Текст книги "Причуды лета"

Автор книги: Владислав Ванчура

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

– Маэстро слишком хлопочет и заботится о своем теле,– ответил каноник,– но я никогда не понуждал и не поощрял его к тому, чтоб он делал это без ограничений. Маэстро, вы и я, сударыня, находимся в тех летах, когда уже не кричат во всю глотку, когда проходят мимо соседского плетня, не испытывая соблазна через него перепрыгнуть. Я не люблю того, что делается напоказ.

Путь добродетели

– Верно, верно, аббат,– подтвердила пани Дурова, вставая.– Но в вашем возрасте вам следовало бы быть снисходительней. Невинная игра, которой, как вы видите, занят мой муж, быть может, глупа, но в ней нет ничего дурного, и она не заслуживает столь резкого осуждения. Не понимаю, откуда такая нетерпимость и с какой стати вы бьете тревогу. Боже мой! Оказывается, латынь, которой вы занимаетесь,– такой возмутительный вздор!

Сказав это, Катержина повернулась к мужу и заявила, что каноник – человек извращенный и за ним надо следить.

– Ах,– возразил Антонин Дура,– это меня не касается, мне до этого нет никакого дела.

И, не вступая в дальнейшую дискуссию с женой, попросил майора показать прием, о котором тот говорил.

– Вот так, так! – крикнул Гуго, тыкая шестом ^{6} в щели между досок, отдаленно напоминавшие межреберные.

Новое ухаживание

– Какой у вас грозный вид, майор,– сказала пани Дурова.– Всегда в поту, всегда расставив ноги, с вытянутой рукой, с горящими глазами, вы как две капли воды похожи на одного вахмистра, которого я довольно близко знала в молодости. Ах, это был франт, о котором стоит рассказать подробно. Он был такой же забияка, как вы, и мне часто приходилось смирять его бурный гнев. Я предлагала ему все, что, по моим расчетам, могло укротить его пыл. Но он крутил пуговицы своими слишком нетерпеливыми пальцами и пил бутылку за бутылкой. В отличие от вас, служившего в артиллерийском полку, он служил в обозе и не носил красных штанов.

– Мне они тоже ничего хорошего не дали,– сказал майор,– потому что эти полки – один сброд.

– В самом деле? – сказала пани Дурова.– Я никогда не слышала подобного мнения. Эти люди были на нашей улице нарасхват. Знаете, сударь, я – горожанка и только поневоле переехала в это проклятое место. Меня мороз дерет по коже, как подумаю о теперешних наших клиентах. Пехота, которая в смысле оружия и мундиров не идет ни в какое сравнение с конницей, и та в сто, в тысячу раз лучше здешних жителей. В толпе недужных, слетающихся сюда каждое лето, лихой сержант 28-го Пражского полка – лицо слишком заметное, и я просто потеряла голову.

В мое время аббат был уже старый, но объясните мне, какая неблагоприятная случайность помешала мне встретиться с вами?

– Э-ге-ге,– произнес майор с легким раздражением,– уж не появился ли возле моих гаубиц какой-нибудь необстрелянный новичок, привлекший своим гусиным пушком интерес кухарок и проходивший мою муштру? Не укоряйте меня за такие вещи. Я не имел никакого отношения к их выбору. К тому же, насколько я знаю, ваш муж, которому вы обязаны всемерным уважением за одно то, что он увез вас из скверной трущобы, не был ни обозником, ни артиллеристом, а был сапером.

– Мне ли не знать? Мне ли не знать, кем он был! – ответила пани Дурова.– Если вы хотите вызвать ссору, скажите еще что-нибудь, и маэстро отделает вас, хоть вы и держите в руках палку, воображая, будто это – рапира. Миленький мой, Антонин не потерпит, чтобы с его женой разговаривали непочтительно.

Любезный владелец купальни

Между тем воскресный день близился к девяти, и в купальню вошли несколько дам, не забывавших в любую погоду о необходимости тщательного ухода за телом. Антонин приветствовал их со всей возможной предупредительностью.

– Пожалуйте,– говорил он.– Входите смело. Не пугайтесь холода. Аббат и майор находят нынче воду довольно теплой.

– Добрый день,– промолвил Гуго, прикоснувшись к шляпе.

– Добрый день,– ответили с натянутой улыбкой пришедшие, так как у майора была репутация распутника.

– Пройдите в отдельные кабины,– сказал хозяин.– Там приготовлены халаты и, ежели потребуются, есть мочалки и мыло. Коли чего не хватит, кликните три раза – я сейчас же подойду.

– Мой муж – сумасброд,– сказала пани Дурова,– но знает свои права и умеет стричь клиентов.

– Если б он остриг свои права, если б отрезал их напрочь, сжег или утопил, короче говоря, избавился бы от них, тогда он был бы маэстро. А так он – только Антонин.

– Совершенно верно,– согласилась пани Дурова,– он Антонин, потому что я – Катержина.

– Ура! – воскликнул аббат.– Я вижу, вы отчасти усвоили правила логики, и это меня обезоруживает.

Предостережение

Между тем дамы разделись и охая вошли в воду, которая подействовала на их ягодицы, как розга.

– В таком обществе,– сказал Антонин, ловко усаживаясь на книгу каноника,– нам будет лучше разговаривать. Я уверен, что аббат забудет о своих метаморфозах, глядя на женщин, которые вот уже пять лет, как не переступают тридцатилетия. Ваш офицерский чин, майор, здесь весьма уместен.

– Я уйду,– возразил майор,– потому что, как правило, иные из этих искусных пловчих имеют обыкновение тонуть прямо перед вами. Будьте решительны в случае необходимости и осторожны, имея дело с несовершеннолетними.

Каноник возразил, что не надо обращать ни на кого внимания, однако Гуго закрыл свою коробку и уж не помышлял о рыбной ловле.

– Майор,– сказал Антонин,– я никогда не был с вами резок, но боюсь, что теперь мне придется задержать вас насильно. Нужно, чтоб хоть с берега казалось, что в этой купальне, на этом проклятом плоту есть народ. Вы сидите здесь очень кстати, со своей внешностью видного пятидесятилетнего мужчины. Я могу смотреть сквозь пальцы на вашу удочку и на то, что вы ловите рыбу в моих владениях, но не могу допустить, чтоб вы находились на том берегу. Неужели вы хотите, чтоб эти женщины вылезли из воды и моя купальня пустовала до вечера? Неужели хотите причинить ущерб моему предприятию?

– Вы, кажется, ставите нас на одну доску с зазывалами при трактирных заведениях,– сказал майор, делая протестующий жест.– И, кроме того, вы, кажется, слишком уверены в нашей уступчивости.

– Уступчивость – свойство всех полководцев,– промолвил маэстро.

Фокусник Арноштек

Во время этой беседы зарослями ивняка проходил только что прибывший в Кроковы Вары фокусник Арноштек. Чувствуя себя разбитым после долгого пути, грязным и заметив довольно уютное местечко для купания, он, немного поколебавшись, спустился на тропинку, прошел по узенькому мосточку и неожиданно очутился возле бассейна для плавания.

– Видимо, погода улучшается и к полудню будет жарко,– сказал Антонин.– Раздевайтесь, господа. Только вы, вновь пришедший, погодите: вам надо остыть, вы вспотели.

– Да,– ответил Арноштек,– да, сударь, вы попали прямо в точку. Мне, знаете ли, целую неделю негде было погреться, кроме как у собственной свечки. Я – фокусник Арноштек и по причине сурового климата (я – южанин) каждый вечер прикасаюсь огнем к разным местам на поверхности своего тела.

– Ах,– промолвила пани Дурова,– так это о вас со вчерашнего дня толкует весь город? Это вы! Я слышала, вы глотаете огонь, и побывали в Париже, и прибыли сюда из Голландии.

– Я был там всюду,– ответил фокусник не совсем уверенно,– но если здесь о ком-то шла речь, то не обо мне! Я приехал в девять утра в фургоне. Наша стоянка – на площади. Оттуда, пробыв несколько минут в канцелярии господина вахмистра, я пришел вот в эту купальню. Если здесь есть мошенник, который выдает себя за фокусника, мне придется уезжать, не дав представления и не выкупавшись.

– Как вы нетерпеливы,– сказала пани Дурова.– Кто говорит об этом? Вы приехали и оставайтесь. Эти мужчины,– прибавила она, взявши щетку и кисточку, чтоб отнести дамам, которые потребовали их для своего туалета,– эти мужчины так обидчивы! Не успела я сказать фокуснику, что он – фокусник, как он уже выдумывает, будто это вовсе не он.

– Фокусник как фокусник,– ответили дамы, пуская в ход щетку.– Они всегда длинноволосые и жуют перед публикой черепки да вытаскивают девять париков из рукава.

– Этого я не знаю,– сказала Катержина Дурова,– но, в отличие от здешних жителей, пан Арноштек – кудрявый, и не похоже, чтоб он питал пристрастие к оружию или ученым занятиям.

Наружность фокусника

Между тем Арноштек расстегнул пиджак и разделся, вешая одну за другой части одежды за петельку на гвоздь. Наконец он появился, обнаружив узкие бедра и грудную клетку, вдавшуюся внутрь на полпяди. Он был обтянут прекрасным фламандским трико и не нуждался в плавках.

– Такой костюм, пожалуй, более уместен для других случаев,– сказал майор.– Но почему бы и нам не допустить его?

– Он слишком нескромен,– возразил аббат,– и в ваших интересах, Антонин, надеть своему клиенту штаны. Разве вы не видите, как это трико обрисовывает все члены, да к тому же оно еще и розовое? Розовый цвет – поросячий.

Антонин уносил в это время остатки обеда; он держал в руках большую доску, на которой возвышались горкой миски и тарелки. Но, услыхав каноникову речь, он повернулся со своей ношей, чтобы возразить ему.

– Что ж,– промолвил он, подводя итог беседе,– если розовый цвет – поросячий, то ученая серость и чернота – крысиные.

Некрасноречивые профессора

– Черт возьми,– промолвил майор.– Да вас, маэстро, голыми руками не возьмешь! Отчего у вас язык так хорошо подвешен?

– На это много причин,– ответил Антонин.– Могу назвать самую главную: оттого, что я не книгоед.

Пять-шесть лет тому назад здесь жил профессор Карлова университета, человек рассудительный, опытный полемист, знавший старую и новую литературу как свои пять пальцев, можете себе представить? Он не умел точно назвать номер кабины, где раздевался. С тех пор я придерживаюсь мнения, что, если хочешь выразиться, такого рода образование только мешает.

Ущербные гении

В этой беседе фокусник Арноштек участия не принимал. Он стоял, опершись на перила бассейна, заложив ногу за ногу, глядел и, может быть, покуривал. Короче говоря, стоял глядя и глядел стоя.

– Вижу, впалая грудь не лишает фокусников самоуверенности,– сказал майор.

– Не знаю, как обстоит дело с фокусниками, но что Байрон хромал – это факт. Что Гомер был слеп – тоже факт. У Сократа была звериная физиономия, а земские инспектора – заики,– сказал аббат.

– Поразительный произвол,– заметил Антонин.– Неужели нельзя раз и навсегда установить образец?

Разговор фокусника с пани Дуровой

Между тем Катержина, которой уже нечего было делать в отделении для дам, вышла оттуда с лоханью грязной воды. Вылив ее, она заговорила:

– Нынешнее лето – не особенно приятное. Вчера шел дождь и, если не ошибаюсь, пойдет и сегодня. А в Голландии тоже такая скверная погода, сударь?

– О, немного лучше,– ответил Арноштек.– Но по воскресеньям льет как по заказу. В десять начинается и льет до полудня. Тут прояснится, и все жители спешат на представление, ибо народ там жаждет образования.

– Вот как? – промолвила пани Дурова, ставя посудину на место.– Неужели это правило без исключений? Неужели в Голландии нет владельцев купален, у которых хороши дела как раз в ясную погоду? Разве можно, разве допустимо, с точки зрения дохода, бросать купальни? Мой муж не ушел бы. Мой муж не сделал бы этого, даже если б затрубили трубы Страшного суда. Мой муж – корыстолюбец.

Фокусник заметил, что это заслуживает осуждения, и пани Дурова с ним согласилась.

– Да! Да! Я твержу об этом каждый день. Но знаете, в чем тут причина? Он пятьдесят лет прожил безвыездно в Кроковых Варах, читает и пишет почти без затруднения, но особенно натренирован физически, так как не перестает упражняться даже вечером, на сон грядущий.

– Вот где камень преткновения,– сказал Арноштек.– Готов биться об заклад, что он упражняется просто, без воодушевления, себе во вред, теша нездоровую страсть к наживе.

Маленький образчик Арноштекова искусства

С этими словами Арноштек подошел к майору, который вынул свой хронометр.

– Вот я,– промолвил он, наклоняясь над часами,– занимаюсь такими упражнениями, которые хоть и физические, а имеют в значительной мере характер духовный. Сейчас я заставлю этот предмет исчезнуть, так что вы не заметите, куда и как он исчез. А это всего только прием, прием, который я разработал в результате продолжительного размышления и долгого обдумывания.

Тут фокусник чихнул, и собеседники его отступили на полшага.

– Ну-с,– продолжал он, глядя на пустую ладонь,– вы не скажете мне, сударь, который час?

И прежде чем Гуго успел чертыхнуться, а каноник – высказаться подробней, Арноштек, надув щеку, вытащил часы изо рта.

– Брр,– произнес он, вытирая их локтем,– я чувствую холод на бугорке между обоими полушариями мозга и ощущаю удары, очень похожие на пасхальный благовест, оттого что эти часы, сделанные из стекла и металла, охладили мне черепную полость и вызвали в ней раздражение своим тиканием.

Безмерное изумление

– Какой ужас! – воскликнула пани Дурова, изумленная сверх всякой меры.– Эти часы побывали у вас прямо в голове? Вот эта огромная луковица?

Признание майора

– Ваше искусство отменно и заслуживает награды,– сказал Гуго.

Но, заметив движение Арноштека и неудовольствие каноника, он прибавил:

– Это мое мнение, которого вы можете не разделять, но не можете изменить. Что касается нынешнего утра,– продолжал он, обращаясь к Арноштеку,– то мы в состоянии предложить вам только немного копченостей, то есть пять сосисок и глоток рома.

– Вы упомянули о сосисках,– сказала пани Дурова, уже выходя из дуровской кладовой,– и хотите за них заплатить? Вот они.

Фокусник мельком заметил, что привык к этому блюду и любит его. Потом, оседлав скамью, съел три пары сосисок – быстро и решительно. В заключение, обтерев губы, выпил рому.

Ненавистная чужбина

– Ах-ах-ах! – сказал он, дожевывая ломтик лука.– Я никак не думал, что в столь отдаленных местах встречу таких передовых людей. Моя публика не слишком щедра на одобрения и порой дарит несъедобное.

В Мюльхаузене и в Шеневидене меня чуть не избили, крича, что я присвоил колечко бургомистерши, которое пропало, хотя я не был повинен в этом. Оно утратилось, как многие предметы, принадлежащие обществу.

– Что вы говорите? – сказала пани Дурова.– Как же это произошло?

– А вот как,– ответил он.

Шеневиден – штирийский город, а штирийцы – скальные жители, они вечно распевают и вечно скалят зубы. Остановившись, по стародавнему обычаю всех бродячих артистов, на площади, я стал готовить несколько фокусов, подходя к группам дам и детей и хваля их тонкие шеи, так как на самом деле они все были зобаты. Некоторые нетерпеливые молодчики уж заговаривали о погоде, но я вел свою линию, избегая ссор.

– Ну да,– сказала пани Дурова,– видно, что вы не задира. Но как было дело с колечком?

– С колечком? Я взял его осторожно, украдкой, незаметно. Кинул в воздух, и оно исчезло. Но штирийцы, этот маловерный сброд, хотя поблизости живет архиепископ, целых два часа меня обыскивали. Одному полицейскому было приказано следить за каждым моим движением. К счастью, я вовремя от него отделался. Превратил своего караульщика в простой плюмаж.

– Ах, какие люди грубияны,– заметила Катержина и, подняв палец к своей чувствительной груди и к простодушной голове, прибавила:

– Оставьте их. Пускай погрязнут в своих заблуждениях. Пускай неприлично ведут себя перед архиепископом, который, по вашим словам, живет так близко! В конце концов он их накажет и лишит утешения!

– Кара следует за грехом,– промолвил майор.– Но отдайте мне мои часики – я меньше всего хотел бы стать таким же грубым, как мюльхаузенские жители.

У Арноштека на языке было два или три плавно текущих сложных предложения, но, не найдя другого выхода, он вынул часы из самого глубокого своего кармана.

Текучее время

– Часы летят,– сказал он,– и не в моей власти удержать их… Пойдем: уж скоро полдень, а мои инструменты до сих пор лежат в фургоне нераспакованные.

С этими словами Арноштек натянул на трико, так и оставшееся сухим, штаны и пиджак, еще раз настоятельно пригласил всех посетить представление и учтиво откланялся.

Аббат и майор вышли вслед за ним.

Сравнение

– Вот, вот,– сказала пани Дурова, глядя на фокусника, который, застегиваясь, удалялся среди ив в сторону проселка.– Вот, вот! Твои кривляния с шестом, прыжки и глубокие вдохи, книжная тарабарщина каноника, захудалый аристократизм майора – все побоку. Пан Арноштек – пригожий молодец! Откуда, ну откуда вам взять столько обаяния?..

Ты обратил внимание, Антонин, как он смутился и покраснел, когда майор так грубо предложил ему еду?

Маэстро взял бутылку и молча поднял ее против света:

– Да,– промолвил он после пристального рассматривания.– Да, ловкач. Наелся, выпил как следует и за вход не заплатил.

Сумерки и вечер

В окрестностях Кроковых Вар приближающаяся ночь предупреждает о своем приходе обыкновенными сумерками, как и в пределах далекой Праги. Места от природы тенистые, ущелья и лощины темнеют, хотя бургомистр, проходящий в это время (если только городские часы не спешат) по открытому пространству площади, не замечает прекрасных признаков вечера.

В зависимости от времени года, в свой час, ночные мраки слетают с древесных крон, где они со вчерашнего дня сидели на насесте, открываются приюты холода, и тьма, сложив черные крылья, ныряет в колодец города.

Люди благоразумные молчат, не открывают рта, пока не поедят. Настала ночь, и бургомистр признает, что наступил вечер и вышло, как он говорил, потому что он это предвидел.

Ночь. Перед домами садятся тощие девицы и, глядя на вечернюю звезду в зените, говорят: «Omnia sumus – sine sole» [3]3
  Мы все – без солнца (лат.).


[Закрыть].

Но, слава богу, всюду есть славные, гостеприимные заведения, которые днем зияют дверными проемами, а вечером распахнуты настежь и ярко освещены.

Перечень блюд

Пан Дура, майор и аббат зашли в старый трактир «У четырнадцати подмастерьев» и повели веселый разговор.

– Выпьем и закусим,– сказал Гуго.– Подайте сюда ужин! Жирный сыр, дичь, птицу, барашка – все, что рождается живым, и все, что вылупляется из яйца. Подавайте все, что созревает съедобного, все, что вылавливается из вод морских, и все виды улиток, употребляемых в пищу культурными странами. Все сюда! Вот вечер, земля совершила оборот, и, по обычаю, пора приступить к еде.

– Вы стали обжорой или болтуном, майор? – спросил аббат.– Что вы хотите показать: способности своих зубов или своего языка?

– Если б я знал толк в речах, то молчал бы, как вы, аббат,– ответил Гуго.– Впрочем, я не принуждаю вас пустить в ход свой инструмент, но ешьте!

Каноник заметил, что ему становится тошно, когда говорят слишком много, но Антонин, зачерпывая разливательной ложкой суп, сказал:

– Вам тошно? А мы только начинаем ужинать. Это,– прибавил он, обращая ветви своих усов к аббату,– следствие неправильного жизненного поведения. Вы слишком много размышляете! Размышляете даже за ужином, а это разновидность неумеренного чревоугодия.

– Простите мне это,– сказал священнослужитель.– Зачем начинать новый спор?

– Затем,– отвечал учитель плавания,– затем, что вы себя погубите. Затем, что вам пятьдесят лет. Затем, что вы упорствуете в своих дурных привычках!

Если б я пробыл пять минут под водой, вы бы бросились меня вытаскивать. Так позвольте сделать вам хоть замечание, когда вы утопаете в заблуждениях гораздо худших, чем вода.

– Ваша фантазия чудовищна, Антонин,– сказал майор.– Неужели эта винная бутылка напоминает вам Оршу?

– Нет, нет, нет. Или да, да.

– Где же соль?

– А уксус?

– Помните, как мы, бывало, солили гренки с салом.

– Увы!

– Вот они, вот – цицероновы языки с уздой или без узды, когда понесут!

Майор, аббат и Антонин стали есть, запивая вином. Рыбу, баранину, блюдо шпината, окорок серны с брусникой, спаржу, немножко салата, пирог, чуточку компота, фрукты (черт возьми, виноград до сих пор не созрел!) и девять порций сыра.

– Кельнер!

– Подайте счет и еще бутылку. Не торопитесь от избытка усердия: вино надо носить осторожно.

– Ставьте сюда! Прекрасно. Вот деньги.

– Нам пора, господа,– промолвил майор.– Ведь, насколько я помню, мы собирались на представление фокусника.

– Подумать только,– сказал Антонин.– А я совсем забыл, так же как и вы, аббат. Бьюсь об заклад, что Арноштек ждет и глазами ищет ваши шляпы, сожалея, что не видит и моего картуза.

– Если б я забыл, то только идя навстречу вам,– объявил аббат.– Я видел, что вы пьете – мало сказать с удовольствием.

– Вы сами выпили полбутылки, а если без удовольствия, так тем хуже для вас,– ответил майор.

– Тем лучше, тем лучше. Даже думать не хочу о том, как пошло бы дальше, если бы аббат почувствовал жажду.

При этом Антонин вытер усы рукавом и завладел возвышавшимся посреди стола букетом.

– Пойдемте,– сказал Гуго.

Они вышли.

Площадь – это создание XVII века, дополненное ужасающей архитектурой, с темными купами платанов и сияющими стволами фонарей, увенчанных короной из звезд,– была, можно сказать, почти прекрасна.

Есть ли у сатаны вилы?

– Если б у нас за спиной стоял ваш дьявол, аббат,– начал Антонин,– он мог бы любого из нас поднять на вилы, так как нет никаких сомнений, что мы любим женщин и спешим на балаганную потеху…

Но каков ловкач этот Арноштек! Видно, обегал весь город, расхваливая свое ремесло, иначе откуда же взялось бы столько народу?

– Что вы выдумываете, Антонин? – возразил каноник.– У меня нет дьявола, а у дьявола нет вил.

– Проклятие! – воскликнул майор.– Вы, бесстыжий, представляете себе все в искаженном виде. Маэстро правильно говорит. Дьявол крепко держит рукоять вил, и Арноштек, в самом деле, обежал целый город.

Вот именно,– прибавил он, когда какая-то девица перешла трем приятелям дорогу, вызвав в них желание, смешанное с грустью.– Хорошеньких девушек тоже чертовски мало, но они есть. У каждой из них свой инструмент, и все они, сколько их имеется в Кроковых Варах, присутствуют здесь.

О женщинах не стоит говорить, тем не менее маэстро и майор рассуждали о них подробно и без устали.

– Знаете,– заметил Антонин при виде девушки, быстро прошедшей мимо,– я хотел бы раз и навсегда твердо установить соотношение объема икр с возрастом и пропорциями тела.

– Перестаньте, бросьте эти непристойные рассуждения, и поспешим; представление уже началось.

Тут приятели взялись под руки и зашагали в ногу, как хаживали когда-то, пока действовало хорошее правило:

– Левой, левой, левой!

Антонин шел посредине. Антонин, которому рост позволял гасить фонари, не взбираясь на лесенку, необозримый, гордый своим ростом, болтливый, несдержанный и всегда без денег. Антонин, отнюдь не считавший молчание заповедью, пустился толковать о фокусниках, злоупотребляя терпением своих приятелей и грубо ошибаясь в существенных пунктах.

Рассуждение о фокусниках

Само собой понятно, обомшелая публика и бабы обоего пола ругают удивительных фокусников, которые скитаются по путям-дорогам и вертят шапкой на перекрестках. Само собой понятно, что когда этих людей преследуют, они пускаются наутек – без оглядки, а как только дело доходит до кулаков – пасуют.

Кто видел, чтоб они в веселой схватке отпустили оплеуху сельскому старосте? Кто видел, чтоб они ели из глубокой миски городского головы?

Они убегают, бродя по лесам в поисках приключений среди жнецов, отдыхающих у источника. Убегают, проходя по пустой деревне и проделывая походя, на бегу, два-три фокуса перед женщинами, которые во время жатвы стерегут скотину и поминутно пересчитывают своих цыплят. Все время убегают, вплоть до того дня, когда их невинное безумие завершится славной кражей, научной работой, бунтом или государственным постом.

И тут, майор, тут, аббат, поумневший фокусник натягивает перчатки и надевает круглый твердый котелок на голову, наконец причесанную, и становится тем, чем ему хотелось быть.

– Ваше дворянство, майор, было изобретено каким-нибудь отчаянным шарлатаном, которого били больше, чем он заслуживал, и больше, чем мог бы выдержать обыкновенный человек. Родоначальником вашего сословия был бродячий фокусник, вышедший в люди благодаря удачной краже, а потом размножившийся законным путем.

К сожалению, майор, вы недостаточно изобретательны, чтобы стать бароном. К сожалению, ваша доблесть воспроизводит лишь несколько моментов из былых подвигов тех проходимцев, о которых идет речь.

Разве вам не ясно, майор, что все существующее возникает из игорного азарта и отваги этих людей, рыскающих по полю, которые, не создавая ни книг, ни полезных вещей, имеют достаточно времени для того, чтобы болтать вздор, как господь бог, и располагать предметы в самые неожиданные ряды?

Вы, аббат, не видите разве, что Арноштек – из рода Публия Овидия Назона, которого вы придавили своим указательным пальцем?

– Проклятие,– ответил священнослужитель,– вы что же думаете, маэстро, что основа поэзии – воровство?

– Кто говорит о воровстве,– возразил Антонин.– Я таких вещей не замечаю, даже когда они происходят при мне.

Я только хочу сказать одно: мера дальности – странствование, мера изобилия – голод, а игра предшествует деятельности. Правда также, что время, измеряемое тюремным заключением, можно мерить стопою… И – гром и молния! – пускай это будет дактилическая стопа: под нее веселей шагать!

– Ишь ты, Антонин,– промолвил аббат, вытирая лоб платком.– Как у вас меняется характер. Я замечаю, вы начали высказываться в пользу поэзии.

– Вовсе нет! Вовсе нет! – закричал в испуге Антонин.– У меня в мыслях не было ничего подобного. И если я даже сказал что-нибудь такое, забудьте об этом, аббат.

Начинайте!

Между тем приятели пришли на место стоянки фокусника. Там было много народа. Над толпой, напоминая скрещенные мечи, торчали двое вил, между которыми был натянут канат. Концы каната были с грехом пополам закреплены внизу колышками. Гуго, видя, как это плохо сделано, хотел поправить, но аббат удержал его.

– Оставьте, оставьте, майор,– сказал он.– Фиглярская ловкость не ищет той прочности, которой жаждете вы. Я усматриваю здесь определенное намерение и полагаю, что этот слабый узел имеет в глазах Арноштека преимущество.

Аббат еще не договорил, как послышались звуки шарманки, которая вечно будет напоминать арфы, трубы и тарелки ангельского оркестра. Тут каноник сделался серьезным, майор стал ждать без всяких признаков нетерпения, а Антонин начал отбивать такт ногой.

Некоторые женщины в спешке повели себя невежливо, принялись работать локтями. От этого получилась толкотня, пользуясь которой, мальчишки там и сям взбирались на деревья, не имея намерения ни платить за вход, ни сидеть смирно.

Было около девяти, и сумрак становился тьмой. Арноштековы фонари, подобно ведру, в которое кузнец сует раскаленное железо, шипя, побрызгивали безопасными искрами. Шарманка пищала, толпа гудела, и Антонину хотелось петь. Между тем Арноштек, видя, что народу не прибывает и пора начинать, выскочил из своего фургона и встал, как привратник, у двери, ожидая, пока медленно сойдет вниз по лесенке девушка в маске.

– Я жил до сих пор довольно спокойно,– сказал Антонин,– и терпеть не могу волнений. Что она – безобразная? Или с каким-нибудь изъяном? Может, у нее, упаси боже, рак!

– Убирайтесь вы с идиотствами своими,– сказал аббат, приподымаясь на цыпочки.– Убирайтесь, говорю вам, лекарь полоумный.

– Знаете что, Антонин? – промолвил майор.– Я вижу: в руках у барышни – две чашки и она собирает деньги. Когда она подойдет к нам, попросим, чтоб сняла свой футляр.

Сборщица

– Ура,– ответил Антонин.– Аббат, приготовьте мелочь!

Девушка, которую звали просто Анна, шла вдоль улицы, образованной зрителями, принимая монеты, сыпавшиеся не слишком густо и звоном своим говорившие о том, что они отнюдь не червонцы и что времена тугие. Дойдя до дерева, на которое взобрались мальчишки, она протянула чашки к ним, так что руки ее образовали прямой угол, являющийся пробным камнем красоты. Можно было видеть, что у нее идеальные плечи, грудь как у мальчика, стройные ноги и узкие бедра. Но иные непонимающие старухи говорили, будто знают ее.

– Ах, это которой девичья фамилия – Незвалкова, и отец ее, великий греховодник, был мастер на все руки, стихи красивые сочинял.

Девушка, сохраняя очаровательные манеры, не оправдываемые моментом, так как ей не досталось и медного гроша, направилась к Антонину, самому приветливому на вид и, конечно, щедрому.

– Эти деревья,– сказал он, кланяясь,– обыкновенные дички и не приносят плодов. К счастью, мы можем поправить невозделанную природу. Вы приготовили свой талер, господа?

Аббат или майор, конечно, тихонько сунули бы деньги Антонину, чтоб тот мог на глазах у всех опустить их Анне в ладонь. Но здоровая натура маэстро не знала растерянности. Не давая ничего, он постучал пальцем по жестяной чашке, улыбаясь тому затруднительному положению, о котором лучше помолчать, чем говорить.

Анна поблагодарила вежливо и весьма разумно всех троих и, прежде чем майор попросил ее снять маску, сделала это сама. Посмотрела отнюдь не без удовольствия и соответствующего обстоятельствам смущения поочередно на всех троих и промолвила:

– Цвет этой маски, как вы видите, красный. Я выбрала ее случайно, но сохраню, так как она, кажется, не вызывает у вас недовольства.

– Как раз я сетовал на такое убранство лица,– ответил Антонин.– Существует немало возражений медицинского характера, и некоторые авторы приводят их в убедительном изобилии, но хватит ли у меня времени для того, чтобы их перечислить?

Тут Антонин наклонился к Анне и принялся что-то горячо и убедительно шептать ей на ухо.

Нарушение приличий

Говорить шепотом – это непристойность, порицаемая всеми правилами хорошего тона. Она подвергалась заслуженному осуждению во всех катехизисах, и с тех пор никому не дозволяется шептать где бы то ни было, кроме как в костеле и в общественных местах.

Допустив подобное нарушение приличий, Антонин был вынужден обойти это обстоятельство молчанием, положив в будущем остерегаться таких вещей. Но ему было суждено споткнуться дважды.

– Довольно,– промолвил майор, крепко ударив маэстро по плечу.– Я вижу, мадемуазель спешит и не может ответить.

– В самом деле,– подтвердила Анна,– времени мало. Надо торопиться.

При этом она вздохнула и, коснувшись Антонинова локтя, направилась с чашками к группе молодых людей, которые встретили ее так же учтиво и любезно.

Великий барабанщик

Несколько старых господ, стоявших поодаль и толковавших о неустойчивости погоды, прервали беседу и медленно, решительно двинулись к месту представления.

Вокруг женщин, явившихся с обнаженными выше локтя руками, все теснее сжималось кольцо друзей, так как тьма стала гуще. Начались всякие разговоры, каждый старался занять место поближе, и маленькая толпа народа колыхалась из стороны в сторону.

Между тем Анна вернулась к фургону, Арноштек в своем знаменитом фламандском трико взмахнул палочкой и так сильно, так ловко ударил в барабан, что гром катился долиной Орши вплоть до окрестных холмов целых сорок секунд. Потом он вскинул инструмент в страшную высь, но так, чтоб Анна могла поймать его, когда тот упадет. Как только это произошло, Арноштек, уже без всяких околичностей, влез по лесенке на вилы и сел на устроенное там удобное сиденье, чтобы перевести дух.