Текст книги "Маркета Лазарова"

Автор книги: Владислав Ванчура

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)

Глава Девятая

Ах господи боже, Иисус и Мария, Маркета Лазарова безутешна и плачет. Ничто не укрепит ее духа, ничто не ободрит ее, и добрые, и злые силы отступились от нее. В одежде скотницы удаляется она от дома неверным шагом. Вот места ее давних прогулок, волна перелесков и волна полей, холмистый край, знакомый до боли; в его неказистости бог заклял сладостную улыбку и очарование, которые всегда будут исторгать из нашей груди вздох счастья. Ваш край, край Маркеты! Смотрите – дорога несбывшихся грез, тропа позора, пристанище скачущего дерева, межа полевки, дубок с огнищем в дупле – все, все, что вы так любили! Все, что утрачено и обретено вновь. Радуйтесь же! Горе тем, кто не испытывает радости в краях своей юности! Горе Маркете, ибо бредет она, ничего не видя и не слыша, – ищет утерянное колечко среди корней несчастья. Не подымает она головы, и если бы даже повстречалась с ней закадычная подружка, то наверняка они не узнали бы друг друга.

В тот день весна приблизилась к тем краям вплотную. Пастухи и калики перехожие сказывали, что крепнет голос ее, ибо и впрямь заиграли ветровые трубы, в которые трубят солнечные ангелы. На лугах и пастбищах небесных облака разлеглись, как скотина на земных лугах. Веял ветерок; земля подсыхала, а в канавах и вдоль плетней пробивались первые цветочки. Думать о темнице в пору, когда все пробуждается? Прискорбно, право слово, грустное это занятие.

Часов шесть спустя Маркета подошла к тому месту, где дорога подымается на невысокий холм, откуда уже можно видеть гору, где возвышается обитель Успения пресвятой девы. Здесь жили монахини. О многих из этих сестер говорили, что живут они жизнью праведной, что блюдут заповеди господни с великим тщанием. Маркета опустилась вниз, и вот уже поднимается снова, потому что между первым холмом и святой горой лежала лощинка. Остановилась она перед калиткой, и взор ее затуманился нежностью, а слух пьянит тишина и упоительный колокольный перезвон.

Маркета упала ничком и молится – послушайте, о чем ее молитва.

«Боже, ты, что смилостивился над окаянными грешниками, смилуйся над Миколашем. Ниспошли ангела, пусть коснется его плеча и стукнет в шлем, под которым укрыта упрямая его голова. Сделай так, господи, чтоб утвердился он в своей любви, чтоб одолел он львенка в своем сердце и позволил доброте направить себя. Мне же, господи, дай веру, что после всех наказаний за грехи мои узрю я порог рая, мотылька либо мушку, которые для услады души порхают над адовым бессмертником».

Маркета молится, не подымаясь с земли; мимо нее прошла ключница и, воротившись к остальным сестрам, сказала:

«Сестры, сестрички, перед калиткой, что у восточных ворот, лежит на земле девушка. Заметила я, что на ней мужицкая одежда, да не мужицкое у нее лицо. Наверное, это кающаяся грешница; видно, исповедник послал ее сюда, дабы поплакала она перед нашим храмом. Пойдемте, спросим мать настоятельницу, не позволит ли она ввести незнакомку во храм либо в келейку».

Две либо три монахини тотчас отделились от остальных и отправились к настоятельнице святой обители и рассказали ей все, что поведала им ключница. Настоятельницу, о которой пойдет речь, звали Блажена. И было ей не более двадцати шести лет от роду. Кажется, она весьма знатна, и каждый ее год в монастыре можно считать за два, если иметь в виду ее мудрость и силу духа. Регенсбургский архиепископ, услышав как-то ее чудную речь, легко извинил ее юный возраст, и уже три года тому назад стала она настоятельницей монастыря. Это была неслыханная удача! Вот это мать настоятельница, говорю я вам! Вот такая мне по нраву!

Не дай бог, чтобы вы усомнились в ней, полагая, что прелесть несколько мешает ей быть строгой. Она открытыми глазами смотрит на мир. В ее обители царит бог и его пресладкий разум. Тут не происходит ничего непредвиденного и страшного. Сад потихоньку растет, здесь царит мир и спокойствие.

К этой-то настоятельнице Блажене и пришли в тот день монастырские сестры, и сказали ей:

«Мать настоятельница, у врат обители лежит девушка, не решаясь войти. Что нам ей сказать? Она и к нам не идет, и не уходит».

«Скажите, пусть войдет».

Услышав ответ настоятельницы, сестры пошла к Маркете, и подняли ее, и побуждали делать то, что принято считать разумным. Две монахини шли с ней рядом, но ни одна не признала Маркету Лазарову. Так она была непохожа сама на себя! И ничем не напоминала ту счастливую девушку, которая наведывалась к ним в обитель, где вскоре сама будет послушницей. Маркета очутилась в горнице, и все расспрашивают ее и пристают с вопросами. Две либо три бабки с ханжескими рожами пытают ее с особым пристрастием, словно писцы у господа бога. А остальные? Остальные приветливы, как приветливы бывают приятельницы. Маркете стыдно назвать свое имя. Да это и не нужно. Настоятельница просит сестер оставить их наедине, а оставшись с глазу на глаз с Маркетой, говорит ей: «Я узнала тебя, Маркета Лазарова, в ту же секунду, когда твои губы готовы были произнести твое имя. Ты превозмогла стыд. И этого довольно господу, который подсказал мне, кто ты, а для меня этого довольно вдвойне. Ведь я его служанка. Не рассказывай о своем прегрешении. Мне оно известно. Монастырь Успения расположен в краю Оборжиште и Рогачека. И мы наслышаны о том, что произошло. К сожалению, я не исповедник и не дам тебе ни утешения, ни места. Ступай к своему епископу либо к викариям и спроси, как тебе поступить».

«Матушка, – отвечала Маркета, – слышу я, голос твой источает милосердие, скажи еще что-нибудь, поговори со мной хоть немножко, ведь никто со мной не ведет речей, только погибель да греховная страсть».

«Несчастная, в чем ты признаешься! Ты и теперь та же, что и была?»

«Так уж случилось, – снова ответствует Маркета, – не искоренила я из своего сердца плотскую любовь». Говоря это, разразилась несчастная разбойничья возлюбленная горючими слезами и молила заключить ее в оковы и бросить в темницу.

Отступает от нее мать настоятельница, творя крестное знамение. Потом ищет мудрости в молитве. Вот поднимается она с молитвенной скамеечки и говорит:

«Чего ты хочешь, Маркета Лазарова? Ах, пропащая душа, ты призываешь возмездие? Хочешь быть снедаема муками, ты, кто поглощает горе, будто хлеб? Какую же крысу должна я впустить к тебе в темницу? Поди прочь от меня! Бог не дал тебе истинного раскаяния и внушает тебе сознание вины. Сознание, зубы которого острее зубов нечисти, что терзает узника. Слезы твои оскверняют тебя. Уповай на помощь всевышнего. Призывай имя господне. Пусть ниспошлет он тебе раскаяние, без которого нет прощения. Да ниспошлет он тебе свою милость, да одарит тебя раскаянием!»

Изволите ли вы и далее слушать эту беседу? Нет? Смысл всей этой речи – бог! Но ни вы, ни я не верим в этого владыку вечности. В ночи непрерывного дления, в ночи без конца и края было создано это слово, и с тех пор оно правит душами, и они дрожат при его звуке, как дрожат голуби и домашняя живность, завидя приближающегося ястреба!

О маловер, и ты бледнеешь, и тебя бросает в дрожь? Не пугайся! Небо пусто. Бесконечность пуста. Бесконечность, сумасшедший дом богов, у торцов которого блуждает звездочка. Страданиями человеческими уязвлено наше сердце; днем и ночью размышляем мы об опоре, столь же мощной, как этот безумный вопль поэтов. О безрассудные! Каким ужасом вы населили время, какой ужас вметнули в подсознание неразумных детишек! Какое беснование сомнений! Неужто вы вечно будете вопрошать, отчего у петуха глаз – круглый? Отчего лохматый зверь, который трется у ваших ног, обладает повадками пса? Неужто вечно будете вы подвергать осмотру колыбель и могилу? И вечно твердить о тайне, пренебрегая житейскими делами?

Твердите что угодно. Небо пусто! Пусто и пусто!

Настоятельница Блажена вела с Маркетой беседу до поздней ночи. Когда же настало время отхода ко сну, взяла монахиня несчастную девушку за руку и отвела ее в в келью, самую тесную из всех. Войдя, указала на ложе и сказала Маркете:

«Оставайся тут, покуда не позову». Потом затворила дверь снаружи и ключи унесла с собой.

Маркета, презрев ложе, легла на пол, легла на голые камни, но бог, как утверждает наша повесть, сделал так, что она уснула.

Монахиням никто не говорил, кто пришел и кто спит в обители Успения, но как-то сами по себе пошли толки и сделалось известно, что убогая бродяжка, и кающаяся грешница – дочь Лазара. Одни из сестер отзывались о ней дурно, а некоторые – жалели. Бедные, что они знают о любви!

Какая удача, что история наша не кончается этим прискорбным происшествием и этим самопожертвованием. Какое счастье, что Маркета не выдержит долго этого отупения. Какое счастье, что Миколаш готовит новые набеги. Какое счастье и какая жалость, ибо то, на что он идет, – это снова разбой.

Дни убегают за днями. Миколаш ночует в лесу и питается кониной. Ночью, пятой по счету, отправился он на то место, где лежит Козликов клад. Идет крадучись, осторожно пересекает топи, и вот он уже у цели. Отбрасывает камни, разгребает землю и вытаскивает из глубины тяжеленный сундук. Лицо разбойника озаряется блеском драгоценного металла и драгоценных каменьев. Огонек звезды поджег этот блеск. Звездное сияние и блеск драгоценностей! Разбойник погружает косматую лапу на самое дно сундука и наполняет свой кошель дукатами. Потом заталкивает все обратно и плотно прижимает крышку, ибо клад, ценность которого уменьшилась, прибавил в объеме. Дело сделано, и Миколаш возвращается, бдительно следя за тем, чтоб не осталось следа. Наконец он снова вскакивает на коня.

Эта ночь – последняя в Шерпинской чаще. Под утро выбрался Миколаш на торную дорогу, что ведет к северу, Подстерегал он возок горожанина, не подвернется ли какой в этих краях. Поджидал, не зацепится ли за его меч какой-нибудь брюхач мещанин, из тех, что натужно кашляют по утрам. Часов около семи застиг он врасплох одного недоростка, платье которого не длиннее рубашонки некрещеного дитяти, а шпаги нет и в помине. К тому же сморил его сон. Миколаш пропустил недомерка. Но развеселился, однако, и, встретившись с приличным мужичком, шлепнул его коня по крупу так, что тот присел.

«Слезай, мой городской сосед! – обратился Миколаш к верзиле. – Надобен мне твой малахай, твои сапоги и твоя шляпа! Слезай, хочу я, чтоб ты передал мне узду своей кобылки. Hа тебе за это пару коней и три дуката в придачу. Ну-ка пошевеливайся, делай, что тебе говорят. Тут вот кусты, они тебя прикроют, чтоб тебе не стыдиться».

«А ты кто таков?» – спросил седок, и по лицу его было видно, что он скорее рассержен, чем напуган. Но Миколаш вытащил меч и повторил свое предложение с такою твердостию, что мещанин наш соскользнул с коня ласочкой. И хотя имел он при себе тесак, хотя искусство боя, верно, не было незнакомо ему, но от противника повеяло дыханием сражений и такой беспощадностью, что в нем легко угадывался человек, который, не колеблясь, уложит возле требуемой шляпы и бездыханный труп ее владельца. И отдал путник Миколашу все, что тот хотел получить. Попался Миколашу купец, взял он, значит, деньги и подумал: «Неплохая шуточка, ей-бо! Куплю теперь себе плащ до пят да жене золотую парчу. Почаще бы попадались такие молодцы. Платят золотом, а сами голые, что твой медяк. Платят золотом да дерутся. Ах ты полоумный! Коли и дальше будешь покупать не торгуясь, получишь на свои золотые разве что цыпленка!» Бормоча что-то подобное себе под нос, купец вел под уздцы Миколашевых лошадей, не имея желания вспрыгнуть в седло.

А Миколаш поехал с богом дальше. Походил ли он теперь на купца? Ну, в какой-то мере, маленько, пожалуй; однако то, что от разбойника за две мили разит лесом, об этом Миколаш не догадывался. Вихрем скакал он вперед, оставляя позади постоялые дворы, где перепрягают коней, хмурые лачуги на распутьях, избы, над которыми лес подает руку лесу. Искал он людей отчаянных, отпетых, всякий сброд, преследуемый законом.

В любые времена подобного народцу в этаких местах предостаточно. Играют они в кости, либо, подперев подбородок руками, смотрят на пламя очага. Корчмарь сидит у ворот, а его жена ощипывает тощую курицу. Плутовка корчмарка, известно ли, в каком гнезде вывелась эта курочка? Да не все ли равно, корчма мне по вкусу. Вижу я почернелый потолок, добротный устойчивый стол, просторный очаг, а возле очага – решето с гусятами, вылупляющимися из яиц. Миколаш остановился у ворот и спешивается. Корчмарь спешит ему навстречу и по привычке своего сословья вопрошает свое сердце, кто бы это мог быть. Вопрошает он свое сердце и отвечает своему удивлению: это князь; и своей подозрительности: это искатель приключений.

Миколаш, однако, не обращает на трактирщика ни малейшего внимания и входит в горницу. Остановился перед бездельниками, которых здесь троица, и говорит:

«Что скрываетесь? Какая провинность вас тяготит?»

Принялись они ему толковать, будто порядочные.

«Э, – обрывает он их, не слушая дальше, – что мне до ваших грехов! Вижу я, покрыты вы струпьями и голодной сыпью, вижу, что у вас челюсть дрожит – так вам жрать хочется. Вот вам горсть золотых! Забирайте! Да только я не раздаю дукаты даром! Хочу, чтобы через две недели вы выступили вместе со мной. Ударим по болеславской темнице!» Тут Миколаш назвал свое имя. Парни подивились, и объял их страх. Страх перед королем и страх перед разбойниками.

Да что поделаешь, разве голодный устоит перед едой, которую ему подносят? Руку протяни – и вот тебе золото, – да неужто вы откажетесь от него? Никогда! Все трое обещали Миколашу повиновение и пошли за ним.

Низким способом вербовщиков Миколаш набрал двадцать три человека. Поглядеть на них – и то оторопь берет. У одного – лицо мертвеца, другой смахивает на ворона. Один – кожа да кости, другой – брюхастый и тучный. Миколаш хохотал, разглядывая этих воинов, избежавших виселицы, душегубов, готовых, ей-богу, на что угодно. Чего им терять? Ни у кого нет ничего, кроме шеи, а та уж давно не им принадлежит!

А душа?

Бросьте вы ваши прельстительные песни, говорят эти вахлаки, от пения ничего не прибудет. Душа – она невидима, а голод терзает кишки и завязывает их большими узлами. Что нам до белоснежной небесной голубки, у нее и крылья вроде не крылья, и клювик не клювик. Мы в это не верим!

Не можем мы этим окаянным отказать в некотором чувстве собственного достоинства, так же как не можем не признать их насекомых и нищеты; но опасаюсь я, что даже этот признак свободного духа не прибавит им основательности. Разум покинул их, и поселилось в них безрассудство.

Миколаш повел вояк в Шерпинскую чащу и разбил лагерь на том месте, о котором условился с остальными братьями. Разбойник вел себя уже не по-разбойничьи. Вы думаете, он изменился к лучшему? Нисколько, просто надобно было избегать стычек и крика. Рассылал он своих вахлаков на отдаленные рынки, и они покупали там телок, да телят, да барашков. А какие из них вышли скотники, мясники и кухари!

Драгоценные господа мои, кожа и жилы – все исчезало за их тесаками. Согревались они у костра, а поскольку мужички – не бирюки, то и образовалось из них содружество, как в любом войске. На всяком лице проявляется проблеск красоты; может, не такие уж они бесстыжие, как мы полагали! Как тут разобрать?

Меж тем от веретена событий отделилась последняя нить.

Пани Катержина была узнана и схвачена. Произошло это неподалеку от деревни Песчаная Льгота в Турновском крае. Вместе с Катержиной были взяты несколько маленьких девочек и сын Вацлав, самый младший из Козликовых сыновей.

Как это произошло? Пани бежала на север, памятуя сыновний наказ, а потом отклонилась в сторону, где много пещер и провалов. Никто ее в той стороне не знал, так что могли они передвигаться по дорогам и ночевать в домах сострадательных хозяев. На десятый день обнаружили они избу и мельницу, прилепившуюся на опушке леса. Изба была хорошая, и мельница в порядке, поскольку по желобку на вращающееся колесо неустанно стекала вода. Хозяин все свое время проводил возле дома. Был он беден, работал вместе с женой и одним батраком. Мельница его напоминала монастырь с двумя монахами. Поздоровался он с пани Катержиной, пани Катержина похвалила его избу и сказала:

«К тебе приходят помольщики и ночуют у тебя. Яви нам такую милость, положи у себя в каморке, где спят они. Идем мы уже очень долго, а дети – малые». Вышла тут мельничиха, привела их в дом и сделала все, что сделали бы и мы с вами.

В те давние времена просить о ночлеге было делом обычным. Ведут разбойники себя как дома. Дети перекреститься не успели – и вот уж эта мелюзга прикорнула, спят, словно ангелочки, завершившие свои добрые дела.

Пани Катержина, безусловно, знает, что почем на этом свете, но дом так приветен! Слышен стук мельничного колеса, и все вокруг припорошено беловатой пылью. Кто бы тут побоялся остаться?

Пани Катержина снимает накидки – одну за другой, и вдруг становятся видны дорогие материи. Конечно, они порваны, но под слоем грязи сияют замечательные краски. Сняла пани Катержина верхнюю и нижнюю накидку, и тут выпала у нее драгоценная брошка. Ударилась оземь и зазвенела.

«Хозяйка, – проговорила Катержина, – подними эту брошку и возьми себе! Я хочу ее тебе подарить, потому что ты добра ко мне и детям!» Крестьянка поднимает драгоценность, вертит ее в руках, и поэтому речь ее сбивчива, а взгляд скользит по стенам и блуждает по полу. Наконец выходит она к своему супругу и принимается рассуждать:

«Не мужичка это, слышь ты, не идет она к своим родным, не простой это человек, как ты думаешь, а?»

Посудили-порядили, как им быть, и под конец пришли к подлому решению.

Злые они были люди или нет? Не знаю. Похоже, однако, что они сами себя перепугали до смерти.

Той же ночью сел мельник на коня, который, право, не привык носить седоков. А где взять седло? Ба, да мужичонка уже держится за недоуздок и сидит прямо на голой шерсти. Около десяти очутился он уже у Турновских ворот и зовет караульщика:

«Караульщик, впусти!» Разумеется, толку от его просьбы мало; не хватало еще всяких оборванцев впускать ночью в город. Пусть выложит у малого входа, зачем пришел, и убирается восвояси.

«Сегодня под вечер, – рассказывает мельник, – пришла ко мне на мельницу какая-то госпожа и назвалась крестьянкой. Да не простолюдинка она! Не сойти мне с этого места, вот-те крест, коли вру. Не вдова это, не идет она к родственникам. Я ее сразу признал! Это безумная, что, позабыв про свой высокий род, бродит по лесам и таскает за собою детишек. А ежели не безумная, то, клянусь честью, это укрыватель, то бишь укрывательница, потому как гостья наша – женщина. Она вся увешана драгоценностями, а в волосах – грязь, и так это чудно, как если б я вдруг нацепил меч и щит из чистого золота».

Доложил мужичок и снова забрался на своего конягу, который помахивал себе хвостом, и поспешил домой вдвое быстрей, чем когда скакал к городу.

Караульный у городских ворот – важный господин по сравнению с мельниками, которые возят в город муку, но не столь уж он важен, чтобы забыть, что болтают люди. На следующий день с утра отправился он к краевому писарю и рассказывает, что слышал ночью. Ах, турновский писарь, он будто вихрь. Маленький, взбалмошный, бегает из угла в угол. В руке – перо, за ухом – другое; стоит ему взять вещь в руки, как она тут же падает наземь. У пояса его – кошель и, разумеется, кинжал, но вы не верьте, что кинжал этот навострен, нет, это орудие закона и спокойствия. Писарь только чинит им перья, не больше.

Как только писарь услышал о происшествии, выскочил он из канцелярии и снова вернулся, открыл окно, крикнул вознице, что стоял на дворе краевого суда, чтоб пошевеливался и мигом запрягал.

«Когда же ты подъедешь, наконец?» – окликнул он его немного погодя, а потом забыл обо всем и принялся строчить дальше.

Ах, скверный писарь, скверная его взбалмошность! Много лет назад некая знатная дама внезапно попала в затруднительное положение, и он уступил ей свою лошадку. Господи боже, какой это был благородный поступок! Наряд, что сейчас на нем, он получил за этот труд и дважды удостоился за тот же свой поступок всяческих похвал, а сверх того получил денежное вознаграждение. Разумеется, писарь желал, чтобы пани Катержина оказалась по крайней мере этой бродячей княжной.

Ну, дай бог ему доброго здоровья! Он уже едет в солидной громыхающей повозке в Песчаную Льготу.

Да что тут пространно рассказывать – длинные истории ничего не стоят.

Писарь хотел уговорить пани Катержину ехать с ним, но она ответила ему столь решительно, что он подивился.

Закралось, в его сердце сомнение насчет знатности этой побродяжки, и он раскричался, как кричат только писаря. Ничего не попишешь, возвратился он в город один. И тут взяла его злость, и направился писарь к городскому голове и рассказал подробно обо всем, но прежде изложил свои взгляды на это дело и свой новый замысел.

Так вот и случилось, что за пани Катержиной были посланы бирючи; схватили они ее на лесной дороге, ибо после ухода писаря пани тут же покинула предательскую мельницу. Вот и сидит она теперь в заточении, а городские богатеи и бедняки из уст в уста передают ее имя. Бедная пани, бедные детки!

Время бежит быстро, не успеешь оглянуться, а деревья уже в цвету, и птицы возвращаются домой. Минули три недели; приближается день, которого мы поджидаем. Козликовы сыновья сходятся, как уговорились. Идут с женами, с детьми, челядинами. С челядинами? Действовали они так же, как Миколаш, однако числом отребье, которое они насбирали, право, невелико. Но несут с собой люди множество топориков и мечей. Топориков, ибо так приказал Миколаш. Ждут целый день. Миколаш осматривает, ладно ли подкованы кони, подтянуты ли подпруги, уздечки, снова и снова проверяет, хорошо ли наточены мечи. Каждый меч по отдельности он испытывает сам, все берет в руки, и то, что негоже да изношено, летит к черту.

Ян – старший из братьев, но в деле войны и разбойных нападений лучше всех братьев разбирается Миколаш. Его предусмотрительность выше всех похвал. Он храбрее всех, и он назначен вести отряд.

«Я не последую совету Яна, – сказал он, когда все собрались, – на рассвете мы всей толпой войдем в город. Я и пятеро из моих людей станем перед воротами, а когда опустится мост, одолеем стражу. Потом путь к тюремной башне будет свободен».

Войско, а вернее, сброд, набранный разбойниками отовсюду, меж тем валялось в шалашах, глазея в отверстие, через которое ускользает дым; на вид они скорее скучны и весьма смахивают на хищных птиц, устроившихся ночевать на ветвях дерев, как на насесте. Были они неподвижны, а кое-кто из этих оболтусов прощался с белым светом и жизнью, которая, несмотря ни на что, прекрасна. Да, хоть вы и страдаете, хоть и гоняют вас с места на место, хоть и прислали около сотни судебных повесток, – все равно она прекрасна.

Что, дождиком капнуло вам сейчас на голову? Голодны вы, и хочется вам к потаскушке? Дражайшие, да ведь все это поправимо! В один прекрасный день тюремщик потеряет ключик, святой ключник рая хлопнет в ладоши, а только он хлопнет, как выкатится солнышко. Человеческая псарня снова покажется прекрасной, и снова ты отыщешь свою ярочку. Перекусим где придется краюхой хлеба с тучных полей, заморим червячка румяным яблочком. Ты послушай, что они говорят! Снова, дескать, мы будем пасти барашков, что расхаживают по небу, а равнять шаг по водным ручьям.

Чего же требовать от бродяг! Чего уж тут требовать и от божьего мира!

Ах, требовать нечего, нечего, живите себе на здоровье! Только вот удастся ли вам улизнуть от этого дикаря, чья воля подобна топору. Трудновато будет отказать ему в небольшой услуге и не позволить себя пропороть. Вчера один вахлак вздумал улизнуть, да вел себя неуклюже, и его изловили. А что с ним теперь? Вы только припомните, ведь Миколаш приказал отправить его на тот свет. И тут все мы пожалели, что соблазнились роскошной жратвой, и почувствовали себя гостями на благородной свадьбе. Кусок застревал у нас в глотке.

И впрямь поздно теперь сожалеть об этом. Пора уж седлать коней.

В селах в ту минуту звучит «Agnus dei»[4]4
  «Агнец божий» (лат.) – молитва у католиков.


[Закрыть], а над Шерпинской чащей летает ястреб-перепелятник, кружит, покачивается, словно язык колокола. Миколашево войско уже на опушке леса. Настает минута прощанья. С богом, с богом – и прости-прощай! Женщины остаются в лагере и будут ждать, когда ратники вернутся, а ежели вернуться им не судьба – тогда укроются в Саксонии. И вот уже конец прощанию, войско трогается. Едут, покидают леса, но Миколаш вдруг повернул обратно. Разыскивает кого-то из слуг, с кем был дружен, и говорит ему:

«Еник, коли до завтрашнего вечера я не появлюсь, разыщи Маркету Лазарову и передай ей все, что расскажут братья, те, кто уцелеет».

Паренек дает обещание, и в скором времени Миколаш догоняет свою ораву.

Они идут. Вдоль травянистых склонов, по которым скачет всполошенный зайчонка, мимо тополя, где тенькает птица, по берегам вод, колеблющих ситник. Идут они и скачут рысью, и вновь на скаку развевается грива кобылы и раскачиваются мечи. Небо искрится звездами, и руно курчавых барашков быстро движется по небосводу, достигая в этот момент созвездия Ориона. Свет звезд накидывает на холмы рыжий плащ, плащ и юбчонку, окрашенную в цвета страха.

Страшно за этот поход. Под конскими копытами кишмя кишат тени, ведя меж собой войну. Фигуры наемников вытянуты и гнусны. Кто это сделал их такими вытянутыми? Смерть.

Вот они уже подошли к городу, утренний час близок. Вот отряд Яна и отряд младшего брата.

Вот они уже построились, вот Миколаш со своими всадниками отделяется от остальных, вот они подъезжают к воротам.

Вот он уже остановился, стоит. Ноги его как будто из латуни или из железа, на руках вздуваются узлы мускулов. Его ноги и руки – словно живые львята, словно руки и ноги изваяния. Он медленно трогает коня и движется вперед; и взгляд его пронзительнее, чем у ястреба, и видит он зорче. Видит он стражника, который окидывает взором окрестность. Разбойники и те, что вместе с ними выжидают у изгиба крепостной стены, плотно прижавшись к ней, видят Миколаша, но не видят того, кто стоит перед ними на крепостной башне.

Вот разбойник подносит к губам рог, вот уже слышен голос трубы; голос этот грохочет, и не приемлет возражений, и не терпит отлагательств. Миколаш призывно трубит, и теперь видно, как караульный спускается вниз и его безмятежное лицо четырежды мелькает в окошках, всякий раз ярусом ниже.

Вот уже падает мосток, и ключ гремит в замке.

Миколаш ни понуканием, ни хлыстиком не поторапливал коня, он медленно продвигался вперед. Проехал мимо привратника и его помощников; он не обронил ни слова, которое привело бы их в трепет. И тем не менее они – в ужасе! Обмирают, вперившись в это лицо, а оно не улыбчиво, но и не хмуро.

Словно пьяница, которому с самого начала вино не пришлось по вкусу, словно игрок, который бережет силы, принимая в расчет слишком длительную игру, словно бычок, который не желает идти и упирается, словно сарыч, который парит, не шевельнув железным крылом, словно уличный зевака, отталкивающий того, что мешает смотреть, словно учитель, наказывающий ученика, – ничуть не страшнее, совсем легонько коснулся разбойник стражника своим мечом. И несчастный рухнул, уткнувшись лицом в землю. Вскрик его всполошил голубей. Они взвились, трепеща крыльями, и кружат над сторожевой вышкой.

Лазурь тишины растерзана. Отовсюду летят крики. Солдаты выбегают изнутри башни, неожиданно подступает подмога.

Капитан оказался осмотрительнее разбойников! Капитан изучил ваши повадки, не забывает он и о том, что вы способны предпринять. Он знает вас и разбойников, вам подобных. Он спит, вы мало смущаете его дух, а вот его ребятки, заспанная, безусая стража, протирающая глаза, работает за него. Они уже почуяли неладное, копья у них торчком, словно уши у зайца, уж схватились они за мечи и прибавляют ходу.

Миколаш оглянулся на ворота: мост до сих пор спущен и сверкает, как река. Он пуст! А где же войско проходимцев? Бежит!

Тут раздался колокольный звон, и звенит он, и призывает. То не голос утра, то не праздничный перезвон.

Это благостный звук, это благодатный звук, это колокольчик забвения, это колокольчик небытия, это смерть! А кто же трезвонит? Мальчонка. Приметил угрюмых коней и презрительный взгляд разбойника, способного убить, даже если не разъярен и не угрожает. Покровительница сторожевых вышек и башен, покровительница укрепленных городов вдохнула в него отвагу. Почувствовал он, что пришел черед подростков стать взрослыми, И хочет он предотвратить убиение невинных младенцев, и раскачивает колокол. Повис на веревках звонницы, раскачивается сам, а вместе с ним раскачивается язык колокола. Это – забава. Какой прелестный наигрыш! Это – фата, наброшенная на лик фурии, которая косит и косит головы.

Вот брызнула кровь! Взъерошенный ус и оскал убийцы! Смотрите – меч, согретый теплотою тел. У Миколаша нет ни минуты, не успевает он поворотить коня. Он отступает, защищаясь, конь его пятится назад, дробя конечности павших. Разбойники отступают, однако отверстие ворот тмится новой битвой, темно от всадников, которых братья Миколаша, обнажив меч, загнали в эту теснину.

Конь разбойников вломился в эту людскую свалку. И Миколаш не мог уж двинуться ни вперед, ни назад. В последний раз услышал он перезвон колоколов, увидел спасающегося бегством наемника, которому он дал белого коня, самого любимого изо всех, а еще увидел, как батрак этот взбирается по травянистому склону, оставляя за спиной город, и еще увидел… или это ему померещилось?

Да, все это ему померещилось, потому что в воротах началась свалка, а мост поднимался.

Ах, свалка, голова на голове, и во всех головах – воспаленный мозг, и во всякий мозг вонзился коготь смертельного ужаса.

Ян, который отстал от брата на три конских корпуса, убил батрака; и как убил он его, как рухнул под ним конь, так освободилось местечко и еще кто-то из братьев вклинился со своим конем в толпу и пробился к Миколашу. Только тут зачинщик кровопролития смог отдышаться и перевести дух. И вскричал он, как кричат те, чью печень терзает клюв безумия, а меч его разит с новой силой. Легкий ветерок разносит клич безумца, а сам он, один-единственный, пробивается вперед. Он бледен, его заливает кровь и обморочный пот. Он страшен!

И в это великое смятение, в эти взвизги и верещанье врывается всполошенный колокольный звон, к небу поднимаются стон и вопли, словно бог прикрыл ладонью солнце. Ворота сотрясаются, город проснулся, слышны отчаянные крики: «Пожар! Пожар!»