевые псы за всеми присматривали со стороны. Особенно этот, Волош, старший сын старосты, с самого начала заглядывался на Сурьяну, стоит ей мелькнуть в горнице. Когда она мимо двери прошла вместе с отроком, что провожал ее в баню, всю шею вывернул.
– А что же отрок ваш прячется, не выйдет с нами братину распить, чай не чадо уже? – вдруг спросил Волош, перекрикивая стоявший в горнице гам. Зар косо посмотрел на меня – мол, выкручивайся сам. – Вышел бы с нами покутил, вон сколько девиц свободных, глядишь, и сладилось бы что.
Внутри кислотой всплеснул гнев, облил все внутренности, застилая взор, казалось, что тот нарочно насмехается, но я тут же взял себя в руки – откуда тому могло стать известно, что Сурьяна выдает себя за мальчишку? Хотя, кто знает – чутье не обманешь. И разгадать ведь можно легко, что это не юноша вовсе, если немного приглядеться. Да и она и вовсе не была похожа на того, за кого себя выдает, мне казалось, что все выдавало в ней ее истинную природу, притягивая взгляды.
– А ты что, в сваты заделался? Какое тебе дело до моих людей? – прожог его взором. – Знай свое место и не лезь куда тебя не зовут.
Сидящий рядом Зар было поперхнулся, даже Белозар напрягся, расправив плечи.
Старший сын Добрмысла сразу изменился в лице, сглотнул сухо и замолк. И ведомо почему, вступать в перепалку с княжичем чревато обойдется. Хотя очень хотелось выплеснуть всю ту муть, что крутилась во мне болотом.
6_2
Но помалу пыл утих. Еще никто не собирался расходиться, а мне стало слишком тесно здесь, потому я, велев Зару приглядывать за гриднями, чтобы шибко не шумели, поднялся и вышел из горницы. Оказавшись в сумрачном прохладном переходе, понял, что и не знал, куда идти. Возвращаться в клеть было непросто, непросто уснуть, когда она рядом, но я уже повернул в сторону своего временного пристанища – меня тянуло туда с необоримой силой, просто быть рядом, вдыхать ее запах и насыщаться им до краев, меня влекло что-то неведомое, то, с чем я бессилен бороться, потому что все становится только намного хуже.
Оказавшись возле двери, я задержался. Из глубины терема доносился неразборчивый гул, но он почти не слышен сквозь собственной шум крови. Коснувшись ладокью створки, толкнул ее осторожно, бесшумно вошел, устремляя взгляд на постель. Выхватил в полумраке плавный изгиб тела Сурьяны, тонкую талию и округлые бедра. Она спала. Я тихо прикрыл дверь, да так и остался на пороге, прислонившись к ней. Кровь побежала по жилам бешеными потоками, и все тело загорелось с новой силой, отяжелело. Пожар внутри меня распалился, когда ее запах – сладкой липы – коснулся ноздрей, заполнил голову, проник внутрь, будоража и опьяняя, запах, в котором я мгновенно растворился, и сил не было стоять на ногах. Сжав кулаки, я отлепился от двери.
В темноте стянул сапоги и посохшую, но мятую рубаху, подхватил свернутые на лавке шкуры и опустился на тюфяк, укрываясь мехами с головой. Пытаясь хоть как– то отгородиться от ощущения ее присутствия рядом, да только ничего не выходило, хотелось сжать ее в объятиях и не выпускать до восхода, проснуться вместе, ощутить ее кожу под своими ладонями, касаться губами ее губ, пронизывать пальцами прохпадную медь волос. Дыхание утяжелилось. Но все это было непозволительно. Я некоторое время слушал скрежет и топот, который глухо отдавался по полу от горницы, пытаясь выделить в нем дыхание Сурьяны, и думал о том, что произошло с того мига, как столкнулся с ней. Думал о ее словах, и все смешивалось водоворотом – слишком быстро все случилось, и я уже не понимал, где начиналось мое вожделение и заканчивалось ее.
В какой-то миг сок все же сморил меня. И когда в следующий раз я открыл глаза, в клети уже чуть посветлело, а по серому полу клубился мутный белесый свет. Тишину тревожило лишь пение птиц на разный лад – по утрам ныне были особенно шумные.
Откинув с себя шкуры, ощутил окрепшую за ночь прохпаду, поднялся, стараясь не смотреть на еще спящую Сурьяну, укрывшуюся плотно одеялом, да только совсем не замечать, не вышло, мой взгляд каждый раз возвращался к ней. Она проснулась от всплесков воды, когда я стал умываться. Откинув одеяло, пока я был занят умыванием, прошла к окну, думая, что я ее не замечаю, отодвинула волок. Прохладный воздух вместе с птичьими трелями полился в клеть тонкими потоками, тревожа застоявшийся воздух в помещении. В одной тонкой рубахе до колен, с чуть взбитыми волосами она в самом деле походила на подлетка: тонкая, как былинка
– ветер подует, и улетит. И, в то же время, какой сильной и отважной оказалась, когда вот так смотрела прямо, когда зелень в ее глазах начинала темнеть, а тонкие крылья носа – дрожать, вбирая в себя утреннюю прохладу.
Она задвинула войлок, подышав немного и убедившись, что дождь утих. За окном послышались голоса – гридни уже пробуждались, бродили во дворе, готовясь к отъезду. Сурьяна повернулась, и наши взгляды скрестились, и, по воздуху едва ли не раскаты грома прокатились от этого невольного столкновения. Но ряженая нисколько не растерялась и не смутилась, поспешив прятать взгляд: губы ее дрогнули и немного поджались, а подбородок чуть приподнялся, выказывая, что все то, что произошло в
истопке, не имеет для нее никакого значения. Но меня так просто не провести, потому что вся та тяжесть жажды, глухих стонов и прикосновений тонких пальчиков с нежной кожей к моему телу – все говорило об обратном, как бы ни старалась упрямица выказать свое равнодушие, желание, которое она испытывала, полыхало во взгляде и на губах багрянцем. Пусть и не был первым у нее, но возбуждение, которое поглотило нас, было почти осязаемым, витало в воздухе грозовыми раскатами.
Что-то меня удерживало от того, чтобы вновь прикоснуться к ней и взять, ведь сейчас все мое естество безумно желало именно этого, так остро и сильно, что зубы сами по себе стискивались. Мне ничего не стоило уложить ее на постель и удовлетворить свою потребность, но я не хотел так грубо поступать.
Тишина поглощала нас, и я отчетливо ощущал, как быстро бьется ее крохотное сердце, а в голову ударил багряный туман от жгучей потребности прижать ее к себе. И одновременно рвало на части от неправильности этого желания. Меня не должно так безумно влечь к ней. Со мной никогда такого не случалось, чтобы вот так – до одури. Я вот только стоял на месте, а в следующий миг сделал шаг и оказался рядом, нависая над ней. Только теперь Сурьяна будто ожила, показывая волнение и смущение, что она в себе сдерживала и пыталась скрыть от моих глаз. Я положил руку на ее поясницу, притянув к себе. Она поддалась, но мягко уперла кулачки в мою грудь, пытаясь все же сохранить хоть какое-то расстояние, только зачем?
– Почему? – прошептал ей на ухо, склоняясь, вбирая запах ее кожи, такой яркий после сна, после близости.
– Я уже говорила, – скупо ответила, но голос ее дрогнул, – зачем продолжать то, что скоро закончится…
Напрягся до предела, сделал вдох, потом еще один, ощущая под ладонями ее тонкую талию, горячее дыхание на своей шее, и выпустил.
– Хорошо, как знаешь, – отвернулся, подхватив рушник, отерев остатки воды, взяв нужную одежду, вышел.
6_3
Спустился с крыльца во двор, куда уже выводил жеребцов Волош со своим младшим братом. И пока навьючивали на седла вещи, вышел староста, приглашая всех в дом поутранничать вместе. Гридни, ясное дело, от приглашения не отказались, да и не хорошо отказывать хозяевам, что приветили, обогрели и накормили, выставляя из погребов все, чем богаты. Поэтому в благодарность оставили Добромыслу лошадей погибших воинов. Вот только мне не хотелось вновь подниматься в горницу, и есть не хотелось, да все же пришлось, попросив жену старосты отнести еду в клеть – Сурьяна не покажется ведь всем на глаза. Ныне угостил всех старейшина дичью, перепелками да утками, запеченными до золотистой корки в печи с ячменной кашей. Хозяйка Тавра старалась приготовить что посытней. Хоть все вкусно, к еде не притронулся почти, разве что для вида – хозяйку не обидеть, все обращал взгляд на дверь в сумрачный переход, желая увидеть там Сурьяну, но только она все не выходила из клети.
Поблагодарив хозяев, оставив всех, я спустился во двор ждать остальных.
Через лес придется идти еще где-то два-три дня – немного, но теперь нужно быть собранным – кто знает, где встретишь еще этих татей. Будь они неладны. Из открытой двери дома доносились шумы, но выходить никто не торопился. Проверив сбрую и седла, оперившись о столб коновязи, я просто ждал, оглядывая облитые золотистым светом деревья, в которых все еще темнели холодные сумерки, но помалу таяли.
Повернул голову, когда заметил краем глаза, что все же кто-то вышел. Сурьяна в прежнем своем наряде появилась на пороге. Не заметив меня сначала, сощурила глаза от обилия света, что лился через верхи леса, и лицо девушки даже просияло от свежего утреннего воздуха, но тут она опустила голову, и наши взгляды встретились. От меня не ускользнуло то, как залил ее лицо легкий румянец, который был заметен даже издали, и вместе с тем она приняла прежний свой строгий вид, твердо спустилась с порога, направляясь к своей лошади, по– прежнему делая вид, что ничего особенного вчера не случилось, меня вовсе теперь не замечая. Она ничего не стала говорить: сторонилась, прочь отгоняя все. И это кольнуло больнее всего остального.
Я повернулся к жеребцу, грубо сдергивая со столба поводья. Топкое болото утягивало все глубже. Мог ли я когда такое предположить, что увязну в собственных ощущениях, которые вызывает во мне эта ряженная: корежит и ломает, не переставая. Сурьяна, белокожая, с копной медных волос, в мужицких одеждах, въелась в меня, как смертельная отрава. Она права – нужно оборвать это все разом. Держаться от нее подальше. Мне не нравится то, что думаю о ней слишком много, не нравится, как кружу, будто заплутавший в лесу. Нет. Так не должно быть, и не будет.
Противореча самому себе, мой взгляд вновь обратился к ней, вновь выискивал и замирал, будто она – это все, что для меня сейчас существовало. Я жадно рассматривал ее плечи, спину, как она гладит лошадь, как ее белые тонкие пальцы скользят по жесткой гриве… И старался понять, что же в ней меня так зацепило? Уж явно не то, как сидит на ней вся эта не по плечу одежда, которая никак не красит, а, напротив, отталкивать должна. Но не на Сурьяне. Напротив, облик ее дразнил, сорвать все с нее и добраться до нежной кожи, пронизать пальцами шелк волос. Все это лишало ума.
Я отвернулся, в который раз призывая себя, что лучше мне успокоиться и не смотреть даже в ее сторону. И в который раз, оторвав от нее взгляд, заметил, как начинают собираться местные. Одним за другим гридни начали спускаться во двор, и вот уже вся ватага в сборе – поднимайся в седла, и в путь. Только вот Добромысл все не отпускал, рассказывал, каким путем лучше проехать, да в какой деревеньки встать на постой. И уже как стало вовсе шумно у ворот, поднялись на жеребцов. Тронулись в дорогу, выезжая за ворота, где уже собралась едва ли не вся весь, выехали за околицу, покидая деревеньку.
Пустились сначала вдоль Лейника, что тянулся серебряной лентой впереди, теряясь в изумрудных зарослях густого ивняка, а там и вовсе загибался в восточную сторону. Дорога была еще вязкой, сырой, едва только обветривало, потому не так быстро передвигался отряд, грязь клочьями отставала от копыт коней, отяжеляла шаг. Хоть солнце уже давно показалось из-за окоема, да зыбкий туман все еще стелился по лугам и пашням, скрывая далекие, темнеющие на окоеме полосы леса. Но не так и далеки густые дебри оказались. Вскоре поднявшись на взгорье, где высокой стеной вздыбился лес, мы нырнули под прохпадную и сумрачную сень ельника. Теперь в плену лесного хозяина надолго, и стоило бы попросить у того покровительство да подношение оставить, что и сделали, когда остановились на короткий привал. Весь и дом старосты далеко позади остались, как и место стычки и буйство той грозы ненастной, что налетела и залила все вокруг. А здесь спокойствие. Дремотный лес серыми толстыми стволами окружал нас. Неприметные тропки, оставленные зверьем, терялись в бурьяне сухих трав. Я всматривался в лес, в эту густую тишину, где за косыми полупрозрачными лучами и не сразу разберешь очертания деревьев и глубину леса, не приметишь того, кто может опасность нести, а потому насторожился еще больше, держа во внимание холодную сталь на своем поясе, стремясь всем существом оградить Сурьяну, да только рядом с ней сейчас Кресмир и Волот.
Беспокойство все больше рассеивалось, стекало с тела и напряжение. Все было тихо, только лился птичий щебет над головой, разносясь по тяжелым кронам, будоража других птах, что отзывались на зов эхом. Пахло сыростью и хвоей, так терпко, что пробирало до самого нутра и кружило голову. Тишина объяла, что слышно было, как глухо падают старые шишки с крон. Сурьяна следовала с Волотом и Кресмиром, что не покидали ее, держась чуть позади. От того, что с ветвей сыпала морось, она накинула плащ на плечи и зябко ежилась. И все же среди мужей она мерцала, как мерцает сейчас роса на молодых, едва проклюнувшихся из почек листьев – такая же сладкая она была на вкус, я это знал. Только посягать на нее больше не смел.
К обеду гридни разговорились и не заметили, как прошло время, и в лесу все больше сгущались сумерки. Сурьяна молчала, и такой неприметной была, что, казалось, и нет ее в отряде, поэтому мужи порой забывались, говоря разные непотребства, шутили грубо, гоготали. Нежные девичьи ушки и не должны слышать такого, да только всем рот не закроешь, хотя очень хотелось. Вскоре совсем стало темнеть. Все кругом синело: густая зелень хвои гасла, как и небо в прорехах крон, до которого еще тянулись багряные лучи весеннего солнца, становясь бледно– синим. Украдкой начинал сеяться и шелестеть по лесу мелкий дождь. Листва на березах была еще мелкой, хотя заметно позеленела, ее едва касалось закатное солнце, когда его лучи все же пробирались сквозь густую сеть тонких веток. Теперь ни одной птицы не было слышно: все приютились и замолкли.
Прохлада вечера стелилась по земле стынью, подгоняя искать подходящее место для ночлега. Проехали еще немного, и дремучий ельник расступился, открывая прогалину шириной, огороженную надежно серым частоколом елей. Прежде чем остановиться, я обернулся, выхватив взглядом совсем притихшую ряженную. Лицо ее тоже как-то побледнело, как только что выпавший снег. Может, устала? Неприятно кольнуло это – ей может и нездоровится, вчера с паром переусердствовали.
Лагерь развернули споро, не успело солнце сесть, отбрасывая вглубь неба последние отсветы. Повеял дым, заполыхали костры, забурлили котлы, и вот уже были сооружены палатки.
6_4
Сурьяна сразу скрылась в одной из них, верно, и вечерять со всеми не станет. Я, оставив внутри вещи – потом переоденусь, не стал ее тревожить, только разжег внутри костер, чтобы не замерзнуть ночью – все же было еще прохладно, особенно после такого дождя. Когда все было приготовлено, чтобы спокойно отдыхать, я, прихватив ремень с ножнами, намерился покинуть слишком теплое гнездышко, чтобы оставаться спокойным рядом с хозяйкой этого очага. Сурьяна вдруг повернулась, верно, желая что-то сказать, да тут же передумала, только в зеленых глазах забились отсветы пламени, окружая золотым огнем черные зрачки. И зачем, зачем она это делает? To отталкивает, то притягивает с дикой силой. Я вышел, направляясь к костру, где уже собрались все гридни, распивая братину, и уже спела на огне тушка зайчатины – зверье успел подсечь Волод, хоть на что-то был годен.
Вечер прошел тихо. Напитанная влагой земля дышала прохладой, зудели комары, и только густой дым разгонял их. Но, несмотря на тишь да гладь кругом, все же дозорных приглядывать за окрестностями оставил. Зар вызвался сам, жалуясь на бессонницу, что одолела того с того времени, как покинули постоялый двор Вторака. Никто и спорить не стал, всем только на руку. Только мне тоже возвращаться в палатку не хотелось, и одновременно влекло с невыносимой тягой. Гридни разошлись по палаткам, мы остались с Заром у тлевшего костра. Холод начал ощутимо пробираться под одежду, не мешало бы одеться теплее, да плащ прихватить, потому что с приходом темноты надвигались на лес тучи – как бы не полило к утру.
– В такую сырость и волк носа не покажет, – посмотрел Зар в темнеющий лес.
– Для татей как раз такое время и нужно, чтобы врасплох застать и с легкостью обчистить без лишних потерь, – я сел на подстилке, скрестив ноги.
– Откуда же они взялись?
– Они с юга пришли на ушкуях, поэтому нападают поблизости рек, чтоб добро награбленное сгрузить и быстро уйти с места. Видимо, теперь и сюда добрались, – бросил толстую ветку в костер.
– А ведь правда, Карутай же говорил о них!
Я глянул на Зара, вдохнул только, посмотрев в сторону палатки, из которой сочился отблески очага.
– Я сейчас вернусь, – бросил Зару, поднимаясь с подстилки.
– Повезло девчонке одной живой остаться, боги ей благоволят, – Зар тоже поднялся. – Кто такая, так и не признается?
– А с чего ты взял, что она мне должна в чем-то признаться?
– Да так… – качнул головой. – Почудилось. – Я хмыкнул. Но разбираться в этом не хотел, да и не нужно. – По всему убитые гридни из Долицы, – продолжил Зар уже о другом.
– Скорее всего, – согласился я, – других княжеств поблизости нет. Прибудем на место, тогда и разберемся. Сейчас нам бы самим добраться до дома, – взяв пояс с земли, оставил Зара у костра, – сейчас вернусь, оденусь только, – сказал и направился к палатке, сильно жалея о том, что не прихватил нужное сразу – вдруг Сурьяна уже спит.
Но она не спала, хотя уже лежала на сооруженной из жестких хвойных веток постели, застеленной шкурами, укрытая одеялом. Горьковатый запах дыма и еловый смолы окутал, въедаясь в ноздри. Сурьяна поднялась выйти.
– Ты можешь остаться, – остановил ее, – я только переоденусь и уйду.
Сбросив кожух, откопал из вороха свой походный мешок. Сурьяна осталась, закутавшись плотнее в шкуры, не знала, куда себя и деть, верно. Достал верхицу из мягкой, но плотной ткани, развязал пояс, стянув с себя успевшую пропитаться ночной сыростью льняную рубаху. Ощутил, как Сурьяна чувствует легкое стеснение, бросил на нее взгляд, хотя не собирался этого делать, представляя, что ее рядом нет – только плохо у меня получалось. Неровный свет огня играл на ее лице, отражаясь в глазах влажными бликами. Она не отвела взгляда, когда я остался в одних штанах. Скомкав верхицу, бросил ее обратно в мешок. Я сдерживался весь этот долгий день, но преграда, выстроенная мной, рухнула, дав волю пламени, что бурлило во мне все это время, обжигая нещадно. Возбуждение прокатилось по телу дрожью. Сурьяна, сглотнув, медпенно подняла взгляд.
