Текст книги "Зенитная цитадель. «Не тронь меня!»"

Автор книги: Владислав Шурыгин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Над палубой аппетитно пахло наваристым флотским борщом, макаронами с тушенкой. Краснофлотцы работали ложками, уплетали с тройным аппетитом. Насытившись, судачили. Поглядывали на море. Солнце только-только исчезло за горизонтом. По морским приметам, назавтра ожидалась хорошая погода: «Солнце красно с вечера – моряку бояться нечего».

Нечего ли?

Шло 9 августа 1941 года…

ИСПЫТАНИЕ

Незаметно спустилась тихая ночь. Не плескались возле темных бортов волны; натянутая якорь-цепь казалась впаянной в темную воду; вокруг, насколько хватал глаз, расстилалось величественное, тускло-лунное и тревожное море. Высоко в небе, где-то над самой головой, нудно и долго гудел чужой самолет, и сколько ни всматривались люди, ничего, кроме бело-голубых, наполненных лунным светом перистых облаков, увидеть не могли…

Молодому сигнальщику померещился перископ подводной лодки – сыграли боевую тревогу…

На горизонте возникли очертания корабля. Только и на этот раз ошиблись. То было обыкновенное темное облако…

Взбудораженные ложными тревогами, свободные от вахты люди не спали. Подсаживались к дежурным расчетам, негромко, почти шепотом, вели неспешные беседы…

Мошенский несколько раз делал строгое внушение лейтенантам за то, что люди не отдыхают, «шляются по палубе, а от нормального отдыха, в конце концов, зависит боевая готовность».

Лейтенанты сердито выговаривали своим подчиненным, отправляли их спать, но через некоторое время «лунатики» снова появлялись на палубе.

Мошенский и Середа всю ночь провели на мостике. Здесь, наверное, впервые явственно проявилась общая черта их характера – немногословие. Несколько часов простояли они рядом локоть к локтю, промолчали, но думали наверняка об одном.

Придут ли завтра тральщики, поставят ли противоторпедные сети? «Квадрат» должен быть огражден сетями. Их положено поставить вместе с «Квадратом», но почему-то не поставили.

К утру увеличили число наблюдателей за морем. Однако опасность пришла не оттуда, откуда ее ждали… Едва занялся рассвет, сигнальщики обнаружили группу самолетов противника, державших курс на плавбатарею. Ревун боевой тревоги выплеснул на палубу боевые расчеты плавбатареи. «Юнкерсов» было девять. Вытянувшись цепочкой и как бы привязавшись по радиусу к точке якорного стояния «Квадрата», они описывали широкую дугу, постепенно смещаясь к восточному направлению. Девять черных зловещих точек…

Малиновое полушарие солнца выкатилось из-за горизонта, и нетрудно было догадаться, что с его первыми слепящими лучами немецкие летчики намеревались атаковать.

Не отрывая от глаз бинокля, Мошенский прокричал:

– Лейтенант Лопатко! Внимательно следить за морем! Не исключена одновременная с ними атака подводной лодки!

– Есть, следить за морем! – откликнулся Лопатко. Стволы его стотридцаток «обнюхивали» горизонт…

«Юнкерсы» стали круто «затягивать» дугу, нацеливая острие ее на плавбатарею…

«Будет хуже, если они пойдут с разных направлений… – подумал Мошенский. – По высотам у нас огонь относительно отработан: 76-миллиметровые пушки будут бить свыше трех тысяч метров, а малокалиберные и пулеметы – до трех тысяч… Пока не похоже, чтобы немцы разделялись на группы… Пора!»

– Высота две пятьсот! – выкрикнул дальномерщик. Гул моторов наползал на плавбатарею, накатывался, подобно огромной невидимой лавине…

– Батарее Хигера открыть огонь по головному! – скомандовал Мошенский, и это означало, что огнем своих 76-миллиметровых орудий будет управлять лейтенант Хигер.

Не медля ни секунды, Хигер подал необходимую серию команд, а когда головной «юнкерс» вошел в зону огня, резко скомандовал:

– Залп!

Дымные облачка разрывов тотчас же возникли перед головным самолетом. «Юнкерс» включил сирену и, пронзая дымы разрывов, устремился вниз. За ним выворачивал на боевой курс, ложился на крыло следующий…

В какой-то миг зенитчикам показалось, что нет на свете силы, способной остановить это яростное устремление, падение с высоты. По самим физическим законам природы брошенная тяжесть будет по вполне определенной траектории лететь к намеченной цели, к земле…

– Лейтенант Даньшин! По головному… Завесу!

– Есть, завесу! – отозвался Даньшин.

Часто заухали три скорострельные автоматические пушки. Звук их был схож с хищным и требовательным: «Дай! Дай! Дай!»

76-миллиметровые орудия перенесли огонь на упреждение…

Небо перед пикирующим «юнкерсом» засверкало, заполнилось десятками огоньков, вспыхивавших и гаснувших в серых и белых дымах разрывов…

«Юнкерс» едва не натолкнулся на разрывы, но в какое-то последнее мгновение круто лег на крыло и ушел с боевого курса…

Черные капли сброшенных бомб, все увеличиваясь в размерах, неслись к морю правее плавбатареи.

Ухнули, встали дыбом четыре почти слившихся в один водяных столба-взрыва…

Зенитчики встречали следующий «юнкерс», а головной, злобно ревя моторами, крался в стороне. Три зенитных ДШК держали его на почтительном расстоянии, заставляли уходить несолоно хлебавши…

Со вторым «юнкерсом» внешне все выглядело так же, как и с первым, но в душах людей уже поселилось радостное чувство уверенности. Кто-то не выдержал, весело крикнул: «Ага, не нравится!» Подумалось: «Не так уж храбры немцы, чтобы лезть в пекло. Боятся!»

Третий «юнкерс» встретили еще более сосредоточенно и дружно. Он также сбросил бомбы в море…

Огонь перенесли на четвертый, когда с «носа» донеслось тревожное:

– Снаряды! Снаряды давайте!

Казалось, значителен был перед боем запас возле орудий, а постреляли несколько минут – и надо срочно подносить снаряды.

– Комиссар! Помогай! – коротко, между командами управления, крикнул Мошенский.

Середа не сразу понял смысл сказанного. Какое-то время топтался на месте, лицо его побледнело, но, собравшись, заспешил вниз: организовывать доставку боезапаса к носовым автоматам.

– Снаряды! Снаряды кончаются! – звучало над палубой.

Наверху, сгибаясь под тяжестью ящика, уже появились кок Иван Кийко, химик Василий Платонов… Трусцой семенил по палубе багровый от натуги, но преисполненный боцманского достоинства Бегасинский… Следом за ними с цинками пулеметных лент бежал к кормовому ДШК политрук Середа…

Четыре бомбовых столба-разрыва ухнули в нескольких десятках метров от борта плавбатареи. Шмелями прогудели осколки, дохнуло жаром, люди закашлялись от удушливых газов…

– Самолет с кормы! Первому и второму орудиям перенести огонь!

Люди действовали, как заведенные. С каждым отбитым самолетом, с каждым свернувшим с курса «юнкерсом» к действиям расчетов прибавлялось неуловимое на первый взгляд, но крайне важное качество – уверенность в себе, в своем оружии.

Ни один из фашистских летчиков не вошел в стену заградительного огня. Судя по всему, экипажи бомбардировщиков обладали большим боевым опытом и знали, чем грозит заход в зону буйства всех зенитных средств – орудий, автоматов и пулеметов…

Где-то на самой грани, у какого-то только им ведомого рубежа, фашистские летчики сворачивали с боевого курса, скользили стороной и «освобождали» свои бомболюки. Немцы действовали по намеченному плану, по схеме, выработанной перед вылетом, и никто из девятки «юнкерсов» не лез очертя голову в пекло, никто «не проявил характер», как метко сказал старшина Бойченко. Тридцать шесть бомб ухнуло в море. Тридцать шесть персонально адресованных плавбатарее бомб!..

«Юнкерсы» ушли. Люди распрямили спины, вытерли потные лица. Многих колотила нервная дрожь. Но нашлись и такие, которым прошедший налет был вроде бы и нипочем.

Алексей Рютин схватился со своим дружком Костей Румянцевым, наводчиком третьего орудия.

– Ну, Костя, горазд ты порох жечь! Я все руки отмотал… Какие я тебе золотые снарядики таскал, а ты все раз – и мимо, раз – и мимо…

Рютин кивнул на разбросанные по палубе гильзы. Они действительно отливали, светились золотом…

– Как это «мимо»?! – без обиды в голосе, в тон другу отозвался Румянцев. – Ты что, не видел, каких они поросят на нас кидали? Таких боровов – будь здоров! Летит, визжит, и все в воду. Бултых! Бултых! А?

– Трепачи… – добродушно посмеивался старшина 2-й статьи Владимир Камынин, круглолицый крепыш, протирая платком черные очки. Камынин один из немногих на батарее носил фильтры, хотя такие же очки были выданы всем командирам орудий. – Чем травить, лучше гильзы подберите! – приказал Камынин, видя, что зенитчики из расчета Лебедева уже вовсю трудились, расчищая палубу возле своего орудия.

Люди работали весело, с шутками. Еще бы – выигран настоящий бой! Девять «юнкерсов» не смогли поразить плавбатарею, принявшую свой первый бой. Тут бы самое время старшему политруку Нестору Середе сказать людям свое жгучее комиссарское слово, но его, как и других, колотил озноб. Ему самому нужно было время, чтобы отойти от боя, поделиться сначала мнением с командиром.

Мошенский вытер платком лоб и шею. Жарко… Серые глаза его лихорадочно блестели. Стараясь казаться спокойным, сказал капитану 1-го ранга – председателю госкомиссии:

– Из рубки управлять зенитным огнем нельзя. Ничего не видно.

– Да, возможно, вы правы… К боевой рубке надо привыкнуть. Тут своего рода моральный барьер. Одно дело – все видеть своими глазами, другое – по планшету… Впрочем, планшет оправдан при подходе целей с нескольких направлений, пока цели далеко, а когда начинается такая круговерть, вам, конечно, лучше находиться на мостике. Давайте подумаем, может, есть смысл сделать на лето и осень выносной планшет на верхней палубе…

Председатель был доволен результатом боя. «Точность огня хорошая» – посовещавшись, единодушно решили члены комиссии.

Конечно, пока не удалось использовать и испытать главное – совместную боевую работу плавбатареи и установленных на берегу радаров РУС – М-2 и РУС – М-3. Радары были принципиально новой техникой и здесь, в Крыму, впервые использовались в боевых действиях.

Представители комиссии на результаты боя плавбатареи в целом смотрели глазами заводчан: «Плотность огня хорошая. «Квадрат» на воде устойчив. Обзор морской и воздушной обстановки позволяет вести боевые действия». Мошенский результатами боя был неудовлетворен.

Береговые радары о подходе девятки фашистских самолетов плавбатарею не предупредили… Радисты работе на планшете не обучены, но самое главное – сколько произведено выстрелов, сколько сожжено пороха, а всё в пустоту. Таблицы ТС-32 для ведения зенитного огня, составленные в 1932 году, те самые, по которым Мошенский в Ленинграде учился управлять боем, явно отставали от современных скоростей самолетов. Снаряды рвались с опозданием. Таблицы необходимо срочно корректировать, а то и составлять заново. Досадно и то, что упустили такое, казалось бы, элементарное дело, как пополнение боезапаса во время боя. Ну и всякие прочие «мелочи»…

Мошенского точно током кольнуло. Вспомнил о противолодочной опасности.

– Лейтенант Лопатко! Как море?

Лейтенант отозвался, доложил, что за морем постоянно ведется неослабное наблюдение со всех точек плавбатареи. «Пока все спокойно!» «Со всех точек – это хорошо», – успокоился Мошенский и на всякий случай напомнил командиру отделения сигнальщиков, чтобы сигнальщики смотрели во все глаза: атака могла повториться.

Атака не повторилась. Часов в двенадцать заметили корабли. В одном из них сразу же опознали минный заградитель «Дооб». Корабли доставили противоторпедные сети и не мешкая приступили к их постановке…

Вечером командир «Дооба» старший лейтенант Иващенко, мешая русскую речь с украинской, докладывал Мошенскому:

– Все, командир. Огородили тебя сетями, як налима в ставку. – И, видя, что Мошенский не очень-то расположен к шуткам, сменил тон: – Поставили, значит, 36 противоторпедных сетей. С глубиной притопления 10–12 метров. Общий сектор ограждения 156 градусов. Под наши береговые батареи катера и лодки противника, думаю, не полезут… Как задымят буи, так бейте по ним из своих стотридцаток!

Мошенский поблагодарил Иващенко, напомнил, чтобы в ближайшие день-два подвез боезапас: «Многовато снарядов потратили…» Середа баском прогудел: «Девять самолетов, товарищи! Их ведь отбить надо было!»

К этому времени комиссар плавбатареи уже успел побеседовать с людьми, организовал выпуск боевого листка «Наш первый бой»…

– Молодцы! – с завистью сказал Иващенко. – Воюете, стреляете, немцев пугаете, а мы все возим-перевозим, даже мины не ставим… Ну да ладно. Пора, хлопцы.

Возле борта плавбатареи густо дымил «Дооб», и на него уже перешли представители госкомиссии. Только один из заводчан, воентехник 2-го ранга ^[5], временно остался на плавбатарее для контроля и доводки механической части оружия.

– Не забудьте забрать! – полушутя-полусерьезно напомнил воентехник отъезжающим товарищам.

– Заберем, заберем! – весело обещали заводчане.

ПЕРИСКОП НАД ВОДОЙ

ХРОНИКА

«31 августа в 10 часов 25 минут по пеленгу норд на дистанции 21 кабельтовых был замечен дымящийся буй с движением на ост.

В 10.28 открыли огонь. В момент открытия огня замечен перископ подводной лодки. Огонь перенесен на перископ. После первых выстрелов перископ скрылся.

Затем перископ показался снова на дистанции 19 кабельтовых с движением на вест. После открытия огня перископ скрылся по пеленгу 294°.

Произведено 15 выстрелов.

В 16.27 по пеленгу 300° на дистанции 50 кабельтовых наблюдали взрыв большой силы.

Командир плавбатареи».

Радиограмма старшего лейтенанта С. Я. Мошенского контр-адмиралу В. Г. Фадееву.

«В 16.27 по пеленгу 300° на дистанции 50 кабельтовых наблюдали взрыв большой силы».

Что это было? Может, вражеская подлодка налетела на мину, может, внутри ее произошел взрыв? Неизвестно…

Осмотреть район взрыва не было возможности: «Квадрат» своих плавсредств не имел. Да и расстояние немалое – в сухопутном исчисления девять с лишним километров.

Мошенский сообщил в штаб ОБРа об атаке вражеской подлодки и о таинственном взрыве. Из штаба пообещали при возможности обследовать указанный район. (Известно, что после гибели подлодок на поверхности воды некоторое время держатся маслянистые пятна. Иногда плавают мелкие деревянные предметы…)

До самой темноты наблюдатели всматривались в неподвижную равнину моря, вслушивались в тишину. Расчетам стотридцаток было приказано отдыхать на палубе, ни на шаг не отходя от орудий…

В боевой рубке Мошенский собрал командиров. Сидячих мест не хватило. Лейтенанты Даньшин и Хигер стояли. Лейтенант Лопатко примостился на железном ящике-сейфе. Политрук Середа сел рядом с Мошенским за столом-планшетом.

Круглые морские часы показывали двенадцатый час ночи.

Мошенский встал, недовольно кашлянул, покосившись на доктора Язвинского. Тот сидел за маленьким боковым столиком в позе сугубо штатского человека – подперев ладонью щеку, развалившись, вытянув в проходе длинные ноги…

– Подведем итоги дня. Прежде всего – об атаке подводной лодки… Наблюдатели – молодцы. Думаю, что старшина второй статьи Бойченко вполне заслужил благодарность. Как считаете, комиссар?

– Вполне с вами согласен, – произнес Середа.

– Расслабляться нельзя, – продолжал Мошенский. – Ваши расчеты, товарищ лейтенант Лопатко, действовали неплохо. Прицельность стрельбы была хорошая. Реакция на команды своевременная. В целом, товарищи, считаю: мы дали достойный отпор подводному противнику.

– Они, товарищ старший лейтенант, навряд ли еще сунутся, – весело сказал круглолицый сияющий Михаил Лопатко. – Нас с кондачка не возьмешь!

Лейтенанта можно было понять. Почти месяц находилась плавбатарея в море. Зенитчики уже воевали, а расчеты стотридцаток все в готовности, все «на подхвате». Люди ждали своего часа, и, конечно, приятно, что, когда этот час настал, не оплошали, помогли плавбатарее, получили боевое крещение.

– Я тоже считаю, что нас с кондачка не возьмешь, – улыбнулся Мошенский. Улыбка преображала его, делала мягче, а главное, сразу как-то уравнивала с подчиненными ему командирами, на лицах которых была радость. Мошенский поспешил придать лицу обычное выражение. Пристально взглянул на стоящего возле двери Хигера. Тот беззаботно покусывал спичку… – Однако, должен сказать, мне не понравилось сегодняшнее поведение ваших, товарищ лейтенант Хигер, подчиненных…

И без того худое лицо лейтенанта удивленно вытянулось, большие миндалевидные глаза несколько растерянно глянули на командира плавбатареи.

– Военные действия ведь… Война, товарищ лейтенант! А ваши люди кричали, махали руками, как на футболе. Нашли время и место, где «болеть»!

Хигер отвел глаза. Действительно, было такое. Артиллеристы Миши Лопатко стали «укладывать» снаряды точно за дымящийся буй, потом по перископу хорошо положили, и всем, в том числе самому Семену Хигеру, очень хотелось, чтобы из глубины моря вырвался на поверхность столб огня, чтобы вражеская лодка погибла. Хигер наблюдал за воздухом и за морем и в горячке как-то упустил из виду эмоции подчиненных.

– Бодрый дух, вера в нашу скорую победу – это, безусловно, хорошо. Мы должны всячески укреплять такую веру. Но меня беспокоит беспечность многих наших краснофлотцев. Я не уверен, что они сознают, какую опасность несет в себе атака подводной лодки. Прошу срочно разъяснить, что для дерзкой атаки врагу достаточно всего нескольких минут нашей беспечности. Лодка может выйти на исходную позицию, всплыть и дать залп… С надводного положения. Да, с надводного, товарищ Язвинский, не удивляйтесь. Что же ей остается делать, если мы ограждены противоторпедными сетями?

– А еще этими, как их… булями! – попытался дополнить доктор, имея в виду специальные полые «приливы» на корпусе плавбатареи с целью защиты от торпедного удара.

– Були не для того сделаны, чтобы в них торпеды попадали. Були булями, а бдительность… Лейтенант Лопатко! Разве я что-нибудь смешное сказал?

Лопатко смущенно повел головою, улыбка не сходила с его лица.

– Да нет, товарищ старший лейтенант. Просто сочетание слов такое подобралось: «були булями»…

Все засмеялись. Засмеялся и Мошенский. Лопатко вытирал рукой слезы…

– Действительно, неудачное сочетание… – уже сухо продолжил Мошенский. – Итак, утроенная бдительность за морем, за воздухом. И работа, работа с людьми. Экипаж мы молодой, новый. Надо, как говорится, сколачиваться, поскорее узнавать деловые качества людей, обучать их каждую свободную минуту…

Хигер слушал командира плавбатареи и думал: «На сколько он старше нас, лейтенантов? Ему двадцать шесть. Выходит, на три-четыре года всего… А напускает на себя строгость и солидность, точно ему сорок лет и командует не плавбатареей, а по крайней мере эсминцем. На «Москве» командир корабля всех своих командиров по имени-отчеству называл… А этот Мошенский только и знает: «Товарищ лейтенант Хигер! Товарищ лейтенант Даньшин!» Ведь служил же на солидном корабле… Мошенский словно боится раскрыться, боится, что мы узнаем, какой он настоящий… На кого он похож, кого он мне напоминает? Степенный, уверенный, безапелляционный в своих суждениях…»

И Хигер вспомнил! Ну да, конечно, Сергей Мошенский напоминает ему учителя истории: был у них в детдоме такой учитель. Потому и кажется, вот-вот Мошенский вместо указаний скажет: «Тема сегодняшнего урока…»

– Запомните или запишите, товарищи, – сказал Мошенский, – завтра, при любых обстоятельствах, как только выдастся свободная минута, проводите занятия с людьми по материальной части оружия и теории зенитной стрельбы. Я займусь с радистами и планшетистами. Вопросы? Нет вопросов.

Хигер невольно улыбнулся.

«ТРУМНЫЙ РУТИН»

Бельбекский залив сиял бирюзою. В прозрачных, начавших холодать водах лениво «парили» похожие на китайские фонарики медузы, ближе к поверхности держались стайки серебристой крупной кефали…

Пользуясь затишьем, Мошенский проводил со всем личным составом занятие по методам борьбы зенитной артиллерии с пикирующими бомбардировщиками противника.

Моряки сидели на палубе плотной группой. У многих на коленях были для «жесткости» книги и на них положены листки бумаги… Кое-кто авторучкой (счастливцы: авторучка была большой редкостью), а большинство карандашом старательно записывали то, о чем говорил старший лейтенант Мошенский.

Ветер загибал края листков, шевелил ленты бескозырок, силился сдуть натянутую между двух деревянных реек и висящую на тыльной стороне рубки крупную схему, специально вычерченную для этого занятия. Лейтенанты расположились позади подчиненных, у прожектора. Семен Хигер стоял возле железного ящика, который служил ему сейчас одновременно и опорой, и столом. Голос Мошенского звучал ровно и спокойно, как, наверное, когда-то и для него на курсах зенитчиков звучал голос преподавателя тактики:

– Главная особенность пикировщиков состоит в том, что скорость их движения быстро меняется. Следовательно, нам надо распределять огонь в направлении движения вражеского самолета… Тогда, благодаря растянутости залпа, цель будет накрыта эллипсом рассеивания. Пикирование самолеты противника могут начинать с 2–5 тысяч метров и заканчивать на высоте 600—1000 метров. Наводчикам и командирам орудий в первую очередь надо выработать точный глазомер и быструю реакцию на обстановку и на команды. Помните, товарищи, что наши первые залпы могут стать самыми результативными, так как они неожиданны для противника и он еще не начал против них свой маневр. Допустим, вражеский самолет заходит со стороны солнца вот с этого курса… Какой у нас здесь курс, краснофлотец Сиволап?

– Здесь? – С палубы встает худощавый, похожий на подростка краснофлотец. Несколько растерянно смотрит в сторону вытянутой руки Мошенского.

– Да, здесь, товарищ Сиволап.

– Примерно… Сейчас скажу… – подсчитывал в уме матрос.

Мошенский прервал его:

– Пока вы считали, самолет противника переместился и находится уже здесь. Прошу быстро отсчет!

Сиволап покраснел и окончательно растерялся. Кто-то из сидящих с ним рядом моряков засмеялся.

– Ничего смешного! – резко прервал смех Мошенский. – Рютин, помогайте! Сидя, сидя отвечайте! Не тратьте времени на вставание, а коль встаете – тотчас же отвечайте. Итак, сколько?

Лейтенант Хигер в нетерпении вытянул и без того тонкую шею из стоячего воротника кителя, но Рютин молчал. Даже не пытался подсчитывать, поглядывал на товарищей, ожидая подсказки…

– Сто двадцать градусов! – ответил за Рютина Сиволап. – А до этого сто десять…

– Правильно, товарищ Сиволап. Только отвечать надо сразу. Оба садитесь. Будьте внимательнее, товарищи. Буду спрашивать любого, и неожиданно. Итак, продолжаем. Самолет противника идет курсом сто двадцать градусов на высоте 4000 метров.

Рука Мошенского с зажатым в ней карандашом снова скользила по схеме. Моряки внимательно слушали его, только один склонил голову и что-то писал. Мошенский был увлечен и не замечал этого, но Хигер впился взглядом в моряка. «Рютин… Чего он там все пишет? Не может же он сейчас записывать то, о чем говорит командир. Обычная задачка на соображение, так сказать, на живость ума. А Рютин все пишет. Жаль, нельзя подойти посмотреть. Плотненько возле него сидят зенитчики…»

Едва закончилось занятие и моряки стали расходиться, лейтенант ринулся к Рютину. Тот засовывал за угол форменки авторучку. Получался своего рода флотский шик: медная стрелка, держатель колпачка авторучки, красиво поблескивала на темном фоне форменки.

– Товарищ Рютин! – обратился к нему лейтенант. – Отойдемте в сторонку… Так… Ответьте, что это вы все время писали? Даже тогда, когда командир давал задачи на сообразительность и быстроту?

Рютин смутился. Невольный румянец медленно заливал его щеки. Пытаясь оправдаться, сказал, что записывал беседу командира, лекцию, так сказать…

– Покажите ваши записи! – потребовал Хигер.

Матрос еще более смутился:

– Зачем? Запись как запись, товарищ лейтенант. Я в следующий раз учту и больше…

– Покажите! Я приказываю!

Рютин медленно протянул тетрадь. Как лейтенант и ожидал, в ней лишь на первой страничке было несколько связанных между собою предложений и схема атаки пикировщика… В середине же тетрадки четким красивым подчерком записана песня.

– Прочтите! Я что-то не разбираю ваш почерк… – приказал Хигер.

– Товарищ лейтенант…

– Никаких «товарищ лейтенант»! Прочтите вслух то, что вами написано на занятиях по тактике зенитных средств!

Рютин молчал. Не знал, куда девать руки… И вдруг решился. Взял протянутую ему тетрадь, обида и отчаяние вспыхнули разом в его глазах.

– Есть, прочесть.

Рядом кто-то остановился, но лейтенант попросил оставить их наедине с Рютиным.

– Я жду, Рютин.

– Есть. Значит, так. Песня, которую поет ансамбль Черноморского флота. Я сам не слышал, но ребята говорят…

Прощались мы. К старинной этажерке

Ты, помню, торопливо подошла

И эту голубую табакерку

С дубовой полки бережно сняла.

Ты мне сказала, опустив ресницы

На влажные глаза, волны синей:

«Возьми ее, в походе пригодится,

Закуришь да и вспомнишь обо мне…»

Рютин вздохнул, умолк, вопросительно глянул на лейтенанта. Тот выжидающе молчал, и нельзя было понять, читать ли дальше. Рютин решил читать:

И вот, когда с жестокой силой

Осатаневший шторм качает моряка,

Напоминает мне всегда о милой

Синеющая дымка табака.

И часто, глядя на колечко дыма,

В который раз мне говорят друзья:

«Скажи-ка, парень, у твоей любимой,

Наверно, вот такие же глаза…»

Все, товарищ лейтенант.

Хитер молчал. Точно не слышал. Смотрел куда-то вдаль и думал о своем. Но не о девушке, не о словах песни, которые, если честно сказать, ему нравились. Они невольно напомнили Семену Хигеру сказочное мирное время…

В курсантском увольнении и он бывал желанным гостем для одной милой девушки. И он сиживал в уютной, чистенькой девичьей комнатке, среди старенькой мебели, кружевных занавесок и ярких вышивок, пил чай с печеньем, вел интересные беседы, с досадой поглядывал на часы-ходики, неумолимо оттикивавшие недолгое время курсантского счастья.

…Прощались мы. К старинной этажерке

Ты, помню, торопливо подошла…

Ишь, слова-то какие.

Вот только прощания с Ней не было. Война. Досрочный выпуск. Назначение на плавбатарею. Горячие дни и ночи строительства. И море. Открытое море. И все вражеские самолеты летят через них. Все через них!

Удивительна память человеческая! Лейтенанту лишь на миг вспомнилось довоенное. Всего на миг, а затем снова пришло настойчивое желание сказать матросу Рютину что-то резкое, сердитое. О нелепости, пагубности и даже преступности его, казалось бы, невинного занятия в то время, когда командир учит зенитчиков, как выстоять и победить в трудном бою с опытным врагом. То, что можно было понять и простить в мирное время, сейчас, в дни войны, в сознании лейтенанта Хигера не укладывалось. Сдержавшись, сказал:

– Ну и что вы после всего этого о себе думаете, а, Рютин?

Что он мог думать? Ответил, что виноват. Больше такое не повторится.

– Не повторится? А я не уверен. Понимаете, не уверен! Вы, наверное, и на моих занятиях стихи и песенки писали. Так? Нет, так, Рютин. А ну-ка скажите мне данные немецкого бомбардировщика Хе-111 к. Я жду.

Со стороны это было похоже на обычный товарищеский разговор двух сверстников. Стоят себе возле прожектора лейтенант и матрос. Беседуют. Если бы не колкие, насмешливые маслины глаз Хигера…

– Хе-111 – немецкий бомбовоз… бомбардировщик, значит. У него два мотора. Бомбовый груз… бомбовый груз… Не помню, товарищ лейтенант. Вчера помнил, а сегодня забыл. Я…

– Я же сказал, песенки писали. Хе-111 к. Скорость 420 километров в час. Двухмоторный. Дальность полета 3000 километров. Бомбовая нагрузка 2000 килограммов. Вооружение: три пулемета. Экипаж: четыре бандита. Вот что я вам говорил. Вот что все знают, а вы не знаете, Рютин.

Слова звучали напористо и хлестко. Лейтенант с трудом подавил гнев.

– Ваше место, Рютин, не возле орудия, а где-нибудь в тылу, на складе. У нас на «Квадрате» такой должности, пожалуй, и нет. При случае я обещаю вам перевод на сухопутье. Мне такие зенитчики не нужны!

Повернулся и ушел. Резкий, горячий. Тетрадку унес с собой. А в ней помимо песни еще и письмо к жене, которое Алексей написал до занятия, но, на беду свою, услышал, что после обеда должен прийти минный заградитель «Дооб» и на него передадут письма.

Времени свободного не было ни минуты: помимо беседы командира по плану был намечен двухчасовой тренаж возле орудий, а Алексею так хотелось, чтобы жена в ближайшие дни получила от него письмо.

И вот такая неприятность…

В ночь на второе сентября над морем была гроза с ливнем. К утру плавбатарея, умытая, чистенькая, покачивалась на четырехбалльной волне…

* * *

Боцман плавбатареи Александр Васильевич Бегасинский относился к числу немногих ветеранов Черноморского флота, коим, как сам он говорил, «довелось узнать еще царскую службу во всем ее распрекрасном виде». Боцман при случае любил говорить молодым краснофлотцам: «Эх, райское у вас житье, флотцы-краснофлотцы. Обращение, уважение, трудись – не перетрудись… Вот раньше, бывало…» И тут обычно следовали воспоминания, да все к месту, именно к данному, конкретному случаю. Одни удивлялись: «И откуда только Александр Васильевич истории свои извлекает?» Другие резонно поясняли: «Почти тридцать лет на флоте – шутка ли. Считай, три академии!»

…Бегасинский стоял рядом со старшиной-хозяйственником и придирчиво тыкал пальцем в вещевую ведомость. После очередного «тычка» Гавриил Пузько (тоже «годок», рождения 1893-го) как бы заново заглядывал в им же самим составленную ведомость, переспрашивал и уже потом докладывал по сути вопроса.

– Здесь почему прочерк? Я же сказал…

– Где? Так ведь не положено, Александр Васильевич! Вот приказ, читайте… «Свитер шерстяной – только находящимся за полярным кругом. Для ком. и нач. состава – один на два года, а для рядового и младшего начсостава…»

– «Младшего начсостава»! Хреновый ты младший начсостав, если за буквами казенных бумаг жизни не видишь! Я же сказал тебе: составляй и включай всех палубных… А ты: «Не поло-ожено…» Ох, Пузько, Пузько… Полушубки, десять штук, включил?

– Полушубки? Да вот же… – Пузько в сердцах стукнул тыльной стороной ладони по ведомости, обиженно взглянул снизу вверх на боцмана.

– Тихо, тихо, товарищ Пузько! Нервы, Гавриил Васильевич, в нашем моряцком деле – главное. Так… Идем дальше. Валенки… Сколько-сколько?! Ну, поставлю я тебя, сидорова кота, на ночку на мостик в ботиночках. Поставлю!

– Александр Васильевич, да не дадут нам столько ва…

– Переписывай ведомость, и без фокусов!

Бегасинский крякнул. Пузько уже знал боцманский характер – тут уж спорить бесполезно.

– Есть, переписать! – обиженно буркнул он, потирая ладонью лысеющую голову.

Кто-то постучал в дверь кладовой.

– Прошу разрешения? – спросил чернявый матрос.

– А, Рютин! Заходи, заходи! – обрадовался Бегасинский.

– Товарищ мичман! – поднес пальцы к бескозырке Рютин. – Прибыл для дальнейшего прохождения службы… в ваше распоряжение.