Текст книги "Маркета Лазарова"

Автор книги: Владислав Ванчура

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)

Ах, глупые! Ряд стражников поворачивает обратно, алебардники отбрасывают свои алебарды, солдат убывает, путь теперь все свободнее и свободнее. Те из наемников Миколаша, кто не сбежал, жмутся по стенам, будто крысы, и дрожат от страха. Обливаются слезами, признаваясь в своем бесстыдстве, и умоляют горожанина, стоящего подле них, засвидетельствовать, что вошли они не по своей воле.

«Было нас тридцать девять, да все разбежались, только вот нас, горстку несчастных, разбойники вогнали в ворота. А убитых – так ведь их убили не защитники города, а душегубы. Дьяволы это, сударь!»

Горожанин, поглаживая бороду, кивает, но тут раздается оглушительный крик, и цирюльник поступит благоразумнее, если вовремя исчезнет.

Миколаш с братьями через весь город проскакал к башне, в которой помещалась темница. Повстречали они брюхачей, что придерживали на бегу шляпы и спадающие портки; повстречали парней, размахивающих палками и выкрикивающих какие-то призывы, до которых никому нет дела.

«Тупицы, последуй вы моему совету, мы спасли бы наш милый город! А так горите вы огнем, темнота! Я на вас осерчал! Я осерчал на вас и бегу стеречь собственную крышу. Ей-ей! Только одна она из всей вашей навозной кучи этого стоит!»

Ах, наш добрейший каплунчик, сунет он в руки супруге ведро и вкупе с нею примется командовать двумя насмерть перепуганными горожанами, за которыми числится должок.

Стража, однажды уже потерпевшая крах и приведенная в смятение, преследовала разбойников не спеша. И стало так, что никто не сумел превозмочь исступленной ярости Миколаша и его братьев. Никто не смог их одолеть, одно лишь установленье божье, что разверзается перед ними, как пропасть. И я уже вижу конец несчастного Миколаша. Я вижу смерть его братьев.

Разбойники добрались до тюремной башни, а здесь хватает военного люда, чтобы помешать им отпереть запоры. Блестят окованные железом двери. Разбойники ударили по ним! Выставили всем напоказ свое безумие! Великолепное безумие бесцельной и ненужной битвы. Ощущали за плечами солдат и острия копий, чуть ли не вонзенных в их тела. Королевский капитан препоясывает себя мечом, выскакивает конный отряд, чтоб пригвоздить их к земле, а они помышляют о наступлении! Какое безумство! В последний раз их украшает панцирь. В последний раз заносят они меч. Еще один удар, последний удар.

Что остается мне рассказать вам? Солдаты набросились на них. Смотрите – волна, первая, вторая, третья. Меч за мечом. Взблески и звон мечей. Я вижу, как смерть садится на коня. Она подходит слева, и судьи придерживают ей стремя. Ваша смерть, братья-разбойники! Твоя смерть, Миколаш! Стоишь ты, опершись о притолоку узилищу и голова твоя клонится, и падает на плечо. Руки твои все тяжелее и тяжелее. Ты теряешь сознание, в глазах у тебя туман. Все становится тьмою, и воцаряется вокруг тьма. Тьма, центр зеницы ока божьего, тьма, беспредельная тьма, точка крохотнее, чем у астрономов, Я слышу горны времени, торопливого времени. Оно не отступит. Повсюду над городом развешаны краски, но ты их не видишь. Настает утро, Рогачек пылает, озаренный рассветным солнцем. Вот оно уже выпрыгнуло на небосклон, но ты – слеп. Ты умираешь? Нет! Нет, нет, тебе суждено принять смерть более позорную. Смотри – вот перекладина виселицы! Смотри на нее, прозри!

В эту минуту раздался звук трубы. Это подходят солдаты короля. И как вихрь разметает пыль, как волк рассекает стадо, как расступаются люди в храме, прижимаясь к стенам, чтобы дать дорогу епископу, – так расступилась свора солдат, добивавшая раненых. Труба трубача трубит заливисто и солнечно. На ней трепещет флажок, и на флажке, перемежаясь с пурпуром, красуется королевский герб. Их много, этих наемных солдат, но королевский герб словно удесятеряет их численность. Они идут не торопясь. Они все ближе и ближе, а кто это перед ними? Кто стоит против них?

Я вижу окровавленные тела, валяющиеся перед едва поврежденными воротами, я вижу одного разбойника, пытающегося подняться, и вижу другого – он, пошатываясь, бредет вдоль стены. Я вижу рассеченные головы и кровь, по каплям вытекающую из ран. Я вижу гибель и смерть тех, кто занимался разбоем и вел мятежные битвы.

Меж тем Козлик в заточенье услыхал звон колокола и рев. Он узнал своих сыночков! Сердце у него защемило надеждой, он смеялся, гремел запорами и колотил в двери, крича: «Я здесь! Я здесь, я жду вас!»

Глубоко во тьме узилища прислушивалась к шуму и Александра.

Однако шум слабеет. Все стихает. Козлик приложил ухо к стене и прислушивается, не раздастся ли стук и поспешные шаги солдат. Нет, ничего. Уплывает мгновенье тишины, колдовской тишины, свистящей тишины, как если бы тот, кто прислушивается, падал в пропасть.

Напрасно вы ждете, рыцарь, напрасно сердце ваше вздрагивает в надежде. Сыновья ваши побиты и валяются под ногами солдат. Шлемы их откатились к порогу и гремят под ударами трости щеголеватого мещанина. Они валяются в пыли, раскинув ноги, а местный сброд расшвыривает их тела в разные стороны. Теперь прислушивайтесь, вы, чародей сражений, вы, пиит диких сцен, вы, игрок, слишком простодушный, вы, спесивец, вы, головорез, вы, безрассудный безумец! Прислушивайтесь! – ухо у почернелой стены, палец между зубами, в голове шум, а в сердце, в сердце – наперсток крови, и она не обращается боле. Прислушивайтесь, не раздастся ли призывный звук боевого рожка. Вот – он звенит уже, звенит, захлебываясь звуками, и все всхлипывает, всхлипывает. Близится конец нашего повествования, и сладостное утешение подсаживается к опустелой миске с историями, словно голубка, утешающая вдову.

Смерть! Ах, это безумное название тщеты земной – страшит и пугает. Я ни полушки не дам за твое слово, велеречивый глупец, я боюсь смерти, страшусь ее и все, что у меня есть, обращу в мольбу. «Отвяжитесь вы от меня со своим щебетанием! Жизнь и смерть. Это орел и решка монеты, которую я плачу. Дай бог здоровья вашим заказчикам, пусть они меня боятся, пока остаются живы!»

Всем нам однажды морозной ночью придется нести караул, все успокоимся под помертвелой луной, все будем насвистывать свою песенку через щербинку, разделяющую наши резцы; никому этого, как известно, не избежать. Драгоценные господа мои, посмотрите-ка все же, как сама эта кумушка убога, как измождена! Я вижу на ее лапе нарыв, который буйно рвется к жизни!

Неужто так-таки никто перед ней и не устоит? Слышали ли вы, чтобы она одолела любящих? Никогда! Вот, смотрите – ангел-провозвестник с багровым ликом! Роскошное тело, и смеется он во всю глотку. Он подглядывает за людьми из-за волн кустарника; выслеживает их в спальнях, у речек, в снегу, на песках, и всюду, где оттиски тел, задерживается и часто поднимает вверх свою правую руку, а ладонь левой прижимает к сердцу. И произносит слово: жизнь. Любит он мужчин и женщин, а более всего противны ему безбрачие и одинокие самцы. Милостивые государи, история Маркеты Лазаровой еще не кончается! Не умрет она, а произведет на свет сына, которого нарекут Вацлавом. У этого Вацлава будет шестеро сыновей. Дети Буриана, дети Яна, дети остальных братьев и стаи байстрюков будут также благословлены детками. Но мне милее всего, что остался в живых дядюшка этих детей, самый младший сынок Козлика, и он тоже не будет бесплоден.

Глава Десятая

Похоже, что все разбойники, ринувшиеся на приступ тюремных стен, пали в бою. Но, увы, это не так. Миколаш и двое его братьев оправились от страшных ран.

Они брошены в темницу. Страдая и мучась, проводят они свои дни. Раны их гноятся, их растравляют яды. Кровь их отравлена, дыханье отравлено. Несчастные лежат на тряпье, на убогом ложе, на тряпье поражения и позора. В изголовье у них паук-крестовик свил паутину и спускается по ней, и сучит, и перебирает лапами, и ткет свою гнусную пряжу. О, тайник отчаяния, о, гнусный ткач!

Отвернитесь лицом к стене, которая черна, словно фреска погибели. Воскресите былую жажду приключений, устремитесь вверх! Стена эта вся в плесени, и много на ней царапин отчаянной безнадежности – вот вам и пейзаж! Вот Рогачек, а вот, невдалеке, дубовая роща. Смотри-ка – всадник, и он размахивает над головою мечом. Воспылайте радостью! Воспылайте силой, которая некогда приливала к вашим членам.

Ах, сила, понадобилось пройти через последнее поражение, чтоб она растворилась, но дух не сокрушен, а радость – это сила духа.

Взбешенная конница демонов умчалась из вашего заточенья. Вы сделали все, как пристало, и вели себя как те, кому не напрасно вручен меч. Я слышу стук, и подобный стук отвечает ему. Это язык темниц, это голоса братьев. Бог дал вам услышать Козлика, и вы слушаете его и улыбаетесь.

В ту пору по деревням уже ходили толки, что все разбойники схвачены и перебиты. Настоятельнице Блажене они стали известны на пятый день, и она пошла к Маркете и все рассказала ей.

«Возлюбленный, разжегший в тебе такую страсть, ранен, он умрет. Он был покорителем – о, если бы мог он ныне покорить небо! Слышала я, однако, что он упрям и смеется над своими тюремщиками. Маркета, ему нужны сейчас не уверения в любви, не поцелуи, а напоминания о суде!»

«Матушка, матушка! – воскликнула Маркета, и с ее уст и лица сбежали живые краски. – Матушка! У меня нет сил говорить ни о чем, кроме этой новости, она переполняет меня. Душа моя поросла порослью любви. Я не верю россказням, не верю в гнусное пораженье! Не поверю никогда! Нет и нет! Имя супруга означает лишь силу. Он добудет власть надо всеми! Я вижу его, он невредим! Он невредим!»

«Безбожница, – сказала настоятельница. – Твое отступничество хуже смерти. Ты сделала меня свидетельницей своего падения, за это я сделаю тебя свидетельницей своей власти».

Говоря так, она вышла и приказала, чтобы сестры отвели Маркету в келью, где нет окна. Маркета заточена, как и ее возлюбленный.

Мать настоятельница прогуливалась по саду. Был теплый вечер. Словно миро, осыпалась пыльца первых сумерек. Была весна. Ну, это шаткий довод для снисходительного отношения к распутнице, которая не раскаивается ни в чем! Девка! Это ее всхлипы и вздохи слышны сейчас? Нет, ничего, право, ничего, тихо повсюду. Тишина и спокойствие.

О люди, в головокружительном могуществе своем вы хотели бы сделать все, что в ваших силах, но – увы! – не все в вашей власти! Не все, ибо распоряжаетесь вы лишь бренным телом. Вы распоряжаетесь, а бог повелевает. Водит он душу тайными путями и велит ей совершать деяния, зачастую неописуемые и преужасные. Вы полагаете, что разгадали тайны мира? О гордыня, неужели не слышишь ты шипения змия, который уже близко?

Настоятельница молилась, чтоб господь послал ей смирение и мудрость. И стало так, что какая-то мысль – может, божья, а может, измышление нечистого – вынудила ее пойти и отворить Маркетину келью. Она застала грешницу стоящей на коленях. Настоятельница взяла ее за руку и молвила:

«Откуда рождаются мысли, посещающие нас? Ни ты, ни я – ничего мы не знаем об этом. Словно стрелы, вонзаются они в наш мозг, но кто их выпускает, какой лучник? Голубушка моя, не смею я присваивать себе право быть строгой без кротости. Ежели бы пожелал господь, он отвел бы мысль, которою ты одержима, в сторону, и пришла бы она в голову барашку либо собаке. Не вправе я спрашивать, отчего он так поступает, не вправе я препятствовать делам, ежели бог пожелал, чтобы были они совершены. Чего же ты колеблешься? Встань и иди, куда влечет тебя сердце. Чувствую я, что настает миг, когда исполнится несчастье твое и несчастье Миколаша. Видно, призывает тебя господь, дабы покрыть вас пеленою покаяния, видно, установил он, дабы оба вы воззвали к нему единым гласом».

Говоря так, растворила настоятельница двери.

Маркета благодарит ее, и все, что она произносит, так трогательно, что мать настоятельница не смогла сдержать слез.

И плакали они, словно две сестрицы.

Потом собралась несчастная в путь-дорогу и пошла искрящейся звездами ночью прямо к воротам города. Подошла она к ним, когда светало. Пришлось ей ждать, пока выйдет караульщик и спросит, что принесла она на продажу или что ей надобно. Одета она была как крестьянка и плакала, так что красота ее померкла, и лоно ее отягощено было бременем. Мог ли караульщик впустить бедняжку без допроса?

Уже съезжаются подводы, и мужички – из близких мест и издалече – рассказывают о своих трудах и о безопасном пути, ибо король повымел дороги так чисто, что девчушка малая – и та без боязни донесет горшочек с дукатами из одного города в другой.

Наконец ворота отворились. Вот следы битвы, вот брызги крови, изменившие цвет. Маркета стоит как зачарованная, и страшно ей слышать все, что говорят вокруг. Ах, тут-то ее и узнают, тут-то и узнают ее злые соседи, и тащат к дому капитана. Проклятое мужичье, проклятое усердие! Вот она уже стоит перед писарями да судейскими и говорит:

«Что я вам сделала? Не нарушила я ваших законов!»

«Да как же так? – возражают они. – Разве не воспротивилась ты отцу? Не осталась с душегубами, не держала их сторону?»

Схватили Маркету и заперли в темнице на пять дней, давая ей лишь хлеб и воду.

На шестой же день прибыл в Болеславу королевский посланец с известием, каков вынесен преступникам приговор.

Конь у посланца белый, чепрак на нем – пурпурный, а все, что в обычной рыцарской упряжи бывает железное, сверкает золотом. Впереди всадника скакали еще и другие, держа в руках копья с хоругвями на древке. Королевский посланец не вооружен и без шлема. Он не спешивается, и пока он говорит – сам капитан придерживает за узду его белого коня. Тут трубачи затрубили торжественно в трубы, а когда они отзвучали, привстал королевский посланник на стременах и говорит:

«Король награждает верность и карает беззаконие. Повелевает он вам жить в мире и покое! Никто – ни дворянин, ни человек звания духовного, ни крестьянин – никто не имеет права оружием разрешать несогласия и споры! Никто не имеет права нападать, возжаждав поживиться товаром купцов либо урожаем, принадлежащим другому! Да найдут защиту и мужик, платящий десятину, и купец, что отдает торговую пошлину! Да будут защищены они от опасности! Дороги должны быть свободны, и король покарает смертью каждого, кто посмеет разбойничать на больших дорогах. Отныне вы будете помнить о королевском гневе, и золото, даже выставленное в лесу напоказ, останется в сохранности. Король гневается, поелику принудили его повторять сказанное прежде. В гневе своем повелевает он, дабы дворяне, попавшие в руки солдат, были повешены на площади. Предводителю их отсечь голову секирою».

Тут перечислил прелестный посланец имена разбойников, а когда снова отзвучали трубы, продолжил:

«Наказание женщинам таково: да будут они приведены к плахе и к виселицам, да будут они свидетельницами всех казней. А затем изъять у них все их имущество, а самих отвести на землю, где бы жили они с детьми по-крестьянски. Рогачек не должен быть восстановлен, ров его да не наполнится водою, а дом останется в развалинах. Да порастет он травою и лесом, и не поселится там никто. И далее повелевает король: дочь разбойника, именуемую Александрой, казнить как убийцу, а иноземцу за несправедливости, ему причиненные, самому избрать способ казни и время ее свершения. Исполнение последнего приговора откладывается. Женщина на сносях и не может быть казнена, пока не разрешится от бремени. После чего дело пусть рассудит граф Саксонский Кристиан».

Говоря так, прелестный посланник тронул своего белого коня и удалился из города. Не принял он ни угощения, не согласился отдохнуть, и даже конь его, видно, не получил зерна. Передохнул посланец за крепостными валами, в шатре и в одиночестве – в знак того, что король недоволен городом. Прощайте вы, глаголящие металлом уста, ты, сокольничий гнева! О, если бы тебе поручено было привести в исполнение то, что ты передал! То-то бы у тебя, братец, затряслись ручки! Из приговоренных никто не мог слышать речь королевского посланника, кроме Козлика и Миколаша. Старцу связали руки и вывели из темницы на свет божий. Козлик был стар. Глаза его ослабели, и он щурится на свету. В тулупе его гнездится мрак, в его волосах и кусточках усов свил гнездо мрак, гнусный мрак, и Козлик стряхивает его. Он вздрагивает, словно неукротимый зверь, словно лев, на гриву которого положили руку. Вздрагивает он и отряхает тьму, и старческую немощь, и устрашение. Вся его фигура выражает надменность. На лице – гримаса презрения. Он бледен. Какой страшный шрам! Эти губы, изогнутые голубиным крылом! Губы – единственный отпечаток красоты на этом хищном лице.

Подойдя, поклонился он посланцу короля, и стал слушать, вникая в слова приговора. Услышал, что умрет. Какая подлая смерть! Какое зрелище для мещан, у которых мороз подирает по коже, которые сипят, подтягивая челюсть к челюсти, которые с трудом удерживают мочу и слезы!

О, если бы ты подавил вскрик, если бы сумел задержать вздох! Да поможет тебе твоя гордость! Козлик сложил руки на груди, прижал левую ладонь к локтю, а правую – положил на сердце. Он не обронил ни слова, не вскрикнул, ничего не было слышно, кроме громыханья слишком свободных цепей. Тут зазвучали трубы, и толпа обмерла, и показывает пальцем на лицо осужденного и на руки, искалеченные ранами. Мещанки поплотнее закутываются в плащи и отступают. Толпа то сдвигается, то раздается, возникает шум и ропот. Постойте! Еще немного, еще совсем немного! Вновь отворяются двери темницы, три тюремщика выносят Миколаша. Ах, ужас слишком явствен! О, театр, чересчур обнаженный! Куда обернуться! Где отыскать место? Ряды ошалевших ротозеев швыряют вас прямо на это тело, а вы отказываетесь им повиноваться и, упираясь, расставляете ноги. Вы чувствуете голову портняжки и локоть цирюльницы у себя на плече. Процессия все дальше продвигается вперед, и вот она останавливается возле Козлика.

«Государь мой, – говорит Миколаш, – мы брали приступом темницу, но бог оставил нас своей милостию».

И тут Козлик опускается возле сына и, склонившись над ним, отвечает:

«Неужто так и оставил нас бог своей милостию? Нет, бог пожелал, чтобы умерли мы вместе. Вы и я. А твоя мать и сестры останутся жить».

Оковы Козлика лежат на груди у Миколаша, и руки его, упавшие справа и слева, опираются оземь.

«Ты самый любимый сын у меня», – немного погодя заговорил Козлик. Стражники видели эту сцену, и только сила приказа удержала их на ногах. Это приказ из приказов, в сравнении с ним королевское слово значит меньше, чем слово холуя. Злоба против разбойников клокочет в горле у многих зевак, однако никто из них не двинулся с места, лишь капитан Пиво снял свой плащ и прикрыл им Миколаша. Сделав это, поднялся он и сказал солдатам:

«Выведите Маркету Лазарову из темницы. Король дарует ей прощение».

Содеять это внушил капитану бог, и это было ответом на вопрос, который прошептали губы Миколаша. Он не досказал его, заслышав слова капитана, восторг и блаженство объяли его при этом подтверждении справедливости божьей. И вот – ворота темницы распахнуты снова, и снова идет процессия. Выводят Маркету. Начальник тюрьмы берет ее за руку и говорит:

«Ты свободна, иди куда хочешь. Король либо забыл о тебе, либо простил молча». Но Маркета Лазарова не уходит. Ей все равно, что станется с ней и кто ее слушает. Оглядевшись, произносит она ясным голосом:

«Ведите меня обратно. Не уйду я прежде своего супруга. Буду ждать, и даже если вы не впустите меня, я буду ждать у этого порога, как нищенка». Облако тишины уносит эти слова. Прекрасны ли они? Нисколько. Или все-таки они трогают ваше сердце?

Ах нет, нет, нет, нас растрогала Маркета и ее любовь. Всполошенные голубки и голуби с разноперыми крыльями взвились над площадью и, кружа, опустились на гребни крыш. День хорош, хорош, так чудесно сейчас на полях, в то мгновенье, когда вы вслушиваетесь в мелодию незримого инструмента, что наигрывает в светелке соседки. Миг сияния и славного полудня. Но тут раздается позвякивание колокольца. Встаньте, у вас на окне скачет озорной воробышек. Откуда тут взяться голубке! Посмотрите вокруг. Ведь это Болеслава, город, где разыгралась наша история. Здесь, на этом месте, отмеченном камнем, свиделась Маркета Лазарова со своим возлюбленным. Ах, время не стоит на месте, а место – осталось. Здесь слышали люди ее плач и страстные клятвы. На этой площади обручилась Маркета со своим Миколашем при стечении народа, который негодовал и утирал слезы.

Остается нам дорассказать еще о графе Кристиане, об Александре, о жене Козлика и об их детках.

Граф Кристиан? Плачет он, и винит бога, и мерзко богохульствует. Но велика сила сердец. Скорбь опускается на дно сознания. Вы творите омерзительные дела, а по вашим артериям вновь подымается вверх столбик неиспорченной крови. Теперь вам необходимо ответить епископу, хоть он и подлец, съездить домой и снова вернуться в Чехию. Да, да, поверьте, когда граф Кристиан встретился с Александрой, беременность ее была уже несомненна. И он должен был ее судить?! Да нет, он простил убивицу своего сына и мать его ребенка. Но увы! Королевское слово не сбросишь со счетов, что бы там ни стояло. Поехал граф с Рейнером к королю. Снова слушал барабанный бой, и трубы, и тишину, стелющуюся над королевскими дорогами. Короля, однако, лицезреть ему не довелось. И возвратился граф, и заплакал.

Меж тем Маркета Лазарова воротилась на Оборжиште и, вошедши в восстановленный дом, сказала своему отцу:

«Отец, бог поставил тебя моим другом и защитником и вручил он тебе розги, дабы ты наказывал меня, коли сойду с пути истинного. И ты обо мне пекся, я же пренебрегла твоим домом, пренебрегла и обителью божьей. Как я грешна! Скажи мне хоть словечко, чтобы и я получила право говорить. В утробе моей шевелится сын. Как мне разговаривать с ним, ежели ты не снимешь с меня запрета? Наложи на меня епитимью, испытай мою верность, чтобы могла я жить и не умерла вместе с супругом. Испытай мою верность, ибо за душу мою спорит смерть, и шипит она: могила, могила, могила!»

Лазар, чья борода бела, как дым, осенив себя крестным знамением, ответил:

«Ты была моей дочерью и осталась. Лишь ненадолго отлучилась куда-то, а завтра овдовеешь». Взял он ее за руку и хотел ввести в горницу, где собралась вся челядь. Но Маркета бросилась перед ним на колени и проговорила:

«Супруг мой завещал мне шить с его сестрами. Супруг мой велит мне с вами проститься! Супруг мой!»

Ах, сколь печально это прощание, сколь прискорбно противоборство отцовской воле! Тут вошли сыновья Лазара и молча, растрогавшись, взирают на кающуюся грешницу, эту прислужницу любви.

Драгоценные государи мои, все, кто слушает исповедь нашей страстной возлюбленной, некогда полагали, что мудрость обращается к ним как к брату и сестре. Их озарила любовь; она озарила их почти незримой пылинкой живого света, и пылинки той достаточно, чтобы поколебать незыблемые истины и сокрушить их твердость. Она швыряет родных на колени. Никто теперь их не проклинает, они повержены, бог подменил им сердце и дал почувствовать, что мудрость их – плевел.

Да способны ли эти кустари на что иное? Вчера они хихикали, радуясь, что их делишки прошмыгнули под королевской рукой, а нынче хотели вершить суд и расправу?! Ну, да зачтется им эта перемена к лучшему.

Старый Лазар вывел коняшку и в повозке, в которой когда-то ездил в церковь, отправился с Маркетой к городским воротам.

Наутро день казни. Пани Катержина, Александра, жена Кристиана, Вацлав и прочие Козликовы детки собраны в капитанском доме. Ночь они провели в людской.

Катержина хотела всю ночь бодрствовать возле темницы, но в этом ей было отказано. Ведьмы, фурии, пересмешники и разная сволочь, вылезшая изо всех щелей, подходили к ней и в лицо бросали свои визги и вопли. Чувствовала она себя так же, как на дороге, когда их везли из Турнова. Шла ли она, стояла ли у храма позора, – он все был объят пламенем и обжигал, как огонь. Несчастная женщина, не запятнана она кровью, и скорбь ее почти не заметна. Не пугают ее и не касаются эти недостойные порождения злобного языка и насмешек.

Вы, ротозеи и зеваки, подходите ближе, ближе! Схватите девушек за талию и скачите подле них, выступающих торжественной поступью. Опорожните мозг свой в этом гаме, требующем возмездия. Это одно из наказаний, без которого мир немыслим.

Насмешки падали, словно град и дождь на голову паломников. Когда они пришли в город, толпа разрослась. Слышен был гогот и гиканье. Перед шествием выделывает кренделя какой-то паренек в красном колпаке, а другой свистит что есть мочи, а кто-то третий, держась за носки башмаков, гримасничая и кривляясь, говорит Александре:

«О дева, дева, по тебе сохнет сердце!»

Нужна была невозмутимость статуи, сила льва, чтобы оставить все эти насмешки без внимания. Не обронив ни слова, женщины шли вперед. И молчание ограждало их, словно шатер. Наконец слуха капитана тоже достигли вопли толпы, и, увидев, что творится вокруг, вышел он при всех своих регалиях на площадь. Окунулся в толпу и кричал, как обычно кричит при отступлении: «Назад! Назад!» Толпа отступала неохотно, и не остывшие еще зеваки галдели в улочках, отстаивая свое право пригвоздить преступников к позорному столбу. Затем разбойниц отвели в дом капитана, у дверей поставили охрану.

Около полуночи Лазар со своей дочерью добрался до города, и они были впущены. Ах, какое это свидание! Кто передаст радость, полную смущенья, доверчивость, ликование, скорбь, горделивость и грусть? Слова не столь многозначны, и говорящий пользуется не только словами.

«Ты пришла, Маркета! Видишь – теряя так много, я обретаю дочь. Дитя мое, не тверди слишком часто: горе! горе! Не причитай над нами. Все, что ни делается, надобно уметь принимать. Это посылает нам господь бог. Сердце его ласково и неисповедимо. И ко всем его деяниям подмешана любовь. Что с того, что мы плачем теперь? Так ли уж много значит гнев короля? Есть судия поважнее, он будет судить рыцаря по-рыцарски, мужика – по-мужицки. Супруг мой привил своим сыновьям добродетели, которые признавало его время. Увы, времена меняются! Супруг мой был определен как разбойник, сердце его, однако, никто не оценил». Сказав так, Катержина умолкла, теребя ткань своей парчовой накидки. «А теперь – ни единой слезы, ни слезиночки! – вымолвила она напоследок. – И верность, верность прежним временам».

Ночь плелась и летела, трезвоня в колокол, что со звоном отбивает час за часом. Его надтреснутый голос напоминает звук цепей, которые тюремщик, спускаясь, волочит со ступеньки на ступеньку. Уже светает; летите в небо, вороны, взвивайся к небу, нечисть с растрепанными крылами, взвивайся к небу, мразь с отдавленным хвостом, с кровавым клювом, смрадным дыханьем, испуганным взором! Ах, только горлинка сидит себе на башенке и воркует призывно.

Какой день! Вот серп месяца, вот стрелы рассвета. Все вершится в безмолвии. Бдительная стража пересекает площадь, направляясь к темнице. А за стражей движется шествие женщин и детей. Это пани Катержина и все остальные. Я вижу Маркету Лазарову, Александру, а замыкает процессию Вацлав. Паренек грязен и всхлипывает, закрывая лицо ладонями. Вот они вошли. Караульщики убыстряют шаг, уж не пылают ли их сердца сочувствием? Отчего это они вдруг занялись счетом? Какие мысли гонят от себя прочь? Ах, поверьте, ожидание – страшная вещь. От ворот вдоль стены до угла крепости – пятнадцать камней, да только тринадцать насчитал я в обратную сторону. Вот, смотри-ка, волочится сука и побирушка, которая сегодня чуть ли не стройна. Площадь уже заполняется народом. Зеваки перебегают с места на место. Застывают, словно частый лес. Толпа добрячков, толпа стародавних приятелей, что задолжали разбойникам проклятия за ночные нападения. Этот, надутый, чванится, а этот хлопает себя по поясу и животу; третий насупился, а по ляжкам его ползет холодок. На висках у стариков вздуваются жилы; платье у них теплое, а затылки – холодные. О, эти очи, вперенные вдаль! О, этот отрешенный взгляд! Теперь вы слышите барабанный бой. Пять ударов палочками и пять ударов в дверь темницы. Вдоль стены выстраиваются копьеносцы. Тень их переламывается и подымается вверх, облизывая карнизы. Копьеносцы и снова барабанщик, возвещающий смерть. На его барабан наброшено покрывало, барабан гремит глухо, и звук его – будто тень звука. На небе теперь сияет солнце, и все это убожество сверкает великолепием, вот все темнеет и снова озаряется блеском. Палит зной. Палач утирает пот, и толстяк в панцире вертится, словно школяр. Но вот выходит Козлик с пани Катержиной и исповедником. Коснулся он одеяний господа, который везде благостен, и идет, словно виноградарь, у которого истек срок аренды. Оглядывает он сборище и, видя на лицах опустошенность и отчаяние, жалеет сам себя и произносит: «Еще немного, и я избавлюсь от тягости времени. Право, я уже стар».

Больше нечего ему добавить, но, видя страдальческие очи своей жены, он усмехается еле заметно, чтобы ободрить ее. За ним шагает Миколаш. Он слаб, у него подкашиваются ноги. Та женщина, что идет сбоку, та, что поддерживает его, – это Маркета. Его израненное лицо бледно, плечи лишь будят воспоминание о былой силе, и правая рука лишь напоминает о прежней силе, правую руку он кладет жене на плечо, чтоб та теснее прижала его к себе. Он зачарован смертью, которая, как ни судите, есть покой. Он никого не видит – разве лишь тех, кто совершает тот же путь, не слышит гомона толпы и не чувствует страха. Душа его приникла к его сердцу, и звездная пыль, налипшая на ее крыла, попадает теперь в его кровь и разносится по всем жилам. Это смирение, без которого храбрость дика и необузданна, как буйство.

Лишь смирение? Маловато! Как, он не раскаивается? Не сожалеет о содеянном?

Нет. Он слишком уж разбойник, и всегда был гордецом.

За Миколашем, поддерживая друг друга, шли по двое четыре его брата. Раны их ужасны, и женщины причитают, вглядевшись в их лица, а мужчины тяжко вздыхают, видя следы мечей. Куда подевались щебеталки, тараторки, вредные бабки и злые языки? Нет их. То было мимолетное кипение чувств, и маска слабости, и радость от зрелища бескровной драмы. Однако театр этот великолепен.

Козлик прощается. Голова его падает в корзину, и затылок обагрен кровью. Миколаш стоит под виселицей, вот он вздохнул в последний раз. За ним идут четыре брата, и палач, набрасывая на них петлю, переламывает им шеи.

Смотревшие казнь замерли. Позже было занесено в хронику, что жены разбойников стояли как изваяния, на которых горит одежда. Лишь Маркета Лазарова рухнула наземь, и плач ее звучал словно ветер, от которого нам становится не по себе.