Текст книги "Маркета Лазарова"

Автор книги: Владислав Ванчура

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

Известны случаи, когда солдатня, оторванная от своих кормушек, вдруг проявляет геройство, распаляемое нуждой; рубят солдаты головы, словно палачи, и нет на них удержу.

Еще совсем недавно пояса сползали с толстого брюха Капитановых солдат, а меч у бравых молодцов болтался между ляжками. Одни ремни под брюхом, другие – над желудком. Мундир не застегивался у них до конца, и в просвете между полами проглядывало брюшко – серенькое, как у воробушков. Вот какие были времена! А нынче им худо, худо! Выйдут ли из них герои? Их негодованье и охота пожрать послужат замыслам короля лучше, чем капитаново понукание. Козлик поблизости – так что же, славная разыграется битва, потому как и разбойнички тоже полны решимости биться – одним словом, выступят они на равных.

Но покинем их, пусть отворачиваются от ветра, пусть норд загибает им ушные раковины и будоражит кровь. Пусть швыряют на копья друг друга, пусть вспарывают себе животы, откуда вываливаются разворошенные потроха. Внимание прекрасных дам, наверное, приковано к увлекательным приключениям наших любовников. К Александре и Кристиану, к несчастной Маркете, и – как знать – может, найдется у них капелька снисхождения и к чертову этому Миколашу.

Не могу утаить, что его тоже коснулась любовь.

Ах он бедняга! Не перечил бы отцу, сидел бы теперь в седле, а завтра увел бы девицу покраше, чем Лазарова дочка. Никто не чинил бы ему препятствий, и исполнились бы все его желания. А теперь стоит он, широко расставив ноги, чуть ли не на грудь свесив голову, и смежает очи пред такой бедой. Темен он, как угроза, позади него сверкает снежная равнина, на дворе вокруг – славный день; близится время сечи, а Миколаш связан по рукам и ногам, так что даже двигается с трудом. О господи! Ясно ему, что при неуступчивости Козлика да собственном непокорстве пропадет он в этой цепи любви. Стыдился он этого нестройного строя, где оба немца звякают головами, злила его толстая морда оруженосца – так прямо и пристукнул бы с великим удовольствием! Миколаш связан веревкою с сестрой своей Александрой; возле нее – Маркета, а за нею немцы – в таком порядке, что оруженосец оказался крайним справа.

Двум парам этой пятерки было предопределено свыше полюбить друг друга, по посмотрите, как теперь они недоверчивы, какие злые взгляды мечут друг на друга. Ах, то знаки любовной страсти; у кого же достанет прозорливости отличить краску гнева от румянца любви! Я вижу только, что кровь прихлынула к их лицам, прихлынула кровь, но, ей-богу, это не так уж мало!

Из всех страдальцев самый благородный, конечно, Кристиан. По его представлениям, над Маркетой учинили насилие, о своих невзгодах он судил иначе… «Мы разделим с ней все ниспосланное судьбой так, как велит мне рыцарский долг, – решил он про себя, – мы разделим с ней беды, посланные судьбой, и когда-нибудь господь вознаградит нас. Эти нищие дворяне не так уж бесстыдны, как казалось бы; вот эти двое, дочь и сын, предпочли сносить обиды и голод, дабы поддержать свою подругу».

Этими своими мыслями Кристиану захотелось поделиться с остальными спутниками. И в конце концов он упросил слугу перевести их на чешский язык. Но кто должен ему ответить – Миколаш? Этому никогда и в голову не приходило употребить слова иначе, чем для приказов. Оп молчал, пусть себе Кристиан один болтает попусту. Некогда существовало поверье, будто гнев подобен птице сарыч, которая клювом терзает свою грудь. Округлый глаз ее вылезает из орбит, янтарный зрачок пронизан кровавыми прожилками, перья на хохолке подымаются дыбом, однако чудовище снова и снова погружает в рану окровавленный клюв. Сарыч одержим страстью, и добьется своего, даже если препятствием будет его собственное сердце.

Миколаш был, пожалуй, так же неистов, но не умел он сказать Маркете ни единого слова. В молчании мерили они равнину, шагая с севера на юг, а когда добрались до разбойничьей берлоги, там обратилась к ним пани Катержина:

«Хорошенькое дело удумали, паршивцы! Чего вы Козлика рассердили, чего ослушались его, неслухи! Не нынче-завтра побьем капитана и вернемся на Рогачек. Опасаюсь, однако, что поедем мы без вас. Вот помрете с голоду, так вам и надо, своевольники! Однако покамест нету приказа оставлять вас без еды. Найдется у нас немного молока да мяса, берите, но только – прочь! прочь отсюда! А не то попрекнут, что нарушаю Козликову волю. Ах вы, спесивцы, богу и нам угодно, чтобы вы поплатились за свои проступки. Идите к костру, убирайтесь подальше от жилья!»

Следуя этому приглашению, процессия поворачивает к середине просеки; байстрюк подбрасывает несколько поленьев в огонь и протягивает Миколашу посудину с молоком. Он держит ее возле Мпколашевых губ, однако разбойник отворачивается. Никто не пьет и не ест, только Кристиан да оруженосец Рейнер. То-то стыд и поношенье! Миколаш дергает свою часть веревки, чтобы вышибить посудину из прожорливого рта. И ведь исхитрился! Высвободил левую руку и уже душит горемыку, уже волочит всех в самый дальний и темный угол лагеря. Вот уже Рейнер улегся на снегу, а Кристиан стоит возле него на коленях. Покуда оба в таком положении, девушкам ничего не остается, как тоже наклониться над ними: одна наклоняется меньше, вторая – больше. Миколаш, уставясь в сторону леса, говорит:

«Тот, кто связал нас, вправе карать всех, как ему вздумается, и теперь мы разделяем с вами тяготы и позор ареста; но кто тот дурак, что надеется получить у Козлика прощение заодно с его сыном и дочерью? Кто вы, сволочь, столь проворная до жратвы?»

«Сударь, – ответствовал Рейнер, – Кристиан, которого вы не по совести и себе во вред захватили в плен, – имперский граф. Я сообщил об этом вашему батюшке, однако он ничему не внемлет и ничто не принимает во внимание. Действует без оглядки, а ведь сам император спросит об этом пленнике. Ваш король прогневается и повелит снести головы всем, кто чинит Кристиану зло».

«Чему быть, того не миновать, а Козлику все нипочем, – сказал Миколаш. Петля на шее? Бог наделил отца такою твердостью, что он смеется над приговорами. Затруднительно будет привести Козлика к палачу на плаху. А вот кто заступится за тебя? Не ты ли преследовал Кристиана прежде, чем Ян привел его к нам на Рогачек?»

«Я всего лишь папский слуга, а сейчас делаю все, чтоб охранить графа», – ответил Рейиер и повел рассказ о Кристиановых злоключениях.

Послушайте трепливого рассказчика, зыбкое внимание которого колеблется меж повествованием и болью.

«В немецком городе Иене обосновался епископ, которому вздумалось заложить монастырь в местности под названием Островные Холмы. Принялся он за первоначальные работы и просил дворян, дабы они вкупе с ним помогли исполнить этот замысел. Граф Кристиан, отец вашего высокородного пленника, был более ревностен, чем все прочие, и обеспечил монастырю доход. Он взялся построить храмовый алтарь, а кроме того, обещал забрать коваными решетками окна и лестницы, и, нет сомнения, сдержал бы слово, но настоятели и настоятельницы старых монастырей пришли к епископу с жалобами, что их монахи живут впроголодь и что епископ пустит их по миру, коли по-прежнему будет настаивать на своем намерении. Они не скрыли от владыки ропота и раздоров среди монахов там, где рвение устроителей пуще усердия благодетелей.

Монастырю должно быть дано право производить товары, в противном случае дело наше не достигнет цели, и удивительно еще, что поборы до сих пор не вызвали худших возмущений.

Мой епископ, поразмыслив, признал правоту аббатов. Решил он осуществить свои планы в более отдаленных местах и отложил постройку. Милях в двенадцати к югу от епископской резиденции есть живописное местечко, где течет ручей. На целые гоны вокруг нет там ни одного монастыря. В долинах и на пологих склонах раскинулись богатые имения и городки, славящиеся своими ремеслами. Мой повелитель исполнен был решимости поставить монастырь в тех краях, да все медлил. Заложил он сад и надворные постройки. Пришел черед графа Кристиана выполнять обещанное. А граф об этом и думать забыл.

„Я обещал одарить монастырь, но никак не епископа, – велел он передать моему господину, – какое мне дело до свинарников, которые он себе воздвигает? Не дам ничего – и все тут!“

Оп повторял это столь часто, что епископ разгневался и начал ему досаждать. Обозвал клятвоотступником и всеми правдами и неправдами вынуждал графа отдать обещанные деньги. Челядь епископская сводила счеты с челядью графской, и не один слуга схлопотал отменный синяк.

Наконец моему господину стало известно, что молодой граф возвращается из Швабии. Епископ выведал, когда он прибудет в Прагу и двинется дальше. Подходящая это была оказия взять заложника и получить за него выкуп. Он приказал, чтобы мы сторожили дорогу и схватили Кристиана, прежде чем он пересечет имперскую границу.

Если бы это случилось, я уверен, что волос не упал бы с головы графа. Увы! Послушался я своего господина – пустился в путь, защищая правое дело монастыря, и вот – я в плену и ранен. Испытание это тяжелее, нежели я заслуживаю».

Драгоценные государи мои, речь эта заняла куда более часа. В паузах епископский слуга облизывал свои ободранные руки, вздыхал и стонал. Еще немного – и перешел бы к угрозам. Миколаша нисколько не занимала судьба этого убогого, этого жучка, который что бы ни делал, плохие либо добрые дела, а все в том нет ни его вины, ни заслуги. Он мог бы заставить его замолчать, по сестра Александра пожелала слушать дальше.

Уже смеркалось; узников мучила нужда, вызываемая потребностями нашего естества. Как быть? Миколаш не колебался, зато Лазарова дочь и Кристиан приняли сущую муку, и нам трудно поверить, что причина их страданий была столь незначительна.

Спустились сумерки. И вот уже ночь, и снова утро.

Перед полуднем возвратился из похода Козлик. Он спешил, ибо люди и животные нуждались в отдыхе. Однако прежде, чем слезть с коня, расспросил он Симона, как прошла ночь и безопасно ли окрест лагеря. Потом вспомнил про узников.

Смотри-ка, левая рука у Миколаша свободна, ему легче легкого разорвать путы и очутиться на воле.

Козлик смягчился – да и кому не польстило бы подобное послушанье? Он обрубает веревку, и путы падают.

«Иди, займись делом, – говорит он сыночку, – это тебе урок, чтобы впредь слушался меня. Ты иди, а вот что делать с Маркетой Лазаровой и немцами?»

«Что немцы? Пореши их либо помилуй, а за Маркету я прошу со всем усердием. Отдай ее мне!»

Козлик ничего не имеет против, Козлик согласен. Ему безразлично, что станется с барышней, однако ни Кристиана, ни Рейнера он отпускать не собирается. Они могут выдать место, где укрыта эта берлога.

Александра отходит в сторону, и одно удовольствие смотреть, как она конфузится, как искоса поглядывает на Кристиана и кивком приглашает следовать за ней. Наказание отбыто, у кого хватит дерзости гневаться на пленников дольше, чем сам Козлик? Александра – прелестнейшая из сестер и пользуется общей любовью. Она скрылась в палатке и выносит дымящуюся миску.

Подавая ее Кристиану, девица дотронулась до его руки. Немецкий граф принимает кушанье с благодарностью, и Александра – наверху блаженства. Он хотел бы что-нибудь сказать ей, он отстраняет обед, миска падает и разбивается на две половинки. Молодые люди наклоняются и касаются друг друга лбами. Какой жгучий ток в мимолетных прикосновениях влюбленных! Дукат за одно только слово! Увы, Кристиан способен лишь твердить «Александра» и произносит он это имя со слезами на глазах. Влюбленные целуются.

Кристиан снова один, он изумлен, он не может забыть, как прекрасна его подруга. Прекрасна и неустрашима. Во время их плена она ни разу не пожаловалась, стояла, поддерживая Маркету, лишь искоса поглядывала в сторону рыцаря, – но взгляд ее подобен сети. Граф погиб, его влечет к этой дикарке. Ах, отчего не предпочел он Маркету Лазареву! Она мягка, она плачет, она похожа на благородных девиц, приближенных ко двору.

Стало так, что бог предназначил ему эту темноволосую девушку.

«Рейнер, мой Рейнер! – восклицает осчастливленный узник. – Какие события мы переживаем! Как я желал бы, чтоб возвратилась ночь, когда мы были скованы одной цепью, как я желал бы, чтоб это заточение длилось вечно!»

«Господин мой, – отвечал оруженосец. – Видит бог, я понимаю вас лучше, чем вы сами. Бросьте вы эту чародейку, ничто здесь не сулит вам счастья! Бросьте! Блаженство в доме скотников и грабителей! И если у здешних ведьм чуть длиннее волосы, чем в Германии, так это для того лишь, чтоб получше спрятать насекомых. От нее пахнет, как от кузнеца, и сильна она так же, как кузнец. Учитесь на моем горьком опыте! Глядите, я лишился руки, а вы по собственной воле теряете голову. Любая вспышка внезапной страсти – блажь, а эта – тем более! Вы подумали, что сказал бы о вашем выборе граф? А госпожа графиня?»

Но Кристиан по-прежнему превозносит свою подругу и вместо ответа твердит лишь, как она прекрасна. Чего же вы хотите, ведь было ему девятнадцать лет.

А теперь мне хотелось бы оправдать в ваших глазах Миколаша. И я не нахожу других причин, кроме его дикарства. Было бы безумием ожидать, что разбойник единым махом превратится в ягненочка. Отнюдь, любовная страсть побуждает его к новым насилиям. Это чувство – лишний повод для греха. Миколаш должен был бы принять любовь со смирением, возблагодарить бога за то, что тот дозволяет ему столь живо ощутить свою душу. Любовь – это лекарство против насилия и ключик к тайне мира, господь наделяет ею лишь тех, кого возлюбил. Видно, когда-то посмотрел он с улыбкою на Миколаша, приметив в нем воинский пыл и рвение. Вероятно, однажды спал парень в поле, положив руки на луку седла. И приснился ему дивный сон; право, не исключено, что за цельность характера ниспослано ему теперь великое счастье. Ах, одарять грешника! Он купается в блаженстве, и оно смывает с него усталость ночи. Он не успокоится, не найдет забвенья, пока не увидит Маркету Лазарову. Несчастная барышня снова плачет. Он обнимает ее, и третья ночь проходит, как ночь первая.

Глава Третья

Епископские слуги мчались куда-то, прямо чуть ли не в раскаленное пекло. Расспрашивали мужиков, расспрашивали купцов, однако никому не встречался всадник, который напоминал бы Кристиана. Ездоки усомнились в успехе дела и замедлили бег. Выходило, что граф свернул с дороги и настичь его не удастся.

«Так что предпримем? – спросил предводитель отряда. – Добыча наша улизнула, а Рейнер валяется, повержен где-нибудь в пыли. Может, заблудился, а может – предал нас? Как бы там ни было, чую я, что пора подумать о собственной шкуре. В деревнях поговаривают о королевских войсках, а у них – большой зуб против разбойников! Не хотелось бы мне попасться на глаза солдатам, ибо кто же мы, в конце концов, как не похитители? Черт побери! Видел я в чешских городах множество виселиц и не хотелось бы мне иметь дело с их правосудием! Уж пусть лучше выпорет епископ, чем вздернет на виселицу король! Я промолчал бы, если бы служба наша подходила к концу, но мыкаться неделю по чужой стране? Расспрашивать и возбуждать подозрения? Не значит ли это напрашиваться в петлю? Воротимся, Христа ради, к епископу и скажем, что королевские солдаты гнались за нами по пятам и мы едва унесли ноги».

Какая уж тут верность у эдаких никчемных людишек!

Поплелись молодцы восвояси, зато перед Иеной дали коням шенкелей и погнали так, что от взмыленных животных во все стороны летела пена.

Воротились они, и выслушал их епископ, и пришлось им худо. Рассерженный пастырь, задумавшись на короткий миг, потер чело и приказал оседлать себе коня. Он отправился к старому графу Кристиану и застал его дома, когда граф сидел близко у огня, беседуя со своим егерем. Епископ приметил, что мех на графском кафтане лезет и висит клочьями. Штаны у егеря тоже рваные. Тут епископу пришло в голову, что, стало быть, у Кристиана есть более веский довод соблюдать экономию, чем обычное своенравие. Наблюдение это придало епископу уверенности, и начал он чуть ли не свысока.

«Мои люди возвратились из Чехии, господин граф, и доставили мне известие о вашем сыне. Вы знаете, сколь высоко я ценю дружеские чувства, сколь удручен, что ваше ласковое ко мне расположение переменилось теперь, и вдвойне опасаюсь, что визит мой не ко времени. Судите, однако, о важности известия по тому страху, который я испытал и который не покидает меня. Ваш сын задержан в Чехии!»

Тут лицемерный епископ принялся описывать происшествие приблизительно так, как оно было на самом деле. Проницательность его замечательна. Он опасается, как бы юный граф не попал в лапы к злодеям.

Ах, епископ, епископ! Строить козни, а притворяться, будто хлопочешь только о справедливости! Вот придет час держать ответ на Страшном суде, насидишься в чистилище за то, что ты наслаждался видом отца, помертвелого от страха. Едва окончилась их беседа, не успел граф и поблагодарить епископа, как недобрая весть уже разнеслась по округе.

Замок Кристиана назывался Фрайхайт. И во Фрайхайте том, или, по-чешски сказать, в Вольности, немедленно начались сборы. Слуги выводят коней из конюшен, снимают с костылей седла; служаночки причитают в голос; братья Кристиана изготовились действовать и торопятся переменить у шляпы перо. Повсюду суета, повсюду спешка. Конюший орет на конюхов: «Поворачивайся, давай, шевелись, лодырь!» Через минуту все было перевернуто вверх дном, все закрутились, вплоть до последнего поваренка.

В тот же день граф Кристиан снарядился в дорогу. Путь он держал в Прагу; граф гнал что есть мочи, покуда доставало сил у лошадей, и приехал в город на четвертые сутки. Тут же начались дознания, и дело дошло до короля.

Король! Глас короля – словно глас трубы, он хватает за сердце. Храни нас, боже, от королевского гнева!

Король повелел – и вот уже изготовлен указ. Один из писарей вручает его великолепному оруженосцу. Старый граф Кристиан меж тем ждет, стоя перед рядами рыцарей. Гляди, как сверкают, золото на щитах и златотканые чепраки! На длинных-предлинных копьях, что подошли бы для охоты на орла, блистают, трепеща, флажки. На доспехах и мечах играет солнце. Мороз и солнце. Кристиану вручают свиток, и он со склоненной головой покидает залу. Ах, берегись, Козлик, король желает, чтобы тот, кто своевольно задержал молодого графа, понес наказанье. Полки, стоящие у Болеслава, должны споспешествовать графу Кристиану.

Итак, на другой день граф добрался до знакомых нам мест. Пиво тем временем вывел свою рать из Шерпипской чащи. Он поджидал конницу, чтобы догнать противника и в случае чего уйти хотя бы без позора. Разыскать его графу не составило труда. Однако слушал капитан небрежно, ему не до разговоров. Лицо у него распухло от мороза, он сильно не в духе; уставясь на гриву своего коня, он пожал плечами.

«Не знаю, не слыхал ничего о немецком графе. Вез ценности? Нет? Тогда отчего вы подозреваете разбойников? Бандиты никогда не вздорили с немцами. Им, окромя денег, ничего не нужно. Они ведь дворяне, но занялись грабежом». Граф не знал, как тут и поступить. Что предпринять? Куда податься? Спешившись, он принялся расхаживать по военному лагерю, очевидно, поджидая, не осенит ли его счастливая мысль. Доверился он господней воле, и доверие это куда как разумно. Хмурый граф бродил по лагерю, приглядываясь ко всем – и вдруг заметил на плечах одного Пивова оборванца плащ, который чем-то привлек его внимание. Плащ знакомого цвета, плащ, прошитый серебряной нитью, которая то пропадает, то появляется снова. Плащ своего сына!

Начали дознание, и обнаружилось, что солдатик поднял плащ на дворе Рогачека.

Граф Кристиан рад, он хочет остаться в полку капитана Пиво. Он твердо надеется вместе с ним настичь шайку разбойников, а потом увидеть и своего любимца. Пиво не произносит в ответ ни слова, ни звука, ни звука.

Сей непревзойденный военачальник страстно мечтал получить дворянство, и никто не злил его больше, чем граф, который путался под ногами солдат, теребил их за пояса, ликуя, что напал на верный след. Честное слово, дворян стоит избирать! Право, истинным дворянином может считаться лишь тот, кого возвышают собственные заслуги и доблести. Взгляните на капитана, сколько в нем достоинства, как пристала бы ему медвежья шкура! А это как раз тот знак отличия, о котором в свое время он попросит короля. Наконец подоспели и долгожданные конники. Двадцать коней и двадцать молокососов, от которых нечего и ждать проку. Пиво был раздосадован.

Глядите на них кому охота, капитан отправился на боковую. Утром следующего дня войско вошло в лес. Пиво продвигался не спеша. Поставили три поста, верховые скакали взад и вперед, туда и обратно, обеспечивая путь пехоте и перенос тяжестей. Не могли же войска продвигаться в глубь леса с пустыми руками, не могли же они снова обречь себя на гибель от жутких холодов и голода?

Увы, предосторожность эта, судя по всему, придется по вкусу и разбойничкам. Смотрите, они крадутся за войском, словно верные тени. А кто-то подобрался совсем близко и наблюдает. Это все тот же Миколаш, Миколаш с просветленным лицом, Миколаш, которого ждет возлюбленная. Как, неужто возлюбленная? О, это непростая история! Маркета и по сей день грустна, до сих пор она горько плачет. Так пусть ее поплачет!

Я распознаю блаженство в ее всхлипах. Бедняжечка, о чем она тужит? Какие ее чаяния не сбылись? Хотела она уйти в монастырь.

Милость божья порой испепеляет нас. Ниспослала она Маркете любовь – о, благодарю за пылающие крыла, за поток дыхания, в котором трепещет ее душа! Благодарю и печалуюсь! У ее любви – оскал владыки преисподней, а в милых губках мелькает звериный клык! Я вижу разверзающуюся бездну, страшные когти терзают ее края. Я слышу посвист, от которого закладывает уши. Несчастная, у тебя за спиной скулит дьявол. Злосчастная невеста ни жива ни мертва, она еле дышит, но страх пробуждает ее сладострастие. Блаженство и безнадежность дрожат в ее душе, как дети в темном подземелье.

Драгоценные государи мои, вы догадываетесь уже, каковы Маркетины ночи? Она омерзительна самой себе, она гнушается своего тела, своей грешной плоти, своих рук и ног, и чресел, обнимающих дьявольского любовника. Она винит свою душу за слабость, винит за то, что окунается она в наслаждение, как солнце в море.

Послушайте теперь краткий рассказ о ее нраве и рассудите дело по-своему.

Жила Маркета в Оборжиште у отца своего Лазара, отличавшегося нравом неустойчивым и вертким. Дурные примеры слишком заразительны. И случилось так, что когда Маркета должна была появиться на свет, отец ее впервые устроил засаду на повороте большака. Черт знает, кого он тогда обобрал, добыл-то всего лишь несколько грошиков, – овцу на них не купишь. Но решка одной денежки была отшлифована и вместо королевского изображения на серебре были выбиты два слова: «Страх божий».

Люди склонны соотносить случайности, диковинные и странные, с домашними происшествиями. Лазар опасался, что дан ему знак делать добро для малых сих. Был он обременен многими грехами, а потому, когда родилась у него дочь, обещал ее богу.

Росла Маркета белокурой красавицей, и берег ее Лазар пуще глаза. Братья были приветливы с ней и не сказывали того, что могло бы ее огорчить. А дитя мечтало о монастыре. Холмы вокруг Оборжиште окаймлены перелесками – вот, погляди, пышная дуброва, которая подымается, вьется по-над дорогой, уводящей вдаль. Маркета была свободна от всяких работ. Училась читать. Ведала ли она тогда, что такое слезы, мы не знаем. Она была очень счастлива. Лицо, опаленное солнцем, осунулось от частых постов. Она ходила, будто порхая, и если бы вы видели ее походку, то заметили бы, как она грациозна. Подле алчного старца, скорее трусливого плута, чем захватчика, рядом с воровскими его проделками ее очарованность оставалась ничем не омраченной. В своем развитии она далеко опередила всех, взрослая без особых смятений, и если все же доводилось ей исполнять то или иное поручение, то для каждого было очевидно, насколько непохожа она на отца и на своих братьев. Она была набожна и кротка сердцем. Волею божией однажды дано было ей прозреть. Увидела она подлое отцовское ремесло.

И охватила ее тоска. Заплакала, и никто не мог ее утешить. День тот и это ее прозрение оставили свою мету. Ах, горе сокрушило ее. Не могла она отречься от своего отца, не могла расторгнуть узы, что выдерживают злобу, вероломство и злодейства. Она была Лазарова. Она утишала свою кровь, но где тут унять – ее валы то накатывали на сердце, то били в лицо. Порой она молилась, и бог внушал ей то благочестие, которое не чванится, расхаживая по освещенной солнцем стороне, а ищет тени.

«Будь во веки веков благословен, великий боже, за то, что вселяешь надежду, когда беда еще не ушла. Как гончар, разбиваешь ты души и снова вылепливаешь их! Неведомы мне твои умыслы, но любовь твоя идет наперекор твоему правосудию. Ты потрясешь Оборжиште. Ты сделаешь так, чтоб отец мой и братья обратились ка путь истинный. Ты удостоишь недостойную служанку твою милости, дабы прожила она жизнь и приняла смерть, как будет тебе угодно. Дай только силы, чтобы я, без вины виноватая, взяла на себя часть греха. Выя греха прочнее выи звериной, надели же меня твердостию, дабы я чуралась порока, ниспошли мне достойную смерть, чтобы была она легка, как слеза грешника, как единственная слеза раскаяния».

Несчастная Маркета! Не кощунство ли такая молитва? Вы слышите, как заносчива просительница? Бедное дитя, она сама себе уготовляет падение.

Как видно, была Маркета благочестивой и грешницей, и это чувствуется даже в ее молитве. Такая уж уродилась, не хуже, не лучше, ибо, как поется в рождественских песнопениях, «человечьи слабости могучи».

В тот памятный день, когда граф Кристиан с войском капитана Пиво приближался к лагерю разбойников, в сокрушающий мороз воротился Миколаш из засады, и хотя новости у него были важные, все-таки наведался он сперва к Маркете – сказать, что между деревьями видел Лазара и двух его сыновей.

Маркета задрожала. Боже милостивый, подступает то, чего она больше всего боялась, подступает смерть, которую она сама призывала.

Бедняжка! Я не вижу ничего в ее душе, что готово было бы к нежданному пришествию смертного часа. Какое потрясение ожидает ее!

Все последнее время, живя в лагере, Маркета неотступно думала о Лазаре и своих братьях. Она верила, что после грозного Миколашева набега никто из них не умер, ибо так, умаляя вину ее дружка, подсказывало ей сердце. Она слишком хорошо знала повадки отца и легко представляла себе, как его люди спешат покинуть Оборжиште, как они таскаются по соседям, твердя, что наказание – не только от короля и властей предержащих, но и от бога. Знала она, как окажет себя их трусость, и рассудила, что они притащатся, как только исход битвы будет наполовину определен.

И теперь, услышав весть об их появлении, она переменилась в лице. То был срок, положенный ею самой себе, и долее не смела она медлить с высвобождением бессмертной души из грешного тела, из столпа плоти, содрогающейся в истоме любовного сладострастья.

Не успел Миколаш повернуться и уйти, удрученная невеста схватила кинжал и вонзила его себе в грудь. Ах, чудится ей, что она умирает, что приходит конец и ее надеждам, ибо пылкие желания даже в смертный час не оставляют это заблудшее дитя.

Увы, желания слишком земные! Но ведь бог судит о человеческих поступках иначе, чем это доступно нашему уму и сердцу! А господь наш постановил жить Маркете дальше; более того, он ясно изъявил свою волю и склонность оказывать таким бедняжкам большую милость, чем тем безумицам, у которых от стояния в костелах скрежещут колени и отсыревает нос.

И стало так, что Маркета пронзила себе грудь, чуть не задев легкие. Еще немножко – и умерла бы, не сойдя с места. Да к чему говорить об опасностях, коли барышня дышит? Какие бы ужасы ей ни мерещились, она поправится.

Миколаш, видя свою подружку окровавленной, взмахнув мечом, бросает коней – пусть себе скачут! Он опускается на колени перед раненой, и вырывается у него такой вопль, что весь лагерь – на ногах. Разбойники столпились вокруг, а барышня – в обмороке. Тут у Миколаша развязывается язык, и любовь вкладывает в его уста ласковые слова.

Разбойнички посмеиваются, ибо рана – пустяковая, да и Маркета уже открыла глаза. И оглядывается на Козлика, уже розовеет от Миколашевых ласк. Он целует ее в губы. Только Козлику все это некстати – зряшная трата времени!

«За дело, за дело! За работу! Королевское войско все ближе!»

Козлик надумал возвести кое-какие укрепления. Выбрал труднодоступное место в чаще, где нет дорог. По воротам Рогачека неприятель мог ударить тараном, но в Шерпинский лес таран не доставишь.

Маркета ранена? Пха! Это ли забота для пана Козлика? И он зовет Миколаша.

«Миколаш, бери свежего коня и десяток всадников, отправляйтесь и перебейте капитанову стражу!»

Возлюбленный оставляет Маркету на снегу и даже не оборачивается. Тем временем разбойники укрепляют лагерь, валят деревья, устраивают засеки, роют рвы, перекидывают снег и точат стрелы, втыкая их на уровне конского брюха. Маркета поднимается. Смотри-ка, вот как она отдает должное разбойничьим нравам! По снегу за ней тянутся кровавые следы. Из раны сочится кровь – вы только взгляните на девицу, запятнавшую себя позором! Да плачет ли она? Плачет!

К черту! Развеем раз и навсегда сомнения в ее невинности. Она – девка Миколаша, она исступленно кусает его плечо, до крови ранит разбойничью глотку, извивается на снегу в неистовстве сладострастья. Ничего не попишешь, была она когда-то скромницей, но с некоторых пор все переменилось. Вышла из нее возлюбленная роскошнее, чем твердит молва, ибо на ее пурпурном плаще, в который страсть облекает любовниц, подкладка из отринутой лазури. И в этом есть свой смысл, своя щемящая душу красота.

В нынешние времена любовь и страсти убоги. Из нашей гортани вырываются лишь стоны, мы скулим и воем, терзаемые похотью, вгрызаемся в нее зубами, а что от этой вспышки останется назавтра? Признаемся друг другу, что в самую полночь прикрыли веки и лежали с постной физиономией. А в конце концов все станет обыденным, и мы будем дрыхнуть, как колоды. А Маркета? Страх ее – это самая сердцевина ядра. Это душа любви! Бедняжка прошла через весь лагерь, разыскивая Александру. И повстречалась с ней возле рва, который Козликовы разбойники углубляли, делая западню для королевского войска. Александра и ее дружок Кристиан носят хворост. Они на верху блаженства и улыбаются. И вы, благородные господа, можете мне поверить, что перемену эту произвела любовь. Это она – изначальная причина всех родов счастья. Они разговаривали на языке любви, а поэтому ни в каком другом не нуждались. Таскали хвою, словно поденщики, да что для влюбленных день каторжного труда? Они были счастливы, занимаясь этой работой. Шагали рядом и удалялись от ям в лес, как удаляются в рай. Тут вновь пришедшая окликнула Александру, и та вздрогнула от испуга.