Текст книги "Огонь и вода"

Автор книги: Владислав Савин

– Мы не романтики! – сказал товарищ Первый – что не может служить руководством к действию, то бесполезно, и не должно быть. Мы не мечтатели – мы солдаты, и наши планы всегда реальны – как на войне диспозиция и приказ к атаке. Ты выглядишь усталым – береги здоровье, не трать без пользы: оно принадлежит не нам, а нашей великой борьбе.

Леон и не считал себя наивным романтиком – имея уже некий жизненный опыт. Он знал, что романтика влечет идеал, придуманный им самим – но искренне видел в Зелле совершенство, в каждой ее черте, каждом движении, каждой привычке. Время, потраченное на встречи с ней, он возмещал за счет отдыха и сна, работал над поручениями по ночам – зная, что легче обойдется без еды, чем даже один день не увидит Зеллу. Потому лишь пожал плечами – а кому из нас легко?

– Ничего, гроза уже близко – сказал Первый, по-своему истолковав жест Леона – наша очистительная буря, которая выметет без жалости всех паразитов. Пусть они веселятся и пьют шампанское, закусив ананасом – пока всех их не унесет революционный ураган, без всякой пощады! Красный призрак революции, страшный для них, уже стоит над их могилой, считая последние дни!

Отчего-то Первый всегда сравнивал грядущую революцию не с наводнением, землетрясением, и даже не с мировым пожаром, как отцы-основатели социализма – а с ураганом, бурей или грозой. Может быть, тоже проникнувшись Зурбаганом, белокаменным и высоким, где именно ветер, продувающий насквозь улицы и бульвары, был самой частой из стихий. А Леон вдруг заметил, что ему начал нравиться этот город, весь проникнутый каким-то беспокойно-веселым очарованием, в отличие от холодно-торжественного Петербурга. Первые дни здесь он искренне разделял идею товарища Первого, что мир чистых и богатых должен быть разрушен – мир, который обошелся с ним так жестоко. Но встречаясь с Зеллой, он начал вдруг замечать, что этот огонь внутри, яростный и беспокойный – гаснет, словно под весенним дождем. Он снова стал любить жизнь, во всех ее проявлениях – и больше всего ему нравилась эта прелестная девушка, с которой познакомил его ветреный Зурбаган. Женщины в Организации не были похожи на картинный образ Свободы с баррикад: они боялись быть красивыми и нежными, считая это за слабость, были товарищами всему коллективу, всегда спешили, говорили резко и грубо, одевались неприметно, не пользовались духами, часто курили как мужчины, распространяя едкий запах дешевого табака; рядом с Зеллой они были как огородная репа перед розой. Она же, в глазах Леона, была идеалом, без единого недостатка – настолько, что трудно было в это поверить. Штрих верил в социализм, как в единственно разумное и справедливое, совершенное мироустройство, где все живущие будут прекрасны, телом и душой – однако же он заметил, что тот образ Свободы становится в его сознании все бледнее, а Зелла напротив, кажется ему словно сошедшей из того светлого будущего; тем совершенством, прикасаясь к которому сам становишься выше и чище.

Осень в тот год была необычно дождливая, в противовес лету. И очень ветреная – даже для всегда ветреного Зурбагана. На бульваре с шумом сгибало каштаны, отбрасывая на тротуар скачущую тень. Но Леон по-прежнему ждал Зеллу – каждый вечер; спустя много лет, он помнил в подробностях: где они встречались, о чем говорили, какая была погода, как она была одета. Он ждал – и она приходила, точно в назначенный час, подобно Прекрасной Даме из тех, уже полузабытых, стихов А.Б. – высокая и тонкая, в громадной по моде шляпе с темной густой вуалью, подобно карнавальной маске скрывающей ее лицо; шелестело длинное строгое платье из струящегося упругого шелка; шуршал складками на ветру синий плащ без рукавов, легкий и широкий, с большим капюшоном, обычно отброшенным на плечи. Леон также вдруг стал стыдится при ней своего прежнего пролетарского вида – и, экономя на всем, приобрел единственный приличный костюм, а также дорогое пальто, шляпу-котелок, лакированные штиблеты. И прятал лицо за поднятым воротником, как полицейский шпик – вовсе не желая встретить сейчас кого-нибудь из Организации, и быть посланным с поручением, или просто услышать упрек в трате времени не ради дела. В первые дни он смущался – зная, что у революционера от товарищей не должно быть секретов. Но успокаивал себя – что эта его тайна никому не во вред. Ждал, зная что она непременно придет – и страшно боялся, как во сне, что однажды этого не случится. Искал взглядом знакомый сиреневый зонтик, часто вывернутый ветром наизнанку, среди других зонтов над безликой толпой – и готов был бежать следом, увидев вдали развевающийся синий плащ. А она часто подходила незаметно, вдруг появившись рядом и сказав ему:

– Здравствуйте, сударь! Вот, я и пришла. Простите – если заставила ждать.

Тучи вставали над городом, и крыши гремели от порывов ветра, как перед грозой. Но Штрих был счастлив, потому что Зелла смотрела на него пленительными серыми глазами, превратив любое ненастье в солнечный день. Она была так близко, что ее плащ, раздуваемый парусом, хлестал Леона по лицу. Но Штрих не решался даже дотронуться до ее узкой руки в тонкой перчатке, от непонятной ему самому робости – наверное, потому что Зелла была иная, чем товарищи из Организации, с ней нельзя было так же, по-простому. Они вели изысканную беседу, на исключительно отвлеченные темы – о музыке, поэзии, театре, архитектуре, современных философских учениях и новейших научных открытиях, об экспедициях в южные моря и недавних археологических раскопках здесь, в Зурбагане, о путях развития народов и жизни в космических сферах – и еще очень о многом, что могли обсуждать образованные и духовно богатые люди. Ее ум и ученость были удивительны для женщины – она умела дополнить его пылкость здравым рассудком, не вступая в спор, повернуть вопрос другой стороной – так, что Штрих сам в конце нередко соглашался с ее доводами.

– … диалектический монизм является теорией интересной, но слишком абстрактной. Человек не всегда считал себя единой частью природы – последние этнографические исследования на Танариву показали…

– … вы правы, сударь, но все же мне кажется, что вы слишком категоричны. Вы не учитываете, что…

Они шли, увлеченные беседой – а вокруг кружился ветер, будто провожал. Грубо вмешивался в разговор, заглушал слова воем и свистом, бросал в лица пыль и сор, рвал шляпы, хлопал одеждами, плащ Зеллы развевался синим флагом. Мимо бежали встрепанные, взъерошенные люди, озабоченные наверное лишь тем, как скорее исчезнуть с этой ветреной улицы, спрятаться под крышей. А Штрих и Зелла шли не спеша, говоря о прекрасно-отвлеченном – и упрямо пытаясь не видеть непогоды, несмотря ни на что.

– У вас зонтик вывернуло – замечал вдруг Леон.

– И правда! – отвечала Зелла – ах, сударь, ну что сегодня за ветер!

Дождь начинался здесь внезапно, резко усиливаясь. Серое свинцовое небо набухало каплями, они падали сначала редко, затем чаще, и вдруг все обрушивалось бешеной пляской ливневых струй в порывах ветра. К ярким зонтикам женщин, раскрытым всегда, отчего улица сверху была похожа на цветник, добавлялись черные мужские зонты – и на тротуаре сразу становилось тесно. Но ветер, помогая дождю, рвал зонтики как паруса, не давая удержать над головой – гнул и вывертывал наизнанку, трепал подобно цветам на грозовом лугу, и в завершение, безжалостно вырывал из рук. Господа с дамами сразу утрачивали важный вид, растрепанные и промокшие, спешили скрыться с бульвара, пережидая разгулявшуюся стихию, где придется. Дождь заканчивался так же неожиданно, как начался, но только ветер успевал высушить лужи, как все повторялось – брызги от колес и ног, ручьи воды по мостовой, вывернутые зонтики и улетевшие шляпы, поднятые юбки и растерзанные прически дам. И люди снова делились на тех, кто прячется, пережидая – и кто продолжает путь, несмотря ни на что.

– Вихри враждебные – восклицал Леон – несутся, веют над нашей головой, пригибая к земле, как траву. Но человек – не растение, он может и должен идти против стихии! Буря идет – она унесет никчемный сор, очистит воздух; наступит время перемен!

Он говорил так – рисуясь перед ней буревестником. Тем самым, смело реющим над морем. Зонтиков Леон не носил – потому что они терялись, ломались, и вообще, были на его взгляд, атрибутом чеховского персонажа в футляре. И оттого он гордо шел под дождем, бьющим в лицо и проникающим под одежду; достаточно было минуты, чтобы промокнуть насквозь.

– Пока что этот ветер унесет наши шляпы – отвечала Зелла – но позвольте вас укрыть, сударь: все ж не стоит вымокнуть, когда можно избежать этого!

И она впускала его под свой зонтик, прикрыв краем большого сиреневого купола – будто ограничивая на людной улице их собственное пространство. Когда дождь кончался, они оставались так вместе, как под общим кровом, пусть тонким и ненадежным, но принадлежащим лишь им одним. Зонт гнулся, хлопал, часто вывертывался и порывался улететь – Зелла едва удерживала его над собой и Леоном, будто знамя, изо всех сил. Ветер дул, будто смеясь над ее попытками при этом идти, сохраняя вид настоящей дамы, "на улице управляющей каждой складкой своих одежд"; она же тщетно пыталась при порывах все на себе придержать, одернуть, прекратить беспорядок в своем платье – и эти невинные жесты отчего-то казались Леону соблазнительным донельзя. Нельзя сказать, что в его жизни раньше не было женщин – но те связи, мимолетные и беззаботные, совсем не задевали его, не обязывая ни к чему. А Зелла была – его Единственной, его светлым ангелом, кто держит над ним свой обережный круг; в то же время милые мелочи, вроде ножки в шелковом чулке, во всю высоту открывшейся при ветер из-под взлетевших юбок, показывали в ней женщину земную. Которую Леон страстно желал – и ужасался, что такое возможно; он боялся к ней прикоснуться – и спугнуть, разрушить, истоптать то бесконечно хрупкое, что возникало между ними. Но каждая деталь, становясь на свое место – смещала равновесие, колебала весы.

– Ах!! – вдруг вскрикивала Зелла – ловите его, скорее!

– Что случилось? – спрашивал Леон. Хотя отлично все видел – и желал лишь услышать ее мелодичный голос, еще раз.

– Разве не видите, сударь – у меня улетел зонт!

Ближе к порту дома становились ниже, фонари реже, среди прохожих было меньше приличной публики и больше мещан, мастеровых, матросов. Зато ветер дул здесь сильней – и сиреневый зонтик был не только вывернут куполом вверх, но и безжалостно вырван у Зеллы из рук. Леон гнался за убегающим по мостовой зонтом, а Зелла ждала, держа шляпу и отворачиваясь от бури, ветер рвал, облеплял на ней платье и плащ с такой яростью, что Штрих боялся, оглянувшись, увидеть, как она улетает ввысь, в крутящемся вихре, оставив на земле его одного. Это всегда случалось, каждый день, почти на одном месте – став для них, по молчаливому согласию, как законный повод дальше идти под руку, вместе удерживая зонт, который позволял укрыть за ним хоть головы в затишье; если не было дождя, то летела пыль, столь густым, темным и слепящим вихрем, застилая небо и солнце, что нельзя было ничего видеть, как в тумане, резало глаза, сразу забивало нос и рот. Вместе сгибаясь против неистовых порывов, Леон и Зелла долго шли, по кривым узким улочкам, меж трещащих от натиска бури заборов – целый час, там, где раньше они пробегали едва за четверть! Но Леон, совсем близко видя очертания ее лица под трепещущей на ветру вуалью, ощущая аромат ее духов, слыша шелест ее одежд – был даже рад непогоде, сближающей их и продлевающей время, которое они были вместе.

 
Люблю тебя – сказала ты.
Люблю – ответил я.
Мы вместе навели мосты
Над тайной бытия.
Я жду, когда ты скажешь «да».
Уйдешь ты – я умру.
Мы будем вместе навсегда.
В нужде и на пиру.
Когда ты счастлива – я рад.
Ты плачешь – грустно мне.
Не надо мне иных наград,
Чем быть тебе нужней.
 

Леон не был поэтом. Но стал им. Когда Товарищ Первый поручил – написать песню, чтобы воодушевляла и вдохновляла. Оказалось – стихи пишутся точно так же: слова приходят сами, надо лишь вызвать их и услышать. Так родилась знаменитая «Вставайте товарищи – хватит терпеть!», за ней последовали другие. Разлетаясь со страниц их газеты, эти стихи становились песнями; с ними шли под красными знаменами восставшие пролетарии на митингах, четыре года назад они звучали на залитых кровью баррикадах, в ту кровавую неделю декабря. Наверное, полиция бы дорого дала, чтобы выследить автора этих пламенных стихов. Все думали, что он из рабочих, и даже спорили, кто – металлист, шахтер или оружейник, из Питера, с Каменного Пояса, из Дагона или Гель-Гью. А из-под пера Леона легко выходили новые строки. Но у него так и не получилось – воспеть Свободу, с картины, которой он когда-то восхищался. Соединить в стихах революцию, и любовь – не мещанскую, а новую, свободную, которую встретишь однажды, и она пройдет отважно сквозь бурю, рядом с тобой. Хотя Леон, в своих попытках, понял вдруг: любовь сродни революции. Разница лишь в масштабах – отвечать за счастье всех, или за счастье одного, единственного, любимого человека. И достичь этого счастья, привести к нему – после трудной, или менее трудной, борьбы. Жизнь устроена справедливо – когда общее счастье складывается из таких счастий малых, и подразумевает их, как неотъемлемые части. И наоборот, жизнь несправедлива, неправедна – если ради абстрактного, всеобщего счастья уничтожает счастья малые. Или малое счастье одних делает несчастливыми других.

– После победы будем о том петь! – сказал Первый, когда Штрих однажды сказал о своих мечтах – про любовь свободных, сильных, торжествующих! А пока – рано еще: о деле надо думать!

Так шли дни за днями, неделя за неделей. Они встречались, и он провожал ее до дома, по пути они вели изысканную беседу – укрывшись от ненастья одним зонтом. Обычно они расставались у ее дверей, пару раз лишь она позволяла ему подняться к себе, помочь расставить купленные книги. Затем Леон уходил – радостный, что завтра они встретятся снова. Днем он отдавал себя будущей революции. Вечером – спешил увидеть Зеллу. А ночью – вдохновленный, садился за стол, и брал перо. Под утро засыпал, иногда прямо у стола. Спал до полудня. Дальше – все начиналось снова, как по кругу.

Ему казалось – она готова ответить на его незаданный вопрос. Но он боялся его произнести – вдруг ответ будет не тот: чем больше он ее любил – тем сильнее боялся потерять. Встретившись, они снова говорили об отвлеченном и прекрасном, избегая одной темы; и лишь руки их иногда соприкасались, совершенно случайно. Круг замыкался – и Леон не знал, как его разорвать; так повторялось день за днем.

Тот день, последний день октября, был по-особому ветреный. Говорили, что надвигается шторм, и порт закроют. Дождя пока не было, но пыль слепила глаза, гнулись деревья, хлестали ветками как метлы, хлопали двери, гудели водостоки; если в центре так, то как же дует на окраине, или у моря? По мостовой несло с пылью сорванные шляпы и фуражки, женщины не могли справиться с юбками, у дам на бульваре вырывало зонтики, трепало прически вокруг лиц, и превращало изысканные наряды в безумные паруса – под визг пострадавших и беззлобный смех зрителей; был редкий случай, когда модницы в шляпках могли завидовать скромно одетым мещанкам в платках; на бульваре приличная публика имела наиболее жалкий и растерзанный вид – ветер, будто завладевший всей землей, оглушал шумом, подобным реву толпы, учиняя во всем городе ужасный беспорядок, или даже целую революцию. Но Леону не было до этого никакого дела – потому что он спешил на встречу с Зеллой. И ветер беспокоил его лишь постольку, поскольку задерживал – также заставив по пути дважды бежать за своей шляпой, по каким-то клумбам.

Войдя наконец в заведение под кренделем, Леон взглянул на часы – с облегчением убедившись, что не опоздал. За соседним столиком четверо пролетариев успели уже набраться до состояния кроликов, будто искали истину в вине; отвернувшись от них, Леон стал смотреть в окно – на бульвар, как на экран кинематографа, с картинками ненастной погоды. Было сумеречно, хотя час еще не поздний – наверное, из-за собравшихся туч. Ветер очевидно усилился, и пыль полетела облаком, как на знаменитой картине "На соборной площади", которую Штрих видел в здесь художественном музее – за несущейся мутной пеленой едва заметны были дома, деревья, согнутые фигуры людей, будто плывущих среди ветра, как среди сбивающих с ног волн. Две девушки, одетые весьма прилично, но одинаково, как сестры, вошли – вернее, были буквально вдунуты внутрь, совершенно растрепанные ветром, с вздыбленными волосами, шляпками в руках и юбками на плечах; без смущения приведя себя в порядок, они осматривались, куда сесть – и взгляд одной из них остановился на Леоне, явно склоняя к знакомству. Штрих отвернулся. Девушка была миловидной, как и ее подруга – и в другое время Леон не отказался бы; но то прежнее время, когда он еще не знал Зеллу, ушло безвозвратно.

Назначенный час настал, а Зеллы все не было – и Леон забеспокоился. Ожидание становилось невыносимым; он досчитал про себя до ста, затем до двухсот – и еще раз, медленнее.

– Здравствуйте, сударь! – вдруг услышал Штрих – и простите меня.

Она стояла рядом – и также смотрела в окно. Леон едва различал ее изящный профиль, под опущенной вуалью громадной шляпы с искусственными шелковыми розами. На ней было темно-серое платье, цвета сумерек, шелестящее при каждом движении, под обычным синим плащом. Узкая рука в длинной до локтя темной перчатке сжимала сложенный сиреневый зонт. Ее наряд больше подходил для театра, официального визита, или иного торжества, важного события, чем для прогулки в ненастную погоду – но это совсем ее не смущало. Она стояла перед ним – Прекрасной Дамой, будто сошедшей с иллюстрации к тем самым стихам, подписанным А.Б. И она пришла к нему, через бурю и дождь – как героиня другой поэмы. Хотя дождя пока еще не было – в чем убедился Штрих, глянув в окно. Но несомненно, должен был пойти, и очень скоро.

Леон вскочил, спеша придвинуть стул, чтобы она могла сесть, наклонился для поцелуя к ее руке. Затем он махнул слуге за стойкой – горячего чаю, или даже кофе.

– Ветер! – сказала Зелла, откинув вуаль от лица наверх – такой ветер сегодня: на ногах не стою, улетаю! Как землю всю, весь белый свет, собой заполонил. От земли и до неба – все рвет, мнет, уносит. Где затишье обычно, в дворах, переулках – сейчас круговерть. Налетает внезапно – зонт вывернет, платье раздует. Я терплю хулиганство такое, к вам навстречу спеша. И тогда ветер шляпу мою вдруг сорвал, и поймать не дает. А все зрители только смеются – вы, барышня, бросьте, все равно снова сдунет! Хорошо, на углу городовой, схватил, и мне вернул, даже откозыряв – наверное, за важную особу принял. А прическу успело растрепать, до безобразия, и шпильки все потерялись – пришлось мне в парикмахерское заведение зайти, чтобы все в порядок привести, и надеть, как было. Как вышла, на улице такой ураган был, шум страшный, кругом все рвется и летит, едва идти можно, будто не пускает меня ветер, просто ужас! Оттого и задержалась – простите, сударь; если б не прическа. Но никак не могла я перед вами, простоволосой и растрепанной быть: считайте это за мой обет, в честь нашей встречи тогда.

– Обеты берутся в раскаяние – заметил Леон – разве это большой грех, уличное знакомство?

– Все мы грешны! – ответила Зелла – возможно, в этом смысл всех бурь и гроз, посланных на нас – чтобы испытать, насколько? Может быть, сейчас вам не стоит меня провожать?

– Вы не желаете этого? – спросил Леон с беспокойством.

– Погода просто ужасная – ответила Зелла – боюсь, сударь, в такую бурю, мы не получим от прогулки ни малейшего удовольствия.

– Как жаль, что люди не умеют читать мысли друг друга – сказал Леон – я бы старался исполнить ваши желания раньше, чем вы бы их произнесли. Чтобы вы были бесконечно счастливы – и чтобы какой-то ветер на улице был для вас наибольшей из забот. Вместе клянутся быть не только в радости – прогулка в ясный день не обязывает ни к чему. Я же хочу быть с вами в любое ненастье – и чтобы ничто не могло нас разлучить.

Он ждал ее ответа. Со страхом – потому что вышло, как будто он объяснился ей: что если она скажет – я останусь вам лишь другом?

Зелла молча взглянула на него. Леону показалось, что в этом взгляде были смешаны самые разные чувства – нежность, жалость, еще что-то. Затем произнесла, тихо и очень серьезно:

– Не спешите давать обеты, сударь. Потому что их надо исполнять. Что ж, если вы решили – тогда идем!

На бульваре деревья метались в порывах, с шумом хлестали по воздуху ветками, трава на газонах волнами прилегала к земле; все вокруг кружилось, летело, уносилось вдаль – вместе с облаками пыли, поднятой с мостовой. И низкие серые тучи стремительно бежали над крышами, готовые пролиться дождем. Ветер ударил упругой стеной, грозя сбить с ног, обхватил за плечи, пытаясь повернуть лицом к стене. Зелла поспешно схватилась за локоть Леона, боясь быть брошенной наземь, этим безумным порывом. И сказала:

– Ну просто, конец света! Кажется мне – он будет таким: не потоп, а ураган. Все с земли сдунет – и унесет в небо. А затем назад все бросит, в беспорядке и смешав. Но когда все стихнет – жизнь начнется снова. Чтобы после повториться – через много тысяч лет.

Ветер рвал ее плащ, синими крыльями за спиной. Сбил набок громадную шляпу, жестоко трепал платье, со всеми юбками подняв выше колен. Она покраснела, не решаясь отпустить руку Леона и не зная, как придержать шляпу, в любой миг готовую улететь, или опустить юбки и завернуться в плащ, пыталась схватиться за одно, за другое – тщетно, ветер будто разоблачал ее, с каждым порывом, явно одолевая.

Прекрасная Дама – подумал Штрих – да, из тех самых стихов А.Б., Незнакомка – подхваченная революционным ураганом, когда все вокруг падает и уносится прочь. Господи, и какое же это счастье, что они встретились в этом мире, не прошли мимо – за что оно послано ему, самому обычному человеку?

– Мой падший ангел – сказал Леон – моя королева.

– Отчего падший? – спросила Зелла, воюя с ветром – потому что сейчас я буду растрепана и растерзана, до совершенного безобразия?

– Потому что я боюсь, что ты покинешь меня, взлетишь и исчезнешь.

– Не бойся – я не хочу улетать!

Ветер бросался порывами, хотел увлечь в стороны, сбивал с пути. И заставлял идти очень медленно. Но они и не спешили никуда – упорно шли навстречу буре, вместе нагнувшись против ее натиска, мимо других согнувшихся фигур. Минуту или час? – время как застыло, знакомая дорога казалась бесконечной. Вдруг налетел порыв такой силы, что все на улице остановились, обернувшись боком или спиной, чтобы устоять; они тоже остановились, оказавшись лицами друг к другу, Зелла схватилась за Леона двумя руками. И ветер наконец сорвал ее нарядную шляпу, вместе с вуалью, шпильками и шелковыми розами, и унес в небо над крышами, к серым тучам. Зелла вскрикнула, вскинула руки, пытаясь прикрыть волосы ладонями, натянуть капюшон плаща. Леон увидел ее лицо совсем близко, совершенно открытым, без вуали, почувствовал, как его словно обдало жаром – и губы их встретились, в самый первый раз, среди бури, у всех на виду, ветер поспешил укрыть их синим плащом, наброшенным на головы будто полог. Они так и стояли посреди улицы, обнявшись – когда же ветер чуть стих, то вдруг сразу поспешили отстраниться друг от друга.

– Простите меня, сударь – смущенно сказала Зелла – я не знаю, как это вышло, чтобы на глазах у всех…

– Я куплю вам завтра новую шляпу – сказал Леон – не с этих ли бурь великий Дант писал свой второй круг, где адский ветер вечно кружит влюбленных?

Он лишь сейчас заметил – что и сам остался без головного убора. Ему показалось, что все вокруг глядят на них, гася в глазах огонек нескромного любопытства – и все с непокрытыми головами, шляпы их наверное, также кружились сейчас высоко в небе. Очень красивая женщина, в кружевном платье и алом плаще, надутых ветром как паруса, бежала навстречу, тоже без шляпы, растрепанная жестоко – и вдруг улыбнулась им, взгляд ее был, как нерассказанная история; однако же ветер сильнее налетел, затрепал, закружил в вихре – и незнакомка, словно яхта, гонимая по волнам, стремительно исчезла в пыльной и ветреной дали.

– А разве мы в чем-то виноваты? – ответила Зелла – пришла буря, и треплет всех! И пожалуйста, не смотрите так на других женщин, сударь!

Это было их объяснение. Они продолжили путь – взявшись за руки, как дети, и глядя друг на друга, слова не были нужны. Они шли так, бесконечно долго, через ветреный, несущийся вдаль город, мимо встрепанных людей – которым пока не повезло повстречать свою пару; несколько раз, впрочем, Штрих видел и влюбленных, идущих сквозь пыльный ветер – как и они сами, без шляп, у женщин этот ветер распускал и трепал длинные волосы, стягивал накидки и плащи, не позволяя укрыться, надувал широкие платья и юбки, заставляя любительниц ветреных прогулок вцепляться в своих спутников, чтобы не унесло. Точно так же ветер набросился на Зеллу, мгновенно разрушил ее прическу, разметал пышные волосы и начал жестоко путать, трепать, ворошить, вздувать над головой и облеплять лицо. Леон смотрел на нее, восхищаясь каким-то безумным восторгом и чувствуя радостный покой внутри, еще никогда ему не было так хорошо.

– Какая буря! – сказала Зелла – никогда еще не видела, такой! Мне не страшно, нет. С вами рядом – не страшно, сударь!

Город наконец закончился. Возле горы, как обычно, ударила пыль, слепящей тьмой. Отчего-то они, не сговариваясь, вместе свернули на короткую дорогу, к вершине. На тропинке, узкой и крутой, надо было смотреть под ноги, чтобы не оступиться; на мгновение Леону показалось, что он видит над собой храм – будто вырастающий из горы, спускаясь к ним лестницей с мраморными ступенями, возвышаясь в небо рядами колонн. Они поднялись уже по склону – выше крыш, выше деревьев. Небо цвета серого свинца висело совсем низко – казалось, до него можно достать рукой.

Наверху ветер ударил в лица с такой силой, что им можно было захлебнуться – слова, и даже дыхание, вбивало обратно в горло, волосы обрывало с голов, одежды бесновались вокруг, в полнейшем беспорядке. Тогда, чтобы не потеряться в этом безумном, прямо дантовском, вихре, они бросились в объятия друг другу – и ветер, будто тот самый, из второго круга Дантова ада, терзал их с такой же яростью – толкал с дороги в кусты и колючки, срывал одежды, хотел кинуть на колени, или почти отрывал от земли. Но Леон прижимал к себе Зеллу, ощущая себя как в пожаре – и девушка не отстранялась, глядя ему в глаза; этого было довольно, чтобы без всяких слов окончательно понять, что он для нее значит столько же, сколько и она для него. И это было счастье, разрушить которые не могла никакая буря – мир и покой внутри. Это был их обряд – более священный, чем любая церемония. И ничто больше – не имело значения.

Наконец они спустились с горы, на ту сторону – и, взглянув друг на друга, сначала смутились – затем рассмеялись. У Леона распахнуло пальто и пиджак, оборвав пуговицы, у Зеллы унесло вихрем синий плащ, а платье со всеми юбками было разорвано, растерзано в клочья, металось вокруг нее лохмотьями, как у картинной Свободы с баррикад. Леон поспешил предложить свое пальто, чтобы как-то прикрыться. Когда они наконец вошли в ее дом, как в тихую гавань, Зелла сразу убежала, привести себя в порядок – а Леон вспомнил, что в кармане пальто остались бумаги, которые он должен был срочно отнести по одному адресу. Мгновение он размышлял – затем махнул рукой.

– Это подождет – сказал он себе – у революции товарищей много. А она – Единственная. Один раз, один день – подождет.

В Организации семьи не были под запретом. Однако товарищ Первый всегда говорил, что их великое дело требует абсолютной самоотдачи, и все мешающее этому должно быть брошено, как лишний груз при переправе. Как указано в "Происхождении семьи..", она – лишь уложение, нужное для передачи собственности, но какое наследство может быть у настоящего революционера? Как святые подвижники и монахи налагали обет безбрачия, так и строители нового мира в отличие от обывателей могут позволить себе короткий отдых лишь после победы, до того же их счастье должно быть в знании светлого будущего и в понимании того, что они это будущее приближают. А любая привязанность к чему бы то ни было, кроме дела, опасна – потому что, если случится выбирать, ты можешь выбрать не то. И увязнуть в семейном болоте пошлости и мещанства – окончательно превратившись в чеховского персонажа в футляре. Но Зелла была другой – чистой, умной, доброй, возвышенно-духовной. И для любого борца за светлое будущее, человека самых высоких моральных правил – было бы честью иметь такую жену.

– Простите за ожидание, сударь! – сказала Зелла, входя неслышно, как умела лишь она – возвращаю вам ваше пальто. Я и пуговицы – уже пришила!

Она успела сменить платье, и даже как-то привести в порядок волосы. В окно бился ветер с наконец пролившимся дождем. А они пили чай, беседуя на обычные, утонченно-возвышенные темы. И Леон понял окончательно, что он – не буревестник, ищущий счастья в самой борьбе, хотя и желал честно внести вклад в постройку лучшей жизни; он был искренен, говоря о борьбе за благо народа – но надеялся найти счастье и для себя. Спустя годы, он вспоминал тот путь, которым они проходили каждый день, как что-то символическое – найти Ее, единственную и любимую, несмотря на все враждебные вихри, веющие над головами; вместе пройти сквозь бурю, сбивающую с ног.

Они обвенчались поздно осенью, в ноябре – через неделю после того дня. И лишь после этого квартира на пыльной и ветреной улице стала их общим жильем. Зелла не была товарищем по борьбе – она была женой, хозяйкой, опорой дома. Зима в Зурбагане похожа на позднюю северную осень – холодный дождь вместо снега, и промозглый ветер, дующий с моря неделями подряд, то яростно, то уныло. И сколько раз Штрих, взглянув на непогоду за окном, решал сам сходить за провизией в лавку на углу, где трактир – но забывал за работой, и спохватывался лишь увидев, как Зелла, войдя с улицы с корзиной, складывает мокрый зонтик; она просто делала все, ничего не говоря – готовила, стирала, убирала. В гимназии она больше не служила, но два, три раза в неделю уходила в любую погоду – давать частные уроки. Однажды Леон решил за ней проследить – как подобает мужу. Он верил Зелле, как самому себе, но даже малая тень подозрения была для него невыносима. В Организации разоблачили провокатора – незаметный человечек с крысиными глазками, полностью признал вину на революционном суде, после чего его увели люди товарища Третьего, стоявшие позади с браунингами наготове. И Штрих шел теперь за Зеллой, твердо намеренный узнать, куда она ходит; вдруг к нему пристал какой-то подвыпивший пролетарий, он то слезно просил грош на хлеб, то лез в драку, занося кулак; однако Леон больше боялся, что Зелла обернется; она давно скрылась за углом, когда Леон сумел наконец отвязаться от пьянчуги – чувствуя себя как вывалянным в грязи. Больше он никогда не пытался следить – решив доверять Зелле безоговорочно.