Текст книги "Где золото роют в горах"
Автор книги: Владислав Гравишкис
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)
* * *
Зауральск исчезал за ровным степным горизонтом. Долго виднелось в блеклом вечернем небе ажурное кружево телевизионной башни. Перед тем как исчезнуть и ей в сгущающейся мгле, на башне прощально вспыхнула гроздь красных оградительных огоньков.
Маруся долго оглядывалась на повисшие в небе красные точки, и ей стало немного грустно – как будто донесся до нее привет от так скоро прошедшего и интересного дня.
Быстро темнело. Фары и в самом деле свету давали ровно столько, сколько нужно было, чтобы привлечь внимание мошкары. Бестолковым белым облачком она суетилась перед радиатором.
Все туманней и неопределенней белели за обочинами стволы берез. Угловатыми тенями возникали и исчезали покатые стены каменистых утесов, когда машина проносилась через выемки. Приближалась горная местность.
– Какая прекрасная погода! – вызывающе нарушил молчание Гриша. Ему никто не ответил. – Ну, чего молчите?
– Погода прекрасная, только настроение по твоей милости никуда не годится, – сказала, наконец, Маруся.
– Опять за рыбу деньги! Каялся я вам – чего еще хотите? Ну, нагрубил, ну, надерзил, так неужели мне теперь прощенья нету?
– На прощенье все твои надежды. Покаялся, прощенье выпросил – и дело с концом. Привык, что все с рук сходит, вот и выкаблучиваешь. Надо бы тебя один раз как следует проучить!
– Уже проучили, – пробормотал Гриша, которому как раз в эту минуту припомнился розовый Еленкин язычок в крашеном венчике губ. Вот девчонка! Надо же додуматься так уязвить человека: и не больно, и крепко запомнилось!
– Как хотите, ребята, хоть и глупости разные допустили, а я считаю, что денек у нас прошел замечательно! – вдруг честно призналась Маруся. – Жаль только, что он так скоро закончился...
– Правильно, Марусья! – поддержал ее Балчинжав. – Моя тоже сильно понравился: много видал, много знал. Теперь надо все думать. Вы говорите – итого подводить. Правда, Семен?
– А я честно скажу: балет мне не по вкусу пришелся.
– Вот тебе раз! Но почему, Семен? – Голос Маруси выразил крайнюю степень удивления.
– А я сам не знаю. Красиво, конечно. Смотришь, смотришь, а попривыкнешь – и скучно станет. Хоть ты что делай! – Он помолчал. – До балета я, видать, не дорос...
– Что ты говоришь, Семен! – Маруся даже руками всплеснула.
– Разный человек живет, – сказал Балчи. – Один – горы любит, другой – степь подавай. Один – музыка желает, другой – сладко кушать давай. Разный человек живет...
– А ты какой человек? Что тебе нравится, Балчи?
– Понимаешь, Гриш, – все интересно, – смущенно ответил Балчи, как бы сам удивленный таким обстоятельством. – Так думаем: чужая сторона, когда приедешь еще? Может быть, никогда? Надо смотреть и смотреть, запоминать на всю жизнь. Машина интересно – как устроена, лес интересно – какой дерево растет, театр интересно – как жизнь покажет? Везде смотрим жизнь, везде интересно... А тебе, Гриш?
– А мне... Маленький когда был – тоже всем интересовался. А теперь как-то пропало все. И от этого самого порой так горько...
– Не смеши людей, Григорий, – заметила Маруся. – Тебе горько! Папкин баловень. До сих пор помню, как тебя отец на завод привез на работу устраивать. Не в отдел кадров пошел, а прямо к директору. Как же – депутат Верховного Совета...
Гриша молча разглядывал неясный профиль соседки. И эта простая душа попрекает его батькой! Докуда имя отца будет ходить за ним, словно тень?
– Верно, хлопотал за меня отец. А что я мог сделать? Я ему толкую: сам устроюсь, у меня аттестат зрелости. А он: «Аттестат аттестатом, а зрелости маловато. Вот у меня директор знакомый, я быстрее добьюсь...» С ним много не поговоришь: как захочет, так и сделает. Вот и получился блат. Я ж понимаю, что из-за этого ко мне и в цехе неладно относятся, а разве я виноват? Папаша подпортил.
Гриша понемногу разгорячился и говорил все запальчивее:
– Папкин баловень! Да знали бы вы, сколько я с батей воевал. Чуть до рукоприкладства не доходило... Я так смотрю – несчастные те парни, у которых отцы руководящие товарищи, начальство. Так придавят своим авторитетом, что у бедолаг своей жизни не стает... Я вроде какой ненормальный: все отшиблено, ничего не хочется!
– Гриш, говори правда: балерину видеть хочешь?
– Балчи, балерину ты не трогай! Балерина тебя не касается! – вспылил Гриша.
– Тихо, тихо, мальчики! И не дури ты, Гриша: жить неинтересно. Жить очень даже интересно! Верно твоя жена говорит, Семен?
Семен молчал. Маруся оглянулась: муж спал, привалившись в угол. Голова поматывалась на толчках.
– Вот тебе раз! Уснул, младенец мой прекрасный...
Она сняла с себя вязаную кофточку, свернула наподобие подушки и подсунула под голову мужа. Семен открыл глаза, посмотрел на всех туманными глазами и неожиданно твердо сказал:
– Резцы возьмете в шкафу. Верхняя полка, правый угол...
– Спи уж, чадушко! Одни машины на уме.
– А, это ты, Марусь? Ладно, я посплю немного.
Он подвигал щекой, умащиваясь поудобнее, и снова уснул.
– Счастливый Марусья, – вздохнул Балчинжав, отвернулся и стал смотреть в окно.
В голосе монгола было столько тоски, что Маруся пришла в замешательство: парень тоскует, а она тут высунулась со своей нежностью к Семену.
– Ничего, ничего, Балчи! Скоро и ты поедешь домой, встретишься с Дулмой. Немного осталось...
– Много, Марусья. Три длинный месяц.
– Девять протерпел, три-то уж как-нибудь, – подал голос и Гриша.
– Ладна. Не буду скучай, – вяло улыбнулся Балчи, выглянул в окно и вдруг сказал: – Неладно едем, а? – Еще раз выглянул и уже решительно сказал: – Смотри: другой дорога едем. Такой вода тогда не видел. Куда едем?
Под откосом плохо различимое в сумерках плескалось неоглядимое и серое водное пространство.
– Что за черт! Откуда столько воды взялось? – удивился Гриша и остановил машину.
– Заблудились! – ахнула Маруся. – Что вы со мной делаете, черти полосатые! Мне утром на работу заступать, а вы заблудились!
– Без паники! – строго сказал Семен, тотчас проснувшись. Он оглянулся и полез из машины: – Сейчас разберусь!
Вдвоем с Балчинжавом они спустились с откоса и долго ходили по берегу.
– Ну, что там? – нетерпеливо кричал им Гриша. Семен молчал, а Балчи ответил:
– Однако, река. Большой река. Когда сюда ехал, такой не видел.
– Моста нет?
– Нет.
Семен нагнулся, зачерпнул ладонью воду, взял в рот и тут же выплюнул:
– И не будет моста. Не река вовсе, а озеро. Сурьмино называется: вода соленая.
– Тысяча и одна ночь! Сурьмино в стороне от нашей дороги километров на двадцать!
Семен еще раз попробовал воду и подтвердил:
– Точно – Сурьмино. – И, поразмыслив, решил: – Дальше мы никуда не поедем, будем ждать света. Кто пойдет со мной дровишки собирать?
– Семен, да ты с ума сошел! Мне же утром на смену. Если так, я пешком пойду!
– Без паники, говорю! Светает рано, часика в четыре выедем, в шесть будем дома. Устраивает тебя? А ночью поедем – сверзимся куда-нибудь впотьмах, только нас и видели. Водитель-то у нас сама видишь какой...
Гриша безропотно проглотил пилюлю и поплелся за Семеном вдоль берега к темневшему в отдалении лесу.
Скоро на берегу Сурьмина вспыхнул костер, бросив колеблющиеся отсветы далеко в озеро. Вода стала черной, как деготь. Тупой круглый передок машины, похожий на голову мопса, казалось, разглядывал огонь подслеповатыми фарами.
После ужина Маруся забралась в машину и расположилась спать на подушках сидений. Парни легли под открытым небом на прикрытую куском брезента кучу хрустящего хвороста... Чуть слышно потрескивало уже поникшее пламя, похрустывал хворост, плескалась вода. Издали доносились трубные вскрики электровозов.
Гриша поднял голову и посмотрел на товарищей. Семен мерно посапывал и казался спящим. Балчи глядел на Рябинина широко открытыми раскосыми глазами.
– Не спишь, Балчи? – прошептал Гриша.
– Нет. Голова не хочет спать. Сильно много смотрел один день, голова полно разный картина.
– Верно. Нагляделись за день, теперь не скоро уснешь... – Гриша взглянул еще раз на Семена и медленно сказал: – Балчи, я тебя спросить хочу...
– Ладна. Что хочешь?
– Скажи мне, Балчи, какой я? Такой, как все?
– Нет, не такой, как все. Будешь такой. А теперь нет, Гриш. Не обижайся, пожалуйста.
– Я не обижаюсь. Значит, плохой я... А почему?
– Много говорить надо...
– Ты самое главное скажи.
– Хорошо, главный скажу! Самый главный – сначала делаешь, потом думаешь. Народ обижаешь. Секретарь обкома как разговаривал? Человек добро делал, ты плевал на добро! Хорошо разве? Ты как дурной ветер в горах: туда дуешь, сюда дуешь – зачем так? Так жить будешь – тебе друг никто не будет!
– Ну, уж нет! Неправильно, Балчи! Я парень компанейский. Это ты напрасно, Балчи.
– Не напрасно, Гриш! Все правильно. Не обижайся, пожалуйста. Люди хорошо жить надо, народ. Разве я народ? Разве Семен народ? Надо весь народ родной считать. Работать для народ, делать, как всем лучше, а не тебе один! Тогда будешь хороший человек. Народ любить будет.
Не открывая глаз, Семен проговорил:
– Не надоедай человеку, Григорий.
Гриша был раздосадован: он только что собрался поговорить с монголом об Елене, а тут этот медведь влез в беседу! Она была далеко теперь, Елена, где-то там за дымным горизонтом, но чем больше пролегало пространства между ними, тем ясней и отчетливей видел ее Григорий в своем воображении. Видел горделивую, изящную, красивую. Сказать или не сказать?
– Не в этом дело, – решился, наконец, Гриша. – Вот помогите вы мне, коли такие умники: мне Елена сильно понравилась. Как теперь быть?
Он настороженно всматривался в неясные лица лежавших рядом товарищей, ожидая насмешек. Даже почувствовал раскаяние: зачем вот так сразу бухнул свое затаенное?
– Любишь? – спросил Балчи шепотом, и голос у него стал необычно мягким и ласковым.
– А хотя бы и так! – Гриша нервно сорвал травинку где-то у себя под боком и стал жевать ее.
– Елена – девушка красивый, умный. Трудно будет, Гриш...
– Я понимаю – она артистка, а я кто? Простой токаришко, ничем не примечательный. Разница, верно? Что ж мне теперь, – самому в артисты пробиваться?
– Это значения не имеет – токаришко ты или профессор. Какой ты человек – вот в чем дело, – проговорил Семен.
– Ладно! – сказал Гриша. – В воскресенье поеду в Зауральск и смирненько подожду у проходной. Да, вот что: вы мне поможете на неделе в ателье костюм выбрать?
– Обязательно! Как такой дело не помогать? Обязательно!
– Вот это другой разговор, – одобрил Семен. – Деньги-то есть? А то одолжу...
– Деньги найдутся, – ответил Гриша, и так как главный вопрос для него уже был решен, объявил: – Теперь и подремать можно до рассвета.
Он заснул мгновенно, прикрыв локтем ухо. Во сне увидел себя в цехе. Будто стоит у прекрасного чистого станка, работающего совершенно бесшумно, и обтачивает большие бронзовые втулки. Заготовки тусклые, темно-коричневые, но стоит прикоснуться резцом, снять первую стружку – и бронза заблестит так ярко, словно это и не бронза совсем, а чистейшее червонное золото.
Блеск становился все нестерпимее, лучи согревали веки, Гриша жмурился и морщился, стараясь избавиться от необыкновенного блеска, – и открыл глаза.
Добрая треть неба пылала ясной утренней зарей, словно отлитой из чистой бронзы. Маруся сидела перед ним на собранном уже чемодане, осторожно трогала его за плечо, говорила тревожным голосом:
– Гриша, уже рассвело. Мне же в первую смену, Гриша. Испереживалась я совсем!
Гриша протер глаза и сел. Под брезентом хворост уже не хрустел, искрошенный твердыми боками парней.
– Да, Маруся, надо ехать, поскорее ехать. Мне тоже захотелось на завод.
Он пошел к машине, мельком взглянув на своих соседей. Семен и Балчинжав спали, крепко обнявшись, нос к носу, лоб ко лбу.
– Как два брата, – сказала Маруся. – Даже будить жалко.
– И не буди, пока не заведу машину...
Рассвет входил в полную силу. С каждой минутой на земле становилось светлей и светлей...
500 ГРАДУСОВ ВЫШЕ НУЛЯ
Цементационная печь, этакое, кирпичное чудище в тринадцать метров длины, равномерно гудела всеми форсунками, жадно поглощая свои порции мазута и воздуха. То и дело звенела цепь, которой цементовщик Антон Неустроев поднимал печную заслонку. И тогда глухо лязгал раскаленный ящик с шестернями, выкатываясь на помост перед охлаждающей масляной ванной. Разгрузив ящик и сбросив шестерни в масло, Антон вытер шею, лицо, грудь над безрукавкой и снова взялся за вагу, чтобы вытащить из печи очередной ящик.
Только Антон выволок ящик, как увидел, что на рельсы упал кирпич. Да, кирпич. Раскаленный почти добела, он едва отличался от таких же раскаленных рельсов, рядом с которыми лежал. Антон удивился: что еще за фокусы? Откуда взялся кирпич?
Он засунул вагу в печь, чтобы отбросить сияющий кирпич в сторону, но не успел: и вагу, и ближайшие ящики завалило грудой кирпичей, валившихся откуда-то сверху. Это были еще не успевшие раскалиться черные кирпичи. Они резко выделялись на сверкающем фоне внутри печи темной, почти бесформенной грудой.
«Что за напасть такая! Откуда их прорвалась такая масса?» – недоумевал Неустроев, все еще не в силах сообразить, что это происходит с печью и только инстинктивно стараясь высвободить вагу, пока ее не завалило совсем.
– Эй, эй! Бойся! – услышал он выкрик и на секунду оглянулся.
Кричал цеховой печник Василий Семенович Загвоздкин. Он высунулся из соседней холодной печи, как скворец из скворешни, и кричал, неестественно вывернув голову вверх, глядя на потолок.
Антон посмотрел туда же и оцепенел: над его печью колыхался мохнатый факел пламени, почти достигая закоптелой цеховой кровли. Вокруг огненного султана веселым хороводом кружились искры.
Ноги сами понесли Неустроева к воздушной магистрали. В несколько поворотов он перекрыл заслонку в трубе, через которую в печь вдувался сжатый воздух. Так же быстро он перекрыл другую трубу, по которой шел мазут. Форсунки – через них силой воздуха в печи разбрызгивались струи мазута – утихли.
В наступившей тишине бесшумно колыхающийся столб пламени казался особенно грозным. Задыхаясь от волнения, Антон ждал, как поведет себя огонь дальше. Понемногу султан стал уменьшаться, съеживаться и, наконец, исчез в глубине печи, точно сказочный длинношеий дракон, спрятал свою голову.
Вся ночная смена сбежалась и обступила цементационную печь. Рядом с Антоном стоял печник Загвоздкин, вытирал глину с рук и ошеломленно бормотал:
– Господи боже мой! Что это так сразу сделалося, а? Сижу я себе в печи, копаюсь помаленьку и вдруг – на тебе! – светло стало. Вылажу, а оно уже полыхает...
– Лестница у тебя где? – возбужденно прервал его Неустроев.
– Поглядеть хочешь? Сейчас, милок, сейчас! – заторопился печник и, расталкивая людей, побежал к холодной печи. – Не стойте на дороге, Христа ради! Не до вас, ребятки, расходитесь!
Через минуту он появился со стремянкой и приставил ее к горячему боку печи. Первым полез Антон, за ним Загвоздкин. На лестнице было тесно, они стояли на последней поперечине, тесно прижавшись плечом к плечу. Словно прожектор, их освещал ярко-желтый свет, бивший из провала в печной кровле. Провал был с полметра шириной и пересекал свод почти от одного края к другому. Упавшие в печь кирпичи уже раскалились и лежали на цементационных ящиках и рельсах грудой сверкающих углей.
С участка цианистых ванн – и туда долетел слух об аварии – прибежал секретарь цехового партийного бюро Николай Александрович Шмелев. Он тоже осмотрел провал и, спустившись со стремянки, только головой покрутил:
– Ну и ну! Натворили чудес. Как теперь работать будем?
Были самые напряженные дни борьбы за выполнение предсъездовских обязательств. Выход из строя цементационной печи угрожал сорвать выполнение обязательств не только в цехе, но и по всему заводу.
– Бородач чертов! – зло поджав губы, процедил Антон. – За такую работу башку оторвать – мало будет!
Загвоздкин, действительно, носил рыжеватую реденькую бороденку, которую теперь и теребил с несколько смущенным видом.
– Борода моя ни при чем, и сам я тоже ни при чем! Я в отпуску был, вместо меня ремонт делал Ивушкин из литейного. Он и недоглядел, когда свод перекладывал. Видно, кирпич неподходящий попался, выгорел прежде времени на расклинке, а за ним и весь ряд повалился. Стало быть, принимать получше надо было. А то как же: человек не из нашего цеха, сердце-то не болит...
Шмелев волновался все больше и больше: вот тебе и предсъездовская вахта! Неужели нет выхода?
– Принимать, принимать! – обозленно отозвался Антон. – Как еще принимать? Я что: плясать на твоем своде должен, чтобы узнать, провалится он или нет?
– Коли о производстве заботу имеешь – и спляшешь! Не грех.
Они продолжали пререкаться. Шмелев решил, что пора вмешаться:
– Вы вот что, приятели, – не в ту сторону разговор повели. Кто виноват – потом разберемся, на досуге. Ваше дело теперь об одном думать: как из положения выходить. Худо ведь.
– Надо бы хуже, да некуда, – вздохнул Загвоздкин.
В термическом цехе были две цементационных печи. Пока ремонтировалась одна, другая работала. А теперь получилось, что у одной ремонт не закончен, у второй – провалился свод. На чем работать? Где цементировать шестерни, которые требуются для сборки агрегатов ежедневно и ежечасно? Не будет шестерен – остановится сборка, остановится почти весь завод. Такое уж оно есть, конвейерное производство, – небольшая заминка на каком-нибудь маленьком участке сразу отзывается на всем предприятии. Есть над чем задуматься!
– Н-да! – произнес Шмелев.
Он обхватил рукой подбородок и стал его оглаживать. Так он, не замечая сам, делал всегда, когда приходилось глубоко и серьезно задуматься. Восемнадцать лет назад Шмелев ходил в партизанах, носил бороду, потому что бритье при помощи перочинного ножа было непереносимой пыткой. Там он и привык в трудные минуты оглаживать свое партизанское «имущество». Бороды давно не было, а привычка осталась, вероятно, на всю жизнь...
– Надо что-то придумать, товарищи! – сказал Шмелев. – Худо нам будет, если сорвем подачу зубчаток. Ой, худо!
– Трепачи в полной форме, вот кто мы теперь будем, – согласился Неустроев.
Загвоздкин искоса взглянул на Шмелева:
– Эх, Александрыч! Что тут придумаешь! Развалилась печка, одним словом – капут. Только и остается – начальника вызывать. Пускай принимает меры....
Неустроев поморщился: не по душе ему пришлось такое предложение. Он все еще надеялся, что произойдет какое-то чудо, что дело обойдется без посторонней помощи, что об аварии и, следовательно, о позоре Антона, будут знать только те, кто это видел. А теперь прилетит презлющий начальник цеха, начнется разбор – и пойдет, и пойдет! А что скажет Витька Журавлев, сменщик, которого он вызвал на соревнование? Вот будет картина, когда Витька придет принимать смену! Принимать нечего – одна развалина... Да будь же ты проклято, такое дело! И надо же, чтобы это случилось именно в его смену!
– Начальника вызвать недолго... – медленно проговорил Шмелев. – Сами еще ничего не сделали, а уже рыдаем: няньку нам давайте! Чего раньше времени скисли?
– К чему слова такие? – обиделся Загвоздкин. – А чего делать прикажешь?
– Пока не знаю, – признался Шмелев. – Но это еще ничего не значит. Надо пораскинуть мозгами. Как у тебя второй номер? Долго еще ремонтировать?
– Расчет у меня был – пять дней. Поднажать – можно в три.
– А скорее?
– Никак невозможно, Александрыч. Сам посуди: весь свод разворочен, задней стенке тоже переборку надо. Никак невозможно!
– Н-да! – сказал Шмелев, по-прежнему оглаживая подбородок. – Тяжелое у нас положение.
Загвоздкин вздохнул и развел руками:
– Тяжелей некуда. Одно у нас направление осталось, Александрыч, – остужать печь и чиниться. Провал быстро закидаем, лишь бы остыла...
– Плохое твое направление, Загвоздкин. Очень плохое. Пока остужаем, пока чинимся, пока снова разжигаем – тоже двое-трое суток пройдет. Нам такое спасибо скажут – полгода чихать будем...
Шмелев вынул портсигар. Когда-то посеребренный, он порядком пообтерся, и всюду проступала медь. Аккуратно воткнув сигаретку в обкусанный рыженький мундштук, Шмелев швырнул горящую спичку в раскаленную пасть печи и испытующе осмотрел собеседников:
– Нельзя ли... на ходу починиться?
Загвоздкин и Неустроев разом подняли головы и посмотрели на дымное марево, колыхавшееся над провалом.
Засунув в рот клок бороды, Загвоздкин начал старательно его обжевывать:
– Дак ведь, Александрыч... Ежели прямо говорить... Не соображу даже, с какой стороны и подступиться можно... Немыслимое дело...
– Дело нелегкое, что и говорить. Возможно ли – вот в чем вопрос.
– Немыслимое дело, – не задумываясь, повторил Загвоздкин. – К огню-то как подступиться...
– Что ты думаешь, Антон? – спросил Шмелев.
– Я не печник, я калильщик. Пусть специалист думает.
– Партия учит: в любом деле надо инициативу проявлять, – проговорил не без укора Шмелев. – А этого специалиста послушать, так мы трое суток должны канителиться – Шмелев бросил окурок в печь и сказал решительно: – К огню подступиться можно: над печью леса устроим.
– Экий ты бравый, Александрыч... А как кирпич в проломе удержишь? Святым духом? Подумал об этом?
– Подумал. Каркас железный сделаем.
– Ишь ты, тебе все нипочем. Температуру тоже преодолеешь? Девятьсот градусов?
– Положим, теперь уже не девятьсот. Сотня уже сбыла. Пока наладимся – еще сотни две-три сбудет.
– Пятьсот тоже человеческому организму штука неспособная, – проворчал Загвоздкин.
Старый печник был явно недоволен: скоро кончалась его смена, а возьмись он за такое дело, как починка провала, – глядишь, вся ночь пройдет и еще утра прихватишь. Тем более, что Шмелев и Неустроев в печной кладке ни черта не смыслят и вся работа наверняка ляжет на его плечи. Ему хотелось высказать все эти соображения, и в то же время он не решался: парторг человек принципиальный, на своем настоит, а про него пойдет слава шкурника и трусака – от большого дела в трудную минуту сбежал. Нет, не годится так! Потом сто раз покаешься.
– Вот что, дорогие мои товарищи, – твердо сказал Шмелев, – демократию я очень уважаю, но обстановка сейчас у нас вроде фронтовой, опасность на боевом участке семилетки. Поэтому уж позвольте мне принять командование на себя. Если есть возражения – выкладывайте!
– Нету возражений, – тотчас отозвался Неустроев, которому не по душе пришлось уклончивое поведение печника. – Правильно, принимай команду, Николай Александрович.
– Что ж... Я ничего... Командуй, коли охота есть, – согласился и Загвоздкин.
– Вот так! Теперь, давайте, договоримся: ты, Василий Семенович, подготовишь все для закладки провала, а Антон тем временем разгрузит печь, чтобы не перекалить шестерни. Да устрой вентиляцию пошире, Антон! Потом оба начнете строить леса над провалом. Можно разойтись!
Посмотрев, как начинают работать Антон и печник, Шмелев прошел из цеха. Загрохотав привязанным на блок куском рельса, он открыл скрипучую цеховую калитку. Уличная тьма была густо пронизана мелкой водяной пылью, сыпавшейся сверху из невидимого, но, вероятно, облачного неба. Подняв воротник, Шмелев стал пробираться к огням литейного цеха. Литейки были хорошо видны в темноте: из ваграночных печей густо валил дым особенного, зеленовато-фосфорического оттенка.
Шмелев понимал, что нелегко, очень нелегко будет организовать ремонт печи глубокой ночью, когда все начальники и кладовщики мирно спят и некому ни распорядиться, ни выдать нужные материалы. Оставалось надеяться только на чувство долга и солидарности, на конвейерном производстве развитое гораздо сильнее, чем на других производствах, и на собственные агитаторские способности.
Не один раз видел Шмелев завод ночью. Нет зрелища красивее, когда смотришь со стороны: море огней, жемчужные гирлянды плафонов на центральных магистралях, тысячи ярко освещенных окон. Кажется, на заводе так светло, что хоть иголки ищи на асфальтированных дорогах.
Но так только кажется. На центральных магистралях действительно светло. Ну, а чуть отступишь от них – и погружаешься в такие потемки, что самому себе кажешься бесплотным духом – ни ног, ни рук не видишь. Шмелев редко выходил из цеха ночью и не представлял, что на заводских задворках царит такая дьявольская тьма.
Кое-как он преодолел пустырь, отделявший механические корпуса от литейных, и вошел под свод очистного пролета. Редкие, подвешенные под самые стропила лампочки, светили тускло, только и хватало у них силы, чтобы осветить самих себя. В дальнем углу работали три сварщика. Словно пришельцы из космических далей, вооруженные ручными молниями, они колдовали над черными чугунными отливками,заваривая раковины.
Шмелев издали присмотрелся к ребятам: к которому подойти? Кто из них скорее согласится сделать работу, которую, строго говоря, вовсе не обязан выполнять? Лица у всех были закрыты забралами, ребята ничем не отличались друг от друга, и Шмелев подошел к крайнему.
– Послушай-ка, друг! – сказал он и тронул плечо в грубой брезентовой куртке. Космический шлем повернулся в его сторону, но ни лица, ни глаз в стеклянном окне не было видно. – У нас в термичке авария.
– Ну и что же? – отозвался из-под забрала глухой голос.
– Помощь требуется. Понимаешь, сварить надо одну штуку, – говорил Шмелев, вглядываясь в окошечко в надежде рассмотреть глаза собеседника. – Каркас из полосового железа. Своего сварщика, понимаешь, у нас нет...
Забрало полезло вверх. Шмелев увидел круглое и румяное девичье лицо. Ко лбу припотело несколько завитков волос.
– А наряд у вас есть?
– Где ж я его возьму? Ночь на дворе. Авария случилась полчаса назад.
– А железа тоже нет?
– И железа нету, – развел руками Шмелев. – На вашу инициативу надеюсь.
– Какая же инициатива, когда не из чего варить? У нас тоже нет железа, – мы не арматуру варим, а дырки в отливках. Шутник вы, товарищ!
Забрало скатилось ей на плечи, и перед Шмелевым опять была забронированная фигура «космического» человека.
– Послушайте, товарищ! – крикнула ему вслед «космонавтка». – Вы зайдите на стройку нового цеха. Там ребята арматуру варят – сделают каркас, какой надо. – И уже потише, вполголоса, добавила: – Колю Недоспасова спросите. Отличный парень. Сделает, если хорошенько попросите.
– Спасибо, доченька!
– Не за что...
И опять побрел Шмелев по темным пустырям и закоулкам, пока не добрался на дальнем краю заводского двора до силуэта новостройки. О существовании Коли Недоспасова давали знать вспышки молний, сверкавшие под самой кровлей недостроенного цеха. Шмелев попробовал позвать сварщика снизу, но тот ничего не слышал, вспышки не прекращались.
Тогда Шмелев отыскал вход в здание и попробовал найти трап наверх, освещая себе дорогу спичками. Не успел он осмотреться, как издали зарокотал сипловатый бас:
– Эй, эй, я тебе побалуюсь! Сейчас же прекрати, не то охрану вызову!
По скрипучему трапу торопливо спускался дежурный пожарник. Добравшись до Шмелева, он так разбушевался, что насилу удалось успокоить. Шмелев дал слово больше спичек не зажигать, и пожарник ушел вызывать Колю Недоспасова.
Шмелев долго стоял в потемках, прислушиваясь к голосам и треску сварочных искр. Потом трап заскрипел, и рядом со Шмелевым остановился кто-то почти невидимый.
– Вы меня спрашивали? – И, узнав, в чем дело, помолчал. – Ладно! Раз Анка прислала – сделаю. Только размеры давайте. Наряд завтра оформите.
Трап снова заскрипел. Коля считал вопрос исчерпанным и поднимался к себе наверх.
– Как же я тебя найду, сынок? – завопил ему вслед Шмелев, вспомнив, как он стоял перед корпусом и изо всех сил вызывал сварщика, а тот ничего не слышал.
– Свистать умеете? – донеслось из мрака.
– Молодой был – умел... – Шмелев сунув пальцы в рот, несколько секунд безуспешно шипел и вдруг, неожиданно для себя, пронзительно свистнул. – Так?
– Порядок! – удовлетворился Коля, и его сапоги загрохотали где-то в поднебесье, рядом со звездами.
По знакомой уже дороге Шмелев зашагал к термичке, с улыбкой размышляя: почему Аня из литейного имеет такую власть над Колей? Парень самостоятельный и не из робких. Может быть, она какое-нибудь комсомольское начальство? Может быть. Скорее же всего здесь действует она самая – любовь-злодейка. Что ж, молодость...
В цехе он снял размеры с провала, сделал чертежик. Загвоздкина не было: ушел добывать тес для помоста. Неустроев заканчивал разгрузку печи. Ее сверкающее нутро чуть-чуть потускнело, но температура все еще была адской. «Да, не сладко нам придется...» – подумал Шмелев и снова направился на новостройку.
В плохо освещенной арматурной мастерской, устроенной в бытовом отсеке, в будущем душевом зале, Коля и Шмелев начали сооружать каркас. Через четверть часа оба умаялись вконец – тяжелые железные полосы надо было выгнуть таким образом, чтобы профиль каркаса подходил к выпуклому своду печи. Пришлось позвать на помощь остальных сварщиков и усатого пожарника. Пожарник сиплым басом выводил: «Эх, раз, еще раз! Взяли!» Потом полчаса Шмелев бегал по заводу, разыскивая шофера, чтобы перевести каркас в термичку.
На небе уже проступал тусклый осенний рассвет, когда грузовик подвез к печи лязгающий и звенящий на все голоса железный каркас. Здесь все уже было готово к установке: по обе стороны печи возвышались бревенчатые козлы, через них был перекинут дощатый настил.
На помосте виднелись аккуратно сложенные пирамидки огнеупорного кирпича и деревянный ящик с раствором. Ящик слегка дымился. Приглядевшись, Шмелев увидел, что из него идет вовсе не парок, как показалось вначале, а самый настоящий дым. Бок ящика и близкий к провалу край настила уже тлели и вот-вот могли вспыхнуть. Неустроев, Загвоздкин и несколько подсобных рабочих отдыхали поодаль, у бачка с газированной водой, не подозревая о грозящей опасности.
– Бойся! – крикнул им Шмелев, устремляясь к помосту. – Сгорите!
Его опередил Загвоздкин. Старик проворно, как белка, вскарабкался на помост и залил тлеющее дерево водой из стоявшего тут же ведерка. Часть воды пролилась в провал, и странно было видеть, как водяные брызги вспыхивали и испарялись на лету, словно взрывались...
– Температура еще – будь здоров! – покачал головой Шмелев.
– Как-нибудь сладим, – ответил Загвоздкин. – Теперь нам отступать некуда: весь завод знает, какое дело сотворить намерены...
Грузовик поставили рядом с печью и накрыли каркасом зияющий провал прямо из кузова машины.
Теперь предстояло самое трудное – заложить каркас кирпичами. Все трое стояли на помосте и молча смотрели, как на железной решетке вспыхивают и тут же гаснут яркие искры – сгорал приставший к железу мусор.
– Начнем, что ли? – спросил Шмелев. В его голосе прозвучала нотка нерешительности.
Горячее дыхание печи палило щеки. И в самом деле, немудрено и загореться. Вспыхнешь этаким факелом, вот тебе и будь здоров. Потушить, конечно, потушат, кругом народ, а травмы не миновать. А ведь за жизнь людей отвечает он, Шмелев. Н-да!
